О похвальных и непохвальных борзописцах

 

Еще в раннюю пору развития нашей письменности появились искусные писцы, настолько опытные и снорови­стые, что слыли в народе борзописцами – мастерами бор­зого письма: прилагательное борзый , как и впоследствии, означало «скорый, быстрый», но пользовались им гораздо шире, чем в более позднее время. Определение борзые относят ныне к известной породе собак. Из фольклора и художественных текстов прошлого века мы знаем о борзых конях (напомним строки Пушкина: «По дороге зимней, скучной Тройка борзая бежит»), а тогда прием­лемы были и «борзое шествие», и «борзые ноги», и, кроме борзописца , слова борзоход и борзоходец , и другие обра­зования с основой борз . Название борзописец было ува­жительным. Так величали образованного по тем временам грамотея, специалиста высокой выучки. С борзописцами встречаемся, например, в изложении одного эпизода из истории славянской письменности в Новгородской пятой летописи: «Мефодии же посади два попа борзописца вел(ь)ми и преложи вся книгы исполнь отъ гречьскаго языка въ словеньскыи языкъ». В том же самом пересказе на страницах Лаврентьевской летописи упомянуты два ско­рописца , а не борзописца . Словом, было время, когда искушенных грамотеев, обыкновенно профессионалов, именовали борзописцами или скорописцами . Если эти на­звания и другие образования от тех же основ находили применение в эпоху устава и полуустава, то с появлением беглой скорописи оснований для их употребления стало еще больше. Не случайно в народном эпосе эпитет скорописчатый оказался популярным. Вспомним: былинный Василий Буслаев писал ярлыки скорописчаты . В старинной письменности отмечено и образование борзописечьский .

Все мы, носители русского языка, пользуемся скоро­писью, только современной, причем пишем быстрее, про­ворнее наших далеких предшественников: современное рус­ское письмо, как правило, является связным (индиви­дуальные отклонения не в счет), тогда как в прежней ско­рописи связное начертание букв было непоследователь­ным. Несмотря на то, что современники пишут быстрее древних писцов, никому не приходит в голову звать их скорописцами, как нарекали в старину грамотеев‑профессионалов. Дело в том, что былая скоропись в сравнении с уставом и полууставом – действительно беглое, ускорен­ное письмо. А современную скоропись сравнивать не с чем: у нас нет разновидности письма вроде устава и полуустава. К тому же и профессия писца, который пере­писывал книги, а в более поздние времена – казенные бумаги, как бедный Акакий Акакиевич из гоголевской «Шинели», задолго до наших дней отмерла. Было предано забвению и самое слово писец . Поэтому и слово скоропи­сец , естественно, утратилось. Однако слово борзописец не разделило судьбы скорописца и, претерпев семантическое изменение, осталось в русском языке. Для этого были свои причины.

В поздний период своей деятельности скорые, или бор­зые, писцы в сравнении с древними борзописцами – носи­телями книжной образованности, способными и «прела‑ гати» книги с одного языка на другой, находились в ином положении, превратились в обыкновенных копиистов, ра­бота которых не имела и тени самостоятельности, подчи­нялась неукоснительному канцелярскому шаблону. С дру­гой стороны, еще в середине XVIII в. писцами всерьез, без иронии, кроме служителей канцелярий, именовали и писателей. В «Наставлении хотящим быти писателями» А. П. Сумароков сетовал:

 

Довольно наш язык в себе имеет слов;

Но нет довольного на нем числа писцов.

 

Употребление слова писец и в значении «писатель» могло, разумеется, препятствовать снижению слов скоро­писец или борзописец до «титула» плохого, недобросовест­ного литератора. Однако в XVIII столетии в основном не это обусловило сохранение в них старого значения, а то, что новая литература лишь только зарождалась и необхо­димость в развитии иного значения не была еще со­циально острой. Позднее, когда она обострилась, сравне­ние со скорописцами или борзописцами литераторов, ли­шенных дарования, какой бы то ни было оригинальности, писавших быстро и много, явилось вполне правомерным. Вот один из таких случаев: «Господствующий ныне дух промышленности отвратил людей гениальных и даровитых от истинного их назначения и сделал из них скорописцев, небрегущих о пользе своих читателей и о собственной славе» (Греч, Путевые письма). Заметим: слово скоропи­сец в таком употреблении не удержалось в языке, выжило название борзописец . К тому времени прилагательное борзый , приемлемое в качестве определения к собакам и, менее, к лошадям, в каких‑либо иных ситуациях, в том числе и в борзописец , осознавалось как архаическое. Да в целом и слово борзописец в его традиционном смысле считалось уже устаревшим. Вполне устарелое в этом значении, оно еще сто лет назад не обладало иной семантикой: в Словаре 1847 г. отмечено только: «Борзо­писец... Стар . Скорописец». Но уже приблизительно в это время в слове намечается переход к новому значе­нию – под борзописцем понимают совсем не скорописца, а способного писать скоро и бегло автора: «Ты был бы лихим борзописцем, выучился бы писать скоро и бегло и написал бы горы» (Белинский, Письмо В. П. Боткину 31 марта–3 апреля 1843 г.).

Проходит четыре десятилетия, и в Словаре Акад. 1891 г. регистрируются два значения, причем в качестве первого выступает новое: «Плохой автор, пишущий много, но поспешно и небрежно», а далее идет старое значение «скорописец». В атмосфере борьбы прогрессивных кругов с самодержавною реакцией, когда появилась необходи­мость в убийственном, уничтожающем прозвище ее лите­ратурных лакеев – беспринципных, продажных писак, слово борзописец наполнилось новым содержанием. Борзопис­цем стали именовать не просто плохого автора, а именно такого, который в своей литературной практике руковод­ствовался выгодой, неблаговидными соображениями.

Развитие новой семантики слова отражено в совре­менных словарях, притом не столько в определениях, сколько в иллюстрациях к ним. В Словаре Ушакова это слово приведено с пометкой «ирон<ическое>» и имеет та­кое определение: «Писатель, который пишет охотно, но не­брежно, наспех (обычно о журналисте). Присяжные бор­зописцы „Руля" подняли очередную кампанию против со­ветской интеллигенции ». В Словаре Акад., I, 1948 г. нахо­дим такое толкование: «Плохой автор, пишущий быстро и много». В Словаре Ожегова 1953 г.: «Тот, кто пишет быстро, наспех и поверхностно. Продажные борзописцы буржуазной прессы ». Эпитеты присяжные и продажные для борзописцев становятся типичными, свидетельствуя о том, что борзописцы – это не просто те, кто пишет не­брежно и поверхностно, а главным образом злопыхатели и клеветники. В самом деле, автора плохих, поверхност­ных творений борзописцем не обзывают, а в худшем слу­чае аттестуют только как графомана. Современное значе­ние и условия употребления слова борзописец иллюстри­руют следующие примеры: «Подписи советских людей под Обращением Всемирного Совета Мира служат новым подтверждением подлинно миролюбивых устремлений на­шей страны. Напрасно продажные борзописцы и полити­каны из империалистического лагеря пытаются выдать белое за черное и обвинить Советский Союз в агрессивных намерениях» (Известия, 8 сент. 1951 г.), «Как бы ни расхваливали борзописцы капиталистической прессы „прелести“ буржуазной демократии, им не скрыть всевластия капиталистических монополий» (Правда, 4 окт. 1957 г.).

Закрепление названия борзописец за писакой‑злопыхателем было закономерно: в русском языке устарелые слова нередко используются как названия, окрашенные отрицательной эмоцией. Не исключаем известного влия­ния и такого экспрессивного момента, как сравнение злоб­ствующего писаки с борзою собакой. Так, в предисловии к сборнику «Десятилетие Вольной русской типографии в Лондоне» Герцен клеймил бумагомарателей, служивших жандармскому отделению, как «борзых и гончих публи­цистов».

 

Откуда пошли деловые люди

 

Образование прилагательного деловой прозрачно. Оно произведено от существительного дело , которое содержит ряд значений. Наиболее общие из них и ныне и в далеком прошлом – «труд», «работа», «деятельность». Заметим: делом называют и специальность, вид работы – литейное дело, столярное дело и т.д. Подобное значение слова дело известно с давних пор. В прошлом дело в этом смысле употреблялось довольно широко. Древняя письменность сообщает нам, к примеру, о таких делах : дело ручное (ру­коделье), дворовое (выполнение различных работ по двору), острожное (возведение острогов, то есть крепост­ных оград), валовое (насыпка крепостных валов), засеч­ное (сооружение засек), каменное (возведение построек из камня и кирпича), башенное (строительство башен), хамовное (выработка полотен, холстов, скатертей), седель­ное (изготовление седел) и т. д. Наемным работникам платили за дело , обыкновенно писали: от дела . Приведем строки из расходной книги 1629 г., которая велась в Ельце: «Делано к мел(ь)ничным колесам два подпятника куплена укладу (стали. – С. К.) и от дела дано и всево денег изошло на подпятники воем алтын две ден(ь)ги»; «Делоли к мел(ь)нице колотовке новое колесо куплено дубу и от дела дано плотнику и работником и всево денег изошло рубль дватцат(ь) два алтына пять денег»; «Збивали на винокурни приимочныя два дщана дано от дела семнатцат(ь) алтын з ден(ь)гою» (Р. в. I ', № 16, л. 24, 27 об.–28, 32 об.).

Не каждый занятый трудом, делом числился в дело­вых людях. Крепостные крестьяне по обыкновению так и слыли крестьянами. Деловыми людьми являлись работ­ники, выполнявшие определенное дело либо по вольному найму, либо вследствие личной зависимости от барина, хозяина, на которого они работали. Во вторую группу входили кабальные и дворовые люди. Лично зависимые работники были частной собственностью и считались по головам: «...десять деревень зятю же моему, князю Да­нилу Васильевич(ю), да десять го(ло)в людей служних и дѣловых»[49]. В первые века существования разряда дело­вых людей он охватывал работников и квалифицирован­ного и неквалифицированного труда. Наряду с мастерами‑ живописцами или тонкими вышивальщицами деловыми людьми являлись, например, и землекопы и пахари. А са­мое определение деловой было многозначным. Деловой была рабочая пора и рабочие лошади – деловыми . Объем понятия «деловые люди» не оставался неизменным. Иногда он ограничивался лишь наемными людьми. Впоследствии Словарь Акад. 1809 г., касаясь названия деловые люди в Уложении 1649 г., объяснял его таким образом: «Люди рабочие, или исправляющие работу по найму».

Семантическая специализация названий деловой че­ловек, деловые люди намечалась и в другом направле­нии– постепенно они все прочнее связывались с катего­рией ремесленников: мастеров, ловких и сметливых умель­цев; приблизительно так и толкуется название деловые люди в современном историко‑терминологическом словаре: «Люди деловые – холопы‑ремесленники, мастеровые»[50]. Этот сдвиг оставил следы в старой русской письменности: определение деловые (люди) дополнялось вторым, харак­теризующим опытность работников, вроде слова мастеро­вые : «...и на дворе бы кроме очередных деловых масте­ровых людей никто не ночевал»[51].

Значительная часть работников, известных под именем деловых людей , как выше было отмечено, принадлежала к числу наемных. Закрепление за ними нового названия, а таким, начиная с XVII в., преимущественно на юге России, становится прилагательное рабочий , также благоприятствовало «выветриванию» в слове деловой его старинного смысла и развитию в нем нового значения – «мастер, умелец» и т. п. Приведем некоторые ранние сви­детельства о бытовании названия рабочий в южновелико­русской области в XVII столетии.

В 1631 г. о выходцах из‑за рубежа из Путивля пи­сали: «А вестей они никаких не ведают, и не слыхали, по­тому что рабочие люди опричь работы ничего не знали и нигде не бывали»[52].

Проходит шесть лет, и воевода г. Севска обращается за разъяснением по такому вопросу: «Из Ноугородцкого, государь, уезду Северского из розных сел и деревень па­шенные литовские и руские мужики приходят в Севской уезд в Камарицкою волость в порубежные и не в пору­бежные в села и в деревни найматца у крестьян для вся­кой работы. А приходя, государь, живут и работают у комарицких крестьян недели по 3, и по 4, и больши. А в твоем государеве Цареве и великого князя Михаила Федоровича всеа Русии наказе у меня, холопа твоего, и в прежних твоих государевых указных грамотах о таких статьях не написано. И примеритца мне, холопу твоему, о том не х чему, что таких, государь, литовских и руских рабочих мужиков из‑за рубежа в Камарицкою волость х крестьянам наймоватца для работы пущать ли или не пущать. И о тех, государь, о новгородцких о зарубежных о литовских и о руских о рабочих мужиках мне, холопу своему, как укажешь»[53].

В 1659 г. один новосилец «сказывал», что в полон у него татары взяли «робочего человека Асташку», оста­лось у него «робочих людей Ѳет(ь)ка Гришка да робочея жонка Ул(ь)ка»; другой поведал об уводе в полон рабо­чего человека Якушки да рабочей женки Марьицы (Бел. стлб. 419, л. 22–23, 30). В 1692 г. солдаты‑селяне Комарицкой волости просили облегчить их повинности, заявляя: «мы люди рабочия» – занятые работой, крестьянским тру­дом (Сев. стлб. 52, л. 95).

Выражения севского воеводы «В прежних... указных грамотах о таких статьях не написано» и «примеритца мне... не х чему» позволяют предполагать: появление на­званий рабочий человек и рабочие люди на русской почве, прежде всего на Юге, относится к началу XVII столетия.

В укоренении у русских образования рабочий известную роль могло сыграть появление на русском Юго‑Западе бежавших от гнета польской шляхты пришельцев с Укра­ины. «Среди украинских переселенцев существовала и про­слойка так называемых наймитов, или „рабочих (работных) людей". Они были выходцами из самых различных соци­альных групп, В расспросных речах они называют себя „казачьими сыновьями посадцких и пашенных мужиков", „торгового человека" детьми, сыновьями ремесленников... Все они, попадая в Россию, работали „из найму", „всякие работы" у помещиков, зажиточных крестьян, селитренников, мельников и др. Значительная часть „наймитов" оставалась в России навсегда, некоторые проводили в России от нескольких недель до нескольких лет»[54].

Человека, работавшего по найму, на Руси звали не только деловым , но также и работным . Чем ближе к на­шему времени, тем более и более работный вытеснялось названием рабочий . Наконец второе возобладало и вместе с тем из прилагательного, употребляемого в этом смысле, превратилось в существительное, или субстантивировалось (лат. nomen substantivum – имя существительное), и ныне в роли существительного способно иметь определение, на­пример: потомственный рабочий .

В общем в составе названий деловой человек, деловые люди вследствие всех указанных обстоятельств истори­чески менялся и самый характер прилагательного. Прежде оно в приложении к человеку являлось только относительным, потому что указывало лишь на то, что последний имел отношение к делу, но не характеризовало его как способного, опытного в этом деле. К XIX в. вто­рое значение в прилагательном деловой вполне определи­лось. Приводимое в форме деловый это прилагательное в Словаре Акад. 1809 г. сопровождается толкованием: «Искусный в приказных делах. Он человек деловой ». Ана­логичное толкование и в Словаре Соколова (1834). У Даля деловой , относимое к человеку, объясняется как «сведу­щий в письменных делах». Это значение оставило след и в художественной литературе. Например: «Куролесов... заметил... Пантюшку... предложил взять его к себе для обучения грамоте и для образования из него делового че­ловека, которого мог бы мой дедушка употреблять, как поверенного, во всех соприкосновениях с земскими и уездными судами» (Аксаков, Детские годы Багрова‑внука). Словарь 1847 г. отмечает более широкое значение: «При­лежный и искусный в делах» – не только в письменных, но и в других. Словарь Акад. 1895 г. определение де­ловой в применении к человеку раскрывает в общем так же, впервые, впрочем, отмечая его смысловое тождество с дельный : «Прилежный и искусный в делах; дельный, основательный».

В Словаре Ушакова деловой человек относится к выражениям разговорным и объясняется как «дельный, знающий дело». А Словарь Акад. III, 1954 г. после основного толкования «знающий свое дело» выделяет оттенки значе­ния: «выражающий деловитость, знание своего дела» и «знающий толк в коммерческих делах» (о дельце). «Глу­боко зная психологию деловых людей, Василий Терентье­вич уже считал делом решенным – новый и весьма выгод­ный лично для него выпуск акций» (Куприн, Молох); «Деловой человек, привычный к постоянному обдумыванию практических действий и сложных расчетов, помаленьку начал пробуждаться в нем» (Боборыкин, Вас. Теркин). В последнем случае деловой человек по значению отожде­ствляется с образованием делец . На том основании, что в современном русском языке синонимом слова делец является бизнесмен (англ. businessman), последнее образо­вание легко соотносят и с названием деловой человек . Возникает представление: деловой человек – не что иное, как параллель слова бизнесмен . Не исключая возмож­ности влияния на смысл названия деловой человек ино­язычного слова бизнесмен , мы тем не менее утверждаем, что его современное значение сложилось в качестве пер­вичного все же на русской почве, а влияние слова биз­несмен могло быть только вторичным. Об этом говорят и памятники письменности и данные словарей.

 

Родословная волокиты

 

Вникая в слово волокита , легко устанавливаем родство его по корню с глаголом волочить , характеризующим вполне конкретное действие. Волочить означает: «тащить, таскать по низу – по земле, по воде, по полу и т. п.; вы­тягивать металл в нить, в проволоку», (Слов. Акад. II, 1951). Однако в названии волокита конкретности не об­наруживаем: волочение, скажем, ковра по полу волокитой не назовешь. «Волокита , – гласит современный словарь, – бюрократически медленное исполнение судебного или административного дела, задержки в его законном реше­нии из‑за мелочных формальностей или же происходя­щая из‑за бездействия власти медленность в решении дел; проволочка» (Там же). Не являлось ли слово волокита в прошлом названием действия более или менее конкрет­ного, близкого к действию, выражаемому словом волочение ? Корневое родство этих образований, а также и гла­гола волочить не исключает такой возможности. На более конкретное значение волокиты в сравнении с ее современ­ным значением намекает прилагательное волокитный в смысле «переходящий с места на место» (Слов. 1847), а в былине о Ставре волокитным луком назван дорожный, путевой.

 

Говорил посол Василей Иванович:

«Гой еси, Владимер‑князь,

Не надо мне эти луки богатырския,

Есть у меня лучонко волокитной,

С которым я езжу по чисту полю»[55].

 

Как показывают памятники русской письменности, в глаголе волочитися или волочиться в ряду с иными уживались значения «идти, брести» или «ехать», вообще «передвигаться» или «тащиться», унаследованные из более древней эпохи, когда усовершенствованным видом передви­жения являлось волочение – тащились на волокушах. Во­локуша представляла собой повозку без колес и полозьев из двух волочащихся по земле жердей. Волочение подоб­ного рода, когда люди волочились или когда их везли – волочили, и называлось волокитой . Конечно, такое пере­движение было очень медленным. И в наше время глаголу волочиться не чуждо значение «передвигаться, ползти мед­ленно, с трудом», но в применении к людям оно не глав­ное и преимущественно переносное, тогда как в далекую эпоху, передвигаясь в примитивных повозках, люди дей­ствительно волочились в прямом значении этого слова. Потом ездили на санях и на телегах, а говорили по‑преж­нему– волочились , плыли на лодках – волочились , брели пешком – тоже волочились . Об этом узнаем из памятни­ков письменности. «В прошлых, государь, годех, – писали мастера серебряного дела, – волочились мы, холопи твои, во многие городы, своею охотою, для сыску всяких руд, своими харчами... и никаких руд истинных не сыскали»[56]. Об одном челобитчике с Двины, с Севера, говорилось, что он «волочился к Москве трижды; и против де того ево че­лобитья даны ему наших великих государей три грамоты, велено де теми местами владеть ему Федьке»[57]. Соотне­сенность волокиты с глаголом волочиться в смысле «пере­двигать(ся)» или «тащить(ся)» наглядно обнаруживается в следующих текстах: «...поденной корм в Приказе Ма­стерские полаты нам холопем твоим не дают и волочимся мы холопи твои за тем кормом четвертой месяц, и твоего великого государя хамовного (ткацкого. – С. К.) дела за тою многою волокитою отбыли и помираем мы голодною смертью»[58]; о волоките как дальнем походе в Крым упо­минается в пожаловании духовенству «за крымскую службу и за дальнею волокиту.. . по байбереку человеку московского дела, мерою по 10 аршин»[59]. Платили за до­рожную волокиту: «Дано слугам за дорожную волокиду сем рублев 3 алтына 2 ден(ь)ги» (ЛОИИ, Акты Тихвин­ского монаст., карт. 414). Речь идет об издержках, расхо­дах во время пути. Когда волокитой называли любые спо­собы передвижения, по значению соотносились с этим словом и глаголы ездить и ходить : «...у нас, государь, у сирот твоих, в подводах ездячи и ходячи, голодною смертью и нужною с волокиты лошаденка помирают»[60].

Дорожные условия были нелегкие, иногда и довольно тяжелые. Волокита, была ли она ездой или пешим воло­чением, являлась нередко тягостным, изнурительным пу­тешествием. Можно думать, уже и тогда употребление слова волокита явственно окрашивалось отрицательной эмоцией. Едва ли менее изнурительной волокитой было и хождение по приказным учреждениям, связанное с хло­потами по тем или иным делам. Приказные – дьяки и подьячие – «волочили» просителей не спроста: проволоч­ками в решении дел они вымогали у них взятки, называв­шиеся тогда почестями или гостинцами . Не случайно в на­роде взяточника обзывали приказным крючком или при­казною строкой . Особенно часто обращались в приказы за решением спорных, судебных дел. Вымогание почестей и гостинцев было повальным бедствием. Недаром в пого­ворке брюхо сравнивали с судьей: «Брюхо что неправеднои судья и молча просит»[61]. Иногда и тяжущиеся сто­роны стремились друг друга «волокитою изволочить и изубыточить». Неудивительно, что слово волокита посте­пенно наполнялось новым содержанием, приобретало зна­чение «проволочка». Это развивающееся значение долгое время уживалось в слове с его первичным значением. Со­оружение больших дорог, введение регулярных сообще­ний, в частности почтовых, появление железных путей изменяло характер передвижения, делало его непохожим на волочение. А потому и слово волокита в смысле «пе­редвижение» постепенно выпадало из употребления. Разра­стание в послепетровской России чиновничьего аппарата с его «волокитными» традициями благоприятствовало усилению в слове волокита вторичного значения. Однако прошло немало времени, прежде чем последнее утверди­лось в слове волокита в качестве единственного. Заметим: это единственное значение далеко не сразу обрело тот семантический объем, который для него характерен в со­временном языке.

На рубеже XVIII–XIX вв. под волокитой еще по­нималась не вообще любая проволочка в исполнении лю­бого дела, а только «продолжение, протяжка тяжебного дела» (Слов. Акад. 1806).

В украинском языке волокита (проволочка) известна как тяганина – от тягати «волочить»; в белорусском со­ответственно– цяганина и цягаць . Как видим, несходные наименования одного и того же понятия, с одной стороны, в русском языке, с другой – в украинском и белорусском образованы одним способом, по одной модели. Можно было бы сопоставить и польские факты zwloczenie «воло­кита» и zwlekac ze sprawa «оттягивать дело», чешские protahovani «волокита» и protahovati «тянуть (дело)». Все эти случаи показывают, что родство языков заключается не только в известной общности их словарного состава, но и в общих закономерностях их словообразования.

Того, кто медлит с исполнением дела, допускает в нем проволочку, обзывают волокитчиком . Образование это сравнительно новое и является соотносительным со словом волокита , но только взятым исключительно в его позднем значении. В древнерусском языке такого образования не существовало, и на это была своя причина: в то время слово волокита обладало более широкою семантикой и его вторичное значение все еще продолжало сохранять ощу­тимые связи с первичным.

В нашем, Советском государстве любым проявлениям волокиты объявлена война. Мы пользуемся словом воло­китчик как резкой, осуждающей характеристикой ее носи­телей.

 

И спутники и не спутники

 

С незапамятных времен люди делали метки на де­ревьях, когда пытались обозначить путь, пролагаемый в лесу. Восточные славяне топором или режущим орудием высекали на деревьях зарубки – рубежи . Рубежами, по­рой в комбинации с другими высеченными знаками, обо­значали и пределы угодий, владений. Подобные знаки, по‑древнему знамена , наносили и на деревья, в дуплах ко­торых водились пчелы. Так означали принадлежность де­ревьев определенным владельцам. Колода для пчел у на­ших предков называлась бортью , а потому и деревья с пчелами и занятые ими угодья, как тогда говорили – ухожья , носили название бортных . Изображения и борт­ных и других владельческих знамен встречаем в писцовых книгах и иных старинных текстах. Они дают наглядное представление и о виде рубежей и об их расположении: «знамя три рубежи

; знамя Тихоновское: соха, в верху рубеж, с исподи два рубежа

; знамя Уюжское: мото­вило лежачее, под исподом два рубежа

» (Срезн. Матер.); «а знамя тому бортному ухож(ь)ю куцыр с ниж­ним рубежом

»; «а знамя в том ухож(ь)ю куцыр с верхним и с нижним рубежом

» (ГКЭ, № 7/9587, л. 16–17). Изображения знамен показывают, что рубе­жами были черты. Слово рубеж в таком значении сохра­нялось очень долго, но только в народных говорах, а не в литературном языке. Толковали его так: «зарубка, на­сека, рубец, знак от тяпка или нарезки» (Даль, Слов.). В украинских говорах рубеж и рубіж – «нарез, вырезка, зарубка» (Гринченко, Слов.).

 

1 – белка, векша	17 – ключ амбарный	33 – пробой
2 – бугор (багор)	18 – крылья луневые	34 – рог олений
3 – буки	19 – ладони	35 – росомаха
4 – буки (скоропис­ный вариант)	20 – лапа сорочья	36 – соха с откоски
5 – буков	21 – лопата	37 – соха
6 – быков	22 – лыч	38 – топор
7 – вески	23 – лук	39 – тренога
8 – вилы на обе руки	24 – мотовило	40 – тяглище
9 – воробы	25 – моторса – муторса	41 – хвост орлиный
10 – городец	26 – ночвы	42 – хмелинки
11 – грабли по че­тыре клеца колод­ками вместе	27 – орик	43 – хомутец
12 – гребенка	28 – орь с двумя ру­бежи, хвост пере­сечен	44 – чеботки
13 – ель	29 – осока – осуко	45 – чересло
14 – змейка	30 – островка	46 – черепки
15 – калита	31 – полоз санный с копылом и с ветвиною	47 – шеломец
16 – квакшина	32 – престол	48 – я

Среди знаков на деревьях находим также грани . По мнению М. Фасмера, первоначальным значением слова грань , вероятно, было «острие»[62]. Элементарно изобра­зить его на дереве можно было в виде угла – двумя руб­леными или резаными чертами. Элементарной меткой, характер которой ясен из названия, являлся и тес . В позе­мельных документах в качестве меток, устанавливающих пределы различных угодий, иногда одновременно упоми­наются тесы и грани . Совершенно очевидно, что в этих случаях за гранями можно видеть только рубленые зна­мена. Однако в древних русских текстах есть и такие опи­сания граней, которые позволяют предполагать, что гранью именовалась и метка в виде теса, плоскости. Рас­пространение названия грань на плоскость легко объяс­няется тем, что реально простейшее острие образовывали плоскости, сходящиеся под углом. Эта старая двойствен­ность значения слова находит рельефное продолжение в современном русском языке: грань – и «ребро, образуе­мое двумя пересекающимися плоскостями», и «сторона плоскости или твердого тела, пересекающаяся с другими сторонами под углом» (Слов. Акад., III, 1954). Встречаю­щиеся в старых текстах выражения «по межам грани потесати» или просто «грани потесати» указывают на грани‑­тесы. Различие между тесаными гранями и рублеными ру­бежами выразительно проявилось в записи: «межю учинил, грани тесал и рубежи клал»[63].

Грани обыкновенно насекали на деревьях. Об этом го­ворит запись: «а граней розъезщики по той земли не клали потому, что по тому месту лесу нет»[64]. В тех местах, где не было леса, «стоячего деревья», там разъезд­ные межевщики намечали черту между владениями копа­ными ямами или иным способом – приказывали вкапы­вать столбы и на них насекали грани. О гранях на вкопан­ных столбах узнаем, например, из документа, в котором ярко отразилась борьба крестьян за землю. Крестьяне де­ревни Полянской Темниковского уезда «... отняли у мона­стыря тое вотчинную землю... и межю воловую старую перепахали и грани, столбы, повыметали, а которые были грани набиты на стоячем деревье и те грани деревье повыжгли»[65]. Уничтожение граней и перепахивание меж, означавших угодья феодалов, влекло за собой суровое наказание. С жестокой выразительностью сказано об этом в Судебнике 1497 г.: «А кто сореть (спашет, или пере­пашет.– С. К.) межу или грани ссечет из великого князя земли боярина и манастыря, или боярской или монастыр­ской у боярина, или боярской у монастыря, и кто межу сорал или грани ссек, ино того бити кнутием, да исцу взяти на нем рубль».

Из начертаний, приведенных выше, где показаны ру­бежи, видно, что грани именовались также сохами или куцерами . Насекая на деревьях грани, сохи или куцеры, люди могли, сбиваясь, с размаху одну черту знамени пе­ресекать другой. Получались грани иного вида. Употреб­ление их со временем стало также обычным. Начертания их тоже встречаются в старых текстах. Вот примеры из рукописей конца XVI в.: «знамя гран(ь) да два тны –X–» (тны не отличить от рубежей. – С. К.), «знамя соха в сохе грань под сохою два рубежи

»; «знамя грань наверху куцерь

» (ГКЭ, № 3/446, Л. 5, 22, 23).

Границы , видимо, являлись знаменами того же вида, что и знакомые нам грани . «А завод той земле, – писа­лось в одной из грамот XV в. – от Коркорова поля по сосновую границу отчины их (владельцев, продавших землю монастырю. – С. К.) от сосновой граници по ру­чеек по межник»[66]. Граничить значило тогда «насекать границы»: «Наши царского величества межевые судьи... той спорной земли досматривать и граничить учнут со свидетел(ь)ством старожилов» – писал царь Алексей Ми­хайлович шведскому королю в связи с намечавшимся «разводом» – установлением черты между некоторыми русскими и шведскими владениями[67]. Заметим, кроме граничить , говорили еще назначивать , то есть «наносить знаки»: «на иве грань, а та грань... высечена мала, не так, как писцы (межевщики. – С. К.) на деревьях грани назначивают»[68].

Непрерывная линия рубленых или резаных рубежей, граней или границ воспринималась как сплошной рубеж, грань или граница. На этой основе и складывалась новая семантика, для слов рубеж и граница характерная и се­годня, а для слова грань возможная в не столь далекую пору. То, что названия этих знамен, а не иных рубленых и резаных знаков превратились в названия пограничной линии, территориального предела, легко объясняется тем, что именно эти знамена были наиболее простыми и по­этому наиболее распространенными. Все другие знаки были более сложными. Слова, родившиеся как верные спутники, в течение последних двух столетий несколько разошлись в значениях и в некоторых из них перестали быть спутниками. Характерно, например, что пределы го­сударства – рубежи или границы – не называют, однако, гранями , что еще два века назад вовсе не исключалось. Так, в одном из «хождений» XVII в. о границе между Персией и Турцией читаем: «тут грань шахове земли от турсково» – и далее: «тут была грань индейская от шаха»[69]. Воссоздавая в «Борисе Годунове» речевой коло­рит минувшей эпохи, Пушкин включает это слово в реп­лику Годунова:

 

Послушай, князь: взять меры сей же час;

Чтоб от Литвы Россия оградилась

Заставами: чтоб ни одна душа

Не перешла за эту грань...

 

На Юге, в заокских местах воспоминания о рубежах и гранях помещичьих владений держались очень долго. Еще в прошлом столетии там межа , рубеж и грань осо­знавались как синонимы, о чем узнаем у писателей – уро­женцев этого края – Лескова, Эртеля, Бунина. Народное понимание названных слов отозвалось в таком диалоге: [Леонтий:] «Выскочила было лисица, да скатилась в овраги и сразу понорилась, ушла в свое нырище, не стали мы на нее и время терять. Потом подозрил я ру­сака, хлопнул арапельником – заложились за ним Стрелка с Заирой по грани, сладились...

– По грани? Это по рубежу, значит?

– По меже, по рубежу...» (Бунин, Ловчий).

А вот у Лескова и Эртеля: «Она [Настя] перешла живой мостик в ярочке и пошла рубежом по яровому клину» (Лесков, Житие одной бабы); [Кумовья] «...от­правились исследовать мансуровские владения. Мальчик указывал им грани» (Эртель, Смена).

«Долголетие» в южновеликорусской области слов ру­беж и грань , наделенных подобным значением, полагаем, было в конечном счете отдаленным образом обусловлено ее исторической судьбой. В течение столетий она являлась важнейшим форпостом нашей родины. Значительная часть ее населения была военно‑служилой – несла охрану пору­бежной черты, полевую дозорную службу, наблюдала за передвижением татар и иных «воинских людей», вторгав­шихся в Россию. В этих условиях названия, прямо свя­занные с порубежной службой, в том числе рубеж и грань (синоним граница был менее употребителен), являлись особенно значимыми, существенными, можно сказать, «не сходили с языка». Но дело не только в этом и, пожалуй, не столько в этом. С XVII в. черноземный Юг стано­вится житницей России. Борьба за ее плодородные земли в среде крепостников, а также между крепостниками и прочим населением приобретает ожесточенный характер. Бесконечные разделы и переделы, обмен и продажа зе­мельных угодий и нередко насильственный захват сопро­вождались самым тщательным, до мелочей, размежева­нием, ревнивым установлением новых и подновлением ста­рых рубежей и граней. Все это благоприятствовало актив­ному и длительному существованию названий рубеж и грань как обозначений межевых примет в южновеликорус­ской области.

В литературном языке подобный смысл они утратили ранее. В начале XIX в. в словаре литературного языка грань еще объяснялась как «знак, показывающий межи земли, леса, владения; также знаки, на межевых столбах зарубленные» (Слов,, Акад. 1806), а первоначальное зна­чение слова рубеж уже не отмечалось. Современные сло­вари литературного языка подобных значений не указы­вают. На первый взгляд и в наши дни в современном литературном обиходе старые спутники рубеж и грань остаются по‑прежнему спутниками. Но это первое впечат­ление не совсем верное. Общее в их смысловом содержа­нии стало менее значительным (скажем, границу государ­ства гранью не называют), зато отдельное, особенное – более заметным. Понятно, грани – плоскости мы здесь не касаемся, а говорим лишь о линейной грани . Возможности употребления слова грань в смысле «линия раздела» за последние три столетия несколько расширились. Напри­мер, сегодня гранью назовут и горизонт. Тождественное значение подозреваем в таком случае:

 

Под большим шатром

Голубых небес,–

Вижу – даль степей

Зеленеется.

И на гранях их,

Выше темных туч,

Цепи гор стоят

Великанами.

Никитин, Русь

 

Развивались и переносные значения слова грань . Однако его семантическое развитие в общем было более ограниченным, нежели развитие слова рубеж . Современ­ные значения последнего: 1. Линия, черта, разделяющая смежные области, участки и т.п.; граница. 2. Государ­ственная граница. 3. Линия обороны, укреплений (Слов. Акад., XII, 1961). И слово граница вслед за гранью , утратив значение межевой приметы, со временем стало бо­лее богатым в семантическом отношении. Под границей подразумевают и естественную (как ров, река) и услов­ную линию, разделяющую смежные земли, области и т. п., и государственный рубеж, а в переносном смысле и меру, предел дозволенного, принятого (Слов. Акад., III, 1954).

Возвращаясь к истории рубежа, грани и границы , в их взаимных отношениях отмечаем следующее: они и прежде были спутниками, однако не с точки зрения смысла (име­новали знаки разные, а не одинаковые), а по назначению, функции – служили названиями межевых примет; утрата этими словами значений межевых примет и приобретение нового значения («линия раздела») сделали их синони­мами– спутниками по смыслу. А далее грань переживает специализацию: отпадает значение «государственная гра­ница». Напротив, рубеж становится многозначным, как было отмечено выше. В значении «государственная гра­ница» рубеж и граница совпадают, а слова, образуемые с их основами, обнаруживают осязательные расхождения. В употреблении – слово пограничник , а не порубежник , пограничная , не порубежная застава, пограничный , не порубежный инцидент; заграничный , а не зарубежный пас­порт, однако – зарубежные , а не заграничные страны, зарубежная , а не заграничная литература. Как будто на­мечается такое различение: слова, соотносимые с грани­цей , служат названием того, что более или менее непосредственно связано с пограничной чертой, а слова, со­относимые с рубежом , означают обыкновенно то, что за этой чертой находится, но непосредственно с ней не свя­зано. Это различение, можно думать, свидетельствует о начале пока сокровенного, неуловимого семантического расхождения между рубежом и границей как синоними­ческими образованиями. Если расхождение в их семан­тике лишь косвенно угадывается, их стилистическое раз­личие проступает сравнительно явственно. Так, в торже­ственной, патетической речи мы предпочитаем говорить о защите священных рубежей Родины. Границы с таким определением здесь менее подходят.

Итак, слова встречаются, сопутствуют, разлучаются. Все Это происходит не само по себе, а в ладу с новыми < потребностями общения, с новыми требованиями жизни, которые она предъявляет к языку. Подобные встречи и расставания на смысловых путях и перепутьях в сложной системе языка знаменуют ее извечное беспредельное усо­вершенствование.

 

Как слово‑жалоба превратилось в требование

 

Старославянское наследие в русском языке довольно значительно и составляет большой культурный вклад. Одно из его частных проявлений – наличие в русском языке слов с такой приметой, как сочетание жд (из древнего dj): нужда, надежда, одежда, рождать и т. д. Собственно русские слова имеют в этих случаях ж : нужа, надежа, одежа, рожать и т. д. От тех и других возможны были параллельные производные образования. Все, что связывали с нуждой , называли когда‑то нуждьнымъ , а от русского слова нужа – нужьнымъ . В прилагательном нуждьныи согласный д впоследствии мог утратиться, и оно в результате этого могло совпасть с нужьныи (в со­временном русском – нужный ). Так или иначе, прилага­тельное нужный исторически родственно и нужде и нуже . Употребление старославянских образований было харак­терно для книжного языка, а русских – для народной речи и деловой обыденной письменности. Но такое рас­пределение в связи с проникновением книжных слов в на­родную речь и обыденную письменность со временем на­рушилось. Вследствие этого славянизм нужда , как и мно­гие другие славянизмы, вышел за рамки книжного языка, а нужа , по современным данным, – на грани исчезновения.

В сознании современников слова нужда и нужный между собой не связаны. И это объясняется не только тем, что ныне в семантическом отношении между словами нужда и нужный нет точек соприкосновения, но и утратой образования нужа , с которым в качестве производного прилагательное нужный легко соотносилось. О былой употребительности в народной речи образования нужа свидетельствовали пословицы: Горька нужа и вчуже; Нет, хуже нужи да стужи; Добьет нужа до худого мужа (Даль, Слов.). Еще в середине прошлого века в отдельных народ­ных говорах соотнесенность прилагательного нужный с нужей была очевидной: «Нужный , стар., а иногда и доселе в народе: бедный, нищий; убогий, скудный; нужливый, связанный с нуждою, нужей; тяжкий, стеснительный, из­нурительный... Он нужно живет , бедно. Нужный год , го­лодный» (Даль, Слов.). В Тверской и Псковской губер­ниях нужен означало «беден», вместо ни беден, ни богат говорили ни нужен, ни богат ; в Новгородской губернии нужной по значению равнялось словам небогатый, скуд­ный, убогий – Мужик‑то нужной: ни двора, ни кола нету ; в тех же северных местах нужиться значило «нуждаться», а нужье – «недостаток, бедность» (Доп. к Опыту).

Отмеченная наблюдателями сто лет назад в качестве диалектной, семантическая зависимость слова нужный от нужи в письменности XVII в. выступает необыкновенно ярко, осознается всеми русскими людьми. К прилагатель­ному нужный тогда обыкновенно прибегали при описании нужды и лишений, бедственного положения и трудностей.

В 1614 г. в отписке с Кавказа сообщалось, что служи­вые люди на Тереке «все нужны и бедны и голодны», – испытывают нужду, бедность и голод[70]. «С Анандыри реки осенью, – рассказывали русские землепроходцы в 1655 г., – ходили мы холопи и сироты твои государевы на новую захребетную (за горным хребтом. – С. К.) реку Пенжин, и у нас на ту реку Пенжин ведомых вожев (опытных вожаков, проводников. – С. К.) не было, и ходили мы три недели, а реки той не нашли, и видя нуж­ную голодную смерть, воротились назад на Анандыр реку»[71].

Нужная смерть – подразумевается смерть от нужи (нужды), лишений. О небогатом кузнеце писали: «был он кузнечишко самой нужной, скудной»[72]. В «Чертеже Сибирской земли» трудный морской путь характеризо­вался таким образом: «а за море перебегают до усть Тазу реки парусом в 4 сутки: а путь нужен и прискорбен, и страшен от ветров»[73]. Речь идет о трудном пути, со­пряженном с нуждою и опасностями. В конце XVII в. стольник В. А. Даудов писал царю: «И будучи я, холоп твой, в Бухарской земли, в степи безводной, и от тех нужных посылок приключились мне каменная да чечуйная болезни, и головной оморок бывает непрестанно»[74]. Нужные посылки – служебные поездки, связанные с пре­одолением всяких нужд, трудностей и лишений. В запи­сках Н. Рычкова о путешествии в Киргизию в особом, несовременном смысле говорится о нужной пище: «К го­лоду, угрожающему нашему войску, приобщилась еще и опухольная болезнь, которая показалась по всему телу многих военных людей; и сие приводило нас больше в страх и отчаяние. Причиною сей опасной скорби была сколько нужная пища, столько горькия и соленыя воды, коими принуждены мы были питаться несколько дней...»[75]. Нужная пища в этом случае имеет значение «скудная», – в которой испытывали острую нужду, острую необходимость.

Образованное от основы прилагательного в употребле­нии было и наречие нужно . Его обстоятельственное зна­чение являлось, понятно, производным от значения при­лагательного. Если, скажем, нужный путь или нужные посылки понимались как «трудный» путь или «трудные» посылки, то нужно соответственно обладало значением «трудно».

Такое словоупотребление было живым и в литератур­ной и в народной речи. В рукописи священника И. Лукья­нова (нач. XVIII в.), где прихотливо переплетались черты и той и другой, читаем, например: «Аще бы не случился с нами на пути добрый человек. .., то бы нам пути не найти ко граду; нужно сильно было: везде воды разлились, а ему путь ведом; так нас обводил нужные места». О том, что в Орле нуждались и в лесе и в дро­вах, достать их было трудно, Лукьянов писал: «лесом и дровами зело нужно». На пути в Комарицкую волость «зело была замять велика, ветры были противные, нужно было конем, и самим посидеть нельзя». А близ Нежина, по его словам, «дорога уже стала зело нужна»[76].

Перед нами – грамотка сельского старосты, посланная господину‑вотчиннику в конце XVII в. Сначала староста пишет барину, как тогда водилось, что в вотчине «все, дал бог, здорово», то есть благополучно, а потом жа­луется на людей соседнего владельца, которые мужиков побили и пограбили и от которых «стало тесно и нужно» (Источн. XVII–нач. XVIII в., 23). Тесно легко срав­нить по значению со старым притеснительно и современ­ным стесненно , а нужно – скорее всего, с трудно .

Прилагательное нужный , помимо значений «нуждаю­щийся», «скудный», «трудный», обладало в древнерусскую эпоху еще и значениями «необходимый», «надобный». Связь между ними вполне закономерна: именно то, в чем испытывали нужду, и было особенно необходимым, надобным. И тем не менее слово нужно в основном являлось словом‑жалобой; значение необходимости, порою облеченное в форму требования, возобладало в нем позднее. Зна­чение, заключенное ныне в наречиях нужно, необходимо , три века назад выражалось словами надо и нужно (относительно редко),а также посредством надобе , а позднее – первыми двумя и, чаще, словом надобно , сегодня почти забытым. Но еще у Пушкина оно преобладало: на 35 случаев употребления надо , 84 нужно и 15 необходимо приходится 147 случаев надобно (Слов. яз. Пушкина). Разумеется, эти наречия по значению далеко не всегда были вполне тождественными. Между ними были и не­которые стилистические различия. Например, наречию на­добно уже и в пушкинское время был свойствен оттенок просторечия. «Чего тебе надобно , старче?» – вопрошает золотая рыбка в чудесной пушкинской сказке.

Вернемся к более ранней эпохе. Как сказано, старосла­вянское наследие составляет в русском языке большой культурный вклад. С распространением письменности и литературного языка отдельные старославянизмы вхо­дили в общенародный обиход и начинали восприниматься как собственно русские слова. Это обстоятельство сказа­лось и на судьбе наречия нужно . Утрата им первоначаль­ного значения была, помимо прочего, обусловлена вытес­нением нужи старославянским нужда . В результате этого слово нужный , а вместе с тем и нужно переставали осознаваться как производные от нужи и все в большей сте­пени наполнялись иным смысловым содержанием – «не­обходимый», «необходимо». К закреплению за ними такой семантики имелась существенная предпосылка: в качестве попутного значение «необходимый» в прилагательном нужный обнаруживалось и ранее. К тому же и это прила­гательное в применении к человеку («неимущий, крайне бедный») уступало место слову нищий , усвоенному из ста­рославянского, но ставшему общерусским. Далее, по мере укрепления в нужно значения «трудно» ослабевало его смысловое родство с прилагательным нужный , понимае­мым в старом его значении. Да и самое это прилагатель­ное изменялось в сторону сближения по смыслу с прила­гательными надобный и необходимый . Следствием этих изменений и явилось вначале несамостоятельное употребление наречия нужно в новом для него значении, то есть в сопровождении слов надобно или надобный (необходи­мый, необходимо еще в XVIII столетии были малоупо­требительны). Примеры подобного употребления встречаем в текстах петровского времени. Так, предлагалось проверять «ежели где повелено будет сделать вновь, или старыя возобновить городовыя крепости или тражаменты, и редуты, и мосты нужно‑надобные... в каковом те дела содержатся исправлении»[77]. Один из сановников Петра Первого полагал: «Надлежит учредить от главной нашей армеи до руского рубежа почту, чтоб правил(ь)но ходила, и о сем дать указ фелтьмаршалу и министром, чтоб безвестно не держали; сие зело нужно на­добно»[78].

Впрочем, и в это самое время и даже несколько ранее самостоятельное употребление наречия нужно в смысле «необходимо» полностью не исключалось. Царица Пра­сковья Федоровна писала, например: «...а письмы твои, Катюшка, чту и всегды плачю, на их смотря. Очень нужно нам видетца; от меня проси зятя, своего любезного супруга, чтобы... приехал»[79]. Здесь как будто явственно значение «необходимо». Однако лишь в XVIII столетии оно в наречии нужно становится главенствующим, а позд­нее и единственным. Происходит расширение круга слов, выражающих значение необходимости, и вследствие этого углубляется их специализация, в частности родное Пуш­кину надобно постепенно утрачивает литературность и превращается в просторечное.

Современные словари литературного языка наречие нужно объясняют так: «надлежит, необходимо, следует, надо что‑нибудь сделать»; а в качестве разговорного оно означает «требуется, необходимо иметь что‑нибудь». По­этому в эмоциональном, решительном высказывании оно и приобретает характер требования. Семантическая история слова нужно говорит нам прежде всего о том, что измене­ние значения отдельного слова не является обособленным. Оно неразрывно связано с изменениями в строе, системе значений того словарного круга, в который данное слово входит, с которым оно в семантическом отношении бли­жайшим образом связано.

 

В канцелярии и в поэзии

 

Слово забвение унаследовано русским языком из старославянского. Его отмечают уже в самых ранних па­мятниках русской письменности. Но это не слово‑инозе­мец, а слово близкородственное, вначале вполне тождест­венное по семантике забыванию . Появление в языке двух слов, наделенных одним и тем же значением, обыкновенно приводит в тому, что одно из них утрачивается или по­лучает иное значение. В данном случае произошло второе: забвение удержалось в русском языке, но приобрело не­сколько иной по сравнению с забыванием смысл. Слово забвение в семантическом отношении со временем не­сколько отдалилось и от слова забытые (или, позднее, за­бытьё ), когда‑то в полной мере совпадавшего с ним по значению, хотя и образованного от глагола забыти , а не от забывати , производным от которого является забыва­ние . Однако с точки зрения семантики и в современном русском языке забвение, забывание и забытьё да конца не разграничены. В словаре литературного языка они определяются так: Забвение –1. Забывание чего‑либо, пренебрежение чем‑либо. 2. Состояние забывшегося; за­бытьё. Забывание – действие по глаголу забывать . За­бытьё – дремотное состояние, полусон (Слов. Акад., IV, 1955). Совпадая порою в своих значениях, забвение, за­бывание и забытьё вполне разграничиваются по условиям и сферам употребления.

В русском языке немало слов, употребляемых только в литературной сфере и даже, более того, по преимуще­ству в поэзии. Одним из подобных «строгих» слов, не до­пускающих вольного с ними обращения, и является забве­ние . В противоположность словам вроде воздух, земля, человек, идти, высокий и т. п., приемлемых и в обыденной речи, и в науке, и в поэзии, забвение во многих случаях было бы не к месту. Несмотря на то, что слово забвение по обыкновению связывают с забывать , в наше время никто не скажет: не сделал чего‑либо по забвению , а только – по забывчивости . Напротив, вместо предать забвению невозможно предать забыванию , хотя забыва­ние и происходит от глагола забывати . Далее, легко заме­тить: забытьё в таком, например, выражении, как боль­ной впал в забытьё , не тождественно забвению .

Листы старинных рукописей знакомят нас с другим забвением – семантической ровней слова забывание . Заб­вение было вполне приемлемым в официальной канцеляр­ской переписке. «И яз, то все слыша от тебя, цесарского величества посла Миколая, все до государя своего, Шах Аббасова величества, без забвенья донесу», – уверял в конце XVI в. один дипломат другого[80]. Забвенье в этом уверенье – то же, что забыванье . Аналогичное значение несомненно и в другом случае. В 1707 г. «начальный» (начальствующий, главный) комедиант московского театра, не желая сполна платить актрисам за «спеванье по‑немецки», утверждал вначале, что они находились «в действе» лишь полгода, а затем был приведен к при­знанию: «А что он в прежнем допросе сказал, бутто они в действе были тол(ь)ко полгода, и то он сказал в ско­рости з забвения и не справясь подлинно с своею запи­скою»[81]. В грамотках – частной переписке XVII– XVIII вв. встречаем просьбы к адресатам не оставить в забвении пишущих, где забвение также означает «забы­ванье»: «Челом государь бью за премногую твою... ми­лость что ты по милости своей меня работника своего в забвение не учинил»; «И впред(ь) о том же у тебя го­сударь милости прошу дабы своею милостию меня убогова в забвении не учинил», (Пам. XVII ст., 26, 86). Даже в начале XIX в. забвение «забыванье» было обычным. Так, Словарь Академии Российской, по азбучному по­рядку расположенный, толкует это слово приблизительно в том же духе: «Забвение ... Непамятование; состояние того, у кого вышло что‑нибудь из памяти, потеряние из памяти. Предать вражду, обиду забвению. Сделать упу­щение чего по забвению ». Из того, что вместо предать забвению теперь невозможно предать забыванию , видно, насколько за полтора века изменились и смысл этого вы­ражения и условия его употребления.

 

Почему легок на помине

 

Восклицанием легок на помине! встречают обыкно­венно того, кого только что вспоминали, по‑народному – поминали . Отсюда и старинное помин , задержавшееся в этом выражении да еще едва ли не в двух: и в помине нет, на помин души . А легок на подъем говорят о чело­веке, который легко «поднимается», когда ему необходимо пойти, поехать куда‑либо, с готовностью берется за дело, проявляет решительность к действиям. И то и другое вы­ражение в ходу в живой, разговорной речи. Оба они на первый взгляд одинаково ясны. Но если можно себе пред­ставить легкого на подъем человека (бывают и тяжелые на подъем), едва ли возможно уяснить, почему говорят легок на помине , а не как‑нибудь иначе. Иными словами, в первом случае выражение мотивировано, или обосно­ванно, его образование поддается объяснению, во вто­ром – не мотивировано, не поддается объяснению. Ни в современном русском литературном языке, ни в народ­ных говорах объяснения не находим.

Обратимся к памятникам письменности, скажем, XVII в. Из них особенно любопытны грамотки, или письма. В грамотках, писанных близким людям, иногда довольно подробно рассказывалось о всех мелочах повсе­дневной жизни, о событиях семейного круга, вроде кре­стин или именин, а по этому случаю родственников и друзей приглашали в гости. Вот как излагались эти пригла­шения. Некий Митька Яблочков писал своему «благодетелю»: «прошу государь милости твоей пожалуй не отставь моево прошения облехчись ко мне... именинои пирох скушать»; «прошу государь твоево жалованья, – взы­вал брянский помещик, – пожалуй дай свои очи видеть у меня в деревнишке Ревнах а я тебя государя буду дажидать к преидущему воскресенью пожалуй одолжи меня своим жалованьем пожалуй облехчись ко мне и о всем ... перегаворим»; а в третьем письме читаем: «и естьли ми­лость твоя ко мне будет изволь облегчитца февраля двадесятого числа» (Источн. XVII–‑нач. XVIII в., 20, 106, 173). Значение глагола облегчиться в подобном употреб­лении несколько разъясняет такая запись: «Пожалуй го­сударь батюшка изволь облехчитца побывай у нас» (Там же, 196). Изволь облехчитца в этой записи, пола­гаем, можно толковать: «будь легок на подъем», «собе­рись» или «поспеши», потому что, собственно, просьбу приехать выражает форма побываи . Отмеченный здесь побудительный смысл угадывается в облегчитесь , знакомом когда‑то тверским говорам и понимаемом в то время как «потрудитесь сделать что» (Даль, Слов.). Пожелание быть легким на подъем осознавалось и в качестве поже­лания доброго, легкого пути, и глагол облегчиться приоб­рел значение «приехать легко, вскоре, немедля», а затем и просто «приехать, прибыть» и, далее, «прийти», как, например, в таком контексте:

«...Груздок сидел возле мостика, ловя в мутном омуте гольцов на удочку. ..

– Подь‑ка поближе сюда!–крикнул ему Самоквасов.

– Сам облегчись, видишь, за делом сижу, – грубо от­ветил Груздок» (Мельников‑Печерский, В лесах).

Когда облегчиться имело значение «приехать легко, вскоре, немедля», выражение легок на помине являлось мотивированным: кого‑либо только что поминали, а он уж тут как тут–‑приехал, или облегчился, объявился лег­ким на помине, а не как‑нибудь иначе. За три столетия глагол облегчиться утратил подобное значение и выражение легок на помине потеряло свое обоснование, превратилось для наших современников в такое образование, внутреннее строение которого, несмотря на прозрачность построения и значения его составных частей, не поддается объяснению, короче, не мотивировано. Такова история присловья легок на помине – порождения бойкой народной мысли.

 

Отвечать и быть в ответе

 

Нам, носителям русского языка, слова и выражения, которыми мы владеем, представляются словно созданными для современного употребления – настолько они соответ­ственны современному строю мысли. А между тем, собст­венно говоря, его основные лексические средства мы унаследовали из прошлого. Значение отдельных слов и выражений прежде было иное, и возникли они по другим поводам, а не так, как мы предполагаем, в связи с иными условиями и потребностями жизни. Любопытно в этом от­ношении сравнение глагола отвечать и выражения быть в ответе . Первый встречаем в русских памятниках самой ранней поры, второе обнаруживается в более поздних тек­стах. Глагол отвечать (отвѣчати ) употребляли в значениях «давать ответ (вообще)», «давать ответ перед судом», а также «давать отчет». Его современная семантика бо­гаче: 1. Давать ответ на заданный вопрос или обращение; 2. Совершать какое‑либо действие в ответ на что‑либо; 3. Нести ответственность за кого‑, что‑либо; 4. Соответ­ствовать чему‑либо, быть годным для чего‑либо (Слов. Акад., VIII, 1959). И все же в условиях «высокой» речи глагол отвечать уступает место выражению быть в ответе . «Высокая» семантика последнего исторически обусловлена. Выражение быть в ответе сложилось в дипломатическом мире средневековой Руси. Оно означало «находиться в по­сольстве» и объясняется таким образом: когда снаряжали послов за границу, давали им наказ, состоявший из ряда вопросов‑«статей», на которые следовало ответить. Ответы послов на эти статьи и наблюдения их за рубежом со­ставляли посольские отчеты, называемые статейными спис­ками. В них и находим упоминания о пребывании дипломатов за границей – в ответе или в ответах . Под отве­тами , видимо, мыслились и дипломатические переговоры. Недаром их участники слыли ответными людьми, а палата, где происходили переговоры, носила название ответной .

Пребывание русских дипломатов в ответах обставля­лось сложной системой правил, соблюдение которых было необходимо для поддержания достоинства России. Пра­вила эти были строги и обстоятельны, о чем свидетель­ствуют такие строки из наказа русскому посольству, на­правленному в Персию в 1601 г.: «А во всех государствах послы и посланники бывают в ответех у государей на дворе... а того нигде не ведетца, что великих государей послом для государских дел и для ответу ездити ко ближ­ним людем по подворьем и шах бы Аббас новых причин всчинати не велел, велел им быти в ответе у себя на дворе, а к ближним людем шаховым им не езживать. О том послом отказати накрепко, и к шаховым ближним людем однолично на двор не ездити»[82]. Короче, русских послов должен был принимать шах, они являлись гостями шаха, а не его приближенных, переговоры следовало вести только «на высшем уровне». Характерное для дипломатической службы выражение быть в ответе применялось и в тех случаях, когда говорили об иностранных послах: «Того же дни были у бояр в ответе цесарские послы»[83], «Того же дни были в Золотой полате в ответе пол(ь)ские послы, а в ответе с ними сидели: боярин... Ордин‑Нащокин да посол(ь)ские думные дьяки»[84]. В дипломатической прак­тике оно держалось довольно долго, еще в конце XVII в. к нему прибегал Петр Первый: «а призвати б в тот ответ для договору, – писал он венецианскому дожу, – ...посла вашего, при дворе его цесарского величества в Вене обре­тающегося»[85].

Хорошо осведомленный в старых текстах, воспользо­вался этим выражением поэт:

 

В века старинной нашей славы,

Как и в худые времена,

Крамол и смуты в дни кровавы,

Блестят Езерских имена.

Они и в войске и в совете,

На воеводстве и в ответе Служили князям и царям.

Пушкин, Езерский

 

Ведение переговоров было сопряжено с государственной ответственностью. А так как пребывание в ответе связы­валось с несением большой ответственности, выражение быть в ответе стало также означать и «нести ответствен­ность». Проникновение в русскую дипломатическую прак­тику с XVIII в. новой терминологии, европейского про­исхождения, сопровождалось утратой элементов старой. В числе последних оказалось ненужным и выражение быть в ответе с «дипломатической» семантикой. Зато в значении «нести ответственность» оно получило применение в об­щем русском языке, но несколько ограниченное, потому что сходное значение содержалось в глаголе отвечать (за что или за кого). Ограничение сказывалось и в другом: выражение несло на себе печать «высокого» происхожде­ния и потому в обиходной речи было малоупотребительно, предпочиталось в более или менее официальной или не­сколько «приподнятой» речи, в частности поэтической.

Если быть в ответе – «нести ответственность», то ответ означает «ответственность». Такое значение слова ответ , понятно, в ряду с иными, указано, например, у Даля: Отдаю дело на твой ответ, а я его на свой ответ не принимаю; Пьяного грехи, да трезвого ответ; Хорошо жить на почете у миру, да ответ большой (Даль, Слов.). Бытовало и выражение попасть в ответ :

 

Софья

Счастливые часов не наблюдают.

Лиза

Не наблюдайте, ваша власть;

А что в ответ за вас, конечно, мне попасть.

Грибоедов, Горе от ума

 

Прилагательное ответный могло означать не только «отве­чающий на вопрос», но также и «ответственный».

Выражение быть в ответе и ныне не обиходное. При­мечательно, скажем, его употребление в современной совет­ской поэзии, когда говорится о гражданском долге, о высо­кой гражданской ответственности. Его встречаем, напри­мер, в стихах о заветной думе юности:

 

Мне по душе тех далей ветер.

Я знаю: очередь моя–

Самой в особом быть ответе За все передние края.

За всю громоздкую природу.

Что в дело мне отведена,

За хлеб и свет, тепло и воду,

За все, чем в мире жизнь красна. ..

Твардовский, За далью – даль

 

В устах героя народной поэмы:

 

Грянул год, пришел черед.

Нынче мы в ответе

За Россию, за народ

И за все на свете.

Твардовский, Василий Теркин

 

В судьбе выражения быть в ответе мы видим пример того, как расширение значения словесного оборота раздви­гает область его применения, а затем, при наличии в по­следней образования с той же семантикой (в данном слу­чае отвечать ), приводит к закреплению оборота за опреде­ленным стилем речи. Перед нами – один из многих слу­чаев обогащения стилистики языка за счет таких лексиче­ских элементов, которые в современных условиях в обыч­ном, нейтральном употреблении были бы избыточными. Говоря об отдельных словах, можно было бы отметить, что, скажем, глагол утекать (о человеке) когда‑то не имел от­тенка просторечия, каким обладает ныне в сравнении с убе­гать . Повторяем, подобных случаев наблюдается немало.

 

---

Дата добавления: 2018-09-22; просмотров: 167; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!