Э. МакКормак. Когнитивная теория метафоры. 8 страница
По Кольриджу, символ почти прозрачен, сквозь него просвечивает «целое, которое он возвещает, существуя при этом как живая часть того единства, представителем коего он выступает». И здесь Кольридж обращается к царству растений или любому отдельно взятому растению как к объекту размышления, через который и в котором можно наблюдать универсальный характер воображения — универсальный характер того обмена метафорами, благодаря которому жизнь каждого организма и мир, в котором этот организм существует, развиваются нераздельно. Следуя за ходом этих рассуждений, мы скорее придем, как я полагаю, к идее Кольриджа о том, как развивается воображение, легче и с меньшими издержками, чем следуя любым иным путем. Ибо если здесь, в понимании Кольриджа, растение выступает как символ всякого развития, то этот отрывок тоже представляет собой символ, сквозь который видна игра воображения.
Кольридж говорит о книге Природы, которая «во все времена является музыкою умов благородных и праведных, поэзией всей натуры человека и предназначена для того, чтобы читать ее также в переносном смысле и находить в ней соответствия и символы из мира духовного.
Сейчас, когда мой взгляд обращен к цветущей лужайке, передо мною раскрывается одна из самых умиротворяющих глав этой книги, — глава, в которой нет ни одного слова скорби, ни одного знака греха или страдания. Ибо не могу я видеть творения растительного мира и размышлять о них, не испытывая чувства, подобного тому, которое испытываем мы, взирая на младенца, спящего, насытившись, у груди матери своей и улыбающегося в неведомом нам сне переживаниям, неясным, но счастливым. Такое же наслаждение, тихое и нежное, овладевает мною сейчас, но равная ему по силе щемящая грусть и такой же еле слышный укор противостоят этому наслаждению и гонят его куда-то вглубь, и смущено оно столь же сильным порывом устремления. И кажется, будто душа обращается к самой себе со словами: Вот какою ты была, прежде чем пасть! И такою ты должна стать снова, дабы существо твое могло быть пронизано высшею силою, чтобы одновременно была ты скрыта и озарена собственной прозрачностью так же, как все случайное и несущественное в этом спокойном и гармоничном объекте, который я созерцаю, подчинено жизни и свету природы, лучащемуся в нем; так же, как власть Господня, что превыше всего, любовь и мудрость наполняют природу и лучатся в ней! Тем, что есть растение, не собою сотворенное, — вот чем должна ты стать! Молитвою и неустанно бдящим и смиренным духом должна ты слиться наконец с оберегающей и помогающей благодатью Господней, чтобы сотворить себя в том свете сознания, который не воспламеняет, и с тем знанием, которое не мнит о себе.
|
|
|
Но более того... мне чудится, что усматриваю я в этих мирных предметах, которые созерцаю, нечто большее, чем произвольно избранный мною пример, нечто большее, чем простую фигуру сравнения, являющуюся плодом моей собственной фантазии. Я ощущаю священный трепет — как если бы предстала пред взором моим сила такая же, как сила разума, — та же сила, но в более низком воплощении, — то есть символ, заключенный в самой природе вещей. Тот же трепет испытываю я, когда взираю на какое-нибудь дерево или цветок и когда размышляю обо всем растительном мире как об одном из величественных органов существования природы. Смотрите! — с восходом солнца этот орган начинает свою зримую жизнь и вступает в явленное нам единение со всеми стихиями, одновременно уподобляя их себе и друг другу. В один и тот же момент он пускает вглубь корни и раскрывает листья, поглощает и выдыхает, источает свежесть и тонкое благоухание, отдавая живительный дух — и пищу, и свет — атмосфере, которая питает Его. Смотрите! — его касается свет, и он возвращает воздух, который сродни свету; в одном и том же ритме свершает свой собственный тайный рост и останавливается, чтобы закрепить то, чего ему удалось достигнуть. Смотрите! — поддерживая непрерывное животворящее движение частей целого, пребывающего в состоянии глубочайшего покоя, он становится зримым организмусом всей бессловесной или примитивной жизни природы, и поэтому, соединяясь с одной крайностью, становится символом другой, — естественным символом высшей жизни разума».
|
|
|
|
|
|
То, что Кольридж говорит здесь о «явленном нам единении», может быть справедливо применимо и к слову — в свободной метафорической речи. «Разве слова, — вопрошал Кольридж еще за девятнадцать лет до написания этой книги, — разве слова не части и не ступени роста растения?»
ВЛАДЕНИЕ МЕТАФОРОЙ
В предыдущей лекции я уделил много внимания теории метафоры лорда Кеймса, потому что его работа лучше, чем работы каких-либо других известных мне исследователей, демонстрирует ограниченность традиционной трактовки метафоры и показывает, что этой ограниченности можно избежать. Спад исследований типов метафоры в конце XIX в. объясняется, по-моему, общим ощущением того, что существующие методы исследования непродуктивны и что тогда для нового подхода к метафоре еще не пришло время. Я и сейчас не уверен в том, что это время пришло, несмотря на все, что было сделано в этом направлении Коль-риджем и Бентамом. Вполне возможно, что новая попытка исследования метафоры опять приведет к искусственным и произвольным построениям. Если это так, раскрытие их характера может быть еще одним шагом вперед. Занимаясь метафорой, лучше сделать ошибку, которая может быть обнаружена, чем не сделать ничего; лучше получить еще одно описание того, как работает метафора (или как развивается мысль), чем не иметь никакого. Конечно, всегда следует помнить, что наше описание не обязательно соответствует реальному положению вещей, то есть мы не смешиваем наши теории с владением метафорой или аппарат описания с тем, что он описывает. Это постоянная ошибка, которую допускали все концепции XVIII в., и нужно постоянно быть начеку, чтобы не допустить ее. Это — явление, которое Уильям Джемс назвал «заблуждением психолога», имея в виду те случаи, когда теория, как бы хороша она ни была, отождествляется с описываемым ею процессом. Как сказал Бриджес в «Завете красоты»: «...как если бы запутанные построения логики являлись изначальным условием Бытия, сущностью вещей; и человек в своем утомительном пути от полного неведения к осознанному неведению принял бы свои спотыкающиеся ноги за главный орган жизни».
|
|
|
Наше владение метафорой и мышлением — удивительное и непостижимое искусство; осознание этого искусства — нечто совсем другое: неполное, искаженное, ошибочное, упрощающее. Задача теории метафоры — не в том, чтобы вытеснить практику или же сообщить нам, как делать то, что мы не можем делать, но в том, чтобы защитить наше естественное умение от влияния на него упрощенных взглядов и, главное, помочь передаче этого искусства — владения метафорой — от человека к человеку. И успех в этой области — в переходе от владения метафорой к наблюдению над ее употреблением — достигается главным образом за счет того, что мы учимся на наших ошибках. (...)
Разрешите мне теперь привести пример простейшей, всем знакомой метафоры ножка стола. Мы называем эту метафору мертвой, но она очень легко оживает. Чем отличается она от использования слова в прямом или буквальном значении в таком, например, выражении, как нога лошади*? Очевидное различие состоит в том, что ножка стола обладает лишь несколькими признаками из числа тех, которыми наделена нога лошади. Ножки стола не ходят, они только поддерживают его. В подобных случаях мы называем общие признаки основой метафоры. В приведенном примере мы легко находим основу метафоры, но очень часто это оказывается невозможным. Метафора способна прекрасно работать и тогда, когда мы не можем судить о том, как она работает или что лежит в основе переноса. Рассмотрим несколько метафор, использующихся как оскорбительные или же ласкательные слова. Если, например, мы называем кого-нибудь свиньей или уточкой**, бессмысленно искать в основе метафоры какое-либо реальное сходство человека со свиньей или уткой. Называя женщину уточкой, мы не имеем в виду наличие у нее клюва или перепончатых лапок и не предполагаем, что она вкусна. Основа переноса гораздо сложнее. Оксфордский словарь английского языка подсказывает, что может быть этой основой, толкуя слово «утка» в данном значении как «очаровательное или приятное существо». В очень огрубленном виде эту основу можно представить примерно так: чувство нежности и умиления, которое можно испытывать по отношению к уткам, испытывается и по отношению к человеку.
Таким образом, следует разграничивать метафоры, которые
* В английской языке, в отличие от русского, вместо двух слов ножка и нога есть лишь одно слово leg. — Прим. перев.
** Ср. русск. цыпочка. — Прим. перев.
строятся на основе прямого сходства между двумя объектами, и метафоры, строящиеся на основе общего отношения, испытываемого (иногда по чистой случайности или же по ряду причин) нами к обоим объектам. Это разграничение не является окончательным и бесспорным. В каком-то смысле общей характеристикой обоих объектов является то, что они оба нам нравятся, хотя в то же самое время мы можем легко согласиться, что между ними нет ни малейшего сходства. Если я люблю табак и логику, трудно найти какой-нибудь признак, который являлся бы для них общим. Такое разграничение хотя и не слишком глубоко, однако оно в какой-то мере позволяет нам попасть в одну из самых опасных ловушек исследования — уверовать в то, что если мы не знаем, как работает метафора, то значит, она не работает.
Вернемся снова к примеру со словом нога. Мы замечаем, что даже здесь границу между буквальным и метафорическим употреблением слова нельзя считать полностью стабильной или постоянной. В каких случаях это слово используется буквально? У лошади есть ноги в буквальном смысле этого слова, так же, как и у паука. Но что сказать о шимпанзе? Сколько у него ног — две или четыре? А морская звезда? Что у нее — руки, ноги или не то и не другое? А если у человека деревянная нога, что имеется в виду — нога в метафорическом или в буквальном смысле? Можно ответить, что здесь сочетаются оба смысла. С одной точки зрения, слово нога используется в буквальном смысле, а с другой — в метафорическом. Слово может одновременно выступать в своем прямом и метафорическом значениях, так же как на основе этого слова может быть одновременно создано несколько метафор или же в одном значении сливаться несколько. Этот тезис представляется нам крайне важным, поскольку очень часто неверные теории возникают из-за убеждения в том, что, если слово функционирует каким-то одним образом, оно не может в то же самое время функционировать по-другому и иметь одновременно разные значения.
Поэтому, как правило, совсем не легко определить, используется слово в прямом или метафорическом значении. Мы можем условно решить эту проблему, анализируя в каждом отдельном случае, передает ли слово одну или две идеи; или же — в предложенных мною в предыдущей лекции терминах — объединяет ли слово «содержание» и «оболочку», которые взаимодействуют в общем значении1. Если мы не можем разграничить «содержание» и «оболочку», мы будем условно считать, что слово употребляется в буквальном значении; если же возможно различить хотя бы два взаимодействующих друг с другом употребления, мы имеем дело с метафорой.
1 Это требует определенных презумпций (assumptions) относительно выбора аспекта и формирования представления, анализ которых понадобится нам в дальнейшем.
Например, когда Гамлет говорит: «Что должны делать такие создания, как я, ползающие между землей и небом?» — или когда Свифт вкладывает в уста короля Бробдингнега следующие слова, обращенные к Гулливеру: «Большинство ваших соотечественников есть порода маленьких отвратительных гадов, самых зловредных из всех, какие когда-либо ползали по земной поверхности», — как понимать слова «ползающие» и «ползать» — буквально или метафорически?
Я считаю, что они используются метафорически. Гамлет или какой-нибудь другой человек могут ползти в буквальном смысле — как это иногда делают дети или охотники, выслеживающие крупного зверя; но в обоих отрывках содержится явное указание на других ползающих существ — на движения отвратительных насекомых или гадов, и это указание создает «оболочку», в то время как Гамлет или человек вообще и его поведение составляют «содержание» метафоры. Такой эксперимент демонстрирует, что большая часть свободной или непринужденной речи метафорична. Употребление слов в буквальном смысле редко встречается за пределами точных наук. Мы же под влиянием теории, приписывающей каждому употреблению слова одно-единственное фиксированное значение, думаем, что слова в буквальном значении употребляются чаще, чем на самом деле. Именно поэтому столько времени в моих лекциях было отведено развенчанию этой теории.
Давайте рассмотрим теперь несколько типов связей между «содержанием» и «оболочкой». Уместно начать с положения, которое вы встретите в любой работе: метафора обязательно включает сравнение. Но что такое сравнение? Под сравнением могут подразумеваться различные вещи: объединение двух объектов для того, чтобы они могли функционировать вместе; изучение двух объектов с целью увидеть их сходства и различия; возможно, сравнение — это привлечение внимания к сходству объектов или способ обратить внимание на какие-то характеристики одного предмета через указание на другой, соседствующий с ним. Поскольку под сравнением мы подразумеваем столь разные понятия, мы получаем и разные понятия метафоры. Если мы имеем в виду привлечение внимания к сходству предметов, мы получаем теорию метафоры, господствующую в XVIII в. Например, доктор Джонсон отзывается о стихотворных строках Денема, посвященных Темзе, так хвалебно, поскольку Денем проницательно и тонко раскрыл сходство реки и сознания поэта. Вот эти строки:
О, could I flow like thee, and make thy stream
My great exemplar as it is my theme!
Though deep, yet clear; though gentle, yet not dull;
Strong without rage; without o'erflowing, full.
[букв.: О если бы я мог течь, как ты, и твой поток,
ставший моей темой, стал бы моим великим образцом.
Глубокая, но прозрачная; спокойная, но не медлительная;
Сильная без ярости; полноводная, но не выходящая из берегов.]
Мы можем считать, что поток поэтического сознания здесь «содержание», а река — «оболочка» метафоры; при этом в качестве упражнения по анализу текста стоит отметить, что в двух последних строчках позиции «содержания» и «оболочки» постоянно меняются относительно друг друга, и меняется направление перехода от одного к другому. «Глубокая, но прозрачная» — эти слова в своем буквальном значении описывают «оболочку», реку, и в то же время в своем производном, или метафорическом, значении — это 'сознание'. «Спокойная, но не медлительная» — «спокойная», безусловно, в своем буквальном значении описывает сознание, «содержание», а в производном значении — реку, то есть направление перехода обратно предшествующему; но слово «медлительная», я думаю, вновь указывает на переход от описания реки к описанию сознания. «Сильная без ярости», в моем понимании, — это, безусловно, переход от описания сознания к описанию реки, а «полноводная, но не выходящая из берегов» — еще один переход от реки к сознанию. Ответом на поставленные нами вопросы является, конечно, не происхождение этих слов, но то, как мы их воспринимаем. (...)
«Сходство (между «содержанием» и «оболочкой») так проницательно и тонко раскрыто» — вот типичное для XVIII в. понимание сравнения, обеспечиваемого метафорой: указания точек схождения, тщательное раскрытие сходства. Но на самом деле эта теория не может объяснить воздействие этих строк. Чем более детально и внимательно мы анализируем значения и скрытые смыслы слов «глубокий», «ясный», «спокойный», «сильный» и «полный» в их применении к потоку и к сознанию, тем менее важной оказывается роль, которую играет сходство между «оболочкой» и «содержанием», и тем в большей степени «оболочка», то есть река, кажется предлогом для того, чтобы сказать о сознании что-нибудь такое, что не может быть сказано о реке. Возьмем слово «глубокий». Если имеется в виду река, основные ассоциации, связанные с этим словом, — «трудно преодолимая, опасная, судоходная» и, может быть, «подходящая для плаванья». Если же это слово относится к сознанию, оно ассоциируется с представлениями о «загадочном, насыщенном событиями, мощном и богатом знаниями, нелегко объяснимом, действующем в силу серьезных и важных причин». То, что сообщается в этих строках о сознании, не является производным от образа реки. Но и река — это не просто предлог для разговора о сознании, не украшение, не позолоченная пилюля, содержащая мораль. «Оболочка» определяет ту форму, в которую облекается «содержание». Это становится ясным мгновенно, стоит лишь заменить реку, скажем, чашкой чая!
Глубокая, но прозрачная, спокойная, но не медлительная; сильная без ярости; полноводная, но не выходящая из берегов.
Сравнение как выявление сходства не полностью определяет понимание метафоры, хотя такая концепция и господствует в работах XVIII в., в которых «содержание» также рассматривается как самый важный компонент метафоры. Обратное понимание сравнения как простого соположения двух предметов с целью посмотреть, что из этого выйдет, — модное отклонение от общей для того времени концепции, когда крайний случай принимается за норму. Вот эта теория в очень сокращенном и огрубленном виде. Андре Бретон, лидер французских сюрреалистов, излагает ее очень ясно:
«Сравнить два предмета, предельно далеких друг от друга, или как-нибудь иначе свести их в неожиданном и поражающем воображение единстве остается высочайшей и дерзновенной целью, достичь которую может только поэзия» («Сообщающиеся сосуды»).
«Свести их в неожиданном и поражающем воображение единстве» — вот что характеризуется как высочайшая и дерзновенная цель поэзии! Эта теория заслуживает тщательного анализа. Так же, как Макс Истмен упорно утверждает в "The Literary Mind", что функция метафоры состоит в «установлении мнимых тождеств (impracticable indentifications)», А. Бретон не размышляет над тем, какой предмет должен сочетаться с каким, если они достаточно удалены друг от друга. Кроме того, он не проводит границы между совершенно различными эффектами, производимыми такими сочетаниями. Эта позиция противоположна позиции Джонсона: в то время как Джонсон возражал против сравнений слишком далеких друг от друга (как у Каули) предметов, здесь удаленность признается достоинством. Истмен, как и Бретон, равнодушен к эффекту, создаваемому столкновением несопоставимых предметов. С его точки зрения, поэт «передает ощущения, не всегда доступные для понимания», и для этого, пишет Истмен, поэт «должен вызвать реакцию и в то же время задержать ее, вызывая напряжение нашей нервной системы, достаточное и верно рассчитанное для того, чтобы осознать, что мы переживаем нечто, — но что именно, не имеет значения» ("The Literary Mind", p. 205). «Что именно, не имеет значения.» Эти слова звучат поистине героически. Свяжите человека и подойдите к нему с раскаленной докрасна кочергой; вызвав соответствующую реакцию, вы продлеваете ее так, чтобы человек осознал, что он переживает нечто. Подобные мысли очень характерны для большой части современной литературной теории и практики, а не только для сюрреалистического культа искусственной паранойи. Источником этого, мне кажется, является упрощенная концепция функционирования метафоры.
Попытаемся теперь детально рассмотреть, что происходит в нашем сознании, когда мы объединяем — неожиданно и впечатляюще — два предмета, относящихся к двум весьма отличным друг от друга сферам опыта. Помимо общего смятения и напряжения чувств, мы достигаем самого важного — усилия сознания, чтобы соотнести эти предметы друг с другом. Функция сознания — связывать; оно работает, только связывая, и может связать любые два предмета неисчислимым множеством разных способов. Какой именно способ будет избран, определяется отношением к некоторому большому целому или к цели, и хотя мы далеко не всегда можем обнаружить эту модель, сознание никогда не действует бесцельно. В процессе любой интерпретации мы устанавливаем связи, и именно свобода установления этих связей, возникающая благодаря отсутствию эксплицитно выраженных промежуточных тагов, является основным источником воздействия поэзии. Эмпсон в своей книге «Семь типов неоднозначности» пишет: «Утверждения делаются так, как если бы они были связаны между собой, и читатель вынужден сам анализировать эти связи. Ему приходится искать причину, по которой были избраны именно эти утверждения; он изобретает ряд таких причин и выстраивает их в своем сознании. Это очень важная особенность поэтического употребления языка». Я бы сказал, что читатель пробует установить различные связи, и это экспериментирование с самыми простыми и самыми сложными, самыми очевидными и самыми потаенными сочетаниями является тем движением, которое придает значение вечно меняющемуся языку.
Дата добавления: 2018-09-22; просмотров: 237; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!