Антирождественская кампания и борьба с ёлкой
Однако вернёмся в советскую Россию. Со второй половины 1920‑х годов советская власть и коммунистическая партия решительно вступили на путь борьбы с «религиозными предрассудками». Это в конце концов и решило судьбу ёлки. Если 24 декабря 1926 года на первой странице «Вечерней Москвы» ещё была помещена фотография ёлочного базара в Охотном ряду, что свидетельствовало о лояльности к ёлке московских властей, то через год началась плановая систематическая антирелигиозная работа, которую стали проводить в каждой губернии. В борьбе с религией самая активная роль предписывалась не только органам центральной периодической печати, но и местным издательствам и организациям. Во всех губерниях к Рождеству должны были издаваться материалы, «рассчитанные на широкий охват трудящихся города и деревни» и предлагающие планы проведения антирождественской кампании [251, 3 ]. В 1927 году в Туле была напечатана брошюра с детально разработанной программой проведения антирелигиозной пропаганды в рождественские дни. В ней устанавливались сроки кампании, предлагались тезисы докладов, в которых праздник Рождества противопоставлялся годовщине Октября (например, на тему «Рождество спасителя и 10 лет Октябрьской революции»), печатались лозунги для антирождественской пропаганды. В дни самых больших христианских праздников – Рождества и Пасхи – борьба с церковными предрассудками должна была проводиться особенно ожесточённо, поскольку считалось, что именно в эти дни «религиозная пропаганда» со стороны церкви наиболее действенна.
|
|
|
И всё же проводимая антирелигиозная работа, как казалось властям, не приносила нужного результата. В 1928 году была признана недостаточно эффективной деятельность «союза безбожников», который к этому времени насчитывал «всего 123 тысячи членов». В прессе сообщалось, что «безбожники» плохо справляются со своими задачами: «Фактически ведём мы антирелигиозную работу более или менее широко только два раза в году: на рождество и пасху, в порядке неожиданно свалившейся кампании» [246, 273 ]. Помимо специальных периодических изданий (газеты и журнала «Безбожник», журнала «Антирелигиозник»), в кампании, направленной против христианских праздников, приняли участие и другие органы печати. Всё чаще высказывались мысли о необходимости ужесточения борьбы с Церковью: «Надо перестать добродушничать, перестать держаться позиции либеральной терпимости в вопросах религии…», – писал журнал «Новый мир» в 1928 году [246, 275 ]. День Рождества стал рассматриваться не только как религиозный праздник, но и как праздник спаивания народа. В конце декабря 1928 года «Шадринская окружная крестьянская газета» опубликовала стишок:
|
|
|
На пьяную ёлку тратится денег масса,
Пьяный праздник – в кармане дыра.
Сохранит твои деньги сберегательная касса.
С пьяным праздником кончить пора.
[цит. по: 55, 13 ]
«Рождественскому пьянству» решено было положить конец. Согласно новой концепции, Рождество было объявлено не только религиозным пережитком, но и праздником капиталистического лагеря, во время которого «сильные мира сего» обманывают, подкупают, спаивают пролетариев. В прессе писалось о том, что за рубежом капиталисты устраивают «для рабочей детворы» «даровые ёлки», где дамы‑благотворительницы угощают детей конфетами, «приобретая такой дешёвой ценой право держать пролетарскую детвору в остальное время года на голодном пайке» [251, 19 ]. О «рождественских завтраках с традиционной рождественской ёлкой и подарками», которые устраиваются во многих городах «капиталистического мира», рассказывала напечатанная в 1932 году брошюра [422].
XVI партийная конференция, прошедшая в апреле 1929 года, который получил название «года великого перелома», утвердила новый режим работы, введя пятидневку или непрерывную рабочую неделю. Новый производственный календарь, в основу которого была положена «разумная и правильная организация трудового времени», отменял церковные праздники, в результате чего день Рождества превратился в обычный рабочий день. «Непрерывный рабочий год и пятидневная рабочая неделя, – писала «Правда», – не оставляют больше места для религиозных праздников… В этом году впервые рождественские дни являются обычными трудовыми рабочими днями…» [310, 1 ]. Никакие прогулы, никакое ослабление работы «на фронте социалистического строительства» в рождественские дни теперь не допускались. 25 декабря 1929 года стало днём первого Рождества в условиях «непрерывки». И хотя, как писалось, «попы развернули широкую агитацию за празднование “рождества христова”», «повсюду отмечается выход на производство рабочих» [344, 1 ].
|
|
|
Вместе с Рождеством отменялась и ёлка, уже прочно сросшаяся с ним. Ёлка, против которой когда‑то выступала Православная церковь, теперь стала называться «поповским» обычаем. В борьбу за отмену ёлки включились печатные издания и советские активисты. Центральные газеты обличали партийное и комсомольское руководство городов и сёл, в которых продавались и устраивались ёлки; писатели ополчились на ёлку как на «старорежимный» религиозный обычай; детские журналы осуждали и высмеивали детей, мечтающих о ёлке: «Религиозность ребят начинается именно с ёлки… Ребёнок отравляется религиозным ядом…»; «Долой ёлку и связанный с нею хлам» [11, 13, 22 ].
|
|
|
На одном из «антиёлочных» плакатов изображён «сектант», стоящий на «священных книгах» и держащий в руках крест, который он использует как удилище. Леска заканчивается крючком, скрытым в рождественской ёлке, на которую зачарованно смотрит мальчуган, протягивая к ней руки, в то время как коварный «сектант» думает:
Слежу за рыбкой жадно я.
Вот ёлочка нарядная,
Заместо червячка.
Ещё даю конфеты я.
Авось, приманкой этой
Поймаю простачка.
[11, 25 ]
Подобного рода плакаты стали обычными для газеты «Пионерская правда» и детских журналов тех лет. Рождеству и празднику ёлки противопоставлялись праздники нового социалистического государства, среди которых первым был 7 ноября – годовщина Октябрьской революции, «установившая на земле новую эру».
В эти критические в судьбе ёлки годы казалось, что ей пришёл конец. Предновогодними вечерами по улицам ходили дежурные и вглядывались в окна квартир: не светятся ли где‑нибудь огни ёлок. Э.Г. Герштейн, служившая в начале 1930‑х годов в ЦК профсоюза работников просвещения секретарем бюро секции научных работников, вспоминает, как ей дали общественное поручение, состоящее в выслеживании людей, устраивающих ёлки:
Я вспомнила, как ЦК профсоюзов поручил мне под Новый год ходить по квартирам школьных учителей и проверять, нет ли у них ёлки. Я решительно отказалась от такого дикого поручения. Не за это ли меня окрестили плохой общественницей?
[93, 211 ]
В школах, вместо праздников ёлки, в порядке борьбы с Рождеством и ёлкой на Новый год стали проводиться «антирождественские вечера», на которых инсценировались высмеивающие попов и церковь пьески, пелись антирелигиозные сатирические куплеты, вроде «Динь‑бом, динь‑бом, больше в церковь не пойдём» и декламировались соответствующие теме вечера произведения. И.М. Дьяконов вспоминает, как ему, ленинградскому школьнику, было предложено прочитать на одном из таких вечеров поэму Пушкина «Гавриилиада», отчего он отказался [127, 213‑214 ]. Перестали устраивать ёлки и в детских садах:
Вместе со сказкой из практики детского сада изгонялся и праздник новогодней ёлки, которую стали сравнивать с замаскированным методом воспитания детей в духе православия и самодержавия… на эту почву падают семена религии: умышленно распространяется легенда о связи ёлки с рождеством Христа, о его добре и любви к детям.
[369, 349 ]
В 1931 году ленинградский детский журнал «Чиж» напечатал рассказ, в котором руководитель «третьего очага» (как тогда назывались центры детского воспитания) собирает детей и проводит с ними беседу о Рождестве и о ёлке: «Рождество – не наш праздник, – говорил руководитель, – его придумали попы, чтобы легче обманывать тёмный невежественный народ. Устраивать ёлку – тоже вредный обычай. Разве можно срубать молодые деревья? Они должны расти». Когда беседа закончилась, дети написали такую резолюцию: «Мы против рождества. В день рождества мы все придём в очаг и не будем покупать ёлки». Одна из девочек, вернувшись домой, говорит маме: «Нет, мама, я не буду плакать… Мы все вместе решили, что ёлки мы устраивать больше не будем». «Теперь все мы должны бороться против ёлки», – завершается рассказ [447, 4‑6 ]. В том же номере «Чижа» помещено стихотворение Александра Введенского «Не позволим!»:
Не позволим мы рубить
молодую ёлку,
не дадим леса губить,
вырубать без толку.
Только тот, кто друг попов.
Ёлку праздновать готов!
Мы с тобой – враги попам,
Рождества не надо нам.
[65, 6 ]
Здесь любопытно характерное для антиёлочной кампании, захватившей и детскую печать, совмещение двух мотивировок отказа от обычая устраивать ёлку: с одной стороны, праздник детской ёлки отвергается как церковный обычай («поповский»), а с другой – проводится мысль о необходимости защитить и сохранить лес. Борьба «с порубкой ёлок» соединилась с антирелигиозной агитацией [162, 31 ]. «Ёлка, интеллигентский обычай, завезённый к нам во время оно из Германии и за который православная церковь уж никак не могла нести ответственности, – вспоминает И.М. Дьяконов, – была также объявлена религиозным предрассудком, разоряющим наши леса» [127, 176 ]. Так в новых условиях в очередной раз на повестку дня в связи с ёлкой был вынесен вопрос защиты лесов. Но вместо того, чтобы создать пригородные плантации по выращиванию ёлок (что на Западе было предпринято ещё в середине XIX века), партийные органы и учреждения советской власти предпочли борьбу с ёлкой, которая приравнивалась к борьбе за сохранность леса как государственного достояния.
Сказочка Павла Барто «Ёлка», вышедшая в 1930 году, начинается с идиллической картины леса: растёт стройная ёлочка; на ней отдыхают птицы; под ней ночует ёжик, в ветвях её играют белки и т.д. Клесты, свившие гнездо в ветвях этой ёлочки, откладывают яйца, и зимой у них появляются птенчики: «Были они ещё совсем голенькие и беспомощно копошились под ней». Но вдруг в лес приезжает на лошади бородатый старик. Спеша и воровато озираясь по сторонам, он начинает рубить ёлки. В их число попадает и наша стройная ёлочка: «Спокойно спали клесты. Звонко звякнул топор в морозном воздухе, вздрогнула ёлка, мягкими хлопьями осыпала старика… Взмахнула ёлка ветвями и рухнула в снег…» Клесты, «как слепые метались по воздуху». Но старик не слышит их криков, не видит выпавших из гнезда на снег маленьких голых птенцов. Деловито погрузив нарубленные деревья на сани, он уезжает из лесу [25]. Знаменитая песенка Кудашевой «В лесу родилась Ёлочка…» получила здесь прямо противоположную трактовку.
Лка «в подполье»
И всё же полностью искоренить полюбившийся обычай так и не удалось: ёлка «ушла в подполье». В семьях, верных дореволюционным традициям, её продолжали устраивать. Делали это с большой осторожностью. «Новогоднюю ёлку ставили тайно, – вспоминает С.Н. Цендровская. – Окна занавешивали одеялами, чтобы никто не видел» [467, 86 ]. О том же пишет И.М. Дьяконов, рассказывая о событиях рубежа 1920‑1930‑х годов: «…в конце декабря и начале января на улицах, где жила интеллигенция, всюду окна плотно занавешивались шторами и одеялами; там тайно справляли ёлку» [127, 176 ]. Ирина Токмакова вспоминает:
…Светлый праздник Рождества Христова был под запретом, а тот, кто вздумает его отмечать, мог поплатиться работой, а той вовсе свободой и угодить за решётку. Но наша мама… (детский доктор, внучка священников с материнской и отцовской стороны. – Е.Д. ), выросшая ещё до революции, не сказать, чтобы уж очень религиозный человек, однако чтящий традицию, наша мама ни разу не оставила нас с сестрой без Рождественской ёлки.
Эти воспоминания дают представление о тех хитростях, к которым прибегали люди, желающие, чтобы у них на Рождество непременно стояла ёлка. Как рассказывает мемуаристка, ёлкой обычно обеспечивал дворник, который перед Рождеством выезжал за город в лес с огромным мешком, срубал ёлку, перерубал её пополам и запихивал в мешок. Дома он накладывал на шершавый ствол лубки, и ёлка «делалась опять целенькой и стройной. А как она дивно пахла свежестью и лесом» [421, 124 ].
Если у воспитателей, несмотря на запрет, хватало смелости, праздники ёлки устраивали иногда даже в некоторых детских садах. М.О. Чудакова рассказывала мне, что её мать, работавшая в 1930‑х годах в детском саду, ни разу не оставила своих воспитанников без ёлки.
Ёлка не исчезла полностью и из печатных издании этих лет, возможно, по недосмотру. Иногда её можно встретить на рисунках в книжках для детей, выходивших на рубеже 1920‑1930‑х годов. Так, например, в выпущенном в 1929 году сборнике Г. Туганова «Зимой» дана картинка, на которой представлен некий обобщённый образ русской зимы: поле, на горизонте лес, крестьянин, едущий за дровами, охотник на лыжах и ружьём через плечо, и тут же – мужики, везущие санях только что срубленные ёлки [435]. Образ ёлки появляется и в рассказах о тяжёлом прошлом детей рабочих и крестьян: в том же 1929 году был переиздан для детей рассказ М.М. Коцюбинского «Ёлочка», в котором с сочувствием рассказывается о двенадцатилетнем крестьянском мальчике, поехавшем на лошади в лес за ёлкой для господ. Заблудившись в лесу, он слышит вой волков, но в конце концов каким‑то чудом спасается. Вышедшие первым изданием в 1931 году воспоминания о Ленине В.Д. Бонч‑Бруевича содержат эпизод, рассказывающий о ёлке, проведённой для учеников школы в Сокольниках, которую организовал и на которой присутствовал Ленин. Речь об этом тексте ещё впереди.
«Реабилитация» ёлки
«Предложение тов. Постышева»
И вдруг на исходе 1935 года в «Правде» появляется небольшая заметка, подписанная кандидатом в члены Политбюро ЦК ВКП(б) П.П. Постышевым: «Давайте организуем к новому году детям хорошую ёлку!» Решительно расправившись с «не иначе как “левыми” загибщиками», которые «ославили» детское развлечение как буржуазную затею, в результате чего ёлка в советской России была запрещена, автор в декларативном тоне предлагает «положить конец» «этому неправильному осуждению ёлки» и призывает комсомольцев и пионер‑работников в срочном порядке устроить под Новый год коллективные ёлки для детей: «В школах, детских домах, в дворцах пионеров… – везде должна быть детская ёлка! Не должно быть ни одного колхоза, где бы правление вместе с комсомольцами не устроило бы накануне нового года ёлку для своих ребятишек. Горсоветы … должны помочь устройству советской ёлки для детей нашей великой социалистической родины» (курсив мой. – Е.Д. ) [334, 3 ].
«Предложение тов. Постышева» было принято к сведению молниеносно: уже в том же номере газеты помещена заметка, включающая в себя столь знакомую по старым временам сценку продажи ёлок на рынках Москвы: «Между рядами стройных зелёных деревьев, поставленных прямо в снег, снуют покупатели. Здесь жёны рабочих, служащих, инженеров, командиров Красной Армии. Здесь дети и подростки. Ёлки охотно раскупают. Приближается новый год, наступают школьные каникулы, и ёлка становится желанной гостьей в каждом доме, где есть дети». Здесь же с укоризной говорится о директорах некоторых крупнейших рынков столицы, которые «считают почему‑то (почему бы это? – Е.Д. ) продажу ёлок… нарушением каких‑то никому не ведомых правил и “баловством”» [341, 3 ]. Газета также пишет о том, как трудно купить ёлочные игрушки и украшения на ёлку: в магазинах и на рынках их почти нет. Следующий номер «Правды», за 29 декабря, информирует своих читателей о телеграммах, в срочном порядке разосланных районным секретарям комсомола во все концы страны, «в которых рекомендуется под Новый год устраивать для пионеров и школьников ёлки как в школах, так и в детских домах, кинотеатрах и на катках»; предлагается «организовать заготовку ёлок, закупку игрушек и украшений», а также сообщается, что фабрики и заводы готовят для детей подарки к ёлке. Московский облисполком даёт указания райсельхозам о заготовке ёлок, которая будет проходить организованно, под наблюдением лесотехников [285, 8 ]. За подписью секретаря ЦК ВЛКСМ А. Косарева публикуется постановление о проведении 1 января силами комсомольцев и пионеров ёлок в школах, детских клубах и детских домах и о необходимости привлечения к этому делу родителей и школьных шефов [198, 8 ]. 30 декабря «Правда» помещает фотографию, на которой радостные, улыбающиеся мальчик и девочка рассматривают ёлку, установленную в витрине магазина. Подпись к ней гласит: «Магазин “Детский мир” Гормосторга выставил украшенную ёлку, пользующуюся у наших покупателей большим успехом». В том же номере «Правды» с удовлетворением сообщается о «бойкой торговле ёлками» на всех рынках Москвы; о «повышенном спросе на ёлочные украшения», о грандиозных ёлках, которые в новогодний вечер засверкают в московских парках культуры и отдыха; о больших и маленьких ёлочках, расставленных в харьковском Дворце пионеров; о тысяче ёлок, которые пройдут в Киеве; о ёлках, установленных на десятках катков Ленинграда, и т.д. и т.п. [484, 8 ]. 31 декабря на прилавках магазинов, согласно сообщениям в прессе, уже появился «расширенный ассортимент ёлочных украшений», артели и промкооперации предлагают покупателям «специальные ёлочные наборы, фигурные пряники и марципанные фигуры», а кафе, рестораны и крупные заводские столовые готовятся к организации ёлок в своих помещениях. В последний день старого года наконец отреагировала и провинция – корреспондент из Воронежа сообщает: «Многие колхозники сегодня выехали в лес за ёлкой» [76, 8 ].
Так, в течение четырёх дней (включая день опубликования статьи Постышева) в приказном порядке был «положен конец неправильному осуждению ёлки» и возрождён дореволюционный праздничный обычай. Но теперь, как следовало из напечатанного в «Правде» документа, ёлка называлась не рождественской, как прежде, а новогодней или просто – советской: «Итак, давайте устроим хорошую советскую ёлку во всех городах и колхозах».
На первый взгляд, возвращение «старорежимного» обычая в жестокую эпоху 1930‑х годов может показаться удивительным. Но следует учесть, что реабилитация ёлки произошла через месяц с небольшим после того, как 17 ноября 1935 года на I Всесоюзном совещании стахановцев Сталин произнёс знаменательную фразу «Жить стало лучше, товарищи. Жить стало веселее». Если помнить об этом, то причина возвращения ёлки становится более понятной. По мнению советских идеологов, ёлка, как и многое другое в дореволюционной культуре, могла послужить укреплению победившего режима, возвращая людям привычные радости жизни. Постановление о ёлке было воспринято с огромной радостью теми, кому были дороги обычаи старой российской жизни. Н.В. Устрялов, который незадолго до опубликования статьи Постышева вернулся из харбинской эмиграции в CCСР «участвовать в жизни страны», 31 декабря 1935 года писал в дневнике:
К Новому году – две радости: одна – бытовая, другая политическая (имеется в виду отмена ограничений для детей‑лишенцев и нетрудящихся при поступлении в вузы и техникумы. – Е.Д. ). Разрешена и даже рекомендована ёлка, и везде, повсюду – ёлочный энтузиазм, ёлочная вакханалия. В срочном, срочнейшем порядке мастерятся украшения, в «Детском мире» за ними густые очереди, в магазинных витринах сверкают отлично убранные ёлки, повсюду весёлые разговоры на соответствующие темы – прекрасно!
[395, 28 ]
Известный литературовед В.С. Баевский, которому в 1935 году было шесть лет, рассказывал мне, как обрадовалась разрешению ёлки его мать, детский врач С.И. Кессель, как она сразу же начала вспоминать и рассказывать ему о ёлках своего детства и тут же приступила к изготовлению ёлочных игрушек; как была устроена ёлка в его детском саду и как перед праздником им, детям, никогда не знавшим ёлки, воспитательницы рассказывали об этом обычае.
Ёлка оказалась «востребованной» в качестве одной из иллюстраций к знаменитой формуле: «За детство счастливое наше спасибо, родная страна!» «Старый мир чтил стариков, как своё прошлое, а советская власть чтит и лелеет детей, как своё будущее» [358, 208 ]. Об этом событии в жизни страны помнят многие мемуаристы:
Вероятно, в тот же год была разрешена (вместо «религиозной» рождественской) новогодняя ёлка для трудящихся семей. Кончились рождественские затемнения окон! Обычай зажигать ёлку двинулся от интеллигенции в рабочие семьи – и началось безудержное вырубание молодого елового леса, пока для этого не стали выделять специальные плантации.
[127, 289 ]
А.Л. Войтоловская, работавшая в середине 1930‑х годов в Новгородском пединституте, рассказывает об устройстве ёлки для студентов в начале 1936 года: «На зимние каникулы приехала мама… За несколько дней ей удалось организовать чудесную ёлку и самодеятельность студентов…» [78, 42 ]. Главное управление по контролю за зрелищами и репертуаром разрешило демонстрацию «для всякой аудитории» в течение всего 1936 года киноочерка «С Новым годом», в котором были отражены «важнейшие события минувшего 1935 года», иллюстрировавшие слова «Жить стало лучше, жить стало веселее», в том числе и разрешённая ёлка [351, 9 ].
Следующий, 1937 год советский народ, уже забыв о запрете на ёлку, весело встречал с «зелёной красавицей», не подозревая, что готовит наступающий год многим из веселящихся возле наряжённого и светящегося дерева.
Р.Д. Орлова вспоминает:
У нас встречали Новый, тридцать седьмой год с шуточными стихами, вином, ёлкой, весельем и глубокой убеждённостью: мы живём в прекраснейшем из миров. Новый год олицетворялся самой миниатюрной из наших девочек – Ханкой Ганецкой. Саша (Александр Галич. – Е.Д. ) внёс её на руках, завёрнутую в одеяло, к пиршественному столу… кто мог предвидеть, что Ханке предстоит пережить смерть мужа, что её отца и брата расстреляют, мать посадят, а ещё через год она сама пойдёт по этапу…
[295, 326 ]
В эти же предвоенные годы проходили и другие, мало кому известные ёлки. Об одной из них сохранился устный рассказ Агнессы Мироновой‑Король, жены крупного работника НКВД С.Н. Миронова. Накануне 1939 года Миронов удостоился великой чести быть приглашённым с женой на встречу Нового года в Кремль. Рассказчица передаёт подробности этого события (которое, как она полагала, сыграло роковую роль в жизни её мужа) со свойственной ей поразительной непосредственностью:
Большой двухсветный зал Кремлёвского дворца. Сейчас я вам нарисую план – как стояли столы, где была ёлка и где кто сидел.
Среди зала большая пышная ёлка, связанная из трёх елей. Сталин в глубине зала за широким столом. Напротив Сталина за тем же столом – жена Молотова Жемчужина и другие партийные дамы, все в синих костюмах и платьях, только оттенки разные. Слуги обносили нас один икру, другой осетрину, третий горячие шашлыки и ещё что‑то. Блюда были изысканны, разнообразны … Столы уставлены винами. ...Мы сидели с Серёжей за боковым столом слева; если смотреть на схему так, как я вам начертила, вот тут, у самой ёлки. Место наше – в середине зала и не очень далеко от Сталина – указывало на наше положение: тут тщательно соблюдали субординацию. Если нам определили такое место, значит, мы в фаворе.
В этом драматическом рассказе «связанная из трёх елей ёлка» выполняет роль ориентира: Агнесса с мужем сидели «у самой ёлки»; «вход был за ёлкой»; «и вот Берия поравнялся с ёлкой …» и, увидев Миронова, «индифферентно прошёл мимо». Агнессу, которая встретилась с Берией глазами, в этот момент «как ударило, точнее всё во мне словно сжалось» [495, 126 ]. Этот новогодний инцидент, по её мнению, и решил судьбу её мужа, одного из «людей Ежова», с которыми Берия в это время как раз расправлялся: на шестой день наступившего года, 6 января, Миронов был арестован, а через год расселян [318, 301‑302 ].
Разрешённая властями ёлка как будто бы утрачивала свою легендарную способность охранять и спасать людей.
Дата добавления: 2018-09-23; просмотров: 223; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!