Приложение (a) Наименования Гренделя 23 страница
Английский и валлийский далеко отстояли друг от друга и в историчес ком развитии, в самой структуре, хотя в фонетике они ближе, чем в морфологии. Заимствование слов во многих случаях трудности наверняка не представляло, но вот постараться действительно овладеть другим наречием означало пуститься в путешествие плохо разведанными тропами по малознакомой стране. Да это и сейчас так[152].
Между носителями английского и бриттского, конечно, была вражда (особенно с бриттской стороны), а когда враждуют люди, их ненависть может передаться и языкам. Что касается обороняющихся, то ненависть к жестоким захватчикам и грабителям, несомненно, возрастала за счет презрения к варварам, пришедшим из–за границ римского мира, и отвращения к некрещеным язычникам. Саксы были бичом Божьим, бесами, насланными на бриттов за их прегрешения. Не меньшую ненависть позже питали крещеные англичане к язычникам–данам. Инвективы Вульфстана Йоркского [40], направленные против этой новой напасти, очень похожи на те, что Гильда [41] обращал против саксов: что неудивительно, поскольку Вульфстан читал Гильду и цитирует его.
Но подобные чувства — а особенно в устах проповедников, чья главная задача состоит в том, чтобы наставить свою паству на путь истинный, — в таких ситуациях не управляют всеми без исключения людскими действиями. Главными причинами вторжения являются богатство и земля, а вожди, преуспевшие в подобных предприятиях, заинтересованы более в территории и подданных, чем в распространении своего родного языка, как бы их ни звали: Юлий, Хенгест или Вильгельм. На другой сто роне предводители будут стараться удержать столько, сколько смогут, и постараются договориться с захватчиками, чтобы сохранить за собой как можно больше. Так было во времена римлян: а они не особенно жалели тех, кто называл себя их друзьями.
|
|
|
Конечно, пока не уляжется пыль первых сражений, обороняющиеся не будут пытаться выучить язык захватчиков–варваров, а если хотя бы часть этих последних являются взбунтовавшимися наемниками — как и произошло в случае говорящих по–английски искателей приключений, — то это и не понадобится. В свою очередь, жадные до земли захватчики–победители в запале первых грабежей и убийств не будут уделять особенного внимания «туземной тарабарщине». Однако долго так продолжаться не может. Рано или поздно наступит передышка — возможно, и не одна, и в истории английского их было множество, — когда вожди чуть–чуть отвлекутся от своих мелких завоеваний и посмотрят вперед — на все еще неподвластные им земли — и по сторонам, на своих соперников. Им понадобится информация; в редких случаях некоторые из них даже проявят вполне разумное любопытство[153]. В то же самое время, когда Гильда обвиняет уцелевших бриттских властителей в том, что они воюют друг с другом, а не с врагом, вот так же немедленно сцепились между собой и маленькие английские королевства. В таких обстоятельствах ощущение борьбы языка с языком, римлянина с варваром или христианства с язычеством не станет важнее необходимости общения.
|
|
|
Как же оно происходило? Как именно, раз уж мы об этом заговорили, заимствовались многие поныне сохранившиеся бриттские топонимы по мере того, как язык продвигался вглубь и покидал порты и побережье, возможно, давно известные морским разбойникам Ла–Манша? Про то нам неведомо. Нам остается разве что оценивать вероятности и прибегать к сложному анализу данных, предоставляемых словами и топонимами.
Разумеется, невозможно подробно рассмотреть проблемы, ими порожденные. Многие из них в любом случае уже знакомы филологам–англистам, давно занимающимся латинскими заимствованиями в древнеанглийском. Тем не менее, справедливость требует отметить, что вся значимость валлийских данных в этом вопросе, вероятно, до сих пор не вполне осознана.
|
|
|
Даже не считая прямых свидетельств и лингвистических данных, можно с большой долей вероятности утверждать, что поначалу языком–посредником была некая разновидность латыни. Хотя слово «посредник» здесь не совсем удачно, поскольку наводит на мысль о языке, не принадлежащем ни одной из сторон. На латыни, по всей видимости, говорили многие жители юго–востока острова (если не большинство их), к тому же латынью могли в какой–то мере владеть и многие «саксы». Они бороздили Ла–Манш и близлежащие моря уже достаточно долгое время и начинали потихоньку утверждаться в землях, где латынь и вовсе была официальным языком[154].
Позднее бриттский и английский должны были столкнуться лицом к лицу. Но, конечно же, никогда не существовало никакой границы наподобие «железного занавеса», отделяющей чисто бриттские земли от чисто английских. Коммуникация, безусловно, происходила. Но коммуникация невозможна без людей, владеющих в какой–то мере обоими языками — хотя бы на одной стороне.
В связи с этим интерес представляет слово wealhstod ; пожалуй, я остановлюсь на нем подробнее, ведь ему (насколько мне известно) до сих пор должного внимания не уделяли. Это англосаксонское слово обозначает устного переводчика. Встречается оно только в древнеанглийском, и потому (в придачу к тому факту, что оно содержит элемент wealh , walh , о котором я вскорости расскажу подробнее) можно с большой долей вероятности утверждать, что оно появилось в Британии. Этимология второго элемента stod неясна, но в целом для англичан это слово, по всей видимости, обозна чало человека, способного понимать язык Walh, — именно так чаще всего называли бриттов. Слово это, кажется, отнюдь не подразумевало, что сам wealhstod – непременно «туземец». Он был посредником между теми, кто изъяснялся по–английски, и говорящими на валлийском [wælisc ] языке, каким бы уж образом он этими двумя наречиями ни овладел. Так, Эльфрик [42] говорит о короле Освальде [43], что тот был wealhstod для святого Айдана [44], поскольку король хорошо знал scyttisc (т. е. ирландский), Айдан же ne mihte gebigan his spraece to Norðhymbriscum swa hraþe þa git [155] [45].
|
|
|
В том, что Walas , или бритты, узнали это слово, ничего удивительного нет. То, что они его действительно узнали, вроде бы подтверждается упоминанием среди великой свиты Артура во время охоты на Турх Труйта («Килхух и Олвен») человека, который знал все языки. Зовут его Гурхир Гвалстауд Йейтойд [Gwr hyr Gwalstawt Ieithoed ], то есть Гурхир Толкователь Языков [46].
Здесь любопытно отметить, кстати, и епископа по имени Uualchstod , упомянутого в «Истории» Беды [47] и жившего в начале VIII века (около 730 года н. э.); он был «епископом тех, что живут за Северном», т. е. Херефорда. Такое имя не могло быть использовано при крещении, не став вначале «прозвищем» или именованием по роду деятельности, а это не могло про изойти иначе как в такое время и в таком месте, где происходило общение народов, говоривших на разных языках.
Похоже на то, что со временем англичане по крайней мере попытались научиться понимать валлийский язык, даже при том, что такие занятия и оставались в сфере профессиональной компетенции одаренных языковедов. О том, что англичане вообще думали о бриттах, или валлийцах, нам неизвестно почти ничего, а то, что известно, относится к более поздним временам, два или три столетия спустя после первых вторжений. В «Житии св. Гутлака» [48], написанном Феликсом из Кроуленда (события разворачиваются в начале VIII века), на бриттском языке говорят бесы[156]. Сам факт приписывания бриттского языка бесам и характеристика его как неблагозвучного большого значения не имеют. В неблагозвучии обычно обвиняют любую незнакомую речь, причем особенно здесь усердствуют те, кто других языков почти не знает. Куда интереснее вот что: предполагается, что хотя бы некоторые англичане обладают способностью понимать «бриттский». По всей видимости, бесам этот язык приписали главным образом потому, что он был единственным чужим живым наречием, которое в то время могло быть известно англичанину (или которое он по крайней мере смог бы опознать).
Мы видим, что в этом рассказе используется термин «бриттский» или «британский». В англосаксонской версии «Жития» также встречается выражение Bryttisc sprecende [говорящий по–бриттски]. Не вызывает сомнений, что хотя бы отчасти мы обязаны этим латыни. Однако существительное bret tas [бритты] и прилагательное brittisc, bryttisc [бриттский] не выходили из употребления на протяжении всего древнеанглийского периода, оставаясь синонимами для слов Wealas, Walas [валлийцы] и wielisc , waelisc [валлийский]. От этих слов и произошло современное английское название валлийцев [Welsh ], хотя в древнеанглийском оно обозначало также и корнцев. Иногда эти два термина объединялись в формах Bretwalas и bretwielisc .
В нынешней Англии с этими словами произошла катастрофическая путаница из–за пагубного вмешательства правительства с обычной для правительств целью: ради единообразия. Неверное употребление слова «британский» начинается со времен объединения королевств Англии и Шотландии, когда из–за ненужного, в общем–то, желания обрести единое наименование англичане были официально лишены своей английскости, а валлийцы — права называться прямыми наследниками древнего имени британцев.
«Ух–ух–ух, я чую кровь англичанина» [Fy fa fum, I smell the blood of an Englishman ] — написал Нэш в 1595 году («Возьми с собой в Саффрон–Уолден») [49].
Наехал на черную башню Роланд,
А великан как ахнет:
«Британской кровью пахнет»… — [50]
говорит Эдгар в «Короле Лире» (III. iv) — или его заставляют так говорить.
Современный англичанин во всем этом сразу путается. Он много читал о британской храбрости в битве, и особенно о британском упрямстве, не считающемся с поражениями, которое проявилось в таком количестве имперских войн; так что когда он слышит о британцах, которые упрямо (как и следовало ожидать) сопротивляются высадкам Юлия Цезаря или Авла Плавтия [51], он, скорее всего, посчитает, что это уже были англичане (которые ныне скромно записываются в гостиницах британцами), терпящие свое первое — но далеко не последнее — славное поражение. Подобные суждения нередко можно услышать даже в среде тех, кто претендует на диплом с отличием на английском факультете.
Однако вначале никакой путаницы не было. Слова Brettas и Walas значили одно и то же. Использование второго термина англичанами, таким образом, имеет большое значение для оценки лингвистической ситуации в этот ранний период.
Кажется, ясно, что принесенное англичанами слово walh , wealh было общегерманским наименованием человека, говорившего, как бы мы сейчас сказали, на кельтском языке[157]. Однако во всех германских языках, в которых это слово зафиксировано, оно могло применяться и к говорящим на латыни. Может быть, это обусловлено, как обычно и считается, тем, что латынь в конце концов практически вытеснила кельтские языки на известной германским народам территории. Однако я думаю, что это отчасти и языковедческое суждение, отражающее сходство «стиля» латыни и галло–бриттского, о котором я уже говорил. Никому не пришло бы в голову назвать гота walh , даже если бы тот долго прожил в Италии или Галлии. В древнеанглийских словарях как первое значение слова walh дается «чужеземец», но это неверно. Это слово никогда не применялось ни к иноплеменникам–германцам, ни к говорившим на других языках: саамам, финнам, эстонцам, балтам, славянам или гуннам — народам, с которыми в ранний период своей истории контактировали германцы. (Однако слово это было заимствовано в славянские языки и, приняв форму влахъ , употреблялось по отношению к румынам.) Таким образом, это слово — по сути своей лингвистический термин и обнаруживает в тех, кто его употреблял, скорее лингвистическое любопытство и разборчивость, нежели просто глупость вроде той, что привела к появлению греческого barbaros .
То, что англичане ассоциировали это наименование именно с бриттами, обусловлено вторжением в Британию. Этот факт отражал определенную лингвистическую реальность, но не позволял различать носителей латыни и говорящих по–бриттски. Однако с исчезновением на острове разговорного латинского языка и ограничением английских горизонтов Британией, walh и его производные стали синонимами к Brett и brittisc и в конечном счете их вытеснили[158].
Подобным же образом использование слова wealh в значении «раб» обусловлено единственно ситуацией в Британии. Однако здесь перевод «раб», по всей видимости, не совсем верен. Хотя английское слово slave [раб] и свидетельствует, что в таком обобщенном смысле может употребляться этноним [52], я сомневаюсь, что именно так случилось с wealh . Общепринятым словом для обозначения «раба» в древнеанглийском было и оставалось þeow : оно же употреблялось по отношению к рабам в других странах или другого происхождения. Использование же слова wealh подразумевало, помимо собственно юридического статуса, которым, несомненно, часто приходилось довольствоваться остаткам завоеванного населения, еще и бриттское про исхождение. Эти немногие уцелевшие, пусть они и жили под властью английского или саксонского господина, еще долгое время, должно быть, продолжали считаться «неангличанами», и при наличии такого разделения их бриттский язык, возможно, хотя бы в какой–то мере сохранялся дольше, чем принято думать.
Это вопрос спорный, так что я не затрагиваю здесь проблемы таких топонимов, как Уолтон, Уолкот и Уолворт [Walton, Walcot, Walworth ], которые, возможно, содержат это древнее слово walh [159]. Однако не подлежит сомнению то, что на землях, захваченных англоговорящими завоевателями, осталось сравнительно большое количество прежних обитателей, но при этом неотвратимо шел и процесс их лингвистической ассимиляции (кроме как в исключительных обстоятельствах).
Какое воздействие это оказало бы (и оказало) на английский язык? В течение долгого времени — никакого заметного. Чего, впрочем, и следовало ожидать. Памятники древнеанглийского языка писались в основном людьми учеными и аристократами; записей обыденной деревенской речи у нас нет. Чтобы хоть чуть–чуть представить себе, что скрывал под собою этот лоск образованности, придется дождаться конца древнеанглийского письменного периода.
Язык, оставленный без внимания, утративший гордость и ощущение собственной древности, способен меняться очень быстро, оказавшись в новых условиях. Но англичане знать не знали, что они «варвары», а принесенное с собой наречие они уже давно бережно культивировали — хотя бы в рамках долгой стихотворной традиции. Таким образом, если мы ищем сведения о том, какое влияние на язык оказало завоевание и лингвистическое поглощение — в основном низшими слоями общества — людей, говорящих на другом языке, нам необходимо обратиться к временам появления языковых различий между классами.
Мне известно всего одно историческое свидетельство, намекающее на чтото в этом роде. Оно относится к неожиданно раннему времени, к 679 году н. э. В этом году произошла битва на Тренте между Мерсией и Нортумбрией. Беда рассказывает о том, как благородный нортумбриец по имени Имма был захвачен мерсийцами, но притворился человеком бедным или рабом. Тем не менее, в нем опознали человека благородного происхождения, как сообщает Беда, не только по его поведению, но и по его речи .
Вопрос о том, как долго в «Англии» сохранялось бриттское население — и тем более бриттское наречие — является, конечно, спорным, и в случае каждого отдельно взятого региона привлекаются разные данные и используются разные критерии. К примеру, Девоншир, несмотря на свое бриттское название, оказался, если верить «Словарю топонимов», с ономастической точки зрения одним из наиболее английских графств. Однако Уильям Мальмсберийский в своих «Деяниях королей» [53] сообщает, что Эксетер был все еще поделен между англичанами и валлийцами даже во времена правления Ательстана [54].
Хорошо известны — и часто используются в ученом споре при датировке фонетических изменений — валлийские топонимы в «Житии Альфреда» Ассера[55], такие, как Guilou и Uisc (ныне реки Уайли [Wiley ] и Экс [Exe ]) или Cairuuis (ныне Эксетер [Exeter ]. Поскольку Ассер родился (как бы мы сейчас сказали) в Южном Уэльсе, родным его языком, видимо, был валлийский, хотя в конце концов он, должно быть, так же овладел английским, как, скажем, его коронованный друг — латынью. На эти названия у Ассера ссылались (например, Стивен сон) [56] как на доказательство того, что валлийский сохранялся далеко на востоке — даже в Уилтшире — еще в конце IX века.
Раз уж я заговорил об Ассере, я вернусь, прежде чем закончить лекцию, к тому, с чего начал: к тому, сколь интересны и полезны валлийский язык и валлийская филология для тех, кто изучает английский. Я не затрагиваю спорный вопрос о подлинности ассеровского «Жития Альфреда» — оправданы ли содержащиеся в тексте утверждения, будто оно написано примерно в 900 году н. э., или на самом деле «Житие» сочинено гораздо позже. Однако здесь мы наблюдаем яркий пример взаимодействия двух дисциплин: валлийской и английской истории и филологии. Аргументы относительно подлинности этого источника основываются на формах встречающихся в нем валлийских названий, а чтобы оценить убедительность подобных доводов, необходимо хотя бы примерно представлять себе основные проблемы, связанные с историей валлийского языка. И однако же источник этот представляет собою жизнеописание одного из наиболее выдающихся и интересных англичан, так что ни один ученый, занимающийся английским и англичанами, не может позволить себе остаться равнодушным к пресловутому спору.
Для многих — возможно, для большинства тех, кто не принадлежит к узкому кругу великих ученых былого и настоящего, — любые «кельтские материи» являются своего рода волшебным мешком, в который можно положить все, что угодно, и откуда может все, что угодно, появиться. Так, читал я недавно рецензию на книгу сэра Гэвина де Бира [57] и узнал из нее (причем автор вроде бы цитировал оригинал)[160] следующее мнение о названии реки Arar у Ливия [58] и Araros у Полибия [59]: «Итак, ‘Арар’ происходит от кельтского корня, обозначающего текучую воду и присутствующего в названиях многих английских рек, таких, как Эйвон [Avon ]». Странен мир, в котором Avon и Araros происходят из одного «корня» (очень уж любят — по сей день — эту раститель ную аналогию нефилологи, когда мудрствуют о словах)! Заразившись этим сумасшествием, начинаешь думать о реке Эрроу [Arrow ] и об арроуруте [60], и об Арарате , и о сошествии в Аверн [61]. Воистину все возможно в пресловутых кельтских сумерках — сумерках не столько богов, сколько разума.
Возможно, здесь и сейчас все это было ненужным отступлением. Я обращаюсь к аудитории разумно мыслящей и обладающей филологическим образованием; но главным образом к тем, кто, несмотря на все эти достоинства, до сих пор не открыл для себя, сколь интересна — и даже полезна — валлийская филология.
Я уже рассказал в двух словах о ее значении для филологии романской, для изучения поздней истории разговорной латыни, и о ее особой важности для изучения англосаксонского языка. Однако тот, кто изучает английский в первую очередь как германский язык, найдет множество данных, проливающих новый свет на знакомый вроде бы материал, и любопытных совпадений, не лишенных интереса, даже если считать их случайными.
Здесь не та обстановка, чтобы рассматривать их подробно, даже будь у меня на это время. Я лишь позволю себе два примера в качестве иллюстраций. Должен же путешественник показать хоть несколько образцов собранных им диковинок!
В качестве любопытной параллели я укажу на одну характерную особенность древнеанглийской связки, современного глагола be . У нее было два ряда отличных друг от друга форм «настоящего времени»: А , используемые только в актуально–длительном значении («сейчас»), и В , используемые в значении будущего времени или в хабитуальном значении (повторяющегося или обычного действия). Значения ряда В выражались формами, начинающимися на b -, которые не встречались в настоящем времени: [1 л. ед. ч.] bīo , [2 л. ед. ч.] bist , [3 л. ед. ч.] bið , мн. ч. bīoð . Форма bið значила «есть (всегда, естественным образом, или все время, постоянно)» или «будет».
Дата добавления: 2018-09-20; просмотров: 156; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!