Э. МакКормак. Когнитивная теория метафоры. 9 страница
Если два соположенных предмета отличаются друг от друга в большей степени, чем другие пары предметов, возникшее напряжение, естественно, усиливается. Это напряжение подобно напряжению согнутого лука — источника энергии полета стрелы, но нельзя смешивать энергию лука с точностью полета стрелы, а напряжение — с целью. И постоянные промахи — это то, от чего мы устаем — и вправе устать. Но, как нам уже известно, то, что казалось невозможной связью, «мнимым тождеством», мгновенно превращается в естественное и сильнодействующее сочетание, если остальной текст дает нужную подсказку. (...)
Современные сторонники той упрощенной теории метафоры, согласно которой нужно «столкнуть предметы вместе — все равно, какие», воодушевлены побочными результатами процесса интерпретации и пренебрегают самыми важными положениями литературоведения. И все же из анализа этих крайних концепций следует одно важное положение. Мы не должны следовать за теоретиками XVIII в. и считать, что взаимодействие «содержания» и «оболочки» ограничено чертами сходства соответствующих объектов. Различия также важны. Когда Гамлет употребляет слово «ползающий», сила метафоры проистекает не только из ассоциации с ползучими гадами, которую это слово привносит в текст, но в равной мере из различий, которые противостоят сходству и контролируют его влияние. Здесь подразумевается, что человек не должен так ползать. Таким образом, мнение о том, что результатом метафоры является отождествление предметов, почти всегда неверно и приносит вред. В целом существует лишь несколько метафор, у которых различие между сопоставляемыми объектами играет меньшую роль, чем сходство. Обычно сходство является наиболее очевидной основой переноса, но своеобразные модификации «содержания», которые возникают благодаря «оболочке», являются в гораздо большей степени результатом различий между объектами, чем сходства между ними.
|
|
|
Из этого положения, по моему мнению, проистекают очень важные следствия для практики и теории литературы. (...) Один из наиболее крупных современных литературоведов, Т. Хьюм, пишет, что свободный язык поэзии, в отличие от языка прозы, является языком не точных приборов, а конкретных образцов. Это язык интуиции, который передает ощущения чувственно. Он всегда стремится захватить вас и заставить постоянно видеть реальные предметы, не давая вам ускользнуть в мир абстракций. (...)
Слова не могут и не должны пытаться «передать ощущения чувственно»; у них есть гораздо более важные функции. Далекий от того, чтобы быть адекватным средством для выражения интуиции, неполный эквивалент (substitute) реального опыта, язык в своем правильном использовании совершенен и способен сделать то, что неспособна сделать интуиция сама по себе. Слова — это точки пересечения разных видов опыта, никогда не сочетающихся друг с другом в сфере знаний или ощущений. Они — воплощение и орудие того развития, которое является постоянной целью разума, стремящегося к упорядочиванию. Вот почему люди располагают языком. Это не просто сигнальная система. Это орудие всего развития человечества, всего того, в чем люди превосходят животных.
|
|
|
Поэтому считать, что язык функционирует только для передачи тех ощущений, которые испытывает человек, — значит инвертировать весь процесс. Это значит не замечать того важного, что содержится в словах Малларме, утверждающего, что поэт пишет не мыслями (или, как мы можем добавить, идеями, убеждениями, желаниями, ощущениями), но словами. «Разве слова, — вопрошал Кольридж, — не части и не ступени роста растений? И каков закон их роста?» «Формулируя нечто вроде такого закона, — писал он, — я осмелюсь разрушить традиционное противопоставление Слов и Вещей: как бы возвышая Слова до уровня Вещей, в том числе до уровня живых существ». Именно так следует поступать, чтобы сделать исследования метафоры плодотворными. Хьюм и школьные учителя, считая язык лишь стимулом для возникновения зрительных образов, забывают о его сущности. Они считают, что образ составляет значение слова; скорее, все обстоит наоборот, и именно слово содержит то значение, которого не хватает образу и его первоначальному восприятию. (...) Слова не являются средством копирования жизни. Их истинная функция — воспроизводя жизнь, упорядочивать ее.
|
|
|
Распространенная ошибка замещения отношения между «содержанием» и «оболочкой» отношением между вместе взятыми «содержанием» и «оболочкой», с одной стороны, и их значением — с другой, имеет последствия, выходящие за пределы литературы и литературной критики. Эти ошибки возникают во всех сферах, где человек сталкивается с важными для него проблемами. Возьмем, к примеру, вопрос веры. Обязаны ли мы верить какому-либо утверждению, если мы понимаем его полностью? Сообщает ли нам «Божественная комедия» или Библия нечто такое, что следует принимать за истину, если мы читаем эти тексты правильно? Нельзя дать удовлетворительный ответ на этот вопрос, не уяснив полностью, каким образом метафорические высказывания могут сообщать нам что-либо. Элиот как-то сказал о «Божественной комедии», что все это произведение — огромная метафора. Это так. А если это так, то во что мы должны верить? В то, что выражает «содержание», или в то, что выражает «оболочка», или же в то, что выражают они, вместе взятые? Или же мы должны верить в то, что «содержание» и «оболочка» связаны каким-то определенным образом? Или же требуемая вера представляет собой не более чем готовность чувствовать, желать и жить в соответствии с результирующим значением в той степени, в какой мы его понимаем? Или, вернее, в той степени, в какой это значение руководит нами и контролирует нас? Мы привыкли разграничивать буквальное и метафорическое, или анагогическое, понимание высказывания, но даже в самых простых случаях следует учитывать возможность четырех, а не двух типов интерпретации высказывания. В каждом отдельном случае тип веры будет различным. Мы можем вычленить «содержание» метафоры и верить, что это и есть значение высказывания; можем вычленить «оболочку»; или же, объединив «содержание» и «оболочку», решать, приемлемы или неприемлемы высказывания о наличии между ними связи; наконец, мы можем принимать или отвергать то направление, которое задают нашей жизни «содержание» и «оболочка», вместе взятые. Нам не нужно обращаться к Александрийской школе ранней интерпретации христианства или же к герменевтическим школам других религий, чтобы найти примеры, доказывающие, какими серьезными могут быть последствия веры в правильность такого выбора. Это показывает, что есть различные возможности понимания любого метафорического высказывания.
|
|
|
Мы давно мечтаем о том времени, когда психология даст нам множество сведений о нашем сознании, чтобы мы наконец могли с уверенностью судить о том, как и в каком смысле нами употребляются те или иные слова. Мы также мечтаем о том времени, когда риторика достигнет такого уровня развития, чтобы можно было судить о том, как функционирует наше сознание. Мне кажется скромным и вместе с тем целесообразным желание объединить эти мечты. Хочется надеяться, что тщательное изучение проблем риторики может не только обнаружить причины и типы неверного понимания слов, но и вскрыть более глубокие и опасные ошибки, а также указать пути их исправления. Поскольку частные случаи неверного понимания, встречающиеся в повседневном употреблении языка, в миниатюре моделируют гораздо более серьезные ошибки, мешающие нормальному развитию личности, то изучение этих частных мелких случаев поможет нам избежать катастрофических заблуждений. На это надеялся Платон, так же считал Спиноза, когда утверждал, что у всех наук в конечном счете имеется единая цель. Важнее всего, полагал Спиноза, найти метод, делающий разум здравым и очищающий его так, чтобы он мог успешно и верно воспринимать все сущее. Эти лекции, начатые мною с утверждения, что изучение риторики должно быть в определенном смысле философским, я хотел бы закончить отрывком из диалога «Тимей», где Платон говорит об этой надежде в мифологической форме:
«Поскольку же день и ночь, круговорот месяцев и годов, равноденствия и солнцестояния зримы, глаза открыли нам число, дали понятие о времени и побудили исследовать Вселенную, а из этого возникло то, что называется философией и лучше чего не было и не будет подарка смертному роду от божества». Если мы неверно поймем эти слова Платона, они могут показаться горьким упреком богам. Но Платон имел в виду другое. Он продолжает: «О голосе и слухе должно сказать то же самое — они дарованы богами по тем же причинам и с такой же целью. Ради этой цели устроена речь: она сильно способствует ее осуществлению; так и в музыке: все, что с помощью звука приносит пользу слуху, даровано ради гармонии. Между тем, гармонию, пути которой сродни круговращениям души, Музы даровали каждому рассудительному своему почитателю не для бессмысленного удовольствия — хотя в нем и видят нынче толк, — но как средство против разлада в круговращении души, долженствующее привести ее к строю и согласованности с самой собой...»*
* Перевод С. С. Аверинцева. — Прим. перев.
ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ
ДВЕ ВЕЛИКИЕ МЕТАФОРЫ
К двухсотлетию со дня рождения Канта
Когда писатель порицает употребление метафор в философии, он этим только обнаруживает, что не знает ни что такое философия, ни что такое метафора. Ни одному философу не пришло бы в голову осудить метафору1. Метафора — необходимое орудие мышления, форма научной мысли. Конечно, может статься, что ученый ошибочно примет метафору или иной косвенный способ выражения значения за мысль, выраженную прямо. Такие ошибки, разумеется, следует порицать и исправлять точно так же, как ошибки в расчете, сделанные физиком. Никто же не станет утверждать при этом, что физика не должна пользоваться математикой. Ошибка в применении метода не может быть аргументом против самого метода. Поэзия — это метафора; наука лишь прибегает к метафоре, не более того, но и не менее.
Отрицание научной метафоры подобно неприятию так называемых «споров о словах» ("cuestitones de palabras"). Поверхностные умы склонны считать всякую дискуссию спором о словах. Однако же настоящий спор о словах встречается очень редко. Строго говоря, о словах могут спорить только языковеды. Для прочих людей слово — это не просто единица лексикона, но прежде всего то значение, которое с ней ассоциируется. Разговор о словах — это разговор о значениях, то есть о понятиях, если говорить языком традиционной логики. А поскольку значение есть не что иное, как интенция, направленность нашей мысли на объект, споры о словах на самом деле есть споры из-за вещей.
Случается, что разница между двумя значениями или понятиями — и тем самым между двумя вещами — очень мала и поэтому не представляет интереса для человека с грубым или
José Ortega-y-Gasset. Las dos grandes metáforas. — In: Ortega-y-Gasset J. Obras Completes. Tomo II, Madrid, 1966, p. 387 — 400.
1 Следует заметить, что, когда Аристотель делал такой упрек Платону, он выступал, собственно, не против его метафор. Он лишь обращал внимание на то, что некоторые платоновские понятия (такие, как, например, participacion 'участие'), которым Платон придавал строгий смысл, на самом деле не более чем метафоры.
практическим умом, и он отыгрывается на своем собеседнике, обвиняя его в жонглировании словами. Для людей с ущербным зрением все кошки серы. Но есть люди, которым доставляет высшее наслаждение открывать мельчайшие различия между объектами. Никогда не переведутся изощренные умы, натренированные в «спорах о словах», и именно к ним мы обратимся всякий раз, когда нам захочется услышать интересные мысли.
Ум, неспособный к абстрактным размышлениям, не сумеет отличить метафору от метафорической мысли. Он поймет в прямом смысле косвенную форму выражения и станет вменять в вину автору то, в чем виноват он сам. Философская мысль, как никакая другая, постоянно и почти незаметно переходит от прямого смысла к косвенному; она не ограничена какой-нибудь одной из этих областей. Кьеркегор как-то привел, следующий пример. В цирке вспыхнул пожар. Вблизи импресарио оказался клоун, и тот поручил ему объявить публике о пожаре. Но зрители, получив это трагическое известие из уст клоуна, приняли его за шутку и не покинули своих мест. Пожар распространился, и публика погибла, став жертвой своего неумения переключиться с шутки на сказанное всерьез.
Метафора имеет в науке два разных употребления. Когда ученый открывает дотоле неизвестное явление, то есть когда он создает новое понятие, он должен его назвать. Поскольку совершенно новое слово ничего не говорило бы носителям языка, он вынужден пользоваться существующим лексиконом, в котором за каждым словом уже закреплено значение. Чтобы быть понятым, ученый выбирает, такое слово, значение которого способно навести на новое понятие. Термин приобретает новое значение через посредство и при помощи старого, которое за ним сохраняется. Это и есть метафора. Когда психолог обнаруживает, что наши представления взаимодействуют между собой, он говорит, что они ассоциируются, то есть ведут себя подобно тому, как ведут себя люди в социуме (обществе). В свою очередь, тот, кто первым назвал собрание людей социумом, придал новый смысл этому слову, ведущему свое начало от лат. глагола sequor 'следую': исп. socio 'член общества' сперва означало «последователь». Это любопытное историческое обстоятельство подтверждает теорию происхождения общества, изложенную в моем сочинении «Бесхребетная Испания» («España invertebrada»). Платон пришел к убеждению, что подлинная реальность не тождественна наблюдаемому нами изменчивому миру, подлинная реальность, неизменная и невидимая, состоит из совершенных форм, таких, как «абсолютная белизна» или «высшая справедливость». Чтобы обозначить эти недоступные чувствам, умопостигаемые понятия, Платон извлек из обыденного языка слово ιδεα 'идея', желая самим этим словом указать, что ум обладает более совершенным зрением, чем глаза.
Если мы захотели бы немного углубиться в начатую тему, то нам пришлось бы, возможно, отказаться от термина «метафора», который способен ввести в заблуждение. Метафора — это перенос названия. Но существует множество видов переносов названий, в основе которых не лежит то, что мы обычно понимаем под метафорой. Вот несколько характерных в том или другом отношении примеров.
Слово монета обозначает единый торговый эквивалент, отчеканенный в металле. Но первоначально это слово значило «та, которая увещевает, предупреждает и предостерегает». Это — обозначение Юноны. В Риме был храм Юноны Предостерегающей (Juno Moneta), а рядом с ним находился монетный двор. На то, что в нем чеканилось, был перенесен эпитет Юноны — предостерегающая (moneta)*. Теперь, когда мы произносим слово монета, мы уже не думаем о гордой богине.
Слово кандидат первоначально относилось к человеку, облаченному в белые одежды. Когда гражданин Рима избирался на какую-нибудь муниципальную должность, он представал перед своими избирателями в белом одеянии. Сейчас кандидатом мы называем любого претендента на должность, независимо от цвета его одежд. Более того: избирательный ритуал в наше время отдает предпочтение черному костюму,
Французское выражение se mettre en grève означает 'объявить забастовку'. Откуда у grève такое значение? Обычно это неизвестно тому, кто пользуется этим словом. Ему это и не нужно знать. Для него — это прямое обозначение. Слово grève первоначально означало во французском языке 'песчаный берег'. Парижский муниципалитет был построен на берегу реки. Перед ним расстилался песчаный берег ― grève, а муниципальная площадь была названа Гревской. Сюда стекались бродяги; потом тут стали собираться безработные, здесь происходил их найм. Выражение faire grève стало означать 'быть без работы'. Теперь его применяют к намеренному прекращению работы. История этого выражения была реконструирована филологами; она не возникает в сознании рабочих, им пользующихся.
Все это примеры переноса названия, не основанного на метафоре. Слово просто утрачивает одно значение и получает другое»
Когда мы говорим el fondo del alma 'глубина души' (букв, дно души'), мы имеем в виду некоторый духовный феномен, не
* Moneta — причастие от лат. глагола monere 'напоминать, увещевать, убеждать'. Римляне считали Юнону богиней, дающей хорошие советы. Во время одного из землетрясений из ее храма на Капитолии слышен был голос, требовавший, чтобы римляне принесли в жертву Юноне свинью; в другой раз во время войны с Пирром при безденежье Юнону спросили, как помочь делу, и она посоветовала вести войну справедливо, и тогда будут деньги (именно с этим эпизодом связывают появление у слова moneta значения 'деньги'); см.: Реальный словарь классических древностей (по Любкеру). С.-Пб., 1885. — Прим. перев.
имеющий ничего общего с пространством и лишенный физических характеристик, таких, например, как поверхность и дно.
Обозначая словом fondo 'дно' некоторую часть души, мы отдаем себе отчет в том, что используем его не в прямом смысле, но в то же время понимаем, что нужный нам косвенный смысл произведен от прямого. Напротив, такое слово, как красное, прямо обозначает соответствующий цвет. Когда мы утверждаем, что у души есть «дно», мы относим это слово сначала к дну какого-нибудь сосуда, например, бочки, потом как бы «очищаем» это значение от указания на физические параметры и относим его к психике. Для метафоры необходимо, чтобы мы осознавали ее двойственность. Мы используем имя не по его прямому назначению и отдаем себе в этом отчет.
Но если мы знаем об этом, зачем мы это делаем? Почему бы нам не предпочесть прямое обозначение и не употреблять слова в их собственном смысле? Если бы el fondo del alma 'глубина души' так же ясно воспринималось нашим взором, как, например, красный цвет, мы, несомненно, пользовались бы для ее обозначения прямым и только ему принадлежащим наименованием. Но все дело в том, что интересующий нас психический объект не только трудно назвать, о нем даже трудно помыслить. Он ускользает от нас; мысль не может его уловить. Тут мы начинаем замечать, что метафора служит не только наименованию, но и мышлению. В этом заключена вторая — более глубокая и существенная — функция метафоры в познании. Метафора нужна нам не только для того, чтобы, благодаря полученному наименованию, сделать нашу мысль доступной для других людей; она необходима нам самим для того, чтобы объект стал доступен нашей мысли. Метафора не только средство выражения, метафора еще и важное орудие мышления. Попытаемся разобраться в причинах этого. Джон Стюарт Милль писал, что если бы все влажные предметы били в то же время холодными, то есть два этих свойства никогда не проявлялись бы отдельно друг от друга, то мы, возможно, принимали бы их за одно свойство. Если бы в мире существовали только синие предметы, то нам было бы очень трудно получить ясное представление об этом цвете. Собака лучше чует движущийся предмет, так как сила его запаха при движении колеблется. Точно так же восприятие и мышление лучше улавливают изменчивое, чем постоянное. Те, кто живет рядом с водопадом, не слышат его шума. Однако, если он прекратится, они услышат неслышное: тишину.
Вот почему Аристотель определяет ощущение как способность воспринимать различия. Мы улавливаем разное и изменчивое и не замечаем одинакового и постоянного. Совершенно в кантианском духе Гёте утверждает, что, как это ни парадоксально, предметы есть не что иное, как те различия, которые мы им приписываем. Сама по себе тишина ничто, она обретает для нас реальность благодаря своему отличию от шума. Когда смолкает все вокруг и нас вдруг окружает безмолвие, мы чувствуем беспокойство, как будто кто-то суровый навис над нами и наблюдает.
Дата добавления: 2018-09-22; просмотров: 306; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!