Любовный роман с корпоративной фармацевтикой 10 страница
Я здорово вынул по спине, но все равно продолжаю валить народ и лезу в самое пекло. Меня впирает невъебенно. Все сразу забылось, ушло. За мной – плечо друга.
Я вхожу в раж. Вот она, моя лебединая песня! А я-то уже забыл, как это круто – подраться. Потом я поскользнулся – скользко на платформе, – и меня завалили. Со всех сторон посыпались удары тяжелых ботинок, но я даже не стал укрываться: выгибался и сворачивался, отбивался и брыкался. Как-то умудрился подняться, это Риггси расчистил место, хуяря по джорди куском передвижной ограды. Я сразу кидаюсь на этого худосочного козла с бутылкой кока-колы и ебашу его изо всех сил. Но тут он роняет свой блокнотик, и я врубаюсь, что это всего лишь один из этих мудил-трейнспоттеров, случайно попал под замес.
Но вот подтянулись и мусора – знак для всех разбегаться по сторонам. Уже потом, на улице, ко мне подкатывается кекс с распухшим глазом.
– Суки кокни лондонские, – сипит он своим джордивским говорком, но видно, что он, сука, всего лишь прикалывается.
Ну и я в ответ посмеялся, и все.
– Нехуево попиздились, а? – говорит он.
– Ага, срубились на славу, – соглашаюсь я.
– Да, блин, меня тут так с таблетки развезло, неохота все обратно баламутить, – улыбается он мне.
– Ну да, все путем, – киваю ему в ответ.
Он мне жест рукой делает – мол, все ништяк – и говорит:
– До встречи, братан.
– В этом можешь не сомневаться, джорди, – смеюсь я, и мы расходимся каждый в свою сторону.
|
|
Отчаливаю в наш паб. На хвост мне садятся двое джорди, но что-то мне не светит заморачиваться, весь адреналин вышел.
Один из них спрашивает:
– Ты, блин, не вест-хэмовский, случайно, а?
– Пшел ты… я шотландец, бля, – рычу им я своим джоковским акцентом.
– Ну, все путем тогда, прости, – отвечает он.
Захожу в кабак. Риггси и многие из ребят уже там, мы пробираемся на стадион и занимаем свои места – вокруг одни долбаные джорди. Пора, думаю, тусню затеять, но тут Риггси замечает палево – мусор шифрованный, он нас тоже засекает. Тихо-спокойно смотрим первый тайм, но скучища задалбывает, и мы премся назад в наш пабешник. Вмочили паре кексов киями на бильярде, побили стаканы, пару столов перевернули и свалили.
Выходим наружу, а игра уже кончилась, смотрим – бо́льшую часть Фирмы мусора ведут эскортом к вокзалу, за нашими плетутся и орут джорди-хулиганы. Мусора подготовились основательно – и конница, и машины спецподразделения. Большего сделать мы уже не могли, хотя я был рад, что еду домой – к Саманте.
Бала впирало от всего выезда.
– Суки, блядь, запомнят нас надолго! – орал он на весь поезд.
И никто – ни илфордские, ни грейзы, ни ист-хэмы, – никто не смел с ним спорить. Я взял у Риггси таблетку экстази – меня накрыло где-то возле Донкастера.
|
|
Я вижу его, эту суку Стёрджеса. Этот парень скоро сдохнет за все, что он сделал с моей Самантой. Я разберусь с тобой, старый хрен.
Этот хрыч паркует тачку на Пиккадилли-Серкус, в нее залезает какой-то молодой чувак, они разворачиваются и по Пиккадилли-роуд едут в сторону Гайд-парка. Я еду за ними. Их машина притормаживает у Серпентайна. В темноте мне не очень видно, но я знаю, чем они там, суки, занимаются.
Где-то через полчаса машина снова трогается. Едут назад на площадь, где этот молодой пидорок и сходит. Пидора я за версту чую. Нарезаю несколько кругов, пока эта шлюшка возвращается на свое место, а Стёрджес скрывается из виду. Торможу перед нашим гомиком.
– Эй, прокатиться не желаешь? – спрашиваю я.
– Давай поехали, – отвечает он мне со своим северным акцентом, но даже акцент у него какой-то нереальный, не как парни на севере говорят.
– А как насчет отсосать, милашка? – спрашиваю у него, когда он забирается в тачку. А самого от него чуть не тошнит. Грязь какая. Не могу даже об этом думать.
Он внимательно смотрит на меня своими девчоночьими, блядь, глазами:
– Двадцать фунтов, в Гайд-парке, а потом привозишь обратно.
|
|
– По рукам, – говорю я и завожу мотор.
– На это самое место, – настойчиво повторяет он.
– Да-да, все нормально. – Я включаю магнитолу погромче. Играет ABC: «Лексикон любви», мой любимый альбом. Лучший альбом всех времен и народов, бля.
Едем в парк, и я торможу на том же месте, что и старый хрен с этой пидовкой.
– А ты уже здесь бывал, – улыбается он. – Странно, ты не похож на клиента… молодой такой. По-моему, мне это понравится, – шепелявит он мне.
«Мне тоже, приятель, – думаю, – мне тоже».
– Слушай, сам-то откуда?
– Из Шеффилда, – отвечает он.
Провожу пальцем по шраму на подбородке. Заработал пару лет назад в Шеффилде, велосипедной цепью отоварили. Звучит поэтично. Парни в «Юнайтед» – высший класс. А команда «Венсдэй» никогда мне не нравилась: мудье хреново.
– Ты кто – сова или клинок?[10]
– Что-что? – шепелявит он в ответ.
– Да я о футболе говорю, ты за «Венсдэй» или за «Юнайтед»?
– Я в футболе не очень разбираюсь.
– А эта группа вот, ABC, они тоже из Шеффилда. Помнишь, мужик такой в золотом костюме? Это он поет «Покажи мне»[11].
Маленький сучонок начинает колдовать над моим членом. Я просто сижу и улыбаюсь, глядя на его бритый пидорский затылок. У меня, конечно же, не встает.
|
|
Он делает паузу и поднимает ко мне лицо.
– Не переживай, – говорит он, – такое со всеми бывает.
– А я и не переживаю, приятель, – улыбаясь, отвечаю я и протягиваю ему двадцатку – ну, за старательность и все такое.
Мужик из ABC вовсю надрывается все с той же песней – «Покажи мне». Что ты мне там покажешь, ты, мудила?
– Знаешь, – говорит мне мой парень, – а я было подумал, что ты – коп.
– Ха-ха-ха… не-е, приятель, только не я. Мусора, они, конечно, стрем наводят, вот и все. А я, я похуже стихийного бедствия для тебя, вот как.
Какое-то время он глядит на меня с недоверием в глазах. Пытается улыбнуться, но пидорская рожа парализована страхом, а я хватаю его за тощую шею и с размаха трахаю больного ублюдка о торпеду. Что-то у него там лопается, и кровь хлещет по всей ебаной тачке. Я бью его еще, и еще, и еще…
– ТЫ, СУКА, ПИДОР ПОГАНЫЙ! ДА Я ВСЕ ЗУБЫ У ТЕБЯ ПОВЫБИВАЮ! Я ИЗ ТВОЕЙ ПАСТИ СДЕЛАЮ ПИЗДУ МЯГКУЮ, КАК У ДЕВЧОНКИ, ВОТ ТОГДА ТЫ МНЕ И ОТСОСЕШЬ КАК НАДО, БЛЯДЬ!
Я вижу перед глазами его лицо, этого парня из миллуоллских. Лионси. Лев Лионси, как они его называют. Он скоро выйдет. Мой пидор вопит, когда я трахаю его о торпеду, а каждый раз, когда я поднимаю его башку, начинает умоляюще скулить:
– Пожалуйста, не надо… Я не хочу умирать… Я не хочу умирать…
Вот теперь у меня встал как надо. Я натягиваю на себя его башку и трахаю, трахаю, трахаю его, пока он не начинает задыхаться и блевать, и его блевотина вперемешку с кровью льется мне прямо на ноги и яйца…
– ДАВАЙ, СУКА, НУ ПОКАЖИ МНЕ!
…крови гораздо больше, чем от Сучки, когда я трахаю ее во время месячных… и я кончаю, и перед моими глазами – Саманта, я кончаю прямо на лицо этого гомика… это все для тебя, моя девочка, ради тебя, но тут я понимаю, что на самом-то деле я кончаю прямо в башку этому окровавленному чудищу, этой вещи…
– АААААААААА, СУКА, ПИДОР ЕБАНЫЙ!
Я поднимаю ему голову: кровь, блевотина и сперма стекают тонкими ручьями прямо из его исковерканной рожи.
[10] Сова или клинок – прозвища фанов «Шеффилд юнайтед» и «Шеффилд венсдэй».
[11] «Show Me» – песня группы ABC с альбома «The Lexicon of Love» (1982).
Я должен его прикончить. За то, что он со мной сделал, я должен его прикончить.
– Я научу тебя одной песенке, – говорю я, выключая магнитолу. – Понял? Не будешь петь, ты, жалкий йоркширский пуддинг, – вырву яйца и в глотку тебе затолкаю, правда, понял?
Он кивает башкой, жалкий подонок.
– Вечно пузыри пускаю…[12] ПОЙ, СУКА!
Он что-то там мямлит своими раздолбанными губами.
– В небесах они лета-а-а-ют, высоко… И, как мои мечты, растают и умру-у-ут… ПОЙ! И вечно прячется судьба, хоть я ее ищу по-всю-ду, вечно пузыри пуска-а-аю…
ЮНАЙТЕД!
Я даже вскрикнул, когда мой кулак врезался в его распухшее ебало. Затем я открыл дверь и вытолкал его наружу – в парк.
– А теперь проваливай, ты, извращенец долбаный! – кричу я ему, но он лежит себе и, по-видимому, уже ничего не слышит.
Я завожу машину, отъезжаю, но тут же сдаю назад, останавливаюсь рядом. Готов переехать ублюдка, честное слово. Но мне нужен не он.
– Эй, слышь, педрила, передай своему дружку-пиздоболу, что он следующий в очереди, бля!
У Саманты – ни рук, ни нормальных отца с матерью, росла в сраном детском доме, и все из-за какого-то богатого ублюдка-пидора! Но я-то знаю, что скоро разберусь со всем этим раз и навсегда.
Дома меня ждет новое сообщение на этом сраном автоответчике. Мамаша – никогда же мне не звонит обычно. Голос взволнованный, будто что-то серьезное стряслось:
– Приезжай срочно, сынок. Произошло ужасное. Позвони, как только появишься.
Вот возьми мою старушку – ни разу в своей жизни никому ничего плохого не сделала, и что она за это получила?
Да вообще ничего – полный ноль. А этот пидор, из-за которого детишки уродами рождаются, наоборот: у него самого и ему подобных ублюдков до фига всего. Я начинаю гадать, что же такое могло стрястись с матушкой, потом вспоминаю про отца. Старый синяк, если он мать обидел, если хоть пальцем до нее дотронулся…
Прошло три года. И вот спустя три долгих года он снова едет к ней. Разумеется, они несколько раз созванивались, но в этот раз она снова сможет видеть Андреаса. В последний раз они провели вместе уик-энд, единственный раз за пять лет их знакомства. Единственный уик-энд после той берлинской истории, когда они вдвоем умертвили малыша Эммерихов. Тогда Саманта почувствовала, как что-то надломилось в ней, и злые насмешки Андреаса вызвали в ней приступ агрессивной ярости. Ради него она была готова пойти на что угодно. И пошла. Кровь младенца – горькое вино причастия – объединила обоих в страшной преступной связи.
Самое смешное – она даже задумывалась: может быть, оставить ребенка? Она представляла, как они могли бы устроиться в Берлине, – просто еще одна теназадриновая пара, с ребеночком. Она бы ходила гулять с малышом в Тиргартен, греясь на ленивом солнышке берлинского лета. Но Андреас, ему было нужно, чтобы она пожертвовала ребенком и доказала свою преданность их общему делу.
Она убила ребенка, но часть ее погибла вместе с ним. Когда она увидела перед собой маленькое безрукое и безжизненное тело, она внезапно ощутила, что на этом кончается и ее собственная жизнь. А была ли она вообще? Саманта попыталась вспомнить моменты, в которые чувствовала себя по-настоящему счастливой. Они показались ей маленькими до неприличия островками отдыха посреди безбрежного океана душевной муки, называемого жизнью. В этой жизни не было места для личного счастья, оставалась лишь месть, снова и снова. Андреас утверждал, что они должны научиться преодолевать себя, выходить за рамки собственного эго. Буревестник не бывает счастлив.
Для Саманты это событие стало серьезным потрясением, почти два года она провела, считай, в кататоническом трансе. Придя в себя, она вдруг обнаружила, что больше не любит Андреаса. Более того, она поняла, что потеряла саму способность любить. И вот впервые за эти три года она встречается с Андреасом, а в ее голове – один лишь Брюс Стёрджес.
Она уже нашла Стёрджеса. Он уже принадлежал ей. С холодной отчетливостью она осознавала, что не испытывает больше никаких чувств к Андреасу. Ей нужен только Стёрджес. Он был последним.
Тот, другой, в Уэльсе, оказался легкой добычей. Он не подумал об охране. Они с Андреасом наблюдали за ним в деревенском баре. Тогда ей казалось, что будет страшно влезать через то маленькое окошко, но нет, страха не было и в помине. После той истории в Берлине страха больше не было.
Андреас стоял в дверях. Абсолютно отстраненно она отметила, что хотя волосы его и поредели, но лицо сохранило мальчишескую свежесть. На его носу красовались очки в узкой металлической оправе.
– Саманта. – Он поцеловал ее в щеку.
Она замерла.
– Привет, – сказала она.
– Почему такая грустная? – спросил он, улыбаясь.
Она посмотрела на него долгим взглядом.
– Я не грустная, – наконец сказала она, – я просто устала. – Затем, без тени упрека, она заговорила: – Понимаешь, ты отнял у меня больше жизни, чем вся эта теназадриновая компания. Но я тебя в этом не виню. Так и должно было случиться. Просто на меня это все так подействовало, такая уж у меня натура. Кто-то, может, и умеет отпускать боль, но только не я. Мне нужен Стёрджес. Когда я его получу, может, как-то успокоюсь тогда.
– Покоя не будет, пока хоть одна экономическая система основана на эксплуатации…
[12] Цитируется песня «I’m Forever Blowing Bubbles» (музыка Джона Келлетта, слова Джеймса Брокмана, Джеймса Кендиса и Ната Винсента) из бродвейского мюзикла «The Passing Show of 1918». С конца 1920-х гг. стала гимном лондонского футбольного клуба West Ham United.
– Нет. – Она подняла руку, останавливая его. – Такую ответственность я на себя брать не собираюсь, Андреас. Здесь для меня не существует никакой эмоциональной связи. Я не могу во всем винить систему. Конкретных людей – да, но я не могу абстрагироваться до такой степени, чтобы вымещать свой гнев на системе в целом.
– И именно поэтому остаешься рабом системы.
– Не хочу с тобой сейчас спорить. Я знаю, зачем ты здесь. Стёрджеса трогать не вздумай. Он – мой.
– Боюсь, я не могу рисковать…
– Первый удар – мой.
– Как хочешь, – ответил Андреас, слегка закатив глаза. – Но на самом деле я приехал, чтобы говорить о любви. Завтра начнем планировать, а сегодня – ночь любви, нет?
– Любви больше нет, Андреас, пошел ты…
– Как грустно, – с улыбкой сказал он. – Ну ладно! Тогда сегодня будем пить пиво. Может быть, пойдем в клуб, а? У меня все времени не хватало, чтобы лучше узнать весь этот эйсид-хаус и техно… Экстази я, конечно, принимал, но это было дома, с Марлен, чтобы лучше любить… или больше любить, я правильно сказал?
Саманта застыла при упоминании этого нового имени, догадываясь о том, что оно могло означать. Андреас подтвердил догадку, предъявив ей фото, на котором были женщина и двое маленьких детей, один из них совсем младенец. От фотографии веяло семейной идиллией. Саманта долго смотрела на нее и на лицо Андреаса, которое светилось гордостью и любовью. Она вдруг попыталась представить себе лицо ее собственного отца, когда он увидел ее в самый первый раз.
– Покоя не будет, пока жива система, да, – вдруг холодно засмеялась она.
Ее смех прозвучал резко и неестественно, и было видно, что это задело Андреаса. Она удовлетворенно усмехнулась. Впервые Андреасу было перед ней неловко, и ей нравилось, что именно она стала тому причиной.
– Все эти маленькие ручки… – продолжила она, опьяненная ощущением своей власти над этим таким знакомым человеком.
Андреас быстро спрятал фотографию своей культей и жалобно запричитал:
– Я ведь здесь, с тобой, разве нет? Разве я наслаждаюсь спокойной жизнью? Нет. Стёрджес здесь, и я здесь, Саманта. Часть меня всегда оставалась здесь, всегда рядом с ним. Понимаешь, я просто не могу унять свою боль.
Добираюсь до своей старушки, и первая, кого я встречаю, – Сучка.
– А эта что здесь делает? – спрашиваю я.
– Не говори так, Дэвид! Она же мать твоего мальчика, Христа ради, – говорит мне матушка.
– Что стряслось? Где Гэл?
– Его отвезли в больницу, – говорит мне Сучка, с сигаретой между пальцев, выдувая клубы поганого дыма через ноздри. – Менингит. Но с ним все будет в порядке, Дейв, ведь доктор же обещал, правда, мама?
Ебаная сучка, мою мать мамой называет, будто она здесь дома.
– Ну и напугались же мы, правда, но с ним сейчас все в порядке.
– Ага, мы так волновались, – говорит Сучка.
Смотрю на эту мерзкую коровью харю.
– Где он сейчас?
– Восьмая палата Лондонской…
– Если с ним что-нибудь случится, тебе конец! – обрываю ее, кидаюсь к ее сумочке на столе и вытряхиваю оттуда ее смолилки. – Вот это! Эта хуйня у него целый день в легких! – Сминаю пачку в бесформенный комок. – Еще раз увижу, что куришь при ребенке, с тобой то же самое будет! Чего сюда приперлась? Нечего тебе тут делать! У нас с тобой ничего общего больше нету, ясно?
Выбегаю за дверь, мать кричит мне что-то вслед, но мне уже пофиг. Еду в больницу, сердце колотится как сумасшедшее. Сучка ебаная, заразила его своими смолилками, как раз когда у меня момент такой важный. Захожу в палату, малыш спит. Просто ангел. Мне говорят, что с ним все будет в порядке. Пора уходить. У меня свидание сегодня вечером.
Я уже здорово взвинчен, когда добираюсь до места. Я следил за ними, я видел, как они входят и выходят, но сейчас мне надо зайти туда самому, в первый раз.
У меня мурашки по коже. Мне сразу поступает предложение от какого-то пидора, который, закатывая глаза, шепчет мне что-то о вечеринке в сортире. Посылаю его куда надо. Мне нужен только один человек, он сидит у стойки бара. Его легко заметить – он тут самый старый. Подхожу и присаживаюсь рядом.
– Двойной бренди, – говорит он бармену.
– А у вас благородный акцент, – обращаюсь к нему я.
Он оборачивается и глядит на меня так, как глядят только педерасты: эти мягкие рыбьи губки, эти мертвые девчоночьи глаза. Меня прямо воротит от того, как он оглядывает меня сверху донизу, будто я траханый кусок мяса.
– Не будем обо мне. Поговорим лучше про тебя. Выпьешь?
– Ладно. Виски, пожалуйста.
– Ну, теперь я должен спросить тебя, часто ли ты сюда ходишь или что-нибудь настолько же малозначимое, – с улыбкой говорит он.
Сука, старый педераст.
– В первый раз, – говорю ему я. – Если честно, мне уже давно хотелось… понимаете, простите, что об этом заговорил, но я подумал, что вы, уже не такой молодой человек, будете осторожней других. У меня жена и ребенок, и мне не хочется, чтобы они узнали, что я ходил в такое место… понимаете.
Он поднимает свою мерзкую руку, наманикюренные ногти, ладонью вверх, останавливая меня.
– Думаю, у нас происходит то, что наши друзья-экономисты обозначили бы как взаимное совпадение желаний.
– Что происходит?
– Мне кажется, нам обоим хочется неплохо поразвлечься, но тихо и так, чтобы никому об этом не стало известно.
– Никому не известно… да. Именно этого мне и хотелось бы. И неплохо поразвлечься, конечно. Как раз то, что надо.
– Давай-ка уйдем из этой зловонной ямы, – вдруг предлагает он мне, – у меня от этого места мурашки идут по коже.
Меня так и подмывает сказать ему на это, что а фигли, если ты сам педераст-извращенец, но я помалкиваю, и мы выходим. Саманта уже, наверное, ждет в сарае, я дал ей ключи.
На минуту мне кажется, что этот старикан-панталонник не захочет ехать в какой-то ремонтный сарай на самом краю Ист-Энда, но его это как раз и возбуждает, похотливую суку. Посмотрим, как его возбудит это через пару минут.
Садимся в мою тачку, и, пока мы молча катимся, я иногда смотрю на это морщинистое черепашье лицо в зеркало заднего вида; оно напоминает мне мультяшного героя – черепашку Тушу; и я думаю о том, что Саманта просто использует меня и что я веду себя как большая нюня, но это и не важно, потому что если чувствуешь к человеку такое, что я чувствую к ней, то что угодно для него сделаешь, что, блядьнахуй, угодно, и все тут, и я, сука, отправлю-таки этого ублюдка в мир иной, нахуй, в преисподнюю для извращенцев и пидоров…
У меня в кассетнике стоит ABC, как раз на «Всем сердцем»[13], от которой мне так грустно становится, учитывая мои собственные обстоятельства. Я готов расплакаться, как девчонка, и чувствую, что от меня от самого повеяло голубизной, потому что этот пидор вдруг спрашивает меня:
Дата добавления: 2018-09-23; просмотров: 167; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!