Заявление генерала Андерса. 28 апреля 1950 г.

⇐ ПредыдущаяСтр 40 из 43Следующая ⇒

«Хотя прошло уже 10 лет со времени совершения катынского преступления, катынское дело относится к числу тех, которые никоим образом не могут считаться исчерпанными. Именно поэтому я считаю своим долгом вновь поставить этот вопрос и напомнить общественному мнению демократических стран о его существовании.

1. Жертвы преступления, место и дата их исчезновения. Жертвами этого подлого убийства явились мои соотечественники и мои товарищи по оружию, большинство из которых офицеры, которые подобно мне, сражались в 1939 году против Гитлера и оказались взятыми в плен Красной армией, которая была в то время союзником немцев и поддержала Гитлера в его нападении на нас, перейдя восточные границы Польши и тем самым нанеся нам удар в спину».

О непробиваемом убеждении польской шляхты (а генерал Андерс, несомненно, шляхтич) – что Западная Украина и Западная Белоруссия являются исконно польскими территориями, мы уже не раз писали, и снова возвращаться к этой теме неинтересно. Но вот что СССР был союзником немцев – это наглая ложь. Мы отстаивали исключительно собственные интересы. Может быть, после двухвековых заигрываний со всеми и всяческими иностранцами это выглядело непривычно и понималось с трудом, но такой вот был факт биографии…

«Два года спустя, после начала войны между Германией и Россией и после подписания соглашения между польским правительством в Лондоне и Советским правительством, я был освобожден из заключения в СССР и назначен командующим польской армией, которая должна быть сформирована в России из числа польских военных и гражданских лиц, находившихся в заключении, а также депортированных. Вскоре после того, как я приступил к исполнению своих обязанностей, обнаружилось, что отсутствуют 14 500 военнопленных, большей частью офицеров, находившихся в трех крупных лагерях военнопленных, расположенных в Козельске, Старобельске и Осташкове (ну, это он тоже врет – на встречах в 1941 и 1942 гг. поляки передавали Сталину список всего из нескольких сот имен. – Авт.). Позднее было установлено, что с момента ликвидации этих лагерей, что имело место в апреле – мае 1940 г., все из числа заключенных, за исключением примерно 400 человек, переведенных в лагерь Грязович, бесследно исчезли, не оставив никаких признаков своего существования.

Что случилось с этими лицами, так и не удалось установить, несмотря на кропотливые поиски, длившиеся почти год, и несмотря на целый ряд действий, которые были предприняты в Москве на самом высоком уровне, включая две беседы с самим Сталиным, на одной из которых присутствовал генерал Сикорский. Всё, чего удалось нам добиться, – это дюжины туманных и вводящих в заблуждение ответов. Было очевидно, что Советское правительство не желает объяснить, что случилось с тысячами исчезнувших военнопленных, захваченных Красной армией в 1939 году.

2. Катынские могилы и международные последствия их обнаружения.

Однако когда в апреле 1943 года немцы сделали заявление об обнаружении могил в Катыни, Советское правительство сразу же выступило с подготовленной версией относительно якобы имевшего места захвата летом 1941 года немцами нескольких тысяч исчезнувших польских военнослужащих и последовавшего убийства этих пленных немцами в августе – сентябре 1941 г. Более того, когда польское правительство, возглавляемое Сикорским, направило Международному Красному Кресту обращение с просьбой провести расследование этого дела, Советское правительство не только отказалось дать согласие на проведение такого расследования, но более того, оно воспользовалось указанной польской инициативой в качестве предлога для разрыва дипломатических отношений с польским правительством в Лондоне.

3. Катынское дело перед Нюрнбергским трибуналом. Катынское дело было представлено перед Нюрнбергским трибуналом в качестве части общего процесса над главными военными преступниками, который проводился международным трибуналом. В качестве обвинителя по этому пункту обвинения выступил представитель Советского Союза, т. е. представитель правительства, которое являлось подозреваемым № 1 в отношении катынского преступления, включенного в обвинительный акт…»

Обратите внимание: советское правительство уже стало «подозреваемым № 1». Может, наши и шесть миллионов польских граждан уничтожили? А что? Переодели чекистов немцами, договорились с Гитлером, а тот был только рад такому пополнению зондеркоманд…

«Более того, в числе четырех членов жюри также находился представитель этого подозреваемого правительства. Однако не было представителя Польши, страны, о сыновьях и солдатах которой непосредственно шла речь в данном случае и, который поэтому имел наибольшее право если не обвинять, то, по крайней мере, выступать и представлять доказательства».

Что, неужели поляков не пригласили? Да быть того не может! «Правда, представители Варшавского правительства были посланы в Нюрнберг и появились там, хотя и играли второстепенную роль, однако, мне кажется, больше не может быть сомнений относительно подлинного характера режима Берута. Но даже этим агентам советских интересов в Польше было отказано в праве выступить по катынскому делу».

А, то есть представители Польши там все‑таки были, но поскольку они думают не так, как генерал Андерс сотоварищи, то они и не поляки вовсе, да и страна их – не Польша. А что касается поляков в трибунале… то упрек господина Андерса не по адресу. Эти претензии следовало предъявить английской и французской стороне – отчего ж они не настояли‑то? Ведь плечом к плечу с освободителями Европы сражался целый польский корпус!

«Тем не менее и несмотря на такой состав международного трибунала в Нюрнберге, катынское преступление, хотя оно и было включено в обвинительный акт, было опущено из решения трибунала. В длинном списке бесчеловечных преступлений, которые, как было доказано, были совершены германскими нацистами, нет упоминания об этом злодеянии. Значение этого факта исключительно, ибо он означает, что – поскольку оказалось невозможным доказать, что немцы (следует ли понимать, что 537‑й полк представлял собою весь немецкий народ? – Авт.) совершили это преступление – одно из самых чудовищных злодеяний, имевших место во время прошлой войны (! – Авт.)[141] было оставлено без внимания, а преступник избежал ответственности. Поэтому самые принципы правосудия требуют назначения нового международного трибунала, где будет заслушано катынское дело. Не следует думать, что, поскольку указанное дело не находится более на рассмотрении официальных органов международного правосудия или поскольку о нём ничего не говорят ныне в Лейк‑Саксессе, данный вопрос является окончательно исчерпанным, что преступление будет забыто и что бесконечно будет продолжаться заговор молчания, витающего над могилами в Катыни. Наоборот, говоря словами замечательной статьи г‑на Дж. Ф. Хадсона, опубликованной в недавнем номере квартального журнала „Интернэшнл Аффэрс“, „не нашедшие покоя смертники Катыни всё ещё бродят по земле“.

4. Неравная борьба за справедливость.

Мы, поляки, никогда не забудем Катынь. Утратив право выступать в международных организациях после того, как большинство стран отказалось далее признавать наше правительство, лишенные возможности непосредственно обратиться к правительствам и к органам международного правосудия, мы тем не менее настойчиво подготавливаем обвинительное заключение. Годами мы собирали все обрывки документальных доказательств, изучали каждую деталь и поставили в известность как правительства демократических государств, так и общественное мнение свободных стран о результатах нашей деятельности…

…В наших усилиях, направленных на распространение правды о Катыни, мы никоим образом не являемся одинокими. Вновь и вновь мы находим взаимопонимание со стороны великодушных людей и не в меньшей мере здесь, в Великобритании. Эти люди никогда не колебались в том, чтобы выступить на защиту справедливого дела и настаивали на том, чтобы по отношению к нам была проявлена справедливость, вопреки материалистическим соображениям и близорукой позиции, которая, как кажется, заставляет многие свободные правительства придерживаться политики молчания в катынском вопросе, нежели идти на риск вызвать недовольство со стороны Кремля. Я хочу выразить здесь мою искреннюю благодарность и признательность всем тем, которые ставят правду и справедливость выше призрачных политических интересов, и мне особенно хочется выразить глубокую благодарность тем из числа наших испытанных друзей, кто присутствует здесь сегодня.

5. Американский комитет по расследованию катынского убийства. Голоса с требованием правосудия в отношении катынского вопроса часто раздавались также и в других странах, особенно в Соединённых Штатах Америки. Мне хотелось бы упомянуть здесь, в частности, выступление в конгрессе Джорджа Дондеро 7 июля 1949 года, а также Рея Мэддэна 29 сентября 1949 г., оба из которых мужественно и открыто потребовали осуждения тех, кто виновен в катынском преступлении. (То есть советское правительство уже не «подозреваемый № 1», а безусловно виновный? – Авт.)

Наконец, в конце прошлого года по инициативе, проявленной в Соединённых Штатах Америки, инициативе, которая заслуживает нашу особую благодарность, был создан американский Комитет по расследованию катынского убийства. Комитет возглавил бывший посол США в Польше г‑н Блисс‑Лейн. Мы приветствуем сообщение о такого рода беспристрастном (о как! – Авт.) расследовании катынского вопроса в качестве важного и положительного шага, направленного на защиту принципов международной справедливости.

6. Польские свидетельские материалы являются необходимым элементом в любом процессе, относящемся к катынскому убийству.

Я также надеюсь, что в случае любого другого процесса в будущем, относящемся к катынскому вопросу, серьезная несправедливость, имевшая место в Нюрнберге, не будет повторена. В данном случае я имею в виду тот факт, что польские свидетельские показания не были заслушаны в суде. Под польскими показаниями я имею в виду, конечно, показания, представляемые не советскими марионетками, а свободными поляками, имеющими право на то, чтобы требовать правду и выступать от имени жертв и страданий, понесенных в данном случае всей польской нацией. Более того, без заслушивания польской стороны в любом судебном процессе, относящемся к катынскому вопросу, никак нельзя обойтись не только потому, что сама природа юрисдикции требует этого, но также и потому, что только при наличии материала, собранного польской стороной, можно будет правильно оценивать показания, представленные двумя потенциальными преступниками, и установить, кто же является действительным преступником.

7. Мы обвиняем правительство СССР.

Я считаю, что мы достаточно подготовлены для того, чтобы появиться перед трибуналом; не только нами собран весь доступный материал, но на основе доказательств, имеющихся в нашем распоряжении, мы убеждены в том, что Советское правительство виновно в совершении катынского преступления, что 14 500 польских военнопленных, находившихся в руках русских, были убиты в течение апреля и первой половины мая 1940 г., т. е. в то время, когда Советская Россия поддерживала мирные и дружественные отношения с гитлеровской Германией, что таким образом Кремль является виновным в том, что он хладнокровно решил уничтожить фактически весь польский офицерский корпус совместно с несколькими тысячами других военнопленных, которые попали в руки Красной Армии в сентябре 1939 г. и чья единственная вина состояла в том, что они первыми выступили на борьбу против тоталитарной агрессии.

Я вкратце набросаю нижеследующие главные моменты, на которых основывается наше твёрдое убеждение относительно вины СССР и наш обвинительный акт против Советского правительства.

а) Неопровержимым фактом является то, что все убитые польские военнопленные были живы и находились в руках СССР ранней весной 1940 г. Все заявления, сделанные Советским правительством о том, что когда эти военнопленные были в живых, они находились вне досягаемости и не под властью советских представителей, и что, следовательно, с ними расправился кто‑то другой, являются ложными и явно неверными, и нет каких‑либо доказательств, которые можно было бы представить в подтверждение такого рода заявлений (а что – были такие заявления? – Авт.).

в) В течение 10 месяцев с августа 1941 года по июль 1942 г. тщетно разыскивая пропавших пленных по всему Советскому Союзу, мы обменивались нотами с Советским правительством, а также провели многочисленные совещания и беседы по указанному вопросу: однако нас никогда не уведомляли о том, что эти лица попали в руки немцев в окрестностях Смоленска, о чем сразу же сообщило Советское правительство, как только было объявлено об обнаружении могил в Катыни.

с) Советские заявления, в которых содержатся утверждения о том, что польские военнопленные, о которых идет речь, были живы до августа – сентября 1941 года, когда они были убиты немцами, попав в их руки, после того, как немцы захватили район Смоленска, полностью лишены основания; никогда не предъявлялись какие‑либо доказательства в поддержку такого рода версии. (Естественно, ведь та сотня свидетелей, которая давала показания в 1943 году – советские марионетки. А «свободных поляков» в то время в Смоленске не оказалось – они развлекались с персидскими красавицами. – Авт.) Действительность такова, что начиная с весны 1940 года никаких признаков жизни не подавал ни один из пропавших военнопленных, в то же время как все доказательства, обнаруженные при телах военнопленных: тысячи газет, писем и другие документы неопровержимо подтверждают то, что жизнь этих жертв оборвалась весной 1940 года.

d) Советское правительство никогда не давало своего согласия на допуск международных беспристрастных экспертов к катынским могилам. Советское правительство возражало против этого в апреле 1943 года, когда польское правительство обратилось с просьбой к Международному Красному Кресту расследовать данное дело; Советское правительство не пригласило ни одного международного эксперта для проверки могил тогда, когда 6 месяцев спустя Катынский район оказался в руках Советов. С другой стороны, международная Комиссия экспертов, приглашенная немцами в Катынь, включала в свой состав в дополнение к экспертам из стран, находившихся под немецкой оккупацией или являвшихся союзниками немцев, также и д‑ра Фр. Нэвилля, профессора судебной медицины в Женеве, и представлявшего таким образом, страну, которая была полностью нейтральной. Доклад этой комиссии, датированный 30.IV.1943 г. указывал на вину Советов. (В самом деле?!! – Авт.)

е) Официальное Советское коммюнике о катынском убийстве, опубликованное в январе 1944 года комиссией, состоящей полностью из советских граждан, содержит в себе столько противоречивых положений, явно фиктивных данных и ложных заявлений подставных свидетелей, что этим лишь только усиливается уверенность в том, что вина падает на советскую сторону. (Ну, то, что советские свидетели изначально подставные, мы уже поняли. Но назвал бы хоть одно противоречие, что ли… – Авт.)

f) Несмотря на привилегированное положение, в котором находилась Советская сторона в Нюрнберге, никаких новых доводов в поддержку советской версии не было предоставлено на процессе. Напротив, не доказав вины немцев, процесс, хотя и косвенно, обвинил Советское правительство.

8. Группа офицеров, которым удалось избежать убийства. Прежде чем закончить свое выступление, я хотел бы заверить вас о том, что мы приветствуем любое расследование и что мы готовы представить вам все разъяснения, относящиеся к нашей позиции по этому вопросу, а также касательно документальных материалов, находящихся в нашем распоряжении. Среди нас имеются также несколько военнопленных из тех трех лагерей, которые были ликвидированы в 1940 году. Эти лица принадлежали той группе, состоявшей из 400 пленных, которая была вначале направлена в Павлищев Бор, а затем в лагерь Грязович и которая являлась единственной группой военнопленных, которые избежали расправы. Они могут предоставить вам свидетельские показания, в частности, относительно важных обстоятельств эвакуации лагерей, а также могут сообщить о прекращении всей переписки со своими пропавшими товарищами, – факт, который стал им известен из писем, полученных ими от своих семей из своей страны. (То есть после войны никто этого не проверял?! – Авт.)»[142]

Заявление, конечно, чисто пропагандистское, со множеством передержек и откровенной лжи, но кого это волнует? Главное – дать информационный повод, а остальное – дело техники. После заявления Андерса к делу подключились американцы. Сначала появился американский комитет по расследованию «катынского дела». Его организаторами были:

Макс Истман – троцкист, после убийства вождя переквалифицировавшийся в антикоммунисты.

Дороти Томпсон – известная журналистка.

Бреди – журналист, бывший противником вмешательства США в войну вплоть до самого Пирл Харбора.

Джон Ф. Кронин – католический священник, антисоветчик. Джеймс А. Фарлей – католик, политик, в 1943 году порвавший с Рузвельтом.

Клэа Бус Люс – католический прозелит, антисоветчик.

Аллен Даллес – без комментариев.

Как видим, в эту комиссию не вошли не только представители советской стороны, но даже и «независимые эксперты». Поскольку, как явствует из фултонской речи Черчилля, свободны только люди, живущие по эту сторону «железного занавеса», первое понятно. Но кого‑нибудь из той же Швейцарии или Швеции почему бы не пригласить? А если нет – то какие претензии к «комиссии Бурденко»?

В 1951 году к делу подключились парламентарии. В сентябре этого года член палаты представителей Конгресса США Рэй Мэдден, католик, демократ от штата Индиана, потребовал создания комиссии конгресса для повторного расследования «катынского дела». 25 сентября он заявил: «Показания и доказательства, которые должны быть собраны по этому массовому убийству, докажут всему миру, что у русских лидеров преступные умы».

Мистер Мэдден – персонаж весьма любопытный. В округе Лейк, откуда он был выдвинут в палату представителей, большую часть составляли американцы польского происхождения. Советский Союз Мэдден ненавидел люто, но это бы еще ничего – однако он открыто призывал к отказу от Ялтинского и Тегеранского соглашений. Например, 10 февраля 1952 г., выступая в Польском национальном Доме в Нью‑Йорке, он заявил: «Соглашения, заключенные в Ялте и Тегеране, следует выбросить в мусорный ящик». Тем не менее палата представителей США свято верила в объективность расследования, которое возглавляет такой человек.

Комиссия была создана, работала и, естественно, признала то, что следовало признать. Не то чтобы на нее кто‑то тоталитарно давил – что вы! Просто, поскольку это было расследование, проведенное в свободном мире, оно и было максимально свободным – в том числе от знания фактов, от соблюдения основ уголовно‑процессуального права, да и от здравого смысла тоже. Некоторые перлы просто умиляют.

Например, значительно расширился список жертв. Один из конгрессменов, некто Шинан, заявил: «Отличительной чертой катынского преступления является массовое уничтожение не только лидеров польской армии, но также значительной части польских интел лигентов… Среди погибших находились 150 руководящих гражданских лиц, среди них – судьи, прокуроры и профессора польских колледжей. Были убиты свыше 600 врачей, включая большое число выдающихся специалистов. В Катыни погибли несколько сот инженеров с учеными степенями, много писателей, журналистов, промышленников, торговых работников, учителей, политических и общественных деятелей…»

Интересно, откуда г‑н Шинан их взял? В немецких материалах о них не говорится, в советских – тоже, новых исследований не проводилось. Или поляки решили заодно спихнуть на русских еще и операцию «Танненберг»? Вообще‑то, кощунственно такое думать – но очень напоминает известную у многих народов сказку о том, как некий пройдоха несколько раз брал виру за убийство своей давно уже мертвой бабушки.

Образец блестящей логики показал сенатор Дондерс, заявивший: «Если бы немцы убивали этих людей, они, конечно, не использовали бы германские боеприпасы или свои собственные винтовки, что скорее говорит о виновности другой страны…»

Интересно, а что они должны были использовать? Может, им еще в буденовках в атаку ходить – пусть весь мир думает, что у русских снова гражданская война началась.

А это выступление вроде бы даже в защиту. Дингелл из штата Мичиган говорит:

«Убийство польских офицеров в Катынском лесу и других лиц в различных районах истерзанной войной территории лежит на ответственности русских, даже если они были убиты немцами (что – всех?! – Авт.), ибо согласно международным конвенциям по вопросу о пленении военнопленных, военнопленные лежали на ответственности русских, которые захватили их в плен и держали в плену до времени убийства (уф‑ф… Кажется, не всех… советские граждане, как всегда, не в счет. – Авт.) Приближение немцев обязывало русских перевести своих пленников в безопасное место. Однако не все польские офицеры и солдаты были убиты кровожадными русскими коммунистами (ну и на том спасибо! – Авт.) – многие из них были теми же методами ликвидированы в других местах сердобольными немецкими гуннами, но это нигде не зафиксировано».

Ну почему ж не зафиксировано?! ЧГК и это отслеживала. Впрочем, в нее входили не свободные люди свободного мира, а рабы тоталитарного строя, заявления которых изначально не принимаются во внимание. Так что – да, не зафиксировано…

А ведь прав был никому не известный референт НКИДа Мартьянов, когда в 1945 году предупреждал, что так и будет! В сентябре 1945 года в IV Европейский отдел НКИДа был направлен протокол заседания ЧГК по Катыни – по‑видимому, для заключения о возможности его использования на Нюрнбергском процессе. Референт Европейского отдела Мартьянов дал по нему следующее заключение:

«22 сентября 1945 г. мною был просмотрен протокол 23 заседания ЧГК по установлению и расследованию злодеяний немецко‑фашистских захватчиков от 12 января 1944 г.

Считаю, что поляки могут использовать показания свидетелей – бывшего начальника лагеря 1‑ОН Ветошникова В. М. и бывшего начальника движения Смоленского участка Западной ж.д. Иванова С. В. против этих свидетелей и, косвенно, против СССР.

Показание Ветошникова дает основание полякам обвинить его в том, что он, как начальник лагеря, не принял своевременных мер к вывозу военнопленных офицеров польской армии в глубь страны. Показание Ветошникова может быть использовано против него и в той части, где он касается вывода поляков из прифронтовой полосы.

Ветошников в своем показании поднял вопрос о имевшейся возможности вывести поляков из прифронтовой зоны пешим порядком, но ничего не сделал для реализации этой возможности. Здесь показание Ветошникова сформулировано так, что ответственность за неиспользование этой возможности несет не он, начальник лагеря Ветошников, а высшая инстанция – Москва.

Кроме вышеизложенного, поляки могут обвинить Ветошникова в том, что он выдал лагерь немцам, спасая себя, т. к. Ветошников не принял мер по эвакуации военнопленных польских офицеров, в критический момент находился вне лагеря, в Смоленске.

Показание другого свидетеля – б. начальника Смоленского участка Западной ж.д. Иванова С. В. также может быть использовано против нас. Иванов заявляет, что свободных вагонов у него не было и что, в случае, если бы они нашлись, то их всe равно нельзя было бы подать на трассу Гусино, т. к. она находилась под обстрелом.

Такая формулировка показания Иванова может быть истолкована поляками в том смысле, что он, Иванов, имел в своем распоряжении свободные вагоны, но не дал их под погрузку, мотивируя свой отказ тем, что трасса находится под обстрелом. Показания Ветошникова и Иванова в редакции ЧГК безусловно могут быть использованы поляками против СССР»[143].

Не поэтому ли, кстати, Сталин до последнего молчал о судьбе польских офицеров, отправленных под Смоленск? В Москве уже тогда было прекрасно известно, как настроено польское правительство – оно ухватилось бы за малейшую возможность любой провокации. Уж коль скоро лондонские поляки не побрезговали даже кампанией Геббельса…

И вот теперь комиссия Мэддена доказала правоту МИДовского референта. Именно это и поставили нашим в вину никогда толком не воевавшие американцы. А если бы Сталин рассказал про Смоленск Коту с Андерсом, все это началось бы еще в 1941‑м?

Конечно, при таком подходе и результат предсказуем: высокая комиссия решила, что поляков расстрелял НКВД. Странно, если бы они решили иначе. А вот основания интересны. Ссылаться на «Википедию», конечно, дурной тон – но иногда бывает очень полезно. Вот какие основания для приговора перечисляет эта самая известная в мире интернет‑энциклопедия.

«Заключение Комиссии объявляло СССР виновным в катынском убийстве на основании следующих признаков:

1. Противодействие расследованию МКК в 1943 г.

2. Нежелание приглашать нейтральных наблюдателей во время работы „Комиссии Бурденко“, кроме корреспондентов, согласно оценивших акцию как „целиком организованное шоу“.

3. Неспособность предъявить в Нюрнберге достаточно свидетельств немецкой вины.

4. Отказ от сотрудничества с расследованием Конгресса, несмотря на публичное и формальное обращение Комитета.

5. Неоспоримые свидетельства лиц, ранее заключенных в трех лагерях, медицинских экспертов и наблюдателей.

6. Тот факт, что Сталин, Молотов и Берия до весны 1943 г. не отвечали полякам, где находятся лица, обнаруженные в Катыни.

7. Массированная пропагандистская кампания, устроенная против расследования Конгресса, что было расценено как выражение страха разоблачения».

Основания, как видим, убойные – особенно пункт 7. Единственный интересный пункт здесь – пятый. Конечно, основную массу этих свидетельств и доказательств мы уже знаем – но, может быть, появилось что‑то новое?

Согласно утверждениям комиссии, по делу было допрошено более шестисот свидетелей. Правда, показания их исследователями катынской темы почему‑то не тиражируются – надо полагать, ничего нового там не содержалось. Так что и мы не стали внимательно изучать все семь томов американских материалов, ограничившись только теми, которые советские дипломаты сочли необходимым доложить в Москву[144].

Среди свидетелей, впрочем, попадались персонажи весьма колоритные. Ганс Блесс, бывший солдат вермахта, приветствовал комиссию по расследованию нацистским салютом. Интересно, станет такой «истинный ариец» хоть в чем‑то отходить от официальной германской версии, если он так верен уже поверженному режиму? Некий человек, лицо которого было скрыто белой маской‑балахоном, дал показания, что видел русские вооруженные отряды в 1940 году, которые убивали поляков и сваливали их тела в одну могилу. О свидетеле не было известно ничего, кроме того, что это «просто поляк, который спасся бегством из русского лагеря военнопленных», во что комиссии предлагалось поверить. Естественно, под маской он спрятался, опасаясь страшной мести КГБ… Еще один свидетель – бывший полковник Красной Армии Ершов, изменник Родины. Этот маску не надевал, однако когда он давал показания, из зала почему‑то были удалены все фотокорреспонденты, а у того единственного, кто все же сумел сфотографировать Ершова, отобрали пленку. Интересно, почему – ведь фотография полковника наверняка осталась в кадровом управлении советской армии, и МГБ, при желании, нашел бы ее с легкостью необыкновенной.

Мы не будем предполагать, что поляка в маске рекрутировали из безработных солдат армии Андерса, а «полковника Ершова» отыскали в рядах парижских таксистов[145]. Это, в конце концов, неэтично по отношению к американским конгрессменам. Мы просто излагаем факты.

Из свидетелей, вроде бы рассказавших что‑то новое по катынскому вопросу, известны двое. Это пленные американские офицеры, которых немцы тоже возили на раскопки. Один из них – полковник ван Влит. Вернувшись в штаты, он в 1945 году написал доклад в Пентагон. Доклад был засекречен, с полковника взята подписка о неразглашении – интересно, что там можно было секретить? Потом, когда удалось добиться снятия грифа, оказалось, что доклад потеряли в канцелярии Министерства обороны. Тогда полковник восстановил по памяти текст, который и был рассекречен 18 сентября 1950 г.

Кроме этой детективной истории, о том, что видел в Катыни полковник ван Влит, ничего узнать не удалось. Однако бывший майор австралийской армии Лео Пробин опубликовал в журнале мельбурнской унитарной церкви «Бикэн» любопытнейшую статью. Он сообщил, что находился в плену вместе с Ван Влитом и тот, вернувшись из Катынского леса, заявил, что убийства были делом рук немцев. Интересно, насколько доклад, утерянный в Министерстве обороны США, совпадал с восстановленным через пять лет текстом? О том, что правительство США могло надавить на полковника американской армии с целью побудить его дать «правильные» показания, мы писать не будем. Это абсолютно невозможно!

Еще один свидетель – полковник Дональд Б. Стюарт, попавший в плен 15 февраля 1943 г. и оказавшийся в числе пленных американцев, которых немцы привезли в Козьи Горы. 11 октября 1951 г. он рассказывал комиссии Мэддена об увиденном:

«Каждый из нас отдельно пытался определить, сколько трупов находилось в могилах… Поскольку одна из могил была раскрыта до нижнего слоя трупов, мы могли подсчитать, сколько было слоев; т. о. мы подсчитали число трупов в каждом ряду. Каждый из нас отдельно подсчитал число слоев и число рядов. Позднее, когда мы посовещались и когда проверили друг у друга подсчеты, мы обнаружили, что насчитали около 10 000 трупов».

Интересно, как в американской армии с арифметикой? Даже по немецким данным, в самой глубокой могиле было около 3 тысяч тел, в остальных – меньше. А всего, как мы уже показывали, не больше 4–5 тысяч.

«Когда мы подошли к той могиле, то не немцы нам указали, а каждый из четырех офицеров сам заметил, что эти люди были очень хорошо одеты. На них были сапоги. Черные сапоги из очень хорошей кожи… На них были кожаные каблуки, которые не были изношены; каблуки были в хорошем состоянии. Большинство из них было в бриджах из эластичного материала… Материал был очень хорошего качества и почти не изношен…

…Мы пришли к выводу, что эти офицеры не могли быть очень долго в плену к моменту своей смерти… Сапоги были совершенно не изношены…»

Все очень мило, но вот что пишет в своей книге «Катынь» Юзеф Мацкевич, который, несомненно, посещал раскопки:

«В большинстве случаев мундиры были в хорошем состоянии, можно было распознать даже, из какой материи они сшиты, – только обесцветились. Все кожаные изделия, в том числе и сапоги, выглядели резиновыми».

Интересно, как свидетель смог увидеть «черные сапоги из очень хорошей кожи» и понять, что бриджи были сшиты из хорошего материала? Или ему показали какие‑то специально подобранные трупы? Что касается не изношенных каблуков, то не знаем, как в Америке, а в России существовала такая профессия – сапожник. Этот человек ставил набойки, а при необходимости мог заменить изношенный каблук. Услуги сапожника стоили недорого и были вполне по карману даже пленным. Интересно, правда?

«В нескольких местах ямы были выкопаны глубоко, и немцы показали нам на дне их и вокруг них лежащие там белеющие кости и несколько черных резиновых галош…»

Это, по‑видимому, опять загадочные русские могилы. Похоже, советские галоши производили на всех «западников» такое же неизгладимое впечатление, как на чуковского Крокодила. Галоши с мистическим постоянством вылезают при эксгумациях и в свидетельских показаниях – от той, которую царапали румыны на свалке в Одессе, до найденных поляками под Харьковом в 1995 году.

Сделаны были комиссией и любопытные географические открытия. «Вопрос. Вам известно на основании того, что вы слышали и читали, что в 1940 году русские владели той частью Польши?

Стюарт. Да, сэр. Русские владели той частью Польши…»

Это какой частью Польши – Смоленском? Конечно, члены комиссии наверняка долго и плодотворно общались с лондонскими поляками, но даже Пилсудский, кажется, не претендовал на Смоленск. Или претендовал?

И вот, наконец:

«Немцы, например, рассказали нам, где находились лагеря военнопленных, из которых прибыли эти люди… и они сказали нам, что нашли железнодорожные билеты для поездки домой с указанными на них именами этих людей».

Че‑го?! Вы можете представить себе военнопленных, которые ностальгически хранят давно просроченные проездные билеты? Они ведь даже на самокрутки не годны… Скорее уж приходят в голову парни из ведомства Геббельса, обшаривающие кладовки варшавских ведомств в поисках того, что можно засунуть в катынские могилы. Впрочем, каким образом эти билеты могут свидетельствовать о том, что поляков расстрелял НКВД, все равно неясно…

Глава 17

Перья из хвоста кометы

Любая уважающая себя комета должна обзавестись хвостом. Не стало исключением и «катынское дело». Его «хвост» – это множество мелких свидетельств, возникших уже постфактум. Большая часть – откровенная фантастика, придуманная иногда в развитие провокации, иногда из чистой любви к творчеству, а иной раз самозародившаяся в системе ОГГ – один (одна) гражданин(ка) говорил(а).

К первому можно отнести, например, вытащенный польским исследователем Ежи Лоеком за ушко на солнышко документ о «ликвидации» лагерей в Козельске, Старобельске и Осташкове. Как явствует из этой бумаги, в Смоленске работали части минского НКВД под прикрытием 190‑го пехотного[146] полка. Из четырех сотрудников, руководивших расстрелами, троих звали: Лев Рыбак, Хаим Финберг и Абрам Борисович[147]. Правда, эти фамилии сразу же заставляют искать в сенсации следы ведомства доктора Геббельса – это ведь у него как чекист, так непременно и еврей! Ну и, конечно же, выясняется, что документ был найден и опубликован немцами. Они много чего «нашли» и опубликовали, в 90‑е годы перестроечные «историки» им помогли – а мы теперь разбирайся, какой приказ изначально был составлен на русском языке, а какой – на немецком и на русский переведен лишь потом[148].

Похоже, что из чистой любви к творчеству возникло знаменитое «письмо Пыха», которое пришло в советский МИД в 1953 году. Его автор долго и подробно рассказывает, как приехал в Катынь в качестве секретного сотрудника НКВД, как потом пришли немцы, его вместе с другими поляками расстреляли, и он выбрался из общей могилы. Всё бы ничего, но, во‑первых, не вяжется по фактам и датам, во‑вторых, в дальнейшем рассказе автора, залетевшего потом в армию Андерса, фигурируют уже тысячи человек, умерших от голода в лагерях польской армии под Красноводском (что не подтверждается ни одним документом), а в‑третьих… Одному из авторов в свое время пришлось иметь дело с газетой «Новый Петербург», которая помимо прочего специализировалась на защите «жертв террора психиатров». И наметанный глаз сразу уловил в тексте письма, точнее в его стиле, некий до боли знакомый дух, и если по ходу чтения появится психиатрическая больница… Появилась! Ну что ж… Возможно, Пых и вправду был в Катыни – но в данной ситуации его свидетельство нам ничем помочь не может.

По сетям ОГГ распространялось множество самой разной информации – например, что семь тысяч поляков были погружены на две (!) баржи и утоплены в Баренцевом море. Без утонувшей баржи в рассказах о пленных, попавших в лапы революционеров, обойтись нельзя в принципе, это постоянный элемент фольклора еще со времен французской революции. В данном случае мы имеем дело с вариантом «Титаник суперплюс» (учитывая размеры утопленных корыт) – а так все то же самое.

Тех, кто любит возиться с подобными фактами и свидетельствами, отсылаем к книге Владислава Шведа «Тайна Катыни» – там этого много, сытно и вкусно. У нас – задача другая: проследить развитие провокации. И все же о некоторых моментах, выявившихся позднее, следовало бы рассказать.

Путаница «катынских списков». Сразу же, еще в 1943 году, немцы начали публиковать в польских газетах списки людей, которых будто бы удалось опознать. Проверял ли их кто‑нибудь «на местности», то есть в Польше, неизвестно[149]. Однако некоторые факты пришли к историкам и журналистам «самотеком», а некоторые выявились по ходу изучения советских данных.

Так, например, немцы занимались банальными приписками, причем по мелочам. В списках эксгумированных пропускались номера. По подсчетам российского ученого Валентина Сахарова, пропущенных номеров было 124. Выявлено 59 случаев, когда вместо трупов регистрировались документы или предметы. Существовали в списках и «двойники» – когда под двумя номерами значился один и тот же человек. Таких случаев было немного, но они позволили немцам перейти заветную грань в четыре тысячи человек – по сравнению с заявленным числом в десять тысяч три выглядит как‑то уж совсем несолидно.

Но есть находки и поважнее. В «катынских списках», когда в них начали разбираться, оказалось некоторое количество людей, которые содержались в Старобельском и Осташковском лагерях (хотя, как следует из документов, в Смоленск отправляли только пленных из Козельска). Таковых, по данным российского историка Юрия Зори – 543, а по польским данным – 230 человек. Откуда они там взялись?

Первая версия – банальные ошибки. Сличение этих списков, судя по тому, как они составлялись – занятие чрезвычайно увлекательное. В тех, что были напечатаны в 1943 году[150], польские фамилии записывались по‑немецки, а потом снова переводились на польский язык. Вторые, советские лагерные – те же польские фамилии переводились уже на русский. Но все же так можно перепутать пару десятков человек – однако не пять же сотен, двадцать процентов всех идентифицированных! Это ведь надо, чтобы в другом лагере имелся еще и человек с созвучной фамилией…

Ну и откуда эти люди взялись в Козьих Горах? В рамках версии Геббельса, когда офицеров из Козельска отправили прямым ходом в Смоленск и в яму – надо полагать, из параллельного мира занесло, больше неоткуда. В реальности же, например, так: Берия, когда ему срочно понадобилось заткнуть дырку в железнодорожном строительстве, мог отобрать молодых и трудоспособных из всех лагерей. Кто ему помешает, когда план под угрозой? А потом заключенные из Севжелдорлага поехали в Смоленск. Или же пленных могли перевести туда по какой‑либо иной причине.

Оплаканные заживо. Гораздо интереснее другой вопрос: существовали ли люди, которые значатся в списках, но либо погибли в других местах, либо вообще остались живы?

А как же? Конечно!

Мы уже упоминали о польском офицере Марьяне Рудковском, который умер в лагере в Польше, а значился в катынских списках. Были и другие. Ален Деко, например, рассказывает об удивительных открытиях Катерины Девилье.

«В одном из выпусков моего журнала „История обо всем“ я привел статью Катерины Девилье „Что я знаю про Катынь“… Необычная судьба: юная француженка накануне войны оказалась вместе с родителями в Польше, а потом поступила на службу в Красную Армию в чине лейтенанта. Ей принадлежит первенство в расследовании катынских захоронений. Об этом она рассказывает в статье. В ней содержатся небезынтересные детали, которые, возможно, способны изменить некоторые, слишком поспешно сделанные выводы…

В апреле 1941 года Катерина Девилье была во Львове. Она узнала, что студенты, заключенные в Брест‑Литовской крепости, будут освобождены. В этой же крепости с ноября 1939 года находился ее дядя, и никто ничего не знал о его судьбе. Она разыскала студентов, чтобы что‑нибудь разузнать относительно дяди. Увы, о нем они ничего не слышали. В качестве слабой компенсации они рассказали ей о своем товарище по камере, Збигневе Богусском.

Катерина была ошеломлена. Збигнев Богусский! Друг детства! Он служил в польской армии и попал в советский плен в сентябре 1939 года. Его отправили в лагерь польских военнопленных офицеров в Козельск, он бежал, но был пойман и во второй раз попал уже в Брест‑Литовскую крепость. Львовские студенты встретили его там в апреле 1941‑го. Он рассказывал им „массу пустяков, – пишет Катерина, – вспоминая свое детство и школу, пляж в Сопоте, старую каргу, которая не позволяла воровать конфеты, водяные бомбы…“ Неопровержимый вывод: „Несмотря на плохое обращение и частое пребывание в карцере, Збигнев, безусловно, был еще жив в апреле 1941 года“»…

После начала войны Катерина попала на фронт, была ранена, снова воевала… Затем (судя по всему, в 1944 году) она сопровождала делегацию от 1‑й польской армии, отправлявшуюся в Катынь.

«„Все осталось так, как было при немцах. На площадке был установлен барак, который играл роль музея. Музея советских зверств, состоящего из экспонатов, отобранных с немецкой тщательностью. Все там было сгруппировано, упорядочено и классифицировано, всюду ощущался невыносимый порядок в стиле Третьего Рейха. Книги с золотыми тиснениями и подписями именитых посетителей из‑за рубежа, копии решений, ряд фотографий менее известных гостей – и все это в алфавитном порядке. Бумаги, письма, карандаши, ручки, фотографии, портмоне казненных и фотографии их трупов также в алфавитном порядке. В алфавитном же порядке список жертв Катыни, разделенный на равные промежутки по принципу принадлежности к одному бараку“.

И именно тогда Катерина испытала самое глубокое удивление в своей жизни. „В стопке на букву „А“ я увидела имя своего дяди, а на букву „Б“ – Збигнева Богусского. Збигнева, расстрелянного в марте 1940… и сидевшего в камере Брест‑Литовской крепости с львовскими студентами в… апреле 1941‑го?“

На секунду ей показалось, что она сошла с ума. Она кинулась к вещественным доказательствам. „Ящик дяди Христиана был пуст. В отделении Збигнева была его детская фотография и копия письма матери от 6 марта 1940 года. Подпись – его“. И снова – тень безумия: „Я ничего не понимаю“.

Она все поняла уже через несколько месяцев. Или подумала, что поняла. Вернувшись однажды в Польшу, она встретила фронтового товарища, который был поражен странным обстоятельством – письмом, которое он якобы написал своей матери. В тот момент, когда письмо было написано, он находился где‑то в хабаровских рудниках и вряд ли мог писать вообще что‑либо. Но подпись под письмом, вне всяких сомнений, была его собственная. „Вот только письмо… Но я никогда не писал его!“

И в этот момент она поняла, что Катынь – дело, целиком сфабрикованное немцами».

Были и еще уцелевшие. Владислав Швед пишет:

«Достаточно напомнить судьбу выдающегося польского юриста, профессора, подпоручика Ремигиуша Бежанека, числившегося в списках катынских жертв под № 1105, но прожившего в Польше после войны долгую и счастливую жизнь. Немцы в Катыни “опознали“ трупы и других вернувшихся после окончания войны в Польше людей…»[151]

Некоторые данные приведены в интервью с подполковником в отставке Борисом Тартаковским, бывшим офицером Войска Польского (того, которое формировалось в СССР). В 1991 году он написал письмо в редакцию «Военно‑исторического журнала». Сотрудник журнала с ним встретился, и вот что рассказал Тартаковский:

«В Люблине к нам пришло пополнение, состоявшее из польских граждан. Среди прибывших были два сержанта – польские евреи.

Один из них – Векслер, фамилии второго, к сожалению, не помню. Из беседы с ними узнал, что они находились в 1940–1941 гг. в советском лагере для военнопленных, расположенном в Козьих Горах, в так называемом Катынском лагере. Сержанты рассказали: когда немцы подходили к Смоленску, начальник лагеря приказал эвакуировать всех военнопленных. Железной дорогой этого сделать не смогли, то ли вагонов не хватало, то ли по какой другой причине. Тогда начальник лагеря приказал идти пешком, но поляки отказались. Среди военнопленных начался бунт. Правда, не совсем бунт, но поляки оказали охране сопротивление. Немцы уже подходили к лагерю, были слышны автоматные очереди. И в этот момент охрана лагеря и еще несколько человек, в основном польские коммунисты, сочувствующие им и еще те люди, которые считали, что от немцев им ничего хорошего ждать не приходится, в том числе и эти сержанты, ушли из лагеря»[152].

История опять же на первый взгляд странная – неужели охрана лагеря не могла справиться с заключенными? Но только на первый. Давайте представим себе, как это было. Начальник в Смоленске, выбивает вагоны, лагерем управляет его заместитель. Немцы прорвались, уже слышна стрельба, ясно, что надо срочно уходить – и тут заключенные объявляют «сидячую забастовку», да еще и баррикадируют, например, двери бараков. Что с ними делать – совершенно непонятно, их раз в десять больше, чем конвоя, инструкций никаких нет, приказов тоже, а за расстрел без приказа товарищ Берия поступит так, что мало не покажется. Да и времени уже нет, немцы, если застанут, не пощадят. Ну и что здесь невероятного, если охранники плюнули и ушли, прихватив с собой тех заключенных, кто не ждал от немцев ничего хорошего? Евреев да коммунистов, кого же еще… Тот, кто был в лагере главным, вполне мог распорядиться бросить заключенных, что бы ему ни грозило: в этом случае он один пострадает, если же охрана останется – убьют всех.

Тот же Борис Тартаковский, рассказывает еще об одном своем соприкосновении с «катынским делом».

«После освобождения Смоленщины в Катынь направилась комиссия под руководством академика Бурденко… Неверно утверждение о том, будто в состав комиссии не были включены польские граждане. Были, в том числе и жители Люблина. Для этих целей предоставлял машины первый автомобильный полк Войска Польского, в котором я тогда служил. Вместе с комиссией в Катынь выезжало и несколько наших шоферов.

После наша часть была расквартирована в городе Гродзиск‑Мазовецки. Хозяйкой моей квартиры была вдова польского офицера, сидевшего в Катынском лагере. Так вот эта женщина показывала мне письмо от мужа из Катыни, датированное сентябрем 1941 года. Однажды мы пригласили пани Катажину в нашу часть, где она рассказала о судьбе своего супруга. А вскоре к ней домой пришли двое неизвестных мужчин и забрали это письмо. Кто были эти незнакомцы? С уверенностью сказать трудно. Однако можно сделать некоторые предположения. Дело в том, что в раздувании катынской трагедии принимала активное участие Армия Крайова, подчинявшаяся Польскому эмигрантскому правительству в Лондоне. Правда, с доказательствами у них было туго. Так, постоянно менялись цифры относительно числа жертв Катыни – от двенадцати тысяч человек до четырех тысяч. Такие колебания стали возможны из‑за того, что в списки погибших включались фамилии тех польских офицеров, которые погибли в других местах, а то и просто пропали без вести. Показательное с этой точки зрения событие произошло в городе Урсус, когда там находилась наша часть. В соседний дом вернулся майор Войска Польского, фамилия которого значилась в списках офицеров, расстрелянных в Катыни»[153].

Думаем, что если бы господа поляки (но только после окончательного отказа в компенсациях) взяли на себя труд разыскать родственников всех поименованных в катынских списках, они узнали бы много интересного. Вот только оно им надо? Они ведь наследники не «армии Людовой», а «Армии Крайовой», польского эмигрантского правительства…

Свидетели защиты. По разного рода публикациям рассыпаны мелкие свидетельства – их не один десяток. Они сводятся к одному: люди встречались либо с теми, кто был в лагерях под Смоленском, либо с теми, кто знал об этих лагерях.

Вот еще несколько цитат из той же книги Деко:

«В 1945 году молодой норвежец Карл Йоссен заявил полиции в Осло, что Катынь – „самое удачное дело немецкой пропаганды во время войны“. В лагере Заксенхаузен Йоссен трудился вместе с другими заключенными над поддельными польскими документами, старыми фотографиями…»

«…В 1958 году в Варшаве, во время процесса над Кохом, одним из нацистских палачей, орудовавших в Польше, берлинский булочник Пауль Бредоу под присягой заявил следующее: осенью 1941 года он служил под Смоленском, в составе войск связи вермахта. „Я видел своими глазами, как польские офицеры тянули телефонный кабель между Смоленском и Катынью. Когда потом объявили, что открыто Катынское захоронение, я находился там же и присутствовал при эксгумации. Конечно, я сразу узнал униформу, в которую были одеты польские офицеры осенью 1941 года“».

Что здесь важно – так это телефонный кабель. В одной из прошлых глав мы предположили, что гитлеровцы использовали захваченных поляков на работах по прокладке связи – и вдруг такое подтверждение…

Вот еще – из воспоминаний француза Рене Кульмо, побывавшего в немецких концлагерях:

«В сентябре 1941 года в Шталаге II D нам объявили о приезде шести тысяч поляков. Их ждали, но прибыло только триста. Все в ужасном состоянии, с Запада. Поляки вначале были как во сне, они не говорили, но постепенно стали отходить. Помню одного капитана, Винзенского. Я немного понимал по‑польски, а он по‑французски. Он рассказал, что фрицы там, на Востоке, совершили чудовищное преступление. Почти все их друзья, в основном офицеры, были убиты. Винзенский и другие говорили, что СС уничтожили почти всю польскую элиту».

Дальше от лица Деко:

«Я спросил месье Кульмо: „Эти поляки говорили о Катыни?“ „Нет, тогда это название мне ни о чем не говорило. Но в 1943 году, когда начались все эти истории про Катынь, я вспомнил своих польских друзей и то, что они мне рассказывали про преступление на Востоке. Поэтому я всегда был убежден, что за Катынь несут ответственность именно СС“».

Когда в СССР начала широко обсуждаться катынская тема, в газеты и журналы самотеком пошли письма. Мы приведем некоторые, самые интересные из них. Вот свидетельство, присланное в редакцию «Комсомольской правды» жителем Смоленска Н. А. Копытовым.

«С 1937 по 1941 годы, то есть до ухода в Советскую Армию, я работал начальником одного из отделов Западного облпотребсоюза. В конце февраля или начале марта 1940 года я был вызван к председателю облпотребсоюза Г. М. Цветкову, который поручил мне выехать в Козельск и организовать для пленных поляков повседневную торговлю. Вместе с председателем Козельского райпотребсоюза тов. Бодровым я приехал на место, где находился лагерь для польских военнопленных. Здесь мы встретились с начальником лагерной охраны в чине капитана. Согласовали с ним порядок работы ларька и ассортимент: из бакалеи – нитки трех сортов, иголки разные, ножницы, папиросы дешевые, пуговицы, из продовольствия – сыр, дешевые конфеты, колбаса типа краковской, печенье, сахар и т. д. Командование подготовило место для торговли. Капитан пригласил посмотреть, как живут военнопленные. Их разместили в двух домах: в одном – рядовой состав, в другом – офицеры. Отношение к пленным полякам было очень гуманным»[154].

Совершенно исключительную инициативу проявил полковник в отставке Илья Кривой. 26 октября 2006 года он по собственному почину направил Генеральному прокурору заявление, где рассказал следующее. В 1939 году он был призван в армию и направлен на учебу в Смоленское стрелково‑пулеметное училище. И вот что было дальше:

«В 1940 и в 1941 гг. я несколько раз нес караульную службу на КПП у ж/д переезда и купальне на берегу Днепра и регулярно строем ходил вместе с другими курсантами в городскую баню Смоленска. И практически каждый раз при этом я видел польских военнопленных, которых везли на автомашинах на работы или с работ на строящемся новом Минском шоссе, везли на работы и с работ где‑то в районе самого Смоленска, или под конвоем строем вели на ремонт Витебского шоссе.

Первый раз я увидел польских военнопленных в начале лета 1940 г., когда нашу учебную роту в составе примерно 100 человек строем вели в баню в Смоленск. Мимо нас проехала колонна автомашин, в кузовах которых находились люди в польской военной форме. Когда курсанты моего взвода обратились к командиру взвода лейтенанту Чибисову с вопросом, кто они такие, Чибисов ответил нам, что это пленные поляки, лагеря которых находятся в Катынском лесу.

Другие офицеры и политработники училища также говорили нам, курсантам, что в Катынском лесу и западнее него располагаются лагеря военнопленных польских офицеров, причем уточняли при этом, что в этих лагерях содержатся лишь те поляки, которые оказывали ожесточенное сопротивление частям Красной Армии во время сентябрьской кампании 1939 года и взяты в плен непосредственно в ходе боевых действий…

Чаще всего военнопленных поляков мы видели во время их перевозки на грузовых автомашинах по 15–20 человек в каждом кузове колоннами от 4–5 до 15–20 автомобилей. Грузовики были советского производства, «полуторки» ГАЗ‑АА Горьковского автозавода или „трехтонки“ ЗИС‑5… открытые, оборудованные скамейками для сидения, располагавшимися поперек автомашин. Во время перевозки поляки сидели в кузовах на сиденьях лицом против направления движения, спиной к кабине водителя. Водители за рулем были в гражданском, но рядом с водителем в кабине обычно сидел охранник в военной форме. Один раз я видел охранника, сидящего вместе с поляками в кузове у заднего борта с карабином в руках. В то время курсанты училища (и я в том числе) были уверены, что эти конвоиры были бойцами войск НКВД, по скольку форма охранников у поляков внешне хотя и походила на обычную армейскую форму бойцов РККА, но у них были фуражки и петлицы синего цвета[155]… Кроме того, бойцы войск НКВД заметно отличались от бойцов РККА своим внешним поведением, а именно – держались более настороженно, замкнуто и неприветливо и избегали общения с посторонними. Вооружены конвоиры были карабинами. Винтовок, тем более винтовок с примкнутыми штыками, я у них не видел ни разу.

Летом 1941 г. я два‑три раза лично видел пленных поляков на земляных работах по ремонту Витебского шоссе на участке от западной окраины Смоленска до пересечения железных дорог на Витебск и Минск в районе Гнездово… Обычно поляки работали на Витебском шоссе группами от 4–5 до 15–20 человек. При этом рядом с ними постоянно находился конвоир в форме войск НКВД с карабином наизготовку. Если группа пленных поляков была небольшая (4–5 человек) – то один конвоир, если группа в 15–20 человек или больше – то двое или трое конвоиров. Конвоиры посторонних лиц к работавшим полякам не подпускали. Местные жители относились к работающим на дороге полякам равнодушно и проходили мимо, не останавливаясь и не обращая на них особого внимания. Одну такую группу пленных поляков я довольно продолжительное время, в течение нескольких часов, наблюдал на Витебском шоссе в конце июля или начале августа 1940 г., когда дежурил на КПП у ж/д переезда. Та группа занимались расчисткой кюветов от мусора и укреплением откосов дороги, подсыпая лопатами на обочины и откосы приносимый на носилках щебень.

Запомнилось, что военная форма у пленных поляков различалась по покрою, фасону и цвету. Польских военнослужащих в форме черного цвета я не видел, однако утверждать этого с полной уверенностью не могу, так как из‑за летней жары многие пленные снимали с себя кители, а иногда снимали даже и нательные рубахи, обматывая ими головы для защиты от солнца.

Среди одетых в униформу военнопленных поляков находились также и одетые в гражданскую одежду лица, но они терялись на фоне военных, в глаза сразу же бросались люди, одетые в польскую военную форму. Гражданских лиц в длинной черной одежде священнослужителей среди поляков я не видел. Ещё запомнилась такая странная деталь, что пленные польские офицеры и польские рядовые солдаты перевозились и работали совместно (позднее во время Великой Отечественной войны и после ее окончания мы всегда отделяли пленных немецких офицеров от рядовых солдат и содержали тех и других раздельно).

Поведение пленных поляков, которых я видел летом 1940 г. и в начале лета 1941 г., внешне не отличалось от поведения немецких военнопленных, которых мне приходилось позднее видеть во время войны и после ее окончания при аналогичных обстоятельствах. Запомнилось только то обстоятельство, что поляки более небрежно относились к своему внешнему виду, допуская неряшливость и различные вольности в форме своей одежды… Еще одна запомнившаяся деталь – в традиционных четырехугольных фуражках‑«конфедератках» польских офицеров было мало, на работу они обычно ездили в пилотках или с головами, замотанными неизвестно чем…

С полной ответственностью и категоричностью заявляю, что я польских военнопленных видел несколько раз в начале лета 1941 г., и последний раз я их видел буквально накануне Великой Отечественной войны, ориентировочно 15–16 июня 1941 года, во время перевозки польских военнопленных на автомашинах по Витебскому шоссе из Смоленска в направлении Гнездово…

…Смоленское стрелково‑пулеметное училище эвакуировалось из гор. Смоленска в первой декаде июля 1941 г… Перед погрузкой в эшелон моей учебной роты, ориентировочно 5–6 июля 1941 г. (точную дату не помню), командир нашей роты капитан Сафонов зашел в кабинет военного коменданта станции Смоленск. Придя оттуда уже в темноте, капитан Сафонов рассказал свободным в этот момент от погрузочных работ курсантам нашей роты (и мне в том числе), что в кабинете военного коменданта станции он (Сафонов) лично видел человека в форме лейтенанта госбезопасности, который, чуть ли не стоя на коленях, выпрашивал у коменданта эшелон для эвакуации пленных поляков из лагеря, но вагонов комендант ему не дал… Позднее в эшелоне в разговорах между собой курсанты говорили, что на месте коменданта они поступили бы точно так же и тоже эвакуировали бы в первую очередь своих соотечественников, а не польских пленных»[156].

Что тут можно сказать? Только одно: вот это память! Это ведь только часть рассказа полковника Кривого, в полном тексте, размещенном на сайте «Правда о Катыни», еще множество самых разных подробностей.

Свидетели обвинения . Появились ли за столько лет свидетельства, подтверждающие версию, что поляков расстрелял НКВД? Ведь в реальных делах такого рода, по крайней мере в густонаселенной европейской части СССР, всегда находится множество свидетелей, даже спустя полвека.

Кое‑что есть и на этой чаше весов. Главные улики – пресловутый «пакет № 1» и показания бывшего начальника УНКВД Тверской области Токарева, но их мы рассмотрим в следующих главах. А если говорить о мелочах, то, прямо скажем, негусто…

К заслуживающим внимания можно отнести так называемое «свидетельство Кагановича», которое записал историк А. Н. Колесник. В период с 1985 по 1991 год у него состоялось шесть бесед с Лазарем Моисеевичем. О поляках они говорили 6 ноября 1985 г. Любопытно, что позже Колеснику позвонили из КГБ и обязали не разглашать содержание беседы.

Каганович рассказал, что весной 1940 года руководство СССР приняло тяжелое, но необходимое в той обстановке решение о расстреле 3196 преступников из числа польских граждан. Он говорил, что это были люди, причастные к массовому уничтожению советских военнопленных, а также сотрудники карательных органов, совершавшие преступления против СССР и польского рабочего движения в 20‑е – 30‑е годы[157]. Кроме них, были расстреляны уголовники из числа военнопленных, совершившие на территории СССР убийства, изнасилования, разбойные нападения.

Кроме Кагановича, в 1986 году примерно то же число – около трех тысяч человек – назвал в телефонном разговоре бывший в 1940 году председателем Совнаркома Молотов. Цифру Кагановича – 3196 человек – в беседе с Колесником подтвердил также бывший нарком СССР по строительству С. З. Гинзбург, хотя откуда он ее узнал – непонятно. Может быть, операция являлась далеко не такой секретной, как ее представляют?

В общем‑то, ничего особенно потрясающего Лазарь Моисеевич не открыл. Статья 58.13 Уголовного Кодекса предусматривала в числе прочего и расстрел, шпионаж и бандитизм тоже карались соответственно. Да и те, кто мучил и убивал беззащитных пленников, по какой бы статье их ни провели, едва ли найдут сочувствие в современном обществе (по крайней мере, российском). Смущает только число – 3196 человек, с учетом того, что, по статистике НКВД, за весь год было расстреляно 1863 человека.

Впрочем, как Каганович, так и Молотов имели дело не с приговорами, а с расстрельными списками. А чем в то время являлся оный список – не совсем понятно. Политбюро могло как утверждать приговоры после их вынесения, так и санкционировать применение к данному человеку высшей меры перед судом. В этом случае вполне могло получиться так, что реально казненных оказалось меньше, чем было имен в списке – Политбюро санкционировало, а суд взял и не приговорил. Конечно, поклонники журнала «Огонек» над подобным непослушанием в страшном сталинском СССР посмеются, однако в реальном (не по Хрущеву – Оруэллу) Советском Союзе такое вполне могло иметь место.

Как бы то ни было, к Катыни эти расстрелы не имеют ни малейшего отношения.

Несколько свидетельств местных жителей добыли польские кинодокументалисты по ходу съемок фильма «Катынский лес». Выглядели они примерно следующим образом («пани Ванда» в приведенных диалогах – ведущая фильма, дочь погибшего в Катыни польского офицера):

«Пани Ванда. Вы видели этих людей. Вы должны помнить. Свидетельница. Я уже этого ничего не могу Вам сказать. Вам по‑честному говорю, что я уже ничего этого не помню. Ничего не могу я Вам сказать на эту тему. Не могу.

Пани Ванда. А что Вам сердце говорит? Свидетельница. Ничего не могу, и не скажу ничего! Хотя и что знаю – Вы сами понимаете, почему. Вот так вот. Время такое. Сегодня я что‑то Вам скажу, что‑то расскажу, а потом… Все хочут пожить».

Вот разговор еще с одной женщиной:

«Пани Ванда. Мне кажется, Вы должны знать. Мне кажется, что Вы можете сказать. Как их везли здесь, железной дорогой? А потом как на эти Козьи Горки? Как это было? Как эти последние минуты моего отца здесь были? Как было? Как привезли их? Как потом везли на Козьи Горки?

Свидетельница. Ну как. Привезут с этого… Вот путь… Запасная [изображает железнодорожные пути жестами рук]… На запасной путь поставят. Приедет машина, подгоняют машину.

Пани Ванда. Да.

Свидетельница. И они лезут в машину. Ну, как „черный ворон“ машина. Ну, их посадят в эту машину – и повезли. Машина легковая наперед, машина сзади за ними идет.

Пани Ванда. А как их там вели?

Свидетельница. А там уж я не знаю, что с ними делали. Пани Ванда. А выстрелы слышно было?

Свидетельница. Не, не слыхала, я дома не сидела. Пани Ванда. Ну, а кто‑нибудь слышал?

Свидетельница. Ну, может, кто и слышал…»

Еще эпизод с той же женщиной:

«Свидетельница [с середины фразы]. …“пук“, „пук“ – говорит ночью. И всё. Ладно, не плачь. А тады их откапывали, мы ходили глядеть. Не надо плакать. Теперь уже не вернешь. Скока прошло.

Пани Ванда. И что люди говорили тогда? Жаловали? Свидетельница. Ничего люди не говорили. Пани Ванда. Боялись?

Свидетельница. Конечно, боялись».

А вот Михаил Кривозерцев, один из свидетелей «комиссии Бурденко», уже очень старый, говорит медленно, с паузами, и его дочь, Тамара Лаппо. Пусть читатель простит, но мы приведем, пожалуй, эту запись почти целиком, поскольку она интересна в первую очередь психологически.

«Тамара Лаппо. Там лес был хороший, туда ходили ягоды собирать, грибы, всё такое. Вдруг стало запретной зоной. Всё загородили, всё. Но мы, дети, всё равно туда лазали, потому что это под проволоку там вечно полно было грибов и ягод. И там этот дом был, этот ихний.

Перед самой войной стали возить. Кого, мы же не знали, поляков или кто там еще был. Но факт тот, что на станцию приходили вагоны, такие вот, знаете, с решетками… И вот мы, дети, собираемся. Кругом стояли метров на сто, не пускали туда, конечно, но дети всё равно бегали. Взрослые‑то боялись, а дети всё равно бегали. И я лично это видела. Трап, с этого вагона. С одной стороны стоит машина крытая для вещей. Вот идет по трапу, какие у него там, что у него в руках есть, бросает туда, а сам садится в другую, в „воронок“ – „черный ворон“, как это у нас называется. Видела сама, что меня поразило, такой вот в черном, в таком, как накидка, может быть это ксёндз или кто это, в черном одеянии, в длинном, свободном [показывает жестами рук, как выглядело одеяние польского священника]. Вот это у меня запечатлелось, я его вот и помню все эти годы.

[монтажный стык в фонограмме]

Тамара Лаппо. Всё, повезли. И разговоры были такие – повезли в сторону Катыни. Что в Катынском лесу будут делать им колхоз.

[монтажный стык в фонограмме] Тамара Лаппо [обращаясь к М. Кривозерцеву]. Ну, так расскажи, как было.

Михаил Кривозерцев. Я не буду показывать ничего. Что там есть, так пусть и умрет.

Тамара Лаппо. Кого ты боишься?

Михаил Кривозерцев. Я никого не боюсь.

Тамара Лаппо. Ну, так чего ты?

Тамара Лаппо [обращаясь к „пани Ванде“]. Дело в том, что когда Сталин был еще жив, в пятьдесят втором, наверное, году, когда поднялся этот вопрос, к нему, конечно, приезжали все эти наши.

Пани Ванда. И спрашивали?

Тамара Лаппо. И спрашивали. Ну, Вы сами знаете, что значит „спрашивали“. Спрашивали и говорили так, как надо сказать, а не так, как было. Почему? Потому что надо было же всему миру доказать, что это не Сталин сделал.

[монтажный стык в фонограмме]

Михаил Кривозерцев. Они есть, работают и сейчас. Ничего не сделаешь им. А полезешь – они тебя быстро уберут.

Тамара Лаппо. Батька, ну ты же знаешь, что вы говорили не то, что знали на самом деле… Ну, батька, тебе же уже мало осталось жить. Ну скажи уж лучше правду…

Тамара Лаппо [обращаясь к „пани Ванде“]. Ванда, понимаете, что его можно понять.

[монтажный стык в фонограмме]

Михаил Кривозерцев. Меня вызвали в Катынь, в деревню Катынь, понятно, ночью. Да. Ночь провел на этих лживых делах. Ну вот, так что, эх, о‑я‑я!

[монтажный стык в фонограмме]

Михаил Кривозерцев. Вот то, что мы говорили, нашего ж там нет ничего.

Тамара Лаппо. Ну, так кто заставил вас так говорить? Михаил Кривозерцев. А? А никто. Сам этот друг, который вел всё это дело. Ну, так он сам написал, а потом прочитал. Правильно? – Правильно. Всё в порядке? – Распишитесь.

Пани Ванда. Сам написал?

Михаил Кривозерцев. Да, сам написал. Мы не имели право ничего говорить и поправлять следователя, что вот, мол, так и так, надо писать. Девятнадцать человек – это ж не просто. И каждый, как начинал один говорить, так и последний, девятнадцатый, также самое свою речь сказал.

[монтажный стык в фонограмме]

Михаил Кривозерцев. Ну, это знает точно весь народ, который здесь был, все знают о том, что это сделано всё большевиками. Вот так вот… Ой‑ё‑ё!

[монтажный стык в фонограмме]

Михаил Кривозерцев. И всех порасстрелял, гад. Еще удивительно, как он нас не расстрелял, вот этих свидетелей. Он ошибся, он после, наверное, жалел: „Ошибся, дурак!“

[монтажный стык в фонограмме]

Михаил Кривозерцев. Всё это дело происходит с очень давних‑давних пор. В этом Катынском лесу расстреливали всё время. Тут люди похоронены‑то разных мастей. Тут и цыгане, тут и русские, тут и поляки, и латыши. Всё, что хочешь. Хватает всех».

Это – самое внятное из найденных поляками свидетельств. В отличие от тех же Куропат, где примерно в то же время наши киношники нашли множество местных жителей, которые детьми лазали за забор, окружавший место расстрела, – посмотреть, что там происходит. Они могли себе это позволить – чекисты в местных, тем более в детей, не стреляли. Почему же таких очевидцев не было вокруг Козьих Гор?

Интересная история произошла с оставшимися в живых свидетелями «комиссии Бурденко». Когда в 1991 году их начали опрашивать следователи Главной военной прокуратуры, эти люди вдруг почему‑то стали отказываться от своих показаний 1943 года.

Так, свидетель К. П. Егупова в 1943 году показала, что ездила на эксгумацию катынских могил и, будучи врачом, пришла к выводу, что трупы пролежали в земле не более двух лет. Теперь она заявила, что ее вообще никто не допрашивал, и откуда появился протокол 1943 года, она не знает. Свидетели С. А. Семенова и М. А. Киселева также говорили, что не давали никаких показаний. То же и М. Г. Кривозерцев – после освобождения Смоленска его‑де вызвали и предложили подписать протокол, и он подписал, так как боялся за жизнь себя и своей семьи. Некоторые свидетели утверждали, что поляков расстреляли сотрудники НКВД.

Но самый интересный финт проделала Алексеева, одна из трех женщин, работавших на даче НКВД.

«В ходе прокурорского расследования, будучи допрошенной 31 января 1991 г., Алексеева кардинальным образом изменила свои показания. Теперь она говорила следующее… не видела никаких польских военнопленных и ничего не знает об их расстрелах. Никаких выстрелов не слышала. Когда Алексееву 12 марта 1991 г. прокуроры допрашивали еще раз и ей были предъявлены показания, которые она давала в 1943–1946 гг., она испугалась и снова изменила показания, подтвердив то, что говорила в 1940‑е годы»[158].

Судя по следующему абзацу, она была не одна такая.

«Попытки многих подтверждавших дату расстрела – 1941 г. – свидетелей „забыть“ прежние показания и как бы вынужденное их воспроизведение в прежнем виде при предъявлении подлинных документов того времени лишний раз подтверждают, что они давали ложные показания и подписку о сотрудничестве, о неразглашении истинных обстоятельств преступления из страха расправы за сотрудничество с немцами. В настоящее время они изменили свои показания в связи с новым подходом органов безопасности России к этой проблеме. Однако все свидетели боятся репрессий этих органов и в настоящее время»[159].

Кажется, до изменения подхода в отношении сотрудничества с немцами наши органы безопасности все же не дошли. Впрочем, расследование Главной военной прокуратуры настолько специфично само по себе (о нем речь впереди), что трудно сказать, кого больше боялись допрашиваемые: КГБ или прокуроров? Хватка‑то у них железная. А может статься, все было еще проще – зачем пугать, когда нужные показания можно легко добыть с помощью сотни долларов. Но вот когда допрашиваемых начинают уличать и впереди маячит ответственность за лжесвидетельство – тут уже, что называется, своя рубашка дороже баксов…

Еще один, совершенно изумительный, рассказ опубликовала «Комсомольская правда». Житель Калуги И. Е. Харченко написал в редакцию следующее:

«В первых числах июля 1940 года наша команда из 50 красноармейцев и сержантов прибыла в город Смоленск, где формировался Первый зенитный артполк. Я был назначен комиссаром роты зенитно‑пулеметного батальона. Эта должность давала возможность чаще бывать в городе, вести разговоры с жителями Смоленска. Помнится, уже тогда ходили слухи о польских офицерах, привезенных откуда‑то из Козельска.

В начале июля 1941 года отделение, которым довелось мне командовать, было задействовано на охране штаба Западного фронта. Штаб располагался тогда в поселке Гнездово, под Смоленском. В один из дней, когда в районе Ярцево был высажен вражеский десант, штаб и охранявшие его части перебазировались под Вязьму. Тогда я случайно встретил моего знакомого Николая Ляха, служившего в полку НКВД, который мне под большим секретом поведал, что в Гнездово по приказу Тимошенко и Мехлиса были расстреляны в конце июля 1941 года несколько тысяч польских офицеров, а затем была уничтожена и рота из их полка НКВД, участвовавшая в массовой казни. Николай не был участником расстрела поляков и узнал о нем случайно, но никому не рассказывал об этом, опасаясь за свою судьбу. Разумеется, и я об этом никому не говорил».

Однако в реальности товарищ сержант, бывший комиссаром роты и одновременно командиром отделения, попросту «гонит пургу», начитавшись «перестроечной» прессы. То, что его информатор перепутал апрель с июлем – это еще мелочи. Однако любой солдат полка НКВД, регулярно посещавший политинформации, отлично знал, что ни доблестный командующий войсками Северо‑Западного фронта, командарм 1‑го ранга Тимошенко, ни начальник Главного политуправления РККА товарищ Мехлис никогда не имели ни малейшего отношения к их ведомству и ничего никому в нем приказать не могли. А уж что касается уничтоженной для обеспечения секретности роты бойцов войск НКВД… Да‑да, это мы знаем. Их расстрелял взвод автоматчиков, тех, в свою очередь, порезали из пулемета, пулеметчиков задавил танк, на танк сбросил бомбу аэроплан, а летчика застрелил лично Берия. И никаких концов…

Так что с подтверждениями «версии Геббельса» по‑прежнему кисло…

Секреты вяземлага. Удалось установить даже предполагаемую «внутреннюю» нумерацию трех смоленских лагерей (естественно, с обозначением «ОН» они фигурировали только вне ведомства). В 2004 году Владислав Швед раскопал документы по Вяземлагу. В 1941 году он состоял из 12 лагерных отделений. В девяти из них содержались обычные советские уголовнички, а вот кто сидел еще в трех, которые значились в документах как «асфальто‑бетонные районы» (Купринский АБР № 10, Смоленский АБР № 9 и Краснинский АБР № 11) – непонятно. Зато места их расположения совпадают с дислокацией трех лагерей «ОН», упомянутых майором Ветошниковым – которого, кстати, неизвестно почему объявили несуществующим.

Хотя сказать, что майор Ветошников не существовал, можно только в том случае, если удастся перетрясти картотеку НКВД за 1940–1944 годы и честно доложить: в Смоленском УНКВД не значится, временно из другой области не командирован, в центральном аппарате такого не было, в ГУЛАГе не числится… Покажите человека, которому удавалось добыть из ФСБ такие сведения. Просто покажите, чтобы зарисовать иголками в уголках глаз образ того, кто сделал невозможное…

О том, что собака зарыта именно в расположении Вяземлага, косвенно свидетельствует и странная история, приключившаяся с документацией этих лагерей, о которой рассказал Сергей Стрыгин.

«По неизвестной причине в фонде Главного управления аэродромного строительства НКВД в ГАРФе отсутствуют объяснительные записки от начальников трех лагерных отделений Вяземлага – Смоленского, Купринскогор и Краснинского асфальто‑бетонных районогв – об обстоятельствах эвакуации летом 1941 года личного состава и техники. По все остальным девяти АБР Вяземлага такие записки есть, а по трем указанным – нет…

Депутатом Государственной Думы РФ В. И. Илюхиным выявлен факт изъятия в 1964 году из хранящихся в Информационном центре УМВД по Пензенской области архивных фондов Вяземского исправительно‑трудового лагеря НКВД всех документов, касающихся заключенных, содержавшихся в 1940–1941 годах в Смоленском, Купринском и Краснинском асфальто‑бетонных районах Вяземлага. Документы были вывезены из Пензы в Москву, где затерялись. По некоторым данным, вывезенные в 1964 году из Пензы документы о польском контингенте Вяземлага периода 1940–1941 годов были помещены на спец‑хранение в Центральный государственный архив народного хозяйства СССР (ныне – Российский государственный архив экономики), откуда они были вторично изъяты в 1996 году и направлены на спецхранение в Архив Президента Российской федерации»[160].

Таким же образом из рассекреченного архивного фонда 136‑го конвойного батальона войск НКВД были изъяты многие оперативные приказы за 1940–1941 гг., относящиеся как раз к тому времени, когда этот батальон конвоировал польских военнопленных.

Интереснейший документ, кстати, нашел российский историк Валентин Сахаров. Называется он «Сведения о характере и сроках осуждения заключенных, отконвоированных эшелонными, сквозными и плановыми конвоями частей и соединений конвойных войск НКВД СССР за 2‑й квартал 1940 г.». Так вот, при передаче польских военнопленных из Козельского лагеря в распоряжение УНКВД по Смоленской области их охранял 136‑й батальон 226‑го полка КВ. За 2‑й квартал он отконвоировал 10 916 человек, из них осужденных к разным срокам заключения было 5769 человек (большей частью сроки были до трех лет – 4300), кроме того – 2512 подследственных и 2635 ссыльных[161].

Обратите внимание: число осужденных на малые сроки практически полностью совпадает с числом отправленных из Козельска военнопленных (4404 человека). Стало быть, их все‑таки осудили. Если говорить о «зеркале Танненберга», то логика здесь простая и прямая, и попадание сразу по двум зайцам. Гитлер мог требовать выдачи военнопленных, но не уголовных преступников, осужденных по советским законам – это раз. Кроме того, советское правительство решало и проблему статуса польских офицеров. Напоминаем: основания считать их военнопленными у нас имелись только в том случае, если СССР признает правительство Сикорского и, соответственно, объявленную им войну. После окончания германо‑польской войны считать их интернированными также не было оснований. Учитывая инициативы лондонского правительства, им нельзя было позволить свободно жить на территории СССР, пакт о ненападении не позволял выслать бывших пленных за границу, а выдавать их Гитлеру очень не хотелось. Да, но что с ними делать, когда трехлетний срок закончится? А ничего, потому что раньше, чем он закончится, начнется война, перестанет действовать пакт о ненападении, а польские офицеры станут естественными союзниками СССР…

И все‑таки айнзатцкоманда! Помните француженку, сопровождавшую делегации в Катынь, о которой рассказывал Деко?

«У Катерины Девилье было большое преимущество во время ее пребывания в Катыни перед западными журналистами: она могла непосредственно общаться с местным населением. И что же она узнала? К осени 1941 года „жители деревень, в районе Гнездово, возле Смоленска были насильственно депортированы. Более удаленные деревни не тронули. Однажды пришли немецкие солдаты полка связи № 537. Они установили в лесу громкоговорители и смертельно напились.

Несколько человек расквартировали у местных жителей. Они уже немного понимали по‑русски и разговаривали со своими хозяевами. Поэтому известны некоторые имена: солдат Гезеке, сержант Рози, адъютант Ламмерт, шеф‑адъютант Крименский, лейтенант Готт, полковник Аренс. Местные жители запомнили их навсегда, поскольку, пока их, в свою очередь, не депортировали, каждый день слышали, как из леса доносились немецкие военные марши и выстрелы. Возвращались пьяные, залитые кровью солдаты. По пьянке они многое рассказывали. Связной полк 537? Чушь, на самом деле они принадлежат к группе десанта „айнзатцкоммандо“ СС II, а сейчас прибыли с Украины, где уничтожили всех киевских евреев. А кого же они убивают здесь? Тоже евреев? Солдаты смеялись. О нет, более тонкая, ручная работа, с револьвером… Лучше, много лучше. Об этом рассказывали крестьяне, пережившие ужасы немецких лагерей и вернувшиеся домой после войны. Но за пределами СССР никто об этом не знал, никто не услышал эти слова».

Тут, конечно, вопросов много. Картина, нарисованная Катериной Девилье, во многом не совпадает с той мозаикой, которую мы сложили ранее, зато несколько ее расширяет и детализирует. Например, в ней говорится о двух депортациях. Первая, по‑видимому, относится к сентябрю 1941 года, когда выселяли жителей населенных пунктов, находившихся поблизости от штаба фронта. Вторая – к осени 1943‑го, когда немцы, перед тем как покинуть советскую территорию, заставляли жителей в принудительном порядке эвакуироваться или просто угоняли в Германию на работу.

Затем – имена, с которыми какая‑то путаница. В частности, Аренс уж никак не мог быть в расстрельной команде. Но это‑то как раз объясняется просто. После того как сперва НКВД, а потом и другие комиссии пытались узнать у местных жителей имена связистов, называя при этом те, что уже были известны, крестьяне вспомнили бы и тех, кого в их домах никогда не было.

Согласно показаниям трех работавших на даче девушек, немцы, производившие расстрелы, вроде бы обитали на даче НКВД. Но это не значит, что там жила вся команда – кто‑то мог устроиться и у местных жителей, почему нет? Особенно после того, как в Козьи Горы перебазировался весь полк связи и на даче стало тесно.

Откуда они знали русский? Если бы это были связисты, то надо начинать чесать в затылке. А для айнзатцкоманды все закономерно: они ведь не только расстреливали, но и допрашивали, сортировали пленников, работали с захваченными документами, так что должны были в какой‑то мере знать язык. Каким образом пистолет (вальтер или парабеллум) превратился в револьвер? Тоже нетрудно понять: еще с гражданской у русского простого человека все, что маленькое и стреляет, именовалось револьвером. Пистолетом оно стало именоваться после Великой Отечественной.

Непонятны еще упоминания о расстрелах в Киеве. Они проводились с 29 сентября по 11 октября, то есть раньше середины октября эти солдаты появиться в деревнях не могли, а польских офицеров расстреливали в сентябре. Но, во‑первых, кто сказал, что только в сентябре? Во‑вторых, кто сказал, что были эти каратели именно в Киеве а не, скажем в Киевской области или просто на Украине: «Где‑где, говоришь, стреляли? Украйнен? Это где Киев, да?» «О, я, я, Киев…» А в‑третьих – кто сказал, что в Козьих Горах стреляли только поляков? «Русские могилы», которых никто не считал и не раскапывал, тоже ведь кем‑то наполнялись…

Да, но Украина – это сфера действия группы армий «Юг». Как команда оттуда попала под Смоленск? Тоже, в общем‑то, ничего невозможного. На Украине функции айнзатцкоманд достаточно успешно выполняли местные кадры – в первую очередь украинские националисты. В Белоруссии и на западе России с карателями «из своих» было намного хуже, настолько хуже, что в Белоруссию жечь деревни привозили украинцев, а в Ленинградскую область – эстонцев. Так что СД вполне могла и перегруппировать силы, направив под Смоленск расстрельную команду с Украины.

Как видим, можно и эти свидетельства вписать в общую картину без особых натяжек, не говоря уже о вопиющих противоречиях.

Железные гильзы. Еще одну любопытную вещь рассказал в своей беседе 24 сентября 2010 года в прямом эфире КМ ТВ известный журналист Анатолий Вассерман – впрочем, и до того эта тема неоднократно появлялась на различных исторических и военных форумах.

«В опубликованном немцами сборнике документов по Катыни… есть фотография нескольких гильз, найденных в раскопе. Гильзы эти поражены коррозией, но даже по черно‑белой фотографии видно, что коррозия очень характерного типа, так могут коррозировать только гильзы из биметалла, то есть стальная гильза, покрытая медным сплавом. Гильзы чисто стальные, покрытые, например, гидроизолирующим лаком, или чисто из медных сплавов, коррозируют совершенно иначе. Это настолько узнаваемо, что любой человек, который хоть раз держал в руках ржавую гильзу, скажет это однозначно. Так вот гильзы были калибров 7,65×17 мм и 9×17 мм. Первое число – это калибр ствола, второе – длина гильзы. Биметаллические гильзы этих калибров выпускали только немцы, больше никто. И выпускали их только начиная с конца лета 1940 года.

Ведущий. Советский Союз их не закупал?

А. В. Расстрел, по официальной датировке, был весной 1940‑го. То есть, даже если бы Советский Союз купил партию этих гильз, он бы не успел их использовать. Понимаете, есть вещи, которые можно долго анализировать и интерпретировать разными способами, но бывают и вещи однозначные. Их по латыни называют „Experimentum crucis“ – дословно „крестовый опыт“… Результат такого опыта может однозначно отвергнуть какие‑то предположения. В данном случае самой фотографии этих гильз вполне достаточно для того, чтобы однозначно исключить датировку расстрела весной 1940 года…»[162]

Тайны гнездовских курганов. Если читатель помнит, в заявлении Совинформбюро промелькнула странная на первый взгляд фраза о том, что «именно близ деревни Гнездовой находятся археологические раскопки исторического «Гнездовского могильника». Над ней еще так весело потешались ребята Геббельса: мол, вот до каких нелепостей докатились большевики в своей попытке оправдаться.

Однако Гнездовский могильник существует, и координаты его до секунд совпадают с координатами Козьих Гор. Это открытый в 1867 году археологический комплекс IX–XVII веков, который до сих пор является крупнейшим в Восточной и Северной Европе. Еще до войны ему был присвоен статус государственного заповедника. Комплекс состоит из трех тысяч курганов и занимает площадь в несколько квадратных километров. Его территория, расположенная на высоком берегу Днепра, начинается с 12‑го километра (если ехать из Смоленска) по левую сторону Витебского шоссе, с той же стороны, что и Козьи Горы, примерно в районе одноименной станции. Курганы расположены в лесу и в поле.

В центре древнего Гнёздово, поселения, возникшего раньше Смоленска, находилось городище, укрепленная часть города, недалеко был расположен посад, а за ним кладбище, которое, по признанию специалистов, является самым большим языческим кладбищем в мире.

У немцев имелись свои виды на древнее городище. В идеологии гитлеровской Германии большое значение придавалось «расоведению и преистории (археологии)». «Преисторией» занимались конкурирующие друг с другом археологические подразделения СС и ведущего идеолога национал‑социализма, а во время войны министра оккупированных восточных территорий Розенберга. После начала Второй Мировой войны его сотрудники занимались изъятием ценностей, а также раскопками практически на всех оккупированных Третьим Рейхом территориях.

Осенью 1942 года для изучения гнездовского городища прибыл археолог Клаус Раддац, который до этого успел поработать в Виннице. В Гнездово Раддац, по свидетельству другого «розенберговского» археолога, Энгеля, «раскапывал курганы с привлечением военнопленных». Но почему‑то после отъезда этого ученого «всем стали показывать выкопанных поляков», а не добытые им археологические находки. Неизвестно, что раскапывал Раддац и в Виннице – зато известно, что и там нашли рвы с «жертвами НКВД».

Археологи экспедиции АН СССР, по поручению ЧГК проводившие в 1944 году экспертные работы в этом районе, отметили уничтожение более двадцати курганов. На вершине самого высокого холма немцы установили зенитную батарею. А в центре главной группы курганов они организовали обжиг известняка. Был отрыта земляная выработка размером 5,7 х 9 м и глубиной более 3 м, рядом сооружены специальные печи. Помните, доктор Бутц говорил о наличии извести в катынских могилах? Ни под Харьковом, ни в Медном следов извести не нашли, а в Козьих Горах ее применяли в больших количествах. С учетом того, что именно немцы устроили здесь печи, ее наличие – еще одно дополнительное свидетельство об «авторстве» катынских расстрелов.

Глава 18

Без вины покаяние

Джекоб едва сдержался, чтобы из свойственного всем журналистам ехидства не спросить: а должен ли русский народ покаяться за то, что он победил немцев во Второй мировой войне?

Алексей Щербаков. Интервенция

После того как отработала «Комиссия Мэддена», можно было сказать, что геббельсовская провокация удалась так, как маленький рейхсминистр, наверное, и сам не предполагал и даже мечтать не мог. Подкрепленное на таких высотах, как Капитолийский холм[163], нюрнбергское непризнание вины гитлеровской Германии плавно перетекло в признание вины СССР. Доказательств, правда, не прибавилось – но когда пропагандистская кампания утруждала себя такими пустяками?

Тема особенно не педалировалась, но тлела себе потихоньку, как огонь в торфянике: немножко тепла, немножко дыма, иногда займется какое‑нибудь деревце – а в общем‑то ничего катастрофичного… на первый взгляд.

Единственная страна, в которой катынский огонь не угасал никогда – это, разумеется, Польша. Несмотря на социализм, идеологию, польско‑советскую дружбу и прочая, прочая…

Отход от советской версии катынского расстрела начался в Польше в 1956 году, когда на волне десталинизации к власти пришел Владислав Гомулка, бывший «узник совести», в 1951–1954 гг. сидевший в тюрьме по обвинению в правонационалистическом уклоне. С его приходом Катынь стала в Польше запретной темой. Пропаганда о ней молчала, из «Большой всеобщей энциклопедии» была изъята статья «Катынь», на кресте в «Катынской долине» Повонзковского кладбища в Варшаве не была указана дата смерти. Такая вот безмолвная демонстрация, когда люди вроде бы и молчат, но, как сказано в одной современной комедии, «громко думают».

Ничего удивительного в этом нет. Многовековые проблемы нельзя решить за несколько лет. И если уж даже Вторая мировая война не излечила поляков от любви к Западу и настороженности по отношению к «москалям»… Взять ту же Британию: именно британские провокационные обещания помощи вообще втравили Польшу в войну с Гитлером – и все равно неистребимо было желание господ офицеров воевать на стороне британской армии, как послушная собачка, которая, как бы с ней ни обращались, все равно бежит на хозяйский свист. Это о любви. Теперь – о ненависти.

Ян Карский до войны был дипломатом, пару лет пробыл в советских лагерях, затем стал курьером между эмигрантским правительством в Лондоне и польским подпольем, после войны обосновался в США. В 2000 году, незадолго до смерти, дал интервью журналу «Новая Польша», где, в частности, говорил:

«И еще одно, о чем поляки не хотят помнить: не было ни одной англо‑американской конференции, посвященной западным границам Польши. Англичане и американцы, наоборот, протестовали: нельзя отдавать Польше эти огромные территории на Западе. Границу на Одере – Нейсе мы получили только по милости Сталина. Он не уступал и настаивал: полякам это полагается. Разумеется, у Сталина были свои планы – он хотел поссорить немцев с поляками на вечные времена…»

Это – не лечится!

Польское общество упорно возвращалось к старой доминанте: недоверию к «москалям», комплексу «восьми воеводств» и пр. И, естественно, как на советских кухнях обсуждался «тридцать седьмой год», так на польских – Катынь. Эти настроения росли и крепли, в 80‑е годы вырвались на поверхность… ну и пусть их, в конце концов! Мы уже достаточно писали про польскую доминанту, она не менялась и не изменится никогда. Уж если за спасение от Гитлера – никакой благодарности…

Журналист Виктор Литовкин в материале «Польский капкан» пишет:

«17 сентября в Польше „торжественно отметили“, так буквально говорилось в сообщении информагентств, „67‑ю годовщину вторжения советских войск в восточные районы Польши“. Прошли митинги, демонстрации, акции протеста… При этом мне бросилось в глаза, что 1 сентября, 67‑ю годовщину начала Второй мировой войны, агрессии против Польши фашистской Германии и начала уничтожения ее, как государства, в Варшаве почему‑то проигнорировали. Не было ни митингов, ни демонстраций, да и памятников, как я помню, в столице нашего соседа тому событию посвящено гораздо меньше, чем, к примеру, „советской оккупации“ и „депортации польского народа в Сибирь. Это было, пожалуй, одно из самых сильных моих впечатлений от посещения Варшавы».

Ну‑ну… Неужели панове наконец опомнились и осознали: столкновение с СССР после Рижского договора было неизбежно, а война с Гитлером – это результат идиотизма их собственного правительства? Надо же было оттолкнуть такого прекрасного союзника! Немножко уступчивости, и не Красная Армия перешла бы польскую границу, а Войско Польское маршировало бы по вожделенной Белоруссии в составе группы «Центр». Есть отчего притихнуть 1 сентября, право, есть…

Хотя случаются вещи и похлеще переноса акцентов:

«На днях мне позвонила из Варшавы знакомая журналистка.

– Не могли бы вы, Виктор, найти мне человека, участника вторжения в Польшу, – спросила она. – Хочу взять у него интервью.

– Какого „вторжения“? – не понял я. – Вы имеете в виду „участие в освобождении Польши от фашистов в 1944–1945 годах“?

Коллега на том конце провода замялась.

– У нас принято называть это событие „вторжением“»[164]. Комментировать надо?

…«Польское правительство в изгнании» после войны так и осталось в Англии. Резиденция «президента» располагалась в лондонском квартале Челси. Естественно, официально Британия это правительство не признавала, но и деятельности его не препятствовала. Так что неудивительно, что в следующий раз после комиссии Мэддена катынская тема всплыла именно там.

В 1971 году вдруг началась кампания в британских СМИ. Газеты одна за другой стали публиковать какие‑то «воспоминания очевидцев», Би‑би‑си подготовил к показу фильм о «Катынском деле», готовилась к печати книга «Катынь – беспрецедентное преступление». Затем некий комитет начал собирать средства на установку памятника. Газеты утверждали, что уже и место определено – обелиск появится в Лондоне, в районе Кенсингтон – Челси. Советское правительство, как положено, протестовало, но тщетно – это ведь была общественная инициатива, и пока она не нарушает английских законов, прикрыть ее нельзя.

Затем, в апреле 1980 года, базировавшийся в Париже русский диссидентский журнал «Континент» внезапно разразился редакционной статьей «Оглянись в раскаянье».

«В эти памятные и скорбные для Польши дни мы, советские правозащитники, хотим еще раз заверить своих польских друзей, а в их лице и весь польский народ, что никто из нас никогда не забывал и не забудет о той ответственности, которую несет наша страна за преступление, совершенное ее официальными представителями в Катыни.

Мы уверены, что уже недалек тот день, когда наш народ воздаст должное всем участникам этой трагедии, как палачам, так и жертвам: одним – в меру их злодеяния, другим – в меру их мученичества»[165].

Что там услышал «польский народ» – непонятно, однако французские газеты честно отозвались на сенсацию. Мировая общественность, роль которой в «прекрасном новом мире» замещают СМИ, к тому времени давно забыла начало этой истории, и постепенно складывалось обратное мнение: советское правительство приказало расстрелять поляков и попыталось свалить свое преступление на немцев. А уж в Польше это совершенно точно знали с самого начала, и никакие улики им были не аргумент. Еще чего: поправлять высшее знание какими‑то низменными железками да свидетельствами «москалей».

…В СССР шли свои процессы. В 1953 году к власти пришел Хрущев – очень странный генсек, одновременно запустивший множество экономических, политических, идеологических механизмов, что привели через 35 лет к крушению социализма и развалу СССР. А вот интересно: додумался ли он до того, чтобы разыграть в процессе «десталинизации» катынскую карту? А почему нет? Учитывая, каким грубым враньем являлась, например, знаменитая речь на ХХ съезде, он вполне мог применить в борьбе со своим великим предшественником и эту историю. Тем более что репрессии особого впечатления на мировую общественность не произвели – режут русские друг друга, ну и пес с ними! А тут тема, имеющая международное звучание…

Есть одно… не то чтобы свидетельство, а тень, даже тень тени – но есть. Ставший в октябре 1956 года первым секретарем ЦК ПОРП Владислав Гомулка, как и другие лидеры стран Варшавского Договора, довольно часто бывал в СССР. И вот во время одного из таких визитов, предположительно в 1958–1959 году, и зашел разговор о Катыни. История обнародования этого эпизода политической биографии «кукурузного генсека» сложна и запутанна. Авторы книги «Катынский синдром», которые ее привели, ссылаются на бывшего сотрудника ЦК КПСС П. К. Костикова, тот, в свою очередь, узнал от другого сотрудника ЦК, Я. Ф. Дзержинского, о разговоре Хрущева и Гомулки, свидетелем которого тот стал по долгу службы.

«Разговор произошел во время официального визита Гомулки в Москву, накануне выступления на митинге дружбы на одном из предприятий. Хрущев был основательно под хмельком, рассуждал в привычном ключе о Сталине и его преступлениях и неожиданно предложил сказать на митинге о Катыни как злодеянии Сталина, с тем чтобы Гомулка поддержал это выступление заявлением, что польский народ осуждает это деяние. Оба руководителя отдают почести убитым и (в духе принятых идеологем) завершают митинг констатацией, что общие несчастья, порождение политики Сталина, сплачивают народы, укрепляют дружбу и братство».

Польский лидер пришел в ужас.

«Гомулка слушал его в огромном напряжении. Через минуту он отозвался сдавленным голосом:

– Вы не отдаете себе отчета, какое эхо это может вызвать в нашем народе, какие реакции и настроения, как это может повлиять на польско‑советские отношения. Это для нас очень трагичное дело, серьезное, оно не годится для того, чтобы о нем говорить на митингах. Это могло бы вызвать цепную реакцию. А документы у вас есть? А где лежат офицеры? Все в Катыни? Или еще где‑то? Вы готовы ответить на все вопросы семей? Нет? Этого дела, Никита Сергеевич, так решить не удастся. Если вопрос созрел для выяснения, надо это сделать, но серьезно, и знать, как повести себя по отношению к последствиям, которые вызовет публичное обнародование дела. Нет, на митинге не будем это начинать.

Хрущев еще пробовал уговаривать Гомулку завершить Катынское дело на завтрашнем митинге, но Веслав не уступил»[166].

Итак, единственный источник, тень облака, мелькнувшая над полем… однако тень достаточно правдоподобная. Хрущев обычно действовал именно так: прокукарекаю, а там хоть потоп. Ведь и речь, которую он произнес на ХХ съезде, по воспоминаниям причастных к делу людей, была не той, которая готовилась. Выйти, сказать, сделать что‑либо непоправимое, что никогда бы не прошло, если бы готовилось обычным порядком. Действовать так, как предлагал Гомулка – «серьезно», – его не устраивало ни в коей мере. Во‑первых, Политбюро торпедирует это великое начинание, а во‑вторых – польский лидер потребовал обеспечивающие документы, а где их взять?

По сведениям того же Костикова, когда Гомулка позднее попытался вернуться к катынской теме, Хрущев его оборвал: «Вы хотели документов. Нет документов. Нужно было народу сказать попросту. Я предлагал… Не будем возвращаться к этому делу»[167].

…Как бы то ни было, в 50‑е годы катынская мина в СССР не сработала – а ведь это разоблачение, пожалуй, могло уже тогда взорвать Варшавский Договор и нарушить хрупкое равновесие сил в мире. И кому потом, в ядерной пустыне новой Европы, была бы интересна правда…

Однако в 1964 году Хрущева сняли, пришел Брежнев, фронтовик и патриот, и «разоблачительные» настроения были похоронены почти на двадцать пять лет, до прихода к власти Горбачева.

…По свидетельству В. А. Александрова, бывшего помощника секретаря ЦК КПСС Вадима Медведева, в СССР «катынское дело» всплыло осенью 1987 года. Тогда четыре человека направили в ЦК записку. Это были сам Медведев, который до того, как стал секретарем, возглавлял отдел по связям с социалистическими странами, Соколов (по‑видимому, тогдашний министр обороны, кандидат в члены Политбюро Сергей Соколов), министр иностранных дел СССР Эдуард Шеварднадзе и еще один секретарь ЦК, приснопамятный Александр Яковлев. В 1992 году Александров вспоминал:

«В записке „четырех“ практически ставился вопрос о внесении ясности в эту страницу истории, подводился вывод о необходимости признать вину сталинского режима и снять этот моральный груз с советско‑польских отношений. Записка была внесена в расчете обсудить ее на Политбюро 17 декабря 1987 г., когда обсуждался вопрос о подготовке к визиту Горбачева в Польшу летом 1988 г…»

Обратите внимание: здесь ведь говорится не о расследовании, а о «признании вины сталинского режима». Но откуда авторы взяли, что в расстреле виноват именно сталинский режим? Появились какие‑то новые данные? Нет, потому что в последующие годы Яковлев сотоварищи лихорадочно искали хоть какие‑то документы по Катыни – искали и найти не могли. Получается, что это – задание? Но кто его дал? Неужели поляки?

Впрочем, не одни поляки яростно разыгрывали катынскую карту, но и еще одно государство, главный конкурент СССР за влияние на планете. Был там и свой поляк, зоологический русофоб Збигнев Бжезинский, однако не стоит преувеличивать его влияние – когда заседала комиссия Мэддена, он еще учился в Гарварде, а когда молодой перспективный советский ученый‑обществовед Яковлев[168] стажировался в Колумбийском университете, был в том же Гарварде рядовым преподавателем. Нет, это игры куда более давние. «Перестройка» явно планировалась еще при Хрущеве, а когда планировался сам Хрущев?

…В 1987 году катынская тема в повестку дня включена не была. Но команда «правдоискателей» не отступала, и Александров достаточно откровенно пишет, как она продавливала свою линию.

«Осечка с кардинальным решением проблемы, заложенном в записке „четырех“, исключала повторение этого же варианта, но не снимала возможности частичных шагов. Следующий шаг нашего отдела состоял в том, что в марте или апреле 1988 г. в Смоленск был направлен зав. сектором Польши Светлов, который привез серьезные наблюдения и предложения по приведению в порядок захоронения польских офицеров. На базе этих наблюдений была направлена, кажется, за подписью Медведева записка в ЦК… Она обсуждалась на Политбюро 5 мая 1988 г., и по ней было принято решение относительно обустройства захоронения в Катыни. Но принципиальная сторона преступления тогда не рассматривалась.

Это решение шло в русле подготовки к встрече на высшем уровне в Варшаве, когда польская сторона могла поднять вопрос о Катыни.

Однако остро этот вопрос поляками не ставился на встречах на высшем уровне ни в 1988, ни в 1989 гг., хотя в обоих случаях польской стороной выражалась неудовлетворенность крайне медленным освещением „белых пятен“ истории, среди которых была Катынь. Созданная на этот счет в 1988 г. советско‑польская комиссия ученых, в которой советскую сторону возглавлял Смирнов, практически топталась на месте».

Это была так называемая «советско‑польская комиссия ученых по изучению истории двух стран», сформированная в 1987 году для внесения ясности в «белые пятна» истории советско‑польских отношений. Тогда были выделены несколько тем для изучения: советско‑польская война 1919–1921 гг.; роспуск компартии Польши в 30‑х годах и чистка ее руководства; освободительный поход в Западную Украину и Западную Белоруссию в 1939 г.; катынский расстрел; «пакт Молотова – Риббентропа»; депортация поляков с территории Западной Украины и Западной Белоруссии; действия советских войск во время Варшавского восстания.

Уже из одного перечисления тем виден уклон работы комиссии. Жестокие притеснения украинского и белорусского народов польским правительством, деятельность Армии Крайовой, судьба пленных красноармейцев, засылка банд на советскую территорию в 20‑х годах, наконец, само Варшавское восстание – эти «белые пятна» комиссией не рассматривались. «Нагибали» явно Советский Союз – а тот послушно «нагибался», вплоть до известной позы. Почему, интересно? Ведь агенты влияния одного государства в верхних этажах власти другого – это конспирология, наука шизофреническая, к которой никак нельзя относиться всерьез…

…Впрочем, толку от работы комиссии, по крайней мере по катынскому вопросу, не вышло никакого. И неудивительно – ведь доказательная‑то база оставалась той же самой! Но «четверка» по‑прежнему абсолютно уверена, что в расстреле виноват СССР, и все так же гнет свою линию.

«Важным этапом исследования трагедии Катыни стала работа Комиссии народных депутатов СССР по политической и правовой оценке советско‑германского договора о ненападении, которую возглавлял Яковлев… Во все архивные службы страны были направлены письма за подписью Яковлева с просьбой выявить и представить материалы, связанные с секретными протоколами и их последствиями. Одной из производных изысканий комиссии стало выявление документов по польским военнопленным.

Эта деятельность комиссии соприкасалась с работой Международного отдела по польскому направлению. Позиции формировались фактически параллельно. С одной стороны, весной 1989 г. было принято решение ЦК КПСС по расширению поиска архивных документов. С другой стороны, Главархиву было дано поручение на этот счет от Совмина СССР, подготовленное в МИД, где активный поиск вело историко‑дипломатическое управление во главе с исследователем германской политики Ковалевым».

Итак, поиски шли, причем абсолютно безуспешно. А тем временем поляки начали нажимать. 22 марта 1989 года тогдашний министр иностранных дел Эдуард Шеварднадзе, зав. международным отделом ЦК Валентин Фалин и председатель КГБ Владимир Крючков пишут в ЦК КПСС:

«По мере приближения критических дат 1939 года все большую остроту принимают в Польше дискуссии вокруг так называемых “белых пятен“ отношений с СССР (и Россией). В последние недели центр внимания приковывается к Катыни. В серии публикаций, авторами которых выступают как деятели, известные своими оппозиционными взглядами, так и ученые и публицисты, близкие к польскому руководству, открыто утверждается, что в гибели польских офицеров повинен Советский Союз, а сам расстрел имел место весной 1940 года.

В заявлении уполномоченного польского правительства по печати Е. Урбана эта точка зрения де‑факто легализована как официальная позиция властей. Правда, вина за катынское преступление возложена на „сталинское НКВД“, а не на Советское государство…

…Анализ ситуации показывает, что чем дальше затягивается это дело, тем явственнее катынский вопрос превращается в камень преткновения уже не для прошлых, а для нынешних советско‑польских отношений. В брошюре „Катынь“, выпущенной в 1988 году под эгидой костела, заявляется, что Катынь – одно из самых жестоких преступлений в истории человечества. В других публикациях проводится мысль, что пока трагедия Катыни не будет до конца освещена, не может быть нормальных отношений между Польшей и СССР.

Темой Катыни сейчас искусственно отодвигаются на второй план даже вопросы, связанные с возникновением Второй мировой войны и нападением Германии на Польшу. Подтекст кампании очевиден – поляку внушают, что Советский Союз ничем не лучше, а может быть, и хуже тогдашней Германии, что он несет не меньшую ответственность за возникновение войны и даже за военный разгром тогдашнего Польского государства.

Катынское дело может – и чем дальше, тем опасность актуальнее – резко обострить интерес в ПНР к прояснению судьбы еще тысяч интернированных польских офицеров, следы которых теряются в районе Харькова и Бологое. Пока на обращения польской стороны по этим дополнительным вопросам мы вразумительных ответов не давали.

Видимо, нам не избежать объяснения с руководством ПНР и польской общественностью по трагическим делам прошлого. Время в данном случае не выступает нашим союзником. Возможно, целесообразнее сказать, как реально было и кто конкретно виновен в случившемся, и на этом закрыть вопрос. Издержки такого образа действий в конечном счете были бы меньшими в сравнении с ущербом от нынешнего бездействия».

Конечно, целесообразнее – кто бы спорил? Но… они уже знают, как реально было?! Между тем уж кому‑кому, а председателю КГБ товарищу Крючкову никто бы не смог помешать проверить, как все произошло. Вдруг дело «комиссии Бурденко» и в самом деле гениальная фальсификация?

Но архивы госбезопасности так и не были задействованы (точно так же молчат они и теперь). Вместо этого некая группа историков предприняла поиски в других архивах. В результате 23 февраля 1990 года заведующий международным отделом ЦК КПСС Валентин Фалин докладывает Горбачеву:

«Рядом советских историков (Зоря Ю. Н., Парсаданова B. C., Лебедева Н. С.), допущенных к фондам Особого архива и Центрального Государственного архива Главного архивного управления при Совете Министров СССР, а также Центрального Государственного архива Октябрьской революции, выявлены ранее неизвестные материалы Главного управления НКВД СССР по делам военнопленных и интернированных и Управления конвойных войск НКВД за 1939–1940 годы, имеющие отношение к т. н. катынскому делу».

Это те самые документы, что были опубликованы в двух «катынских» сборниках – мы рассматривали их в тринадцатой главе и видели, что из них не следует ничего или следует всё что угодно – в зависимости от того, как их прокомментировать. А Фалин – профессионал по части комментариев, недаром его прежняя должность – директор Агентства печати «Новости». И какой же делается вывод?

«Таким образом, документы из советских архивов позволяют даже в отсутствие приказов об их расстреле и захоронении проследить судьбу интернированных польских офицеров, содержавшихся в лагерях НКВД в Козельске, Старобельске и Осташкове. Выборочное пофамильное сопоставление списков на отправку из Козельского лагеря и списков опознания, составленных немцами весной 1943 года во время эксгумации, показало наличие прямых совпадений, что является доказательством взаимосвязи наступивших событий (а с этим, собственно, никто и не спорит. – Авт.).

На базе новых документальных фактов советскими историками подготовлены материалы для публикации… Появление таких публикаций создавало бы в известном смысле новую ситуацию. Наш аргумент – в госархивах СССР не обнаружено материалов, раскрывающих истинную подоплеку катынской трагедии, стал бы недостоверным. Выявленные учеными материалы, а ими, несомненно, вскрыта лишь часть тайников, в сочетании с данными, на которые опирается в своих оценках польская сторона, вряд ли позволит нам дальше придерживаться прежних версий и уклоняться от подведения черты. С учетом предстоящего 50‑летия Катыни надо было бы так или иначе определяться в нашей позиции».

Самая важная фраза здесь – последняя. Какие там документы – эти люди уже все решили! 50‑летие катынского расстрела наступит для них в 1990 году! Они уже знают «истинную подоплеку катынской трагедии», дело лишь за материалами. Нет муки – испечем куличики из песочка, с виду такие же, а пробовать их все равно никто не станет – кому оно надо?

«Видимо, с наименьшими издержками сопряжен следующий вариант:

Сообщить В. Ярузельскому что в результате тщательной проверки соответствующих архивохранилищ, нами не найдено прямых свидетельств (приказов, распоряжений и т. д.), позволяющих назвать точное время и конкретных виновников катынской трагедии. Вместе с тем в архивном наследии Главного управления НКВД по делам военнопленных и интернированных, а также Управления конвойных войск НКВД за 1940 год обнаружены индиции, которые подвергают сомнению достоверность „доклада Н. Бурденко“. На основании означенных индиций можно сделать вывод о том, что гибель польских офицеров в районе Катыни – дело рук НКВД и персонально Берия и Меркулова».

Так… Кто может, объясните нам, пожалуйста, каким образом документы о содержании и перевозках польских военнопленных подвергают сомнению работу комиссии Бурденко, и почему последняя фраза следует из того, что было изложено выше. А то у нас отчего‑то ум за разум заходит, да там и остается. Нет ни прямых свидетельств, ни конкретных виновников, ни приказов или распоряжений, нет ничего… но тем не менее расстрелял НКВД и виноваты Берия и Меркулов!

Интересно, а как бы поступил на месте Горбачева товарищ Сталин? Ясно, как: вызвал бы наркома внутренних дел и сказал: «Товарищ Берия, вот есть такое мнение, разберитесь, пожалуйста, что здесь правда, а где эти мерзавцы врут». Вот только не надо говорить, что советский президент не способен был пригласить к себе товарища Крючкова и дать ему аналогичное задание. Собственно, он обязан был это сделать, раз уж дело дошло до таких серьезных шагов, как международное признание вины. Не сделать это он мог только в двух случаях: либо ему было совсем уж наплевать на престиж страны, которой он руководил, либо он совершенно точно знал, что никакого компромата в архивах КГБ не содержится. (О задании говорить не будем – ибо конспирология‑с…)

А почему мы, кстати, решили, что он этого не сделал?

Как бы то ни было, 13 апреля 1990 года последовало следующее заявление ТАСС:

«На встречах между представителями советского и польского руководства, в широких кругах общественности длительное время поднимается вопрос о выяснении обстоятельств гибели польских офицеров, интернированных в сентябре 1939 года. Историками двух стран были проведены тщательные исследования катынской трагедии, включая и поиск документов.

В самое последнее время советскими архивистами и историками обнаружены некоторые документы о польских военнослужащих, которые содержались в Козельском, Старобельском, Осташковском лагерях НКВД СССР. Из них вытекает, что в апреле – мае 1940 года на примерно 15 тысяч польских офицеров, содержавшихся в этих трех лагерях, 394 человека была переведены в Грязовецкий лагерь. Основная же часть „передана в распоряжение“ управлений НКВД соответственно по Смоленской, Ворошиловградской и Калининской областям и нигде больше в статистических отчетах НКВД не упоминается.

Выявленные архивные материалы в своей совокупности позволяют сделать вывод о непосредственной ответственности за злодеяния в Катынском лесу Берии, Меркулова и их подручных.

Советская сторона, выражая глубокое сожаление в связи с катынской трагедией, заявляет, что она представляет одно из тяжких преступлений сталинизма.

Копии найденных документов переданы польской стороне. Поиск архивных материалов продолжается».

Последняя фраза написана не просто так. Они нашлись, материалы, прямо и полностью подтверждающие вину СССР, но об этом – чуть позже. А пока посмотрим – как же отреагировали поляки? Способствовало ли долгожданное покаяние СССР установлению нормальных отношений с Польшей?

Уже через полтора месяца, 29 мая, те же Яковлев и Шеварднадзе снова пишут в ЦК:

«Польская сторона, освоившая за эти годы методику давления на нас по неудобным вопросам, выдвигает сейчас группу новых требований, нередко вздорных, и в совокупности неприемлемых. Министр иностранных дел К. Скубишевский в октябре 1989 г. поставил вопрос о возмещении Советским Союзом материального ущерба гражданам польского происхождения, пострадавшим от сталинских репрессий и проживающим в настоящее время на территории Польши (по польским оценкам – 200–250 тыс. человек). Речь идет о выплате 5–7 млрд. руб. В конце апреля с. г. сейм и сенат Республики Польша приняли специальную резолюцию по Катыни, в которой выражается надежда, что правительство СССР рассмотрит проблему компенсации семьям погибших. Цель этих требований раскрыта в польской прессе – списать таким способом задолженность Польши Советскому Союзу (5,3 млрд. руб.).

Стремлением подогревать антирусские и антисоветские настроения продиктована систематически выдвигаемая претензия на выдачу польских культурных ценностей.

МИД РП в конце апреля 1990 г. официально поставил вопрос о возвращении в Польшу ценностей польской культуры, оказавшихся в Советском Союзе „в результате захвата части территории Польши бывшей Российской империей“, „занятии Советским Союзом территории польского государства после 17 сентября 1939 года“, и даже „вывезенных Советской Армией в 1945 году из западных и северных земель Польши“, отошедших от Германии…»

Нет, ну каково! Они не только потребовали возвращения «культурных ценностей» с территорий Западной Украины и Западной Белоруссии, но и тех, что были вывезены с немецких земель, подаренных Сталиным полякам…

«В силу всех этих акций у польской, а отчасти и советской общественности складывается мнение, выгодное нынешним польским властям, о некой односторонней вине Советского Союза. Между тем наш счет Польше мог бы быть куда весомее. Речь идет о культурных ценностях украинского, белорусского и русского народов, вывезенных в свое время в Польшу из западных областей Украины и Белоруссии, об огромных затратах на военные операции по освобождению Польши от немецких захватчиков (не говоря уже о моральном факторе – 600 тысяч советских воинов погибли на польской земле), об ущербе, нанесенном польской оккупацией жителям Советской России в войне 1920 года и в последующее время, о компенсации семьям советских воинов, погибших в 1944–1945 гг. в тылу наших войск от рук польского реакционного подполья.

По предварительным оценкам, ущерб, нанесенный Польшей только УССР и БССР, многократно превышает выдвигаемые польской стороной претензии к СССР. Детальная разработка украинских и белорусских потерь проводится, списки некоторых ценностей, находящихся сейчас в польских руках, имеются».

Спохватились, называется! Раньше‑то чем думали, когда, ничего не проверив и не изучив, так спешили признавать вину в катынском расстреле…

Да, кстати, а где же эти расчеты? Вот бы посмотреть… И не передаст ли нам польская сторона в обмен на дела польских пленных списки военнопленных 1920 года? Зачем? Ну так… наследничков поискать… Если Катынь – боль и память польского народа, то Тухоль и Стшалково – боль и память народа советского… Так не разделить ли нам боль друг друга, а, панове?

Последним актом этой драмы, в жанре «черного фарса», стало уголовное дело № 159 Главной военной прокуратуры СССР, открытое 27 сентября 1990 года.

Уже в мае 1991 года Генеральный прокурор СССР Николай Трубин озвучил предварительные выводы:

«К настоящему времени проверены все архивные учреждения Главархива СССР, запрошены и получены ответы из соответствующих архивов КГБ СССР и МВД СССР, установлены и допрошены оставшиеся в живых бывшие работники Наркомата внутренних дел СССР, в том числе начальник Управления по делам военнопленных Сопруненко, начальник УНКВД по Калининской области Токарев, отдельные следователи, принимавшие участие в допросах как польских военнопленных, так и советских граждан. В различных регионах страны разысканы и дали показания очевидцы трагической судьбы польских военнослужащих.

Собранные материалы позволяют сделать предварительный вывод о том, что польские военнопленные могли быть расстреляны на основании решения Особого совещания при НКВД СССР в течение апреля – мая 1940 года в УНКВД Смоленской, Харьковской и Калининской областей и захоронены соответственно в Катынском лесу под Смоленском, в районе Медное в 32 км от г. Твери и в 6‑м квартале лесопарковой зоны г. Харькова».

Прямо‑таки умиляет генпрокурор, который перед тем как делать вывод, не соизволил то, до чего додумался бы любой первокурсник юрфака, а именно – не проверил полномочия того органа, на который он «вешал» смертные приговоры. Ну да ладно… С фактами‑то у него как дело обстоит?

Из свидетелей, названных прокурором, общественности предъявили только двоих, причем показания одного из них существуют лишь в пересказе журналиста. Лев Елин в журнале «Новое время» описывает, как шел допрос бывшего начальника УПВ Петра Сопруненко. Трехчасовое действо он уложил в несколько абзацев.

«Это 83‑летний старик, перенесший операцию на желудке и не покидающий свою квартиру на Садовом кольце… Сопруненко тяжело сидеть, он то и дело меняет позу, откидывается на подушку. Его знакомят с показаниями свидетеля, категорически заявившего о причастности Петра Карповича к массовому убийству поляков… Но проходит час, прежде чем Сопруненко начинает „вспоминать“. И видно, что ему, которого многие до сих пор считают палачом, страшно. До сих пор страшно. Худой, изможденный старик раскачивается, вскакивает, черной тенью нависая над столом, нервно трет голову. Он до конца допроса будет изворачиваться, клясться, что это не его подпись стоит под документами, равносильными приговорам…»

Интересно, а чего боялся бывший начальник УПВ? Ведь эти документы – они давно опубликованы – не равносильны приговорам. Часть из них мы рассмотрели, остальные такого же свойства, сборники документов вполне доступны. Чего же он боялся? Почему клялся, что это не его подпись под совершенно невинными бумагами?

Ладно, читаем дальше.

«Однако Сопруненко, вконец измучив следователей, все же начал говорить. И вспомнил, что заместитель Берии Кобулов в марте провел в НКВД совещание, на котором присутствовало человек 8–12…»

Стало быть, главным по операции был Кобулов? Странное, весьма странное поручение для начальника Главного экономического управления НКВД…

«– Нам дали по очереди прочитать письмо… Это было постановление Политбюро за подписью Сталина (запомните эту фразу, крепко запомните! – Авт.). Я помню слово „расстрелять“. Прочитал – и мне стало дурно…

На видеопленке в этом месте Сопруненко вскакивает и показывает, как, схватившись за стул, он тогда еле удержался на ногах…

Почему Сталин вынес полякам смертный приговор? Сопруненко полагает, что „великий вождь“ не мог простить поражения Красной Армии под Варшавой в 1920 году. Сталин был тогда членом Военного совета…»

Сейчас версия другая – Сталин‑де мстил за умученных в польском плену красноармейцев, но тогда в СССР об этой странице советско‑польских отношений знали считанные единицы. Как бы то ни было, Сопруненко сказал чушь, поскольку Сталин и вправду был членом Военного совета, да – но другогофронта. И едва ли эта чушь могла принадлежать работнику НКВД того времени, который уж что‑что, а основные вехи биографии вождя должен был знать. В начале 90‑х активно раскручивалось «дело Тухачевского», под него и подогнали объяснение…

«После встречи у Кобулова, утверждает Сопруненко, он уехал в Выборг – обсуждать обмен военнопленными с финнами. И только вернувшись из Выборга, узнал от своего заместителя Хохлова, что лагеря „разгружены“…

„Не мой почерк“, – говорит Сопруненко, когда ему предъявляют его резолюцию на донесении начальника лагеря „Люди отправлены“. Дескать за него подписывал заместитель Хохлов. Следователь достает рапорт Хохлова тех же дней с резолюцией Сопруненко.

– Это что, он сам себе писал?»

А вот дальше – обратите внимание! – идет откровенная подгонка под ответ.

«Впрочем, в распоряжении следствия есть и документы, составленные Сопруненко задолго до командировки. В ноябре 1939 года он дал указание передать 6005 дел поляков на Особое совещание („Это было личное распоряжение Берии!“) А предложение Сопруненко наркому Берии о „разгрузке лагерей“, датированное 20 февраля 1940 года и предполагавшее передать на ОСО 400–500 дел, вернулось через 3 дня с распоряжением Берии (которое сам Сопруненко и изложил начальникам областных управлений НКВД) перевести во внутренние тюрьмы для рассмотрения на ОСО практически всех офицеров из Козельского и Старобельского лагерей! Это можно считать началом конвейера смерти».

Журналист наверняка не знал, да и следователь, скорее всего, тоже… а вот Сопруненко, если бы это был настоящий, не срежиссированный допрос, в этом месте непременно выложил бы мощнейший аргумент в свою защиту – что ОСО в то время не имело права приговаривать к смертной казни. Но он смолчал, лишь сокрушенно вздохнув в конце допроса:

«Кроме сожаления, ничего… Не я принял решение, не я выполнял…»[169]

Так чего же боялся старый чекист? А ведь он явно чего‑то боялся, если признавал столь откровенную чушь, как расстрельные полномочия Особого совещания…

Забегая вперед, скажем, что «второй старик» – бывший начальник Калининского УНКВД Дмитрий Токарев – показался более изобретателен и нашел возможность выставить в своих показаниях «маячки», обозначавшие фальшивки. Да и то сказать, Сопруненко – бывший краском‑пограничник, а потом сотрудник УПВ, а Токарев – зверь тертый, уже к 1940 году имевший опыт не только оперативной, но и закордонной работы, а потом много лет возглавлявший областные управления НКВД сперва Калинина, а потом Владимира. С таким «зубром» нынешним правоохранителям не тягаться…

…Вернемся к рассказу Генерального прокурора.

«Однако пока не удалось отыскать следственные дела на расстрелянных военнопленных и протоколы Особого совещания при НКВД СССР, хотя на их наличие в то время (апрель – май 1940 г.) указывают многочисленные косвенные доказательства».

Забегая вперед, скажем, что эти дела не найдены и по сей день. «Кроме того, из показаний свидетелей – бывших ответственных работников НКВД СССР усматривается, что имелось постановление ЦК партии за подписью Сталина о ликвидации через УНКВД польских военнопленных, содержавшихся в Козельском, Осташковском и Старобельском лагерях.

В связи с этим прошу Вашего поручения общему отделу ЦК КПСС проверить наличие архивных материалов (возможно, совместных решений ЦК ВКП(б) и СНК СССР по указанному вопросу и копии их передать в Прокуратуру СССР».

Тогда их не нашли – помешал ГКЧП и последующие события. Отыскались они лишь полтора года спустя, уже в другой стране – август 1991 года их обнаружение не отменил, а всего лишь отсрочил…

Расследование ГВП делится на две части – до 2 августа 1993 года и после него. Именно этим днем отмечено «заключение комиссии экспертов ГВП по уголовному делу № 159», полностью признавшее вину СССР в расстреле польских военнопленных.

По форме это, впрочем, не юридический документ, а псевдонаучная статья для журнала вроде «Огонька» (кто не верит, может найти этот документ в интернете и прочесть самостоятельно).

Об уровне исторических знаний «экспертов» говорит следующая фраза: «Институт особых совещаний, созданный… постановлением Президиума ЦИК СССР в 1934 г., был внесудебным, с правом рассматривать дела о так называемых контрреволюционных преступлениях и назначать за них высшую меру наказания – расстрел».

Анализировать этот текст неинтересно, бессмысленно, да и не нужно. Любопытны здесь лишь два момента. Первый – это общее число жертв, а именно 22 тысячи. Точнее – 14 522 расстрелянных из лагерей и 7305 – из тюрем, а всего 21 827 человек. Почему этот факт стоит отметить, станет ясно из следующей главы.

Второй момент – квалификация совершенного преступления. «Итак, И. В. Сталин (дальше идет длинное поименное перечисление должностных лиц. – Авт.)… исполнявшие преступные распоряжения коменданты, шоферы и надзиратели тюрем, другие лица, принимавшие непосредственное участие в расстрелах… совершили геноцид, военные преступления и преступления против человечества (человечности), на которые не распространяется срок давности.

В связи с тем, что в настоящее время из числа выявленных преступников в живых остались П. К. Сопруненко и Д. С. Токарев, надлежит решить вопрос об их ответственности, в частности об их аресте, привлечении к судебной ответственности, а в случае признания их виновными – наказания в России, не дожидаясь вынесения этого дела в Международный суд в Гааге, как предлагает польская общественность».

Вот вам и причина сговорчивости старых чекистов. Прокурорам было чем их припугнуть – скамьей подсудимых, судом и расстрелом. Может, кто‑нибудь и сомневается, что тогдашние правоохранительные органы рискнули бы это сделать – Сопруненко и Токарев явно не сомневались. Им самим, может статься, и нечего было терять, но антисталинский психоз, царивший в обществе, обеспечивал позор для семьи, а то и «оргвыводы» – увольнение с работы детей и внуков, потерю квартиры, в которой живут… Многое могла придумать власть для человека, который отказывался выполнять ее требования. И ради чего? Доказательства‑то ведь все равно найдутся…

30 марта 2006 года Владислав Швед встречался с генерал‑майором юстиции Валерием Кондратовым и руководителем следственной бригады по делу № 159 полковником юстиции Сергеем Шаламаевым. Свое впечатление от рассказанного ими он сформулировал так:

«Следственная бригада ГВП с самого начала была нацелена на правовое оформление политического решения президента СССР Горбачева о признании виновными бывших руководителей СССР и НКВД. В период президента Ельцина подобная трактовка катынского преступления ставила своей целью подтвердить „бесчеловечность“ советского режима. Следствию также было предписано ограничиться исследованием событий лишь марта – мая 1940 г.

В этой связи версия о причастности нацистов к расстрелу польских офицеров осенью 1941 г. в Катынском лесу следователями ГВП не рассматривалась. Свидетельства, противоречащие „заданной сверху“ версии, игнорировались. Соответственно, следователи ГВП вынуждены были некритически отнестись даже к внутренне противоречивым показаниям тех свидетелей, которые формально подтверждали официальную версию».

Об обстановке, в которой проводилось расследование, вспоминает генерал‑майор в отставке В. М. Крук, бывший в 1992–1999 годах помощником Главного военного прокурора.

«Я хорошо помню пропольский ажиотаж, в обстановке которого начиналось расследование. С первых дней делались глубокомысленные намеки о „верных сведениях“ из спецслужб и Администрации президента о расстреле польских офицеров именно сотрудниками НКВД, что уже однозначно указывало на заказной характер инициирования этого расследования.

Из общения с руководителями структур ГВП, имевших отношение к расследованию, было понятно, что поставлена четкая задача – обосновать и найти способ доказать причастность лично Сталина и НКВД к расстрелу польских офицеров, а версию о расстреле поляков немцами вообще не рассматривать. Эту команду четко понимали на всех уровнях и принимали к действию…

…У меня сложилось впечатление, и оно впоследствии подтвердилось, что и настоящего прокурорского надзора за расследованием этого дела практически не осуществлялось. Я имею в виду надзор со стороны наших органов прокуратуры. Зато плотный контроль за следованием заранее выбранной версии осуществлялся польской стороной.

О какой независимости и беспристрастности расследования можно говорить, когда всё, начиная от писчей бумаги до множительной техники, следственной бригаде поставлялось польской стороной. Не секрет, чтоездили в командировки, на отдых под их патронатом. Постоянно ходили в Дом дружбы, в польское посольство, на регулярные фуршеты, руководители группы находились с рядом польских официальных лиц более чем в хороших отношениях. Это объясняет, почему польской стороне, помимо официально переданных документов, масса материалов передавалась неофициально, почему так называемую научно‑историческую экспертизу фактически делали польские специалисты, основываясь на своем видении проблемы. Впервые эта экспертиза увидела свет именно в Польше, а не в стране, в которой проводилось расследование…»[170].

Если это не коррупция – то что тогда такое коррупция? Впрочем, возможно, все это проделывалось из большой и чистой любви к польскому народу, в знак признания заслуг перед которым после окончания работы членов следственной группы наградили польскими орденами. Однако гражданство прокуроры почему‑то не сменили. Интересно, почему?

P. S. А расследование ГВП, между прочим, продолжалось еще 11 лет и кончилось весьма оригинально. 21 сентября 2004 года Главная военная прокуратура, теперь уже Российской Федерации, объявила о прекращении дела. В марте 2005 года главный военный прокурор России Александр Савенков сообщил журналистам, что дело в отношении должностных лиц, признанных виновными, прекращено в связи с их смертью, что нетрудно было предсказать еще в 1991 году. Но дело не в этом.

Общество «Мемориал» тут же послало запрос в ГВП и получило совершенно потрясающий ответ, фрагменты которого мы приводим. Во‑первых, уголовное дело по событиям более чем полувековой давности практически всё засекречено:

«Уголовное дело состоит из 183 томов. В соответствии с Законом РФ „О государственной тайне“ признано, что в 36 томах „Катынского“ уголовного дела подшиты документы, в том числе постановление о прекращении уголовного дела от 21 сентября 2004 г., содержащие сведения, составляющие государственную тайну, и имеют гриф „секретно“ и „совершенно секретно“. Кроме того, 80 томов указанного уголовного дела по заключению Комиссии включают документы, содержащие конфиденциальную и служебную информацию ограниченного распространения, и на них поставлена пометка „Для служебного пользования“, 67 томов уголовного дела документов с указанными грифами не имеют».

То есть засекречено не только большинство томов дела, но даже постановление о его прекращении! Трудно даже представить, что же накопали там прокуроры?!

Что бы они ни накопали, какой‑то состав преступления во всем этом был, ибо «действия ряда конкретных высокопоставленных должностных лиц СССР квалифицированы по п. „б“ ст. 193‑17 УК РСФСР (1926 г.), как превышение власти, имевшее тяжелые последствия при наличии особо отягчающих обстоятельств. 21.09.2004 г. уголовное дело в их отношении прекращено на основании п. 4 ч. 1 ст. 24 УПК РФ за смертью виновных».

Но вот каких именно должностных лиц и в чем они провинились – не сказано. Вы думаете, это Сталин, Берия, Меркулов, Кобулов? А на каком, собственно, основании вы так думаете?

И вот, наконец, самое интересное:

«Расследованием установлено, что в отношении польских граждан, содержавшихся в лагерях НКВД СССР органами НКВД СССР в установленном УПК РСФСР (1923 г.) порядке расследовались уголовные дела по обвинению в совершении государственных преступлений.

В начале марта 1940 г. по результатам расследования уголовные дела переданы на рассмотрение внесудебному органу – „тройке“, которая рассмотрела уголовные дела в отношении 14 542 польских граждан (на территории РСФСР – 10 710 человек, на территории УССР – 3832 человека), признала их виновными в совершении государственных преступлений и приняла решение об их расстреле.

Следствием достоверно установлена гибель в результате исполнения решений „тройки“ 1803 польских военнопленных, установлена личность 22 из них».

Вы поняли, что это значит? В Катыни было эксгумировано более четырех тысяч человек, из них идентифицированы почти три тысячи. А здесь – 1803 расстрелянных и 22 идентифицированных. Стало быть, несмотря на то что «тройка», рассмотрев уголовные дела на 14 542 человека, приговорила их всех к расстрелу, прокуратура признает казнь только 1803 из них.

А поскольку в основе российского судопроизводства по‑прежнему лежит принцип презумпции невиновности, то, не включив сюда Катынь, Главная военная прокуратура фактически признает, что советское правительство в катынском расстреле – НЕВИНОВНО!

Впрочем, кому это теперь интересно?

Глава 19

Пластмассовый скелет

– У нас остается единственная улика – пистолет.

– Так пистолет, Володя, перевесит сто тысяч других улик!

Из фильма «Место встречи изменить нельзя»

Только теперь разглядели они, что деревеньки‑то никакой и нет. И мельница, и церковь, и домики сделаны были из тонких выкрашенных досок, без стен и без крыш. Как будто бы кто‑то огромными ножницами вырезал раскрашенные картинки и приклеил их на подставки среди зеленого поля.

– Вот так деревня! Вот так мельница! – закричал маленький Васька. – А мы‑то думали, думали…

Аркадий Гайдар. Четвертый блиндаж

Англичане говорят, что у каждой семьи есть свой скелет в шкафу. А у государств в тайных кладовых и вовсе целые братские кладбища. Иногда, в нужную минуту, эти фамильные реликвии достают и торжественно выставляют напоказ на устрашение прохожим. Как нетрудно догадаться, перетряхивать предпочитают шкафы соседей, не собственные. И по этой причине иной раз получается незадача: уже и отмычки подобраны, и слуги подкуплены – и вдруг в последний момент выясняется, что шкаф‑то пустой. А торжественный вынос праха уже анонсирован на всю округу…

И что в таком случае делать?

…С расследованием ГВП мы забежали немножко вперед, а теперь вернемся в 1990 год. Итак, состоялось торжественное и официальное признание вины СССР в катынском расстреле, наши покаялись и посыпали головы пеплом. Но вот незадача: доказательств‑то от этого не прибавилось! При ближайшем рассмотрении найденные сенсационные документы УПВ (а мы их уже читали) не являются не только требуемым прахом злодейски отравленного соседа, но и вообще скелетом, даже посторонним. Так, воскресный костюм прадедушки… Издалека и в спешке на пять минут сойдет, но потом ведь публика все равно разберется. А за базар‑то отвечать надо…

И вдруг искомые доказательства нашлись, прямые и убойные, и не в отдаленных углах захолустных архивов, а прямо под носом, в ЦК КПСС.

Дата добавления: 2018-09-22; просмотров: 208; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 34 35 36 37 38 394041 42 43 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!