Отступление: феноменология нервозности

⇐ ПредыдущаяСтр 14 из 17Следующая ⇒

Что же конкретно вызывает нервозность? Какие ощущения лежат в ее основе? На эту тему в свое время были написаны сотни книг, причем большинство — в популярной и компактной форме справочника по борьбе со стрессом.

Я выбрала одну из книг, наиболее известную, — «Нервозность и культура» Вилли Гельпаха¹³. Этот ученый специализировался на применении психопатологических понятий к социальным феноменам — так называемая психопатология культуры. Эта проблематика очень интересовала Макса Вебера, и он состоял с Гельпахом в оживленной переписке. Из писем видно, как Вебер, озабоченный повторяющимися нервными срывами, пытается разобраться, насколько его состояние обусловлено процессами, происходящими в культуре. Его отчаянно угнетала собственная неспособность выполнять ключевые требования современности: делать карьеру и работать по заданному графику. После размышлений Вебер, однако, приходит к выводу, что никакого конфликта нет — его стиль работы не противоречит «культуре»¹⁴.

«Нервозное состояние не может быть объяснено с медицинской точки зрения», — утверждает Гельпах. Нервозность живет в теле общества. Эмоциональная жизнь человека «распалась на тысячи отдельных чувств и состояний», которые управляют взаимодействием личности и общества. Преимуществом нынешней ситуации является открытость человека к разным ощущениям, недостатком — «опасность захлебнуться резкими перепадами настроения и контрастами чувств... Многие почти хвастаются своей нервозностью или неврастеничностью, поскольку это вполне соответствует духу времени».

Как же совершается перенос информации от общества к человеку? Гельпах является приверженцем феноменологии. Соотношение между личностью и обществом может быть понято только через бессознательное восприятие общества телом индивида¹⁵.

Возникает вопрос: как социальные изменения отражаются на чувствующем и воспринимающем теле субъекта?

Гельпах делает краткий социальный анализ и приходит к выводу, что нервозность — привилегия элиты. У современной буржуазии есть «новое психическое качество» — раздражительность, в отличие от рабочего класса, который является ведомым, то есть «эмоционально несамостоятельным». Раздражительность подразумевает резкие перепады чувств и характеризуется укорачиванием связей между восприятием, телом и чувством. Привычная среда обитания разрушена, перспективы искажены, границы подвижны, на субъекта волнами, потоками и валами обрушиваются новые впечатления. Обычная площадь кажется ему огромной пустыней. «Перед пересечением открытого пространства нервный человек может испытать приступ ужаса и вспотеть от страха» (Стриндберг, прижатый к столбу на парижской площади, ведет себя ничуть не более странно, чем наш современник, боящийся лифтов или пауков).

Нервозность — это чрезмерная раздражительность. Она бывает нескольких видов. Первый — раздражение органов чувств звуками, светом, запахом, вкусами, которых в большом городе очень много. При этом сила воздействия — не главное, главное — его новизна для организма. Интенсивность воздействия в городе, наоборот, меньше: скотину забивают на специально оборудованных бойнях, и вокруг не витает удушливый запах сырого мяса; дороги выложены асфальтом, экипаж едет мягко — не то что телега по кочкам и булыжникам; электрический фонарь, в отличие от газового, работает бесшумно. Таким образом, раздражение уменьшилось количественно, но увеличилось качественно за счет новизны раздражителей, их неизвестности для организма.

В начале XX века уделяли много внимания тому, как органы чувств человека регистрируют информацию¹⁶. Глаз сравнивали с мозгом: он принимает информацию, сортирует ее и может, при необходимости, отсеять. Но широко открытый глаз беззащитен. Культура может «засорить и повредить» глаз.

Уши также могут засориться. В старые времена слушание приравнивалось к прикосновению — слух помогал человеку ориентироваться в пространстве и обеспечивал безопасность. Современный человек, напротив, должен научиться отгораживаться от звуков. Шум транспорта, который мы сегодня едва замечаем, для древнего человека был бы нестерпим. Описывая Вену на рубеже веков, Роберт Музиль называет ее «клокочущим кипятком в сосуде», какофония звуков режет ухо. Изнеженным людям, которые «носили на белье свои со значением вышитые инициалы», трудно лавировать и выживать в такой обстановке¹⁷.

Обоняние, осязание и вкус привыкают к новому еще дольше. Они моментально выстраивают вокруг себя стену из отвращения и неприятия. В начале XX века в качестве примера ситуации, провоцирующей возникновение нервозности, постоянно приводили трамвай, где люди сталкивались с непривычной и неприличной близостью чужих тел и запахов. Например, у Эльфриды Елинек в романе «Пианистка» трамвай описывается как место невротической агрессии.

В городской среде данные, полученные при помощи органов чувств, подкрепляют представления о классовых различиях. Людям физического труда приписывается грязь, неприятный запах, отталкивающая жестикуляция, — от них следует держаться подальше. Низкое и нечистое противопоставляется высокому и чистому, «сливкам общества»¹⁸. Ссылаясь на тонкость обоняния, элита решает социальную задачу: отделяет тех, кто грубо материален, занят физическим трудом и имеет примитивный вкус, от других — тех, кто живет духовной жизнью, способен испытывать удовольствие от абстрактных наслаждений и потому вправе демонстрировать свою чувствительность. Различие между грубостью и чувствительностью органов чувств получило социальное наполнение.

Вернемся к тексту Гельпаха. Если первой причиной нервозности является перевозбуждение органов чувств, то его вторая причина — темп. Спешка и жесткий график городского жителя вызывают у него стресс. Горожанина со всех сторон «толкают, топчут, отодвигают и ругают». Тело его должно приноравливаться к коллективному ритму, который далеко не всегда совпадает с его собственным. Третья причина нервозности — избалованность. Центр удовольствия подвергается постоянной стимуляции за счет увеличения количества универмагов, галерей, театров, ресторанов и кафе, а также за счет необходимости их посещать. Четвертая причина — консюмеризм: потребности замещены желаниями и «стремлением получить больше жизненных благ, чем человек способен потребить». Пятая — честолюбие, инстинкт постоянно «говорить, быть на виду, действовать» и зависимость самооценки от того, насколько хорошо это удается.

Пять вышеназванных причин раздражительности (несколько упрощенно можно сказать, что они актуальны и поныне при объяснении стрессового синдрома) убедительно показывают нам, что наша личность постоянно находится под воздействием новых впечатлений, ощущений, чувств и импульсов. Человеку приходится постоянно быть наготове — парировать, направлять, сдерживать, защищаться, терпеть. Одним словом, адаптироваться. Это вызывает у него хроническое нервное напряжение.

Образ задерганного и спешащего человека стал типичным для Европы в начале XX века. Диагноз гласил: «лихорадочная суета, требующая огромных затрат сил, энергии и времени»¹⁹. Расплатой за технические и материальные блага стали эпидемии нервозности и меланхолии. Газеты вносили свою лепту и рассказывали душераздирающие истории про жизнь и смерть современников. Городская жизнь представлялась водоворотом, вселяющим ужас в души людей и перемалывающим их. Люди — «аморфная масса» — беззащитны, сбиты с толку, руководствуются мелкими эгоистическими интересами. Карьеризм и конкуренция истощают нервные силы. Самодеструкция и страхи «распространяются как инфекция»²⁰.

В Швеции мы наблюдаем ту же картину. Врач Фритьоф Лен-мальм, один из самых известных в Стокгольме специалистов по нервным болезням, характеризует нервозность как новое и очень заразное явление. Он связывает его с повышением уровня жизни и всеобщим желанием приобщиться к финансовому благополучию. Нагрузки возрастают, и одновременно возрастает конкуренция. Люди не жалеют себя, делая карьеру. «Теперь уже и в университетах разыгрывается это драматическое действо: каждый знает, что у него сотни конкурентов, имеющих одну с ним цель... и стремится вперед, не зная покоя, без сна и отдыха, вперед любой ценой!» Удовлетворение амбиций сопряжено с увеличением ответственности и неуверенностью в будущем. Особенно уязвимы коммерсанты и ученые, а в некоторых профессиях — служащие низшей категории (почтовые работники, телеграфисты и телефонисты)²¹.

Из сказанного можно сделать вывод — когда состояние становится критическим, происходит срыв. Наступает гиперчувствительность к запахам, звукам, цветам, головокружение, бессонница и бессилие. Хаос чувств. И комок в горле.

Типы неврозов

Из историй болезни видно, что большинство пациентов, приходивших в начале XX века на прием к европейским (и в частности шведским) специалистам по нервным болезням, — мужчины, представители уже перечисленных социальных групп: коммерсанты, банковские работники, чиновники, люди с высшим образованием²².

Приведем примеры из журналов Ленмальма.

Он перечисляет весь известный репертуар симптомов. Раздражительность из-за мелочей. Грызущее чувство тоски и бессилия. Перепады настроения — от экстаза до отчаяния, причем по одному и тому же поводу. Панические состояния, сопровождающиеся дрожью и потливостью, сердцебиением и резким покраснением кожных покровов. От напряжения — головные боли. Недостаток внимания, невозможность читать и слушать музыку и даже, как ни странно, писать — из-за судорог в кистях.

Многие пациенты жалуются на гиперчувствительность. Квартира кажется тюрьмой. Малейший звук заставляет вздрагивать, причиняет физическую боль. Мучительно все — звуки пианино, мяуканье кота, скрип стула, звяканье прибора о тарелку. Свет настольной лампы кажется светом прожектора, от упавшей на пол пуговицы вздрагиваешь, как от выстрела. Нарушения зрения. «Извращенные фантазии». Навязчивые мысли. «Глаза на мокром месте», частые приступы рыданий. Кошмары и бессонница.

И тело и душа находятся в пограничном состоянии. Это не болезнь, но все чувства преувеличены. Сначала пациенты пытаются справиться с ситуацией сами и обращаются к врачу, лишь когда видят, что их работоспособность или сексуальные качества снижаются. О сексуальности они говорят много. Буржуазные условности не запрещали обсуждать эту тему с врачом. Поэтому в историях болезни содержится много детальных описаний эротических снов, мастурбаций и непроизвольных поллюций. Макс Вебер, как вы помните, открыто обсуждал ночные переживания с женой и матерью. Для нервного человека ночь перестает быть временем отдыха. Кровать превращается в «место пыток».

Со стороны невроз выглядит как резкие «переходы от экзальтации к унынию», нестабильность и противоречивость характера. С чужими людьми такие пациенты обычно обаятельны, а дома становятся «несносны, ворчливы и подозрительны». Их «эго» теряет целостность. Они могут производить впечатление высокомерных, чрезмерно требовательных, эгоистичных людей. В действительности им невыносимо тяжело, они пребывают в отчаянии, занимаются самокопанием и страдают от комплекса неполноценности. Отношение к самому себе в высшей степени критическое: «Он не может быть таким, каким хочет быть, и таким, каким в глубине души является... Он либо болтлив, либо скован и неловок, либо возбужден, либо застенчив»²³.

Есть несколько особенно ярко выраженных типов неврозов²⁴.

Например, гипомания. Она характеризуется непомерными требованиями к себе самому. Хорошо известный пример — Рудольф Дизель (1858-1913), изобретатель дизельного двигателя²⁵. Его описывают как человека, «постоянно живущего под прессом», но страдающего не от депрессии, а от перфекционизма. Его требования к себе постоянно растут, кажется, будто он не человек, а машина. Он гонит себя вперед и вперед, постоянно находясь в «напряжении и возбуждении» и остро реагируя на любой импульс извне. Посетив Всемирную выставку в Париже в 1889 году, он пришел в такое волнение, что чуть не умер. «Я бегом выбежал оттуда, остановил извозчика и помчался к доктору... Успеть, пока не закончился прием... Я был так возбужден, что не мог...», — пишет он, и сумбурный стиль письма отражает сумятицу, царившую в душе изобретателя. Окружение Дизеля привыкло к его перепадам настроения. По свидетельству одного из друзей, жизнь знаменитого инженера представляла собой череду «прекрасных и кошмарных ситуаций, триумфов и унижений, небесного восторга и отчаянной меланхолии».

В 1898 году (в том же году, когда у Макса Вебера случился нервный срыв) Дизель жалуется, что «мозг кипит» и кажется, будто рядом разверзается пропасть. От всего этого он боялся сойти с ума. Врачи запретили ему работать и послали на полгода в санаторий (откуда он пишет письма и комментирует социальные причуды пациентов в стиле, свойственном Томасу Манну). Вскоре он снова возвращается к привычному темпу. По словам близких, он «то раздражен, то пребывает в возбужденно-приподнятом настроении», увлеченно занимаясь продвижением своего двигателя и реализацией утопических политических проектов. Изобретатель живет на пределе возможностей и сжигает себя на работе. Потом происходит самоубийство.

Дизель заранее наметил для него день, поставив в календаре карандашный крестик рядом с соответствующей датой.

Этот гиперактивный тип будет неоднократно описан в XX веке в книгах по психиатрии. Для таких людей характерны высокие амбиции, сильное психическое напряжение, неконтролируемые телодвижения и тики, работа на износ, компенсируемая жадным потреблением пищи. Список симптомов очень напоминает меланхолию XVIII века, представленную на примере Сэмюэла Джонсона.

Данный тип является непосредственным отражением современной действительности, которая находит в нем свое воплощение. Говоря о себе самих, они часто используют слова из области техники: набрать обороты, сбросить скорость, газовать, притормозить. Образ человека, страдающего гипоманией, ассоциируется с такими понятиями, как темп, включенность, скорость реакции. В 1920-е годы немецкий художник Фриц Кан создал серию иллюстраций с использованием визуальных метафор — моторов, нефтеперерабатывающих заводов, динамо-машин, коммутаторов и телефонов, — чтобы с их помощью изобразить символический организм. Его нервная система имела вид электронной сигнальной системы с кнопками, диаграммами и контроллерами. Мозг — фабрика, где находятся прожекторы, транспортеры и экраны. Движение крови по сосудам изображалось в виде поезда дальнего следования²⁶.

Следующий тип нервного человека называется гиперчув-ствительным. Многие считают его интересным и полагают, что он возник под влиянием образа дез Эссента, персонажа романа Гюисманса. Для таких людей характерна зависимость от эстетической стимуляции, которая приводит их в состояние хронической гиперчувствительности. (В наши дни к этому расстройству также относят «синдром Стендаля», состояние эстетического перевозбуждения, в результате которого человек может слечь в постель на несколько дней²⁷.)

Люди, страдающие данным типом нервозности, проявляют ее в виде обостренной чувствительности. Они полностью сфокусированы на собственных чувствах и ощущениях. Некоторые чувствительны к звукам, свету или погоде. Другие испытывают боли при грозе, кто-то реагирует на понижение давления. (Помню сама, как в детстве мои родители активно обсуждали погоду и, в зависимости от метеопрогноза, предполагали, насколько продуктивным будет день.) Подобная чувствительность в глазах общества свидетельствовала о неординарности человека и была привлекательной. Согласно расхожим представлениям, таким людям полагалось быть бледными и тонкими, с особым меланхолическим очарованием.

У этого типа нервозности есть множество различных проявлений, и врачебная документация предоставляет нам обширные материалы бесед с пациентами. Многие, по свидетельству врачей, «описывают свою чувствительность с болезненным удовольствием». «Гиперестезия, странности восприятия: гусиная кожа, покалывание, жжение, зуд, миражи, обострение слуха, особая чувствительность к звукам»²⁸. Все это находится на границе с патологией. Проявлениями «аномальной чувствительности», по словам одного из докторов, являются анестезия (понижение чувствительности), гиперестезия (повышенная чувствительность) и гипералгезия (чрезмерно высокая чувствительность к боли).

Где проходит граница между болезнью и здоровьем, когда речь идет о нервозности? Несмотря на уязвимость, это состояние имело в обществе высокий статус, к людям, страдающим им, относились с пиететом. «У нервных людей часто встречается особая разновидность чувствительности, которая придает им сходство с цветком мимозы — они плохо реагируют на любые прикосновения жестокой жизни», — такую неожиданно поэтичную характеристику дал нервным людям один из шведских психиатров²⁹. Достижения современной психофизиологии свидетельствуют о том, что повторяющееся раздражение приводит к привыканию. Но случается и обратное: раздражительность усиливается. Внезапное, сильное и болезненное потрясение, а также постоянное беспокойство увеличивают риск повышения чувствительности³⁰.

Третий тип неврозов называется фобинеским и представляет собой еще одно символическое отражение современного стиля жизни. Изучение фобий, характерных для определенного периода времени, очень полезно — они дают представление о том, какие угрожающие образы на данный момент существуют в обществе. Особенно богаты на фобии эпохи социальных перемен. На рубеже XIX и XX веков доминировали агорафобия (боязнь публичных мест), нередко в сочетании с социофобией (например, невозможность есть в чьем-либо присутствии), и мизофобия (страх испачкаться от прикосновения к другим людям или предметам). Некоторые «мылись по сто раз на дню, чтобы очиститься от мнимых загрязнений». Другие распространенные фобии — антропофобия (боязнь толпы), монофобия (страх одиночества), пантофобия (боязнь всего, что может произойти), фобофобия (боязнь страха)³¹. От всех этих фобий нервный человек мог совсем потерять рассудок. «Он был бледен, пульс частил, тело и ноги дрожали, голова тряслась, выступил холодный пот».

Еще один тип неврозов называется «расслабленным». Раздражитель настолько велик, что организм в прямом смысле слова лишается сил. Врачебная документация дает свидетельства крайних проявлений расслабленности: были случаи, когда во время приема пациент «сползал со стула и оставался лежать на полу, раскинув руки и ноги»³².

Нервный срыв

Когда ранимость доходит до предела, наступает нервный срыв³³. Число зарегистрированных случаев достигло пика в 1900 году. Почему? Возможно потому, что в обществе существовало представление о творческой личности с мощным интеллектом, работающей на износ ради блага цивилизации. Макс Вебер открыто рассказывает о своем нервном срыве, коллеги и начальство относятся к его заявлению с уважением.

Есть и другие примеры. В 1906 и 1918 годах в подобной ситуации оказался американский композитор Чарлз Айвз, и его окружение назвало это «сердечным приступом». После первого такого эпизода один из родственников Айвза пишет ему: «Неудивительно, что при Вашей работе [Айвз работал тогда в сфере страхования] у людей случаются срывы. Вам приходится трудиться почти на пределе возможностей, и если напряжение еще возрастает, сил, чтобы ему противостоять, нет». Несколько лет спустя жена Айвза проявляла беспокойство: он «опять находится на грани нервного срыва». По мнению близких, совмещение двух профессий изматывало композитора, и после второго срыва он перестал сочинять музыку. Не исключено также, что специфический музыкальный стиль Айвза, допускающий использование резких высоких звуков, «фальшивых нот» и дисгармонических сочетаний, провоцировал его нервозность³⁴.

Что же в начале XX века считали нервным срывом? Депрессия, психосоматика, нерешенные конфликты — все эти термины, широко употребляющиеся постфрейдистами, — в то время еще не были в ходу. Под нервным срывом понимали буквально следующее: внезапное напряжение нервов приводит к их «разрыву». И Вебер, и Айвз по рождению, образованию, профессии и стилю жизни принадлежали к группе риска. Обоим было важно знать, что их «срывы» не являются болезнью.

В целом понятие «срыв» было абстрактным и порой сопровождалось целым рядом эмоционально-окрашенных синонимов: коллапс, крах, расстроенные и растерзанные нервы. Симптомы этого состояния были очень разнообразны: легкая печаль и «тяжелая» тоска, тихие слезы и безудержное отчаяние. Границы между нормой и патологией размыты. Диагнозы — меланхолия, неврастения, истерия или ипохондрия — ставятся не по медицинским показаниям, а в зависимости от классовой или гендерной принадлежности пациента.

За терминами, однако, стоят страдание конкретного человека, сумбур в чувствах, ужас и мрак. Срыв может произойти внезапно — со слезами, дрожью, ночными кошмарами, а может подкрадываться постепенно — неделями, месяцами. О его приближении человеку нередко сообщает тот, кого Сельма Лагерлёф называла «духом с ледяными глазами», «богом саморефлексии, самоуничижения и самокритики».

И врачи, и пациенты знали, что нервный срыв не оказывает негативного влияния на интеллект. Многие пациенты воспринимали происходящее с ними, как будто на расстоянии, сохраняя прекрасные аналитические способности. Как сказал один врач: речь идет о «совершенно здоровых, но глубоко несчастных людях»³⁵. Таким образом, нервный срыв не соответствовал общепринятому представлению о психических заболеваниях, как нарушениях способности трезво и разумно мыслить. Диагноз «нервный срыв» неоднократно спасал людей от психиатрической лечебницы (а порой от еще менее популярных диагнозов «алкоголизм» и «сифилис»), хотя многие из них мучались галлюцинациями и маниакальными идеями, одной из которых, например, был навязчивый страх безумия.

Врачи старательно маскировали собственную неуверенность и в присутствии больных авторитетно ставили диагнозы и делали назначения, но между собой обсуждали проблему гораздо более свободно. Состояние пациентов из привилегированных социальных групп было принято объяснять неврологией, то есть физическим нарушением. Вплоть до Первой мировой войны в медицинских справочниках неврозы рассматривались в разделе функциональных нервных расстройств. То есть относились к числу нервных, а не психических заболеваний, болезней тела, а не души. «Нервный срыв, — пишет Фрэнсис Гальтон", — означает, что мозг вывихнут, как бывает, вывихнешь ногу или руку»³⁶.

Понять, что в действительности в начале XX века понимали под нервным срывом, трудно. Как пишет Джанет Оппенхейм в книге «Расшатанные нервы: доктора, пациенты и депрессия в викторианской Англии», «ловушек было много». Не наблюдалось единообразия в диагнозах, в использовании самого термина «нервы», в понимании нормы, в диагностировании и лечении людей, относящихся к разным социальным группам. Историческая дистанция не позволяет нам сейчас в подробностях рассмотреть симптомы. В идеале каждый известный случай следовало бы анализировать отдельно.

Однако мы не можем согласиться с Оппенхейм, когда она утверждает, будто нервным срывом в то время называли депрессию. Такое толкование является упрощенным и не учитывает острый характер и физиологическую составляющую данного нарушения. Понятие «нервный срыв» восходит к тому пониманию нервов, которое господствовало еще в XVIII веке и было окрашено классовыми представлениями о сенситивности и допустимости выплеска эмоций. Ранимость считалась не изъяном, а необходимым компонентом чувствительной личности. Срывы были своего рода доказательством чувствительности и долгое время сохраняли в обществе высокий статус. В Европе ими страдали мужчины, занимающие самые высокие посты, например рейхсканцлер Германии Отто фон Бисмарк. Со временем,

* Фрэнсис Гальтон (1822-1911) — английский исследователь, географ, антрополог и психолог.

однако, эта тема становится все более закрытой, теперь мужчины предпочитают не сообщать о своей ранимости. В частности, сообщение о нервном срыве премьер-министра Норвегии Челя Магне Бундевика несколько лет назад вызвало в обществе такой шок, что пришлось немедленно изобретать для него персональный диагноз: «депрессивная реакция».

Картина нервных срывов прошлого в значительной мере расширяется за счет огромного количества писем, мемуаров и литературных произведений, посвященных этой проблеме. Здесь нервозность рассматривается не только как пережитый опыт, но и как социальный шаблон: «нервозный человек — бледный и возвышенный носитель культурных ценностей».

Чтобы, по возможности, услышать рассказ об этом состоянии из первых рук, я обратилась к записям, сделанным частнопрактикующим доктором Ленмальмом в журнале приема пациентов в 1880-е и 1890-е годы. Они довольно однотипны: «Очень нервозен, плаксив и беспокоен», — говорит о себе консул, проживающий по адресу Стюреплан, 2. Фредрик Альмквист, студент-математик 24 лет, боится сойти с ума. Он не переносит интеллектуального напряжения, от чтения кружится голова, колотится сердце, охватывает ужас. Если себя заставлять, результат может быть один — полный коллапс.

Были среди пациентов и женщины, например Марина Френкель, 45 лет, жалуется на «бессонницу, нервы, боится поправиться»; Матильда фон Хартмансдорф, 39 лет, морфинистка; фрекен Сёдерберг, «худая, нервная... все плохо, скучно». Но на женщин, как известно, врачи смотрели иначе и диагностировали их проблемы иначе³⁷.

Нервозность и мужественность

Итак, нервозность считалась привлекательным социальным капиталом, но при определенном условии. Современная культура требовала от мужчин, чтобы они, даже будучи гиперчувстви-тельными, не были слабыми. В XX веке медицина понемногу перестает пользоваться термином «нервы» и начинает объяснять нервозность неустойчивостью психики. Теперь считается, что это состояние вызвано недостаточной сопротивляемостью человека, а не слабыми нервами. Ответственность за состояние индивида тем самым перекладывается на него самого. Раньше «нервы» были спонтанной реакцией человеческого тела на изменение общества, за это человек отвечать не мог. Теперь бессилие, которое раньше называли симптомом срыва, стало его непосредственной причиной. Термин Пьера Жане «психастения» («бессильная душа») зафиксировал происшедшие изменения. Натянутые нервы превратились в вялую психику. (Тогда еще не существовало фрейдовской классификации психических процессов.)

Эффект получился поразительный. Ранимость потеряла статус элитарности. Нервный срыв приравняли к фиаско, поражению. Его окончательная дискредитация произошла, когда психиатры XX века заменили понятие «психастения» понятием «психическая недостаточность».

Нервозность и ранимость плохо вписывались в образ современного мужчины³⁸. Они противоречили представлениям о стабильности и самодостаточности мужской личности. Кроме того, в лечебницы для душевнобольных стали все чаще попадать представители низших классов и женщины: жестоко притесняемые рабочие, измученные портнихи, в общем простой люд обоих полов, тоже жалующийся на нервозность. В начале ситуацию пытались спасти путем постановки различных диагнозов: у высших классов нервозность, у рабочих — истерия; у мужчин — нервный срыв, у женщин — невроз.

Постепенно чувствительность начала ассоциироваться с женскостью и даже инфантильностью (плачущий ребенок) и автоматически перешла в разряд слабостей. Особенно плохо страхи и неуверенность в собственных силах сочетались с ролью мужчины-профессионала: нервный человек не оправдывает ожиданий коллег. В этом видна одна из основных примет современности — ценность мужчины определяется его профессиональными успехами. Работа — его гордость (вспомните драматические переживания Макса Вебера). У мужчин не может быть неустойчивости к стрессам и тем более нервных срывов. В случае повторяющихся срывов и приступов меланхолии настоящий мужчина должен уйти из жизни. Об этом много писали и говорили, не смущаясь откровенной жестокостью темы.

Некоторые проявления чувствительности находились под особенно жестким запретом. Мужчине не подобало реагировать на внешние стимулы (звуки, запахи, скопления людей). Тяжким грехом считался недостаток самоконтроля. Снижение самоконтроля означает, что глубоко личные чувства выходят наружу, а внешние стимулы, напротив, проникают внутрь. Прежде всего общество требовало контроля над сексуальностью. В нашем распоряжении имеется множество документальных свидетельств. Своему врачу пациенты признаются в различных нарушениях и проблемах, принимающих форму мастурбаций, влечения к детям или юношам, гомосексуальных фантазий. Мужчины рассказывают об усилиях, которых от них требует половой акт, об импотенции и посткоитальной депрессии, о мучительных эрекциях в самой неподходящей обстановке и ночных поллюциях — все это воспринималось как потеря контроля над импульсами (и здесь опять самое время вспомнить Вебера и его страхи)³⁹.

Нервная слабость, таким образом, разрушает границы личности. От мужчин во всех ситуациях требовали сохранения жесткого «каркаса» и естественной способности отгораживаться от внешних импульсов и помех. Заодно эта скорлупа мужественности предполагала частичный отказ от выражения чувств.

Норберт Элиас обратил внимание на типичное для современности замыкание тела в собственных границах. Даже психическая норма определяется через дисциплину и самоконтроль. Выражения скорби и страха оказались загнаны вглубь. Мужская слеза стала восприниматься как жест почти неприличный, сигнал того, что личность вот-вот потеряет самоконтроль.

Кому же разрешалось плакать?

Если верить историям болезни, на приеме у доктора Лен-мальма его пациенты (как на подбор — представители высшего общества) лили слезы рекой. Это противоречило их классовой и гендерной идентичности и делало рыдания мучительными вдвойне. Слезы, которые когда-то были признаком возвышенной натуры, маркером принадлежности к элите общества, потеряли свой статус и начали ассоциироваться с дефицитом мужественности и сентиментальностью. Агрессивно критикуя общество в книге «Вырождение», Макс Нордау представляет плаксивую чувствительность болезнью дегенератов. Они «смеются до слез или горько плачут по какому-нибудь сравнительно пустому поводу. <...> Они приходят в экстаз от заурядной картины или статуи, в особенности же их волнует музыка, как бы ни было бездарно данное произведение»⁴⁰. «Душевное бессилие и уныние» Нордау также относит к состояниям, свойственным низам общества. Меланхолика он характеризует как «унылого, мрачного, сомневающегося в себе и во всем мире... терзаемого опасением неизвестного и видящего вокруг себя разные ужасы»⁴¹.

Дневниковые записи начала XX века свидетельствуют о внутренней борьбе, которую мужчины вели с эмоциями ради сохранения самоконтроля⁴². Запрет на слезы привел к появлению новых условностей изображения: на фотографиях мы больше не увидим меланхолических мужчин, склонивших голову на руку. Теперь те, кто позирует, стоят прямо, глядя строго перед собой (на более поздних снимках мужчины улыбаются — раньше улыбка была атрибутом только женского фотопортрета).

Итак, слезы, которые раньше считались признаком избранности и особой тонкости чувств, не свойственной низшим слоям общества, радикально меняют классовую атрибуцию. Журналы осмотра пациентов клиники нервных болезней при стокгольмском госпитале св. Серафима свидетельствуют о том, что слезы в первой половине XX века становятся основным языком страдания⁴³. Большинство пациентов принадлежат к рабочему классу или низшим категориям служащих, в отличие от частных заведений, где клиентура была более привилегированной. Две трети больных, наблюдавшихся в клинике, — женщины. Причины нервозности тоже меняются: теперь это безработица, бедность, развод. И плачут пациентки, судя по всему, тоже как-то иначе — отчаянно всхлипывая. Кажется, будто слезы — слова, при помощи которых они, за бедностью другого языка, пытаются выразить свои чувства. Врачам трудно оценить степень страдания пациентов, так как они не могут выразить его словами.

Нервозность окончательно лишилась своей ауры, нервного человека стали называть невротиком. Правда, для элиты сохранилась небольшая безопасная ниша на возвышении, зато все остальные пали во мнении общества безвозвратно. «Нет ситуации более безвыходной, чем та, в которой находится нищий и нервный человек», — пишет один из врачей в 1940 году. «Куда ему обратиться за помощью? Какой выход у него есть, кроме самоубийства, когда душой овладевает отчаяние?»⁴⁴

Дрожащий и плачущий мужчина лишен мужественности. Однако еще в 1920-е годы это зрелище было не редкостью. Особенно среди банковских служащих. Говорили, что в этой сфере столько нервных людей, что даже бизнес страдает. «И так везде: дома, в школе... нервозность превратилась в гнойник нашего времени»⁴⁵. Имеющий колоссальное количество пациентов, врач Пол Бьерре, один из самых известных в Стокгольме специалистов по нервным болезням, подтверждал, что потребность в помощи очень велика. Во многих историях болезни содержатся душераздирающие свидетельства глубокого кризиса. Один отчаявшийся мужчина «из образованного среднего класса» оставил доктору целый список своих симптомов⁴⁶.

«Сильно краснею в следующих случаях:

♦ если замечу, что на меня смотрят;

♦ если ко мне обращаются;

♦ если в обществе, где я нахожусь, кто-то попадает в неловкое положение.

Не способен управлять мышцами лица, особенно губами, сильно краснею и не могу произнести ни слова:

♦ если мне делают замечание;

♦ если ко мне в общественном месте обращается кто-то или если третье лицо включается в разговор, который я веду с кем-то, например, в трамвае;

♦ если я оказываюсь в центре внимания (эта особенность причиняет мне столько страданий, что я чураюсь общества и приобрел репутацию необщительного и робкого человека).

На сердце постоянная тяжесть, которая увеличивается, когда у меня много работы или когда работа очень ответственная или срочная, мозг отказывается напрягаться, и я подолгу сижу, уставившись в бумаги, но не понимаю, что от меня требуется.

Сильнейшее чувство нервозности словно разлито по телу. Долгие и мучительные головокружения. Приступы начинаются в груди, словно по спирали поднимаются в голову, и я лишаюсь чувств».

Несмотря ни на что, представление, согласно которому между нервозностью и горением ума существует тесная связь, продолжает оставаться актуальным. В кругу интеллектуалов и ученых, как в заповеднике, нервность сохраняет свои позиции, причем даже применительно к женщинам. «Я до краев переполнена отчаянием, — пишет журналистка Клара Юхансон в 1913 году. — Сегодня мои нервы покрылись тысячью язв». Агорафобия, библиомания, бессонница и интеллектуализм — таковы, по мнению К. Юхансон, ее «физические недостатки»⁴⁷.

В этой самооценке явно просматривается желание подчеркнуть собственную исключительность. Среди людей умственного труда нервы еще долго будут служить эмблемой избранности.

Гуннар Мюрдаль[40], например, рисовался своей ранимостью и культивировал состояние невроза. «Ты думаешь, Альва, что моя чувствительность к малейшим движениям нервной системы свидетельствует о неполноценности?» «У меня порой случаются приступы истерии и паранойи. Я ведь рассказывал о своих фобиях и боязни телефонов?»⁴⁸

ФАТИГ-СИНДРОМ*: УСТАЛОСТЬ

«У меня однажды был пациент, настолько слабый, что едва мог поднимать веки, и то очень медленно. Он произносил громко максимум два-три слова в день, все остальное говорил шепотом. Он даже не мог поднести к губам полный стакан и еле-еле справлялся со стаканом, налитым до половины»¹.

В первые десятилетия XX века к врачам повалили пациенты с жалобами на сильнейшую усталость. Им приходилось лежать неделю в кровати после короткой прогулки. Было тяжело держать голову. Трудно сидеть на стуле — на приеме у врача они сползали вниз и оставались лежать на полу с раскинутыми руками и ногами.

Что это? Усталость, которая ищет выхода и открывает для себя новые формы выражения? Неосознанный протест против «вертикальной оси буржуазного общества», требующего всегда быть в форме, держаться ровно, смотреть только вперед, не позволять себе никаких слабостей?²

В рассказах о начале XX века тема усталости проходит красной нитью. Ситуация очень напоминает наши дни, мы легко узнаем в этих людях себя. Сходство между нервозностью прошлого и стрессом нашего времени очень велико. В обоих случаях мы имеем дело с эмоциональной реакцией на стремительное развитие общества, ключевым симптомом является сильная усталость. Разница только в том, кто ее испытывает, как это проявляется и какими оценками сопровождается.

В самом конце XIX века радикально изменилось восприятие нервной системы: ученые стали меньше говорить о напряженных и раздраженных нервах и больше о расслабленных и вялых. Теперь пациенты жаловались не на нервозность, а на усталость. Складывалось впечатление, будто процесс болезненной адаптации к новому обществу вошел в новую фазу. Годы безудержного потребления нервной энергии не прошли бесследно.

Все заговорили о перенапряжении.

На собрании британского Общества медицинской психологии в ноябре 1900 года был поставлен вопрос об ухудшении психического здоровья граждан. Причин называли три: вырождение, внешнее и внутреннее отравление и (нервный) стресс. То, что стресс приводит к нездоровью, показали опыты на крысах: животных помещали в так называемые колесные клетки, тем самым лишая отдыха. Через некоторое время крысы становились беспокойными и вялыми. Эта реакция объяснялась потерей энергии. Выступавшие на собрании ораторы указывали, что, поскольку стресс опасен, необходимо искать подходящие формы восстановления. «Мы еще увидим много людей, чья нервная система будет приведена в негодность, если не удастся защитить их от стресса, в котором они живут. Среди них могут оказаться биржевые маклеры или люди любой другой профессии, связанной с очень жестким соблюдением временных рамок»³.

Интересно, что в то самое время, когда наука поменяла терминологию и заговорила об усталых нервах, изменился язык выражения чувств: на смену нервозности пришла усталость.

Темп

Индустриализация и модернизация, охватившие западный мир в начале XX века, являются главной причиной нервозности и усталости. Для человека происходящее означало кардинальную трансформацию времени и пространства. Телеграф и телефон поставили с ног на голову представления о возможностях коммуникации и географических расстояниях. Новые транспортные средства изменили понятия скорости и движения. Август Стриндберг и Ула Хансон" жаловались, что после долгой поездки по железной дороге чувствуют себя разбитыми и вымотанными. Напряжение создавалось за счет высокой скорости, вагонной качки, резких остановок, ландшафтов, мелькающих за панорамными окнами. Окружающий мир словно распадался на отдельные сегменты (говорят, именно так родилась идея создания синематографа — в ее основе лежит неспособность глаза уследить за мельканием «движущихся картинок»). Боязнь опоздать и зависимость от жесткого расписания, давка на перронах, от которой не были избавлены даже привилегированные пассажиры, резкие крики из громкоговорителя, пронзительные свистки паровозов — все это символизировало новый ритм жизни, который насильно проникал в тела и души современников⁴.

Образ укоротившегося времени подкреплялся газетной хроникой и прежде всего информацией о дорожно-транспортных происшествиях. Два гения — Пьер Кюри и Рудольф Вирхов** — окончили свою жизнь именно так: Кюри попал под экипаж, Вирхов упал с трамвая. Газетные репортажи напоминают описание жизни муравейника или улья, движение на перекрестках в часы пик похоже на бурлящую реторту. Новомодный синематограф показывает на экране людей, двигающихся молча, быстро и угловато. Достижения науки оборачиваются для людей новыми рисками. Дарвиновская теория эволюции применительно к обществу узаконивала конкуренцию за место под солнцем, закон сохранения энергии напоминал об ограниченности энергии человека. Теоретики культуры активно обсуждали тему перенапряжения. Пьер Жане положил понятие истощения в основу своей психологической теории.

И посреди всего этого — люди, которым кажется, что их все больше затягивает водоворот новых скоростей и требований. В приемных врачей сидят уставшие и задерганные пациенты. В сотнях историй болезни пересказывается одна и та же драма.

Вот два случая из врачебной практики⁵.

Торговец в течение года страдает от бессонницы и усталости, жалуется на ощущение тяжести в голове:

«Я работаю с восьми утра до десяти вечера. У меня почти нет времени поесть. Обычно я на бегу съедаю что-то безвкусное и холодное. К вечеру устаю так, что едва нахожу в себе силы закончить необходимые бухгалтерские подсчеты. Ночью в голове продолжают крутиться дневные дела, засыпаю только под утро. Встаю разбитым и приходится выпивать коньяку, чтобы немного взбодриться и идти на работу».

Молодой негоциант страдает от бессонницы и агорафобии, уже несколько месяцев не способен заниматься интеллектуальной работой:

«Мы работаем с восьми утра до восьми вечера и имеем только четверть часа на завтрак. Вечером после окончания работы, мы, несколько молодых людей, отправляемся в кафе, где едим и пьем до двух-трех часов ночи. Я никогда не высыпаюсь, с.. .> В поездки по делам службы я всегда отправляюсь ночью, чтобы использовать день для работы».

Шведские пациенты доктора Ленмальма рассказывают о том же. Бывают дни, когда почти все пациенты-мужчины приходят с жалобами на профессиональное перенапряжение. Описание случаев совпадает почти дословно: «бакалавр философии, 29 лет, бессонница, страхи, головокружение, трудно работать, агорафобия»; «бакалавр медицины, 30 лет, не может читать, не может писать»⁶.

Эти симптомы очень напоминают то, что мы сейчас называем психическим выгоранием.

Утомление идет по нарастающей. Сначала мучительная бессонница, сопровождаемая страхами и сердцебиением. Потом проблемы с концентрацией и неспособность к умственной деятельности. От чтения несложной книги кружится голова, усиливается потливость, бьет дрожь и наступает чувство изнеможения. Затем сходные симптомы начинают сопровождать любое физическое напряжение. И наконец, приходят полное опустошение, парализующая усталость.

Некоторые пациенты, похоже, находятся в состоянии хронической депрессивной усталости. Вот один из типичных случаев: Альберт Спитцер, 30 лет, проживает на улице Энгельбректсга-тан в Стокгольме. Перенапряжение произошло еще в школе, в возрасте 15 лет. С тех пор он проводит время на курортах, куда ездит в сопровождении матери. Безостановочные перемещения, неясный характер заболевания, недовольство гостиницами, докторами и лечением. «Никогда ничем не занимался», — пишет о нем доктор Ленмальм. Симптомы расплывчаты: слабость, бессонница, нервная раздражительность. Малейшее движение души ухудшает состояние молодого человека. Мать пала духом. Сын не верит в предлагаемые программы реабилитации. Не хочет читать. Не хочет наслаждаться искусством и музыкой. Может подолгу просто лежать на улице на расстеленном пледе (как грудной ребенок)»⁷.

Другой случай, тоже выбранный произвольно, Вальдемар Виллен, 27 лет. В прилагаемом к истории болезни письме матери излагается суть проблемы. Вальдемару пришлось бросить школу из-за переутомления. В дальнейшем у молодого человека временами случались приливы энергии, затем он снова становился «вялым и утомленным». Короткие периоды работы сменялись «периодами слез и отчаяния... Он лежал на кровати в состоянии полузабытья и апатии». Иногда Виллен оживлялся, но чаще лежал на диване, курил одну за другой сигареты и пил, порой выходил гулять, а в промежутках что-то писал. Изменить этот ритм он был не в силах. Мать пребывала в отчаянии оттого, что сын «ничего не делает»⁸.

Как следует понимать эти состояния?

То, что на поверхности производит впечатление летаргического сна, в действительности может иметь совсем иной характер. В «Общей психопатологии» (1913) Карл Ясперс описывает симптомы переутомления и перенапряжения:

«...безразличные мысли беспорядочно проносятся в голове, или наоборот, человек никак не может избавиться от определенных мыслей, представлений и образов (в особенности от аффективно окрашенных воспоминаний). Явления обретают живость чувственных ощущений; образные представления начинают походить на псевдогаллюцинации, мысли — на разговор. <...> Часто встречаются обманы восприятия наподобие «колокольного звона». <...> Возникает повышенная двигательная возбудимость <...> прогулка в горы может привести к депрессии, любая физическая работа — к явлениям деперсонализации; истощение может способствовать развитию долго вызревавшего бреда отношения (сверхценной идеи); возможны такие проявления, как плаксивость, повышенная раздражительность, апатия, тревога и беспокойство, навязчивые представления»⁹.

Большинство пациентов доктора Ленмальма — обеспеченные люди. Мужчины, как правило, имеют высокий общественный статус — бизнесмены, чиновники, банкиры, врачи, профессора, студенты. В отличие от медицинских книг, где анализ различных случаев из практики по этическим соображениям подвергается цензуре и правке, в историях болезни мы встречаемся с пациентами лицом к лицу, слышим их собственный голос, снимаем с них треснувшую маску и, испытывая неловкость, заглядываем в душу несчастного человека. Вот еще один пример: «Директор, 46 лет, перенапряжение, агорафобия, монофобия (боязнь одиночества). Плаксивость. Может работать несколько часов подряд, затем начинает плакать»¹⁰.

В художественной литературе также происходили процессы конкретизации. Холодные, отстраненные наблюдения фланёров остались позади, теперь в литературе царила острая, злая усталость, как, например, в романе-дневнике Арне Гарборга «Усталые люди» (1891). «Холод души, слабость души, от всего тошнит. Фигурально выражаясь, во рту от всего остается дурной привкус. Отвращение. Ко всему. И ко всем. Головная боль и бессонница. Противная усталость, нервы не выдерживают, вялость, хочется спать, глаза сами собой закрываются, через мгновение веки уже так отяжелели, что приподнять их можно только с огромным трудом. Глаза спят. Но дух мой бодрствует»¹¹.

В общественном контексте культивируется образ человека, нацеленного на достижение все новых целей, заложником которых он становится. Необходимо стремиться вверх, вверх, расчищать себе путь локтями, быть на виду. Люди старательно работают для достижения успеха, но, достигнув его, ощущают лишь усталость и бремя ответственности. Чтобы отвлечься, они пускаются во все тяжкие, развлекаются и путешествуют. Психическое утомление компенсируется столь же энергоемкими наслаждениями и безудержным потреблением: покупка одежды, обстановки, пышные приемы, обеды и ужины (которые в среде крупной буржуазии не отличались умеренностью), экстравагантные развлечения тела, духа и ума.

Есть версия, согласно которой истощение нервной энергии приводит к возникновению особого психофизиологического состояния, лежащего в основе искусства того времени. Общим для атональных экспериментов Малера, меланхолической позолоты на картинах Климта, изломанных человеческих тел на полотнах Эгона Шиле* является эстетика усталости. Она же лежит в основе культа наркотиков и сексуальной амбивалентности в среде богемы и денди.

Ключевые слова — спешка и стресс_у болезненное приспособление к чуждым ритмам и темпам лишает человека сил и энергии. Перенапряжение возникает в результате перерасхода психической энергии, а также из-за недостатка отдыха. «Проклятие нашего века, — писала Виктория Бенедиктсон еще в 1880-е годы, — суетливая, нервная усталость, которая никогда не сменяется отдыхом, ибо не умеет отдыхать — она утратила эту способность»¹².

Перенапряжение

Врачи придумали для нервной усталости собственное имя — неврастения. Этот диагноз Ленмальм периодически ставит пациентам, жалующимся на перенапряжение.

Термин был придуман в 1880-е годы американским доктором Джорджем Бирдом для обозначения нервного истощения и определялся как нехватка нервной энергии. Усталость подразделялась на два вида. Первый назывался «церебральная астения» (усталость мозга) и характеризовался, в частности, удрученностью, нарушениями памяти и внимания, общей сенсибилизацией*¹ организма. Для лечения больному требовались стимуляция и разнообразие. Другой вид усталости назывался «миеластения» (спинномозговая усталость) и сопровождался более яркими симптомами, например подергиванием мышц, резкими перепадами температуры тела, мигрирующими болями, ощущением жжения и мурашек, удушьем, сдавливанием в груди. В этом случае помочь мог только отдых¹³.

Перечисленные виды нарушений отмечаются у людей, занимающих ключевые посты в различных сферах деятельности. Причиной нарушений являются одновременно переутомление и перевозбуждение индивида, сопровождающиеся сильным выплеском энергии.

Диагноз имел большой успех. Он был быстро принят на вооружение и начал победоносное шествие по Европе. Медицинское управление Швеции включило его в свою классификацию болезней в 1890 году, и вскоре началась настоящая эпидемия. Кривая заболеваемости стремительно ползла вверх. Сто лет спустя так же стремительно будет распространяться синдром психического выгорания. Все происходящее было ярким примером того, как происходит признание диагноза: получив название и одобрение врачей, а также широкий резонанс в прессе, диагноз притягивает к себе носителей типичных для этого заболевания симптомов. Сказанное не значит, что симптомы являются вымышленными, нет, они вполне реальны, однако диагноз предлагает алгоритм для их толкования и язык для выражения пережитых чувств.

Итак, состояние определялось как недостаток нервной энергии. Заболевший человек испытывает чувство всепоглощающей усталости, бессилия и паралич воли. Симптомов великое множество: давящая головная боль, которую Шарко называл galeatus (от лат. galea — шлем), снижение концентрации внимания, способности воспринимать на слух. Гиперчувствительность к свету и звукам. Провалы в памяти, вплоть до невозможности вспомнить симптомы собственного заболевания. Особенно поражала врачей неспособность пациентов испытывать скорбь, интерес, сопереживание — своего рода эмоциональная усталость.

Одной из центральных проблем усталости, как и нервозности, была сексуальная несостоятельность. В ее основе, скорее всего, лежали некие серьезные, незаметные на первый взгляд нарушения — неумение строить отношения, неспособность устанавливать контакт с противоположным полом. Для фланёров вопросы секса были неактуальны, они ограничивались меланхолическими мечтаниями о недостижимом идеале, мимолетная встреча будоражила чувства и включала игру воображения. Денди демонстрировали напускное безразличие, играли собственной андрогинностью и иронически относились к любовным неудачам (как декадентский персонаж Гюисманса, который обставил поминки по своей «мужской силе» со всей возможной театральностью).

В начале XX века сексуальная проблематика стала настолько важна, что Бирд дал этому феномену название — сексуальная неврастения. Многие пациенты доктора Ленмальма страдали этим нарушением, нередко оно отягощалось чувством стыда. Отчаявшиеся мужчины обращались к врачам и изливали в их кабинетах душу. Вот один из типичных случаев: «Банковский служащий, 28 лет... жалуется на онанизм, которым он занимается раз в 7-14 дней, находясь в состоянии полудремы. На следующий день испытывает угрызения совести и не может смотреть в глаза людям». 23-летнему студенту из Упсалы поставлен диагноз «сексуальная неврастения (меланхолия)». Он мучается бессонницей. Спит только до трех-четырех часов утра, затем в полном отчаянии часами бесцельно ездит по городу на велосипеде¹⁴ (!).

Усталость, безысходная усталость. Кажется, будто неврастеники — люди особого сорта.

Сравнение здоровых людей с психическим переутомлением и тех, кто страдает усталостью нервной системы, показало, что разница между этими двумя состояниями количественная, а не качественная. Обычно неврастения поражает людей умственного труда — по причине большой нагрузки на мозг. Бирд считал невозможным, чтобы усталость нервной системы проявилась у дикаря — «он не читает, не пишет, не считает». У рабочих данное нарушение могло возникнуть лишь при наличии некоего травмирующего опыта. Гендерный аспект вопроса не рассматривался, поскольку женщинам не грозило интеллектуальное перенапряжение (лишь немногие их них имели доступ к высшему образованию и профессиональной карьере). В отношении женщин обычно применялись различные объяснения, в основе которых лежал тезис о психологической слабости женщин из высших слоев населения.

Описание больных и примеры из собственного опыта в огромном количестве представлены не только в журналах приема пациентов и историях болезни, но и в художественной литературе, автобиографиях, дневниках и письмах, в научно-популярных книгах по медицине, в статьях и рекламных проспектах различных санаториев, лечебных заведений и лекарственных препаратов. Развилась даже особая разновидность публичных выступлений — «речи об усталости», особый жанр, раскрывающий образ задерганного и выжатого, как лимон, современного человека (в наши дни так популяризуют тему психического выгорания). Складывается впечатление, что усталость стимулировала самокопание. Больные приходят к врачу с целым списком симптомов (Шарко назвал этот феномен le malade au petit papier — фр. зд. «пациент на листочке бумаги»). Замечена одна особенность: люди одновременно хотят и боятся знать свой диагноз. Яркий пример тому — Макс Вебер, который смертельно боялся прослыть неврастеником. Он искал причины своих проблем, однако с возмущением отвергал любую попытку обобщения симптомов.

Главное — быть самим собой.

В целом неврастению невозможно отделить от ее симптомов, это не абстрактный диагноз, а некий изменчивый и раздробленный психофизиологический язык. В каждом конкретном случае симптомы складываются в новый текст. Задача доктора заключается в том, чтобы раскрыть значение усталости и сложить в структуру отдельные компоненты, среди которых есть явно противоречивые и абсурдные (так критик пытается понять смысл абстрактного художественного полотна). Врачи-невропатологи не однажды заходили в тупик, пытаясь разобраться в загадках симптомов, описанных дотошными больными.

Усталость не только изнуряла пациента, но и давала ему возможность создать себе определенную роль, новую идентичность и спасительную нишу. «Я? Я неврастеник — это моя профессия и судьба», — сказал Генрих Манн¹⁵. Многие чувствовали себя в этой роли вполне комфортно. Современники нередко отмечали прекрасный внешний вид неврастеников. Вебера, например, очень раздражали комплименты в адрес его внешности.

Итак, поначалу усталость переняла от нервозности высокий статус, считалось, что она свойственна людям ранимым и утонченным. Она выражалась по-разному — то выплескивалась вовне, то переживалась внутри себя. В ее основе лежало неумение приспособиться к окружающему миру. Человек чувствовал себя лишним, ему казалось, будто он находится не на своем месте, не в то время, играет чужую роль, занимает чужое место и даже находится «в чужой шкуре». Многие пациенты давали этому состоянию собственные названия, например «болезнь сомнений» (фр. та1асИе ёи <1оиХе или folie ёи с1ои1е).

Но вскоре стало ясно, что для получения в обществе статуса исключительности, одних сомнений и рефлексии теперь было мало.

Проблемы усталости

Мир людей, пораженных усталостью, отличался от условий, в которых жили люди, страдавшие нервозностью.

Нервозность существовала там, где были платежеспособные представители высшего общества и внимательные доктора. Для лечения требовались частые консультации с использованием особой техники диалогов, открывающей доступ к самым глубинам эмоциональной жизни пациента. Классическими примерами стали сделанные Фрейдом описания его пациентов — Доры, Эмми фон Н., Элизабет фон Р., Человека-волка. Шарко, Аксель Мунте[41] и Георг Гроддек[42] также были известны своими симбиотическими связями с пациентами-невротиками.

В отличие от нервозности, усталость неразговорчива. Это самая молчаливая форма меланхолии. Будучи рождена духовным переутомлением, она тоже имела налет элитарности. Нервы, перенапряженные во время занятий наукой или творчеством, уставали быстрее, чем нервы тех, кто выполнял менее сложную работу (не говоря уж о рабочем классе, у которого, как считалось, нервы вообще не напрягались). Были также варианты статусной усталости, которая возникала в результате погони за эстетическим наслаждением. В качестве примера можно привести аристократов Жана дез Эссента из романа Гюисманса «Наоборот» или Густава фон Ашенбаха из новеллы Томаса Манна «Смерть в Венеции».

Жизнь уставшего человека была тусклой. В отличие от нервозности, усталость не знала контрастных чувств, лихорадочного интереса ко всему происходящему в мире, резких переходов от экстаза к отчаянию. Существование усталого человека напоминало непрерывную прямую линию. Обратимся снова к свидетельствам пациентов. 30-летний мужчина, так и не закончивший обучение на юридическом факультете, рассказывает доктору: «Встаю обычно в половине седьмого — в семь... а после восьми ложусь опять и лежу в одежде почти весь день с перерывами на еду. Вечером гуляю час-полтора, потом иду в кровать»¹⁶.

Так выглядит усталость, потерявшая флер необычности.

За исключением тезиса о перенапряжении, во всем остальном усталость ничем не отличается от обычной слабости. Это сказывается и на ее репутации в обществе. Если нервозность пропускала окружающий мир через себя, то усталость была своего рода дезертирством. Пассивность, неспособность к работе и низкая мотивация воспринимались как нелояльность к обществу и отсутствие свойственных мужчине бойцовских качеств.

Все перечисленное стало причиной постепенного, но неуклонного падения статуса усталости. После 1910 года ее перестали считать нервным нарушением и отнесли к числу гораздо менее привлекательных — психических. Конкретное понятие «нервная усталость» заменили более расплывчатым «чувство усталости», и даже еще более неопределенным — «чувство нежелания». Нежелание имеет совсем иной привкус, от слова веет скукой и пораженческими настроениями. Усталость потеряла связь с культурной элитой (как в 2000-х годах — психическое выгорание). Это состояние сделалось атрибутом серой бессильной личности с нерешенными внутренними конфликтами. Даже название изменилось — психастения (психическое истощение). И то и другое определяется не как результат давления со стороны общества, или интеллектуальное перенапряжение, или влияние ответственной работы, а именно как бессилие. Недостаточность.

Психастеники характеризуются «ярко выраженным чувством недостаточности, которое проявляется как в жизни, так и в умственной деятельности», — писал Пьер Жане. Чтобы компенсировать нехватку энергии, больные прибегают к различным тактикам. «Они становятся осторожными и избегают... неожиданностей и ситуаций, предполагающих выбор. Стараются не нарушать один и тот же строго заведенный порядок и придерживаются в жизни однообразия». Медицинские справочники вторят Жане: «...недостаток душевных сил, нерешительность, депрессия, пессимизм, сомнения»¹⁷. Усталость растворяется в серой меланхолии.

Тяжелый случай.

Последствия не замедлили сказаться. Психастеники, в отличие от неврастеников, не могли лечиться отдыхом и развлечениями.

Их не спасало воздержание от работы. Напротив, существовало мнение, будто регулярная работа способна восстановить энергию. В Швеции пациентов, жалующихся на усталость, посылали лесорубами в северные районы Норланда. Но это мало кому помогало. «Меланхолия подкосила меня», — пишет один из пациентов Ленмальма, усталый банковский служащий Гуннар Рамберг из своей норландской ссылки¹⁸.

По утверждению одного из самых популярных стокгольмских врачей Поля Бьерре, нервная усталость имеет мало общего с перенапряжением. Внешняя ситуация играет незначительную роль по сравнению с «внутренней работой» по освоению различных чувств, импульсов, ошибочных выборов, препятствий, неуверенности и комплекса неполноценности. Поэтому при лечении рекомендуется не отдых, а активность. Усталого человека нужно «наполнить новыми впечатлениями, новыми обязанностями и даже новыми конфликтами»¹⁹. Рынок быстро отреагировал на растущий спрос, и тут же в продаже появилось огромное количество книг из разряда «Помоги себе сам». Авторы пособий «Здоровье нервов», «Как стать господином над нервами» и др. убеждали читателей, что бессилие — это «маска, за которой скрываются внутренние конфликты», или «просто привычка».

На приеме у врача мягкое увещевание сменилось строгостью. И сами врачи уже, конечно, перестали признаваться в том, что являются неврастениками.

Диагноз, однако, продолжал употребляться и даже получил развитие. Стали выделять конституциональный тип усталости, характеризующийся депрессивностью и быстрой утомляемостью; благоприобретенный, «который поражает даже психически уравновешенных людей в результате перенапряжения»; и компетентностную неврастению, напрямую связанную с интеллектуальным переутомлением. Наука играла важную роль в быстро развивающемся обществе, поэтому переутомлению, наступившему в результате научных занятий, в то время уделяли большое внимание. Журналы Ленмальма пестрят данными о несчастных студентах и доцентах, у которых от письма начинаются судороги, от умственного напряжения — мозговой ступор и слезы льются рекой. Отчасти это состояние сходно с акедией — другим типом академического выгорания, характеризующимся опустошенностью и безразличием.

Еще один неврастенический тип получил название «фемининный». Его можно узнать по яркости «выражения чувства подавленности и слабости. Пациенты в прямом смысле слова лишены сил и мужества... Не могут ходить, а некоторым стоит большого труда сохранять вертикальное положение... кое-кто вообще не встает с кровати». Наиболее ярко усталость проявляется у женщин. В этой связи возникает целый ряд вопросов о специфике женской меланхолии. Что, например, символизировала астазия-абазия, «психически обусловленная неспособность стоять и ходить», которая так часто упоминается в документах?²⁰

Усталость имела классовые признаки и по-разному выглядела у рабочих и привилегированных слоев населения. Применительно к рабочим не использовались термины «меланхолия», «нервозность» и «бессилие». Усталость называли пограничным состоянием, свидетельствующим о необходимости отдохнуть и восстановиться, сигналом, который здоровое тело подает человеку. Но медицина, как ни странно, проявила живой интерес к этому состоянию и сделала далеко идущие выводы. Утомленные рабочие не выполняли норму и тормозили поступательное развитие индустриального общества, поэтому специалисты решили изучить различные формы и степени усталости через анализ конкретных физиологических проявлений. Измерив при помощи эргографа мышечную усталость, при помощи эстезиометра — уровень стресса (чувствительность кожи к прикосновениям), ученые зарегистрировали степень усталости на разных стадиях производственного процесса. Отдельные измерения были сделаны, чтобы выяснить, как сказывается усталость на болезнях, несчастных случаях и хорошо известной «понедельничной депрессии» (blue monday)²¹.

Как видите, у представителей рабочего класса феномен усталости рассматривался чисто физиологически и не предполагал какой-либо культурной составляющей. Никаких нервов, меланхолии или «мимозного» характера, только биология. «Понедельничная депрессия» была единственным допущением того, что рабочим тоже может быть свойственна ранимость души.

Данный подход отражал иерархическое представление о телах людей, принадлежащих к разным общественным классам. Умственный труд требует больших затрат энергии, чем физический. Нагрузка на ум переносится организмом тяжелее, чем нагрузка на тело. Такие утверждения подкрепляли древнее противопоставление духа и тела, а также социальные различия между людьми.

После Первой мировой войны критика современного общества утихла, лихорадочный стиль жизни 1920-х годов постепенно уступил место рыночным отношениям, и проблема усталости, отделившись от анализа культуры, лишилась своей актуальности. Эта тема отныне перестает мелькать на страницах газет и существует лишь в стенах научных кабинетов. На производстве усталость обсуждается только в связи с вопросом о продолжительности рабочего дня или выступает как физический симптом, изучением которого занимаются специалисты. В качестве симптома депрессии она еще раньше перешла в ведение психиатрии.

Итак, усталость деградировала вслед за нервозностью и меланхолией. Она стала ассоциироваться с астеническим типом личности и непрестижными женскими проблемами. И то и другое казалось ерундой на фоне глобальных проектов создания общества всеобщего благополучия. Перенапряжение и нервный срыв стали непрестижными, поскольку обозначали реакции, не соответствующие норме. «Народному дому» были нужны бодрые и эффективные граждане.

Усталость сегодня

Складывается впечатление, будто усталость решила выждать до наступления подходящего момента. Она не напоминала о себе ни в кризисные 1930-е годы, ни в долгий послевоенный период всеобщего благоденствия и появилась опять лишь в последние десятилетия XX века²².

Сходство между началом XX и началом XXI века огромно, особенно в том, что касается восприятия стресса. Оба периода отмечены стремительными изменениями: ускорением темпа жизни, увеличением потока информации, интенсивным развитием техники и повышением требований, предъявляемых к индивиду — все это на фоне жесткой рыночной экономики. Люди живут с постоянным ощущением отставания — ментального, психического и эмоционального. Ритмы, заложенные в организм природой, оказываются под угрозой. От человека требуются максимальная гибкость и умение приспосабливаться.

В оба рассматриваемых периода возникают новые типы усталости, диагнозы фиксируют новые симптомы стресса и истощения. Это сигнал того, что человеку не комфортно в окружающем его мире.

Перелом произошел в начале 1980-х годов. В средствах массовой информации появились статьи о возникновении нового странного состояния крайней усталости, получившего в народе название «грипп яппи», но вскоре переименованного в «синдром хронической усталости». После эпидемии в штате Невада (США)" это нарушение стало ассоциироваться с молодыми карьеристами (отсюда название**). Явление вызвало огромный общественный резонанс и распространилось по Европе так же быстро, как когда-то неврастения. За короткое время была собрана значительная документация по данному вопросу²³.

Отличается ли эта усталость от той, что причиняла людям страдания в конце XIX века? Методическое сопоставление симптомов демонстрирует много сходных черт²⁴. В обоих случаях усталость сопровождается чувством столь сильного истощения, что человек не способен к работе, напряжению, деятельности или даже развлечению (беседе, музыке, чтению). Совпадают также и другие признаки: проблемы со сном, неясные боли, головокружение, чувствительность к звукам и свету, нарушения памяти и концентрации.

Сначала это состояние пытались объяснить с помощью двух научных моделей, популярных и по сей день: вирусологической и иммунологической в сочетании с анализом жизненных факторов, спровоцировавших нарушения. Согласно первой модели, болезнь вызвана так называемым вирусом Эпштейна-Барра или другими возбудителями, например герпесом или боррелиями. Вторая теория возникла как реакция на проклятье 1980-х годов — СПИД — и отравление окружающей среды. Обе модели отражали любовь того времени к биологическим трактовкам, а также страхи, связанные с различными опасными инфекциями и экологическими проблемами.

Но диагноз не складывался. Несмотря на то что изначально усталость проявилась в кругах элиты, она быстро распространилась в массы и «заразила» женщин, число которых среди пациентов резко возросло. Однозначного медицинского объяснения данному состоянию не находилось. Многочисленные случаи заболевания обсуждались средствами массовой информации, но плохо сочетались с образом рационального, активного человека.

И никто тогда еще не знал, что очень скоро эта усталость получит альтернативное и звучное название, лучше отражающее социальный аспект проблемы, — «выгорание».

Само по себе слово «выгорание» не ново. Оно употребляется еще в древних описаниях меланхоликов, которые «изнутри и снаружи были будто высушены или выжжены». Во второй половине XIX века в студенческих кругах так называли депрессивные состояния, в частности выгоранием объясняли одно очень скандальное самоубийство²⁵. В 1880-1890-х годах данное понятие использовали в основном писатели и художники. «Он выжжен, хотя воспламенялся всегда лишь от мыслей о себе самом», — написал литератор П.А. Ёдекке в 1883 году. Стриндберг любил рассуждать о выжженных сердцах и выжженной крови (а также о «нервах, которые лопаются с коротким сухим щелчком»)²⁶.

В начале XXI века это состояние снова напомнило о себе, превратилось в диагноз, который быстро прижился и завоевал прочные позиции. Со времен нервозности не было состояния души, которому бы столь явно приписывали зависимость от состояния общества.

Постепенно из этого нового типа меланхолии родился новый тип личности. В Швеции о «выгорании» заговорили в 1985 году²⁷. Состояние характеризовалось эмоциональным истощением, отчуждением и утратой сопереживания. В первую очередь оно проявилось в отраслях, где «нужно использовать личностные качества в профессиональных целях для утоления социального или психического страдания ближних». Люди, заболевшие выгоранием, определяли свое состояние как «пустоту, опустошение, изношенность, выжатость»²⁸.

Обнаружились и закономерности: психическое выгорание поражает прежде всего людей увлеченных, но со слабым внутренним «Я» и склонностью к возникновению чувства вины. В общем и целом судьба каждой болезни в обществе определяется тем, кто является ее носителем. Чаще всего это элита либо люмпены. Пострадавшие в 1980-е годы не относились ни к тем, ни к другим. Это были специалисты, работающие в социальной сфере. В основном женщины.

Перед нами еще один пример того, что для закрепления в обществе некоего образа, его структура чувств должна отвечать культурным кодам соответствующего времени. Выгорание не вписывалось в культуру маниакального предпринимательства 1980-х годов, предъявлявшую высокие требования к гибкости и компетентности сотрудников. О нем заговорили всерьез, только когда участились заболевания представителей элиты. Но и то потребовалось время, чтобы понять — причина заболевания является внешней и кроется в системе организации труда в обществе, а не в «дефектности» конкретного человека. Тогда, наконец, сложился диагноз, который начали ставить работающим людям.

На очень короткий период в последние годы XX века (хронология здесь очень сжатая) диагноз даже получил героический оттенок. Психическим выгоранием заболевал не всякий, а лишь тот, кто работал особенно интенсивно. «Это почти как контузия», — писал Финн Скордерюд. Страдали те, кто не боялся брать на себя работу «в горячих точках». Особенно уязвимы были работники сферы информационных технологий, массмедиа и рекламы. Это заболевание не вредило репутации мужчины, и даже сложился новый тип маскулинности, который, если его правильно преподнести, добавлял мужчине веса в глазах окружающих.

Одно из ключевых слов наших дней — «идентичность» — было очень тесно связано с понятием «выгорание»: по своей профессиональной идентичности все пострадавшие принадлежали к отраслям, предъявляющим к сотрудникам высокие требования и дающим им большие возможности для самореализации. Их рабочее место — коллектив единомышленников, трудящихся с полной отдачей для достижения некой общей цели; самопожертвование здесь является нормой, и нет жестких границ между работой и свободным временем. Работа на износ приобрела романтический ореол благодаря языку, который использует риторику из мира приключений, спорта и наркокультуры: риск, команда, поднапрячься, добить (например, отчет), попасть в «яблочко», кайф, последний рывок, награда. Потом полное бессилие. Катарсис.

А иногда и не катарсис, а усталость, которая уже не проходит и приносит с собой целый ряд незнакомых симптомов и ощущений. Иногда полный срыв со страхами, растерянностью, потерей контроля, чаще — гнетущая подавленность и чувство пустоты.

Может ли состояние одновременно быть новым и повторять уже известный синдром?

Особенности усталости образцов начала 1900-х и 2000-х годов могут изучаться параллельно. Нервозность и стресс, срыв и тупиковая ситуация, перенапряжение и выгорание похожи, как близнецы. Они даже одинаково описываются критиками культуры. «Люди, которые живут в центрах современной цивилизации — крупных городах — выглядят бледными, недовольными, возбужденными, беспокойными», — пишет врач в 1885 году, и мы можем подписаться под каждым его словом²⁹. В обоих случаях усталость объясняется не физическим напряжением, а психическими нагрузками. Список современных симптомов во многом повторяет те, что были известны в начале XX века. Главный из них — истощение энергии из-за необходимости постоянно соответствовать высоким требованиям, предъявляемым к человеку интенсивно развивающейся экономикой (и им самим!). Человек большую часть суток находится в состоянии внутренней концентрации: мыслительная деятельность, потребление информации, занятия спортом, общение, покупки и наслаждения. Ключевыми понятиями профессиональной культуры являются компетентность, харизма, талантливость и успешность. Не только служебная деятельность, но и личная, семейная и даже сексуальная жизнь строятся по модели проекта. Этот проект предполагает, в частности, сотрудничество с многочисленными экспертами — психотерапевтами, тренерами, поборниками здорового образа жизни, производителями лекарств, которые, как и сам человек, исходят в своей деятельности из тезиса об уязвимости человеческой личности.

Психическое выгорание, таким образом, создало новую идентичность, как за сто лет до этого новая идентичность родилась из состояния перенапряжения. Эти два типа убедительно иллюстрируют тот факт, что психологические классификации являются продуктом эпохи, возникают и развиваются во взаимодействии с социальной средой. В обоих случаях речь идет о современных формах меланхолии, вызванных к жизни стремительным изменением общественной жизни и (если использовать понятие из арсенала психоаналитиков) потерей связи с реальностью.

Социальный психолог Юхан Асплунд отмечает, что спецификой феномена выгорания является его связь с социальным взаимодействием, следовательно, это процесс не законченный, а протекающий во времени³⁰. По мнению Асплунда, состояние выгорания не является результатом переутомления, не зависит от конкретной работы и не лечится отдыхом или расслаблением. Оно локализовано в конкретном социальном пространстве и может быть охарактеризовано как утрата чувств. Причина — в недостатке социального взаимодействия — «ощущение такое, будто тебя нет», и в конце концов человек действительно перестает подавать признаки жизни. Это происходит не сразу, не обязательно сопровождается кризисом или нервным срывом, и не всегда этому состоянию предшествует особенно интенсивная работа. Просто нарастает пустота. Выгорание — не усталость, а болезнь, отчуждение.

Перед нами опять главная тема меланхолии — утрата.

Дата добавления: 2018-09-22; просмотров: 192; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 8 9 10 11 12 131415 16 17 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!