Как они «сумерничали». Где же вихрашка?
– Папка, – сказала Наташа недовольным тоном, глядя, как отец задергивает штору и зажигает лампу над своим письменным столом, – послушай, мы же на этой квартире еще ни разу не сумерничали.
– Сумерки, очевидно, здесь отменяются, – с комическим вздохом прибавила Софья Михайловна.
Леонтий Федорович оглянулся в нерешительности.
– Леня, а может быть, и правда, нам с тобой отдохнуть сегодня? – спросила его жена.
– Отдохнуть, отдохнуть, отдохнуть! – запела Наташа и, прежде чем он успел ответить, подскочила к балконной двери, одним рывком шумно отодвинула штору, погасила лампу и, схватив отца за руки, потащила к тахте.
– Ну, что с вами делать! Уж ладно, – сдался Леонтий Федорович, как бы нехотя.
– Не притворяйся, папка! Сам рад до смерти! – ликовала Наташа. – А девочек можно позвать?
– Чего же, зови!
Через минуту Катя и Люся вбежали в комнату. Леонтий Федорович и Софья Михайловна уже сидели, забравшись с ногами в самую глубину широчайшей тахты. В комнате стоял полумрак. День был дождливый, с нависшими темными тучами, и в раскрытую дверь балкона врывались струи резкого ветра.
– Чур, я в середку! – крикнула Люся, вскочив коленками на тахту и забираясь в узкий промежуток между Наташиными родителями.
– Люська! Это мое место! – крикнула Наташа возмущенно.
– Ну, только на сегодня! Ну, пожалуйста, ну, Наташа!.. – умоляла Люся.
– Наташа, ты иди к папе, – сказала Софья Михайловна, многозначительно указав ей глазами на Катю, присевшую на стул, – а Катя ко мне.
|
|
|
– Ничего… я тут. … – пролепетала она.
– Ну, без разговоров! А то я дедушке пожалуюсь, что ты меня не слушаешься. Марш сюда! – И Софья Михайловна шутливо погрозила ей пальцем.
Катя, смущенная, пересела на край тахты.
– Ну, что это за упрямая девчонка!
Софья Михайловна сгребла Катю в охапку, втащила в глубину тахты и крепко обхватила рукой, совершенно закутав в угол большого пухового платка, накинутого у нее на плечах.
– Вот так. Свернись калачиком и сиди смирно, и будем слушать, – говорила она, ласково прижимая ее к себе.
Катя сидела притихшая и, казалось, боялась дышать. Ей было и неудобно, и душно; острая пуговица на платье Софьи Михайловны врезалась ей в щеку, но какое-то совсем для нее новое чувство наполняло ее до краев, и она сама все теснее прижималась к Софье Михайловне.
– Папка! О чем сегодня? – спрашивала между тем Наташа.
– Только не страшное! – взмолилась Люся.
– Папка! Знаешь что?! Расскажи про Вихрашку! – И Наташа, слегка отодвинувшись от отца, лукаво взглянула в его лицо. Глаза ее смеялись.
– Ну-у!.. Не надо! Ты уже слышала… – протянула Софья Михайловна.
– Ну и что? – перебила ее Наташа. – И еще послушаю с удовольствием, и Катя, и Люся пусть тоже! А ты не слушай, если не хочешь!
|
|
|
– Кто это Вихрашка? Собака? Я люблю про собак! – воскликнула Люся.
Наташа и ее родители засмеялись.
– Нет, не собака, – сказал Леонтий Федорович. – Ну ладно, слушайте! Это из моей жизни.
Все зашевелились, усаживаясь поудобнее. Леонтий Федорович начал:
– Так вот, девочки, имейте в виду, что я в раннем детстве остался сиротой и воспитывался до революции в сиротском приюте, а после Октября – в детском доме. Был я мальчишка, мягко выражаясь, чересчур живой, а сказать попросту – озорной. Дружил с ребятами самыми отпетыми, дважды убегал из детского дома и бродяжил с беспризорниками. К пятнадцати годам попал я в такой детдом, который хоть и назывался этим, именем, а был вроде трудовой колонии. Устроен он был в имении какого-то богатого помещика. Дом двухэтажный, каменный, крыльцо с колоннадой, зал в два света, комнатам числа пет, а кругом дома парк огромный, старый. Липы в два обхвата, березы такие – посмотришь на макушку – шапка валится. И протекала через парк речка, неширокая, извилистая, быстрая-быстрая. Берега у нее были невысокие, обрывистые, и на крутых поворотах подмывала она каждую весну берег все больше и больше, так что в некоторых местах прямо над водой висели обнаженные корни вековых деревьев. Черные гладкие, переплетались, как змеи. И не было у нас, ребят, большего удовольствия, как сесть на такой корень, ноги свесить и раскачиваться; а он пружинит, так тебя вверх и подбрасывает. Под ногами у тебя вода несется, булькает, и мечутся в ней из стороны в сторону прибрежные водоросли. Хорошие были местечки!
|
|
|
Шел как раз девятьсот девятнадцатый год; бурное было время. Не кончилась еще гражданская война, – всё, что в стране было молодого, сильного, энергичного, – всё было на фронте. А педагоги были у нас случайные, менялись поминутно, и дисциплины, можно сказать, почти вовсе и не было. Верхний этаж в доме занимали девочки. Мы – мальчишки – царили в нижнем. Они презирали нас, мы презирали их. Мы их даже не тузили, – это казалось нам ниже нашего достоинства.
– Фу! Какие противные! – выпалила вдруг Люся.
– Ш-ш! – зашикала на нее Наташа.
– Был у меня дружок Гулька, – продолжал Леонтий Федорович. – Годами он был немного старше меня, а жизненным опытом, наверное, – вдвое. Он успел и всю страну исколесить, и в тюрьмах посидел, и около фронтов болтался. Я перед ним чувствовал себя щенком и смотрел на него чуть ли не с благоговением. А он отчаянный был мальчишка. Шла зима, и у нас с ним твердо было решено: весной снова удерем и пойдем бродяжничать.
|
|
|
Ранней весной, когда только днем чуть начало капать с крыш, приехал новый заведующий, по имени Михаил Иванович. Приехал не один – привез с собой несколько новых педагогов и целую партию ребят, переведенных к нам из другого детдома. Приехали они вечером; и уже через час после приезда собрал он нас в зале и поговорил с нами. Видим – н-да… дяденька «сурьезный». Говорит спокойно, голоса не повысит, а мы и сами не поймем, в чем дело, а только чувствуем, – этот приберет нас к рукам.
Гулька даже заскучал. Шепчет мне: «Не станем весны дожидаться, удерем скоро». Ну а я… ясно: куда Гулька, туда и я. «Удерем», – говорю.
На другое же утро, чуть свет, разбудил меня Гулька.
– Слушай, Ленька, – шепчет, – пойдем, помоги мне.
– Чего ты затеял? – шепчу. . – Одевайся живо. Пойдем!
Вышли в сени, тихонечко засов отодвинули, выбрались на крыльцо. Мороз, тишина, а заря – во все небо.
– Идем скорей, – говорит Гулька, – не опоздать бы. Сейчас солнце взойдет, скоро вставать начнут.
Пошли по тропочке в парк.
– Ну, рассказывай. Гулька, – в чем дело?
– Хотел я один справиться, да кряхтел-кряхтел, не выходит. Понимаешь – не уходить же нам с пустыми руками. На первое время хоть что раздобыть надо. Ну, я и раздобыл… Навезли они вещей чертову уйму. Еще не разобрали, все в угловой комнате свалили. Ящики громадные, тяжеленные, гвоздями забиты, без шуму нипочем не открыть. Да нашел я там ящичек небольшой, длинненький, полированный – красота! И крышка выдвигается. Отодвинул, а там столярных инструментов набор, да каких! Этому, брат, сейчас цены нет; с руками оторвут. Ну, я, конечно, под мышку – и драла!
– Когда это было-то? – спрашиваю.
– Да только вот сейчас. А я еще давно местечко присмотрел, если что спрятать понадобится. Еще летом, как купались. Знаешь, где липа старая, корни свесились. Там в береге, под корнями, вроде как нора в песке. Глубокая! Никто нипочем не найдет. Ну, я туда. Да никак одному не справиться, – на лед я спрыгнуть побоялся, грузно с ящиком-то прыгать, еще провалишься, – теченье там быстрое; небось, лед уже от берега отстал.
– Ну, а я что помогу? – спрашиваю.
– Дурак, – не понимаешь? Я прыгать не стану, осторожненько на мускулах с корней на лед спущусь, а ты мне ящик сверху подашь, – вот все и в порядке. Понял?
– Понял.
Так мы и сделали.
Сознаюсь, смутно было у меня на душе. И неожиданно уж очень все это получилось, и спросонья-то я еще плохо соображал, да и в первый раз в жизни в таком деле участвовал. Случалось с прилавка булку стянуть, когда беспризорничал, а такую дорогую вещь – нет!
И вдруг в тот самый момент, когда Гулька подтянулся обратно и выскакивал на берег, слышим веселый девичий голос:
– Здравствуйте, мальчики! Вы что там делаете?
Гулька так чуть обратно в речку не кувырнулся. А я тоже так вздрогнул, точно меня кнутом хлестнули. Оглянулись – стоит на берегу за излучиной, совсем близко от нас, девчонка на лыжах и на нас смотрит. Новенькая, – видно, из приехавших. Мы молчим, рты разинули, как рыбы на берегу. А она хохотать.
– Чего испугались-то, чудаки? Что я, ведьма? – А сама направляется по берегу к нам.
– Вот черт! – шепчет Гулька. – Как ты думаешь, видела?
– Шут ее знает, – говорю.
А девчонка уже около нас. Остановилась, руки в карманах серого ватника, рассматривает нас. Как сейчас вижу – моего возраста, высокая, тоненькая, шапка-ушанка на затылок сдвинута, а из-под шапки чуть вьющиеся волосы такими смешными вихрами во все стороны торчат. Глаза серые, веселые, даже чуть озорные. Стоим молча, смотрим друг на друга.
– Вы из этого детдома? – спрашивает, наконец.
Гулька молчит. А я еле выдавил из себя:
– Ага.
– А теперь и я у вас буду, – говорит. – Нас много приехало. Все спят еще, а я как выглянула в окно… До чего же у вас тут красиво! Я и спать больше не могла. Вскочила, побежала парк смотреть.
Гулька все молчит, отвернулся, будто и не слышит.
А девчонка смеется.
– Да чего, – говорит, – вы такие смешные? Точно уксусу выпили.
Гулька вдруг плюнул в сторону и говорит:
– Мы с девчонками не разговариваем.
Вижу: вспыхнула вся.
– Ну и дураки. Это почему же?
– Сама дура, – буркнул Гулька.
Помолчала, рассматривает нас, как зверей диковинных. А мы стоим и вправду, как дураки, – и стоять тошно, и уходить не уходим. Растерялись, – видела или не видела?
И вдруг улыбнулась она. Никогда я этой улыбки не забуду.
– Ну ладно, – говорит, – мальчишки. Я же видела, физкультурой вы тут занимались. Здорово у тебя получается, молодец!
Вижу, у Гульки все лицо передернулось от злобы.
– Ага, – шепчет, – понимаю. Примазаться хочешь? Не выйдет, шалишь.
У девочки брови на лоб полезли.
– Примазаться?!! Выдумали тоже. Я, если хочешь знать, и сама физкультурница. Не хуже тебя на мускулах подтянусь. Хочешь, покажу? – И стала лыжи сбрасывать.
Тут уже и я озлился. Ну, чего она нас мучает? Ведь нарочно. И сразу так ясно представилось мне: вот спустится сейчас на мускулах на лед, да и протянет ехидненько так:
– А это что там в норе за ящичек, а?
Гулька рассвирепел:
– Убирайся, покуда цела!
И девчонка вспылила:
– Да ты что? Никуда не уйду. Вот на этих же корнях зарядку и проделаю.
Дальше все произошло так быстро, что я и вмешаться не успел. Гулька подскочил, встал между ней и корнями, нависшими над рекой, а она усмехнулась и как двинет его плечом в бок. Гулька, конечно, много сильнее ее был, да не ожидал никак этого выпада, чуть не потерял равновесия, отскочил в сторону да со всего размаху ткнул ее кулаком в спину. А она в это время уже одной ногой на круглый нависший корень ступила. Соскользнула у нее нога в валенке, и всей тяжестью рухнула она вниз – на лед. Слышим треск, плеск воды, наклонились мы, смотрим, а она барахтается, хватается за края льда, а лед под ее руками обламывается. Опомнился я, схватил ее лыжу, протягиваю ей:
– Держись! – кричу.
А ей, вижу, удалось ногами на дно встать, там неглубоко было, ей как раз по плечи. Оттолкнула она молча лыжу, прошла по дну шага два, где поотложе, и, хватаясь за корни, ловко выбралась на берег. Мы стоим, молчим, смотрим. И она молчит. Синяя вся, зубы лязгают. Молча взяла у меня лыжу из рук, другую подняла и побежала по тропке к дому, сама шатается: трудно в намокшей одежде бежать. Мы стоим, вслед смотрим, как ошалелые. И вдруг хватает меня Гулька за руку да скорей – за ствол старой липы.
– Гляди! – шепчет.
Посмотрел я, куда он показывает, и так сердце у меня и оборвалось. Идет навстречу нашей девчонке… сам Михаил Иванович! Увидел ее, всплеснул руками, остановился, а она прямо к нему подбежала, рассказывает что-то, лыжами в нашу сторону показывает. Он схватил ее за воротник, лыжи у нее взял, к дому толкает, – видно, скорей домой торопит. Побежала она снова, а он за ней на своих длинных ногах шагает, тоже торопится, что-то ей вслед кричит, – слов-то нам не разобрать, далеко.
– Наябедничала, вредная, – шепчет Гулька. – Чего же теперь нам делать?
– Может, сегодня и удерем? – спрашиваю я робко.
– Выдумал! Во-первых, еще придумать надо, как теперь ящик достать. Во-вторых, еще жратвы на дорогу накопить надо. А в-третьих, шут ее знает; может, она ящика и не видела, – не понял я.
– Хитрущая она, – шепчу, – точно издевается.
– У-у, вредная, – шипит Гулька. – Ну ладно, мы с ней еще посчитаемся. А теперь пошли! И ничего мы знать не знаем, ведать не ведаем. Понял? Кругом пойдем, в обход.
Ящика не хватились и день, и второй, и третий. На двери в угловой комнате появился висячий замок – видимо, его повесили, не проверив вещей. Но в детдоме только и разговоров, что о провалившейся под лед девочке. Мы с Гулькой постепенно узнали, что прозвище девчонки – Вихрашка, что сейчас она лежит в лазарете, потому что очень простудилась. И еще мы узнали – и это нас больше всего потрясло, что она дочка… самого Михаила Ивановича.
Мы с Гулькой даже похудели за эти дни. Когда я заикался о побеге, Гулька зло меня обрывал:
– Не путайся под ногами. Сам знаю, когда уйти. Выжидать надо.
И вот через несколько дней идем мы с Гулькой по коридору, а у окошка стоят несколько девчонок из новеньких, шепчутся о чем-то и ревут все. У меня почему-то сердце ёкнуло. Я подошел к ним и спрашиваю, стараясь погрубее:
– Ну? Чего ревете?
Одна всхлипнула и говорит:
– Вихрашка помирает… Крупозное… Доктор сказал: безнадёжна… – и разревелась чуть не в голос.
И вдруг вижу – директор по коридору идет… Идет, вперед смотрит, точно ничего не видит. А на лицо посмотреть страшно.
Одна из девочек тихо окликнула его:
– Михаил Иванович!
Он остановился, посмотрел, подошел к ним. А они ревут, ничего сказать не могут. И он ничего не сказал, погладил только по голове ту, что окликнула его, и пошел дальше.
Я стою в стороне и сам не понимаю, что со мной. Дрожит у меня что-то внутри, никак мне этой дрожи не унять. А Гулька взял меня за руку, оттащил в пустой класс, ухмыляется.
– Вот и ладно, – шепчет, – помрёт она, так все у нас шито-крыто и останется.
И сам я не помню, как это случилось, но размахнулся я и изо всех сил ударил Гульку по лицу.
Леонтий Федорович замолчал. Наташа подняла голову и посмотрела на подруг. Люся уже не сидела больше между ее мамой и папой, а стояла на коленях на тахте прямо перед Леонтием Федоровичем, не спуская с его лица напряженных глаз. Губы ее были приоткрыты и слегка дрожали. Катя высунула из-под платка Софьи Михайловны всю голову и тоже впилась глазами в рот Леонтия Федоровича.
– И… и умерла? – прошептала она.
– Ой, не надо, чтоб умерла! – вырвалось у Люси жалобно.
Леонтий Федорович улыбнулся.
– Не перебивайте, а слушайте дальше. Ну, словом, подрались мы с Гулькой как следует, а к вечеру помирились. Он сам первый подошел мириться. Я ему уж очень был нужен, – теперь уже никак в одиночку ящик было не достать. Ну а я… черт меня знает, почему я помирился. Глупый еще был, самолюбию мальчишескому льстило, что Гулька сам подошел. А о Вихрашке мы с ним – ни звука, будто ее и не было никогда…
Софья Михайловна вдруг сбросила с себя платок, укутала им Катю с Люсей и встала с тахты.
– Пора ужин готовить, – сказала она, – пойду…
– Ну-у… – в один голос недовольно протянули Наташа и Люся. Катя глубоко вздохнула.
– Сама же, Наташка, скоро кушать запросишь, – засмеялась Софья Михайловна и вышла из комнаты.
– На следующее утро встал я, – продолжал рассказ Леонтий Федорович, – а перед глазами так Вихрашка и стоит, такая, как тогда – на солнце. Пошел я в медпункт, говорю сестре:
– Живот у меня болит. Дайте чего от живота.
Дала она мне каких-то капель, а я – будто между прочим – спрашиваю:
– А как у вас девчонка-то директорова? Померла?
– Да нет, – говорит, – вчера уже совсем было похоронили, и доктор не надеялся, а сегодня лучше. Может, и выкарабкается.
Вышел я из медпункта, – словно это я сам воскрес.
Ну, прошло еще несколько дней. Спасли Вихрашку. Поправляется. И директор совсем ожил, не узнать. И вот – отперли угловую комнату, стали распаковывать вещи. И хватились тут ящика с инструментами. Ну, это долго рассказывать, целое следствие велось.
Ящика так и не нашли, и виновных не нашли, дело заглохло. Я о побеге Гульку и не спрашиваю и сам не признаюсь, что бежать-то мне уж и не хочется. И он молчит. Так прошло много дней. Сидим мы как-то с Гулькой в коридоре на подоконнике, задачу я ему объясняю. И вот видим, идет по коридору директор и с ним Вихрашка. У меня даже сердце остановилось. Вытянулась она, похудела, бледная-бледная, а глаза все те же, только будто усталые немного.
Гулька мне шепчет:
– Влипли! Сейчас ему нас укажет…
А Вихрашка отделилась от отца, подходит прямо к Гульке.
– Слушай, – говорит вполголоса, – ведь гадко ты тогда поступил, не по-товарищески. Я же тебя в бок оттолкнула, а ты зачем меня прямо в реку? Что я тебе сделала?
Вижу, Гулька побелел весь, глаза злющие. А директор идет себе дальше по коридору.
Гулька зашипел:
– У-у, ябеда поганая. Жаль, что я тебя и вовсе не утопил. Попробуй донеси, – тогда увидишь.
У Вихрашки – смотрю – глаза потемнели, ноздри раздулись.
– Что-о? – шепчет. – Я – ябеда? Да ты в уме?
А тут Михаил Иванович возьми и оглянись. Увидел наши три физиономии – выразительные, должно быть, были – и идет к нам.
– Ну-ка, идемте все трое в кабинет.
И пошел вперед. А мы за ним. Вихрашка вспыхнула вся, брови свела, губу закусила, идет, в землю смотрит. А Гулька дернул меня за рукав и с такой злобой мне на нее глазами показывает, что мне жутко стало. А у меня в голове – такая путаница. И совсем не думаю, зачем нас в кабинет ведут, а одна мысль: неужто она, и вправду, нарочно подошла, чтобы на нас отцу указать? Схитрила?
Вошли в кабинет; директор сел в кресло; мы трое стоим перед ним. Он молчит, внимательно так, то в меня, то в Гульку всматривается.
– Ну, – говорит, – отвечайте, который из вас ее в воду толкнул?
Снова так и вспыхнула Вихрашка, глаза гневные, ноздри раздула.
– Папа, – закричала, – я же тебе говорила, сама я…
Отец перебил:
– Не с тобой разговор. Молчи.
Умолкла, губу закусила. А директор снова:
– Ну, который из вас?
Мы молчим оба. А Вихрашка снова заговорила:
– Папа, ладно, если уже так. Я сама скажу. Я первая вот этого парня толкнула, а потом он меня… Он не нарочно! А вот этот мне лыжу протягивал…
– А зачем же ты его толкала?
– А он меня на корни не пускал. А я хотела им показать, как я подтягиваться…
Отец снова перебил:
– Почему же ты ее на корни не пускал?
Гулька буркнул:
– Боялся, не упала бы…
– Ага! Боялся, не упала бы, а потому ее сам в реку столкнул?
Гулька молчит, в пол смотрит. А директор глаз с него не сводит и медленно так, с расстановкой:
– А ящик с инструментами где? – спрашивает.
У меня сердце так куда-то и ухнуло. Видела, значит? Донесла! И вдруг гляжу, – у Вихрашки глаза на лоб полезли:
– А ящик-то тут при чем? – говорит.
Притворяется? Или вправду не видела?
Отец взглянул на нее и снова к Гульке:
– Где ящик с инструментами?
– Не брал я вашего ящика, – буркнул Гулька.
А тот перевел глаза на меня:
– Где ящик с инструментами?
У меня сразу спина вспотела. Смотрим друг другу прямо в глаза. И такие у него глаза… объяснить бы я тогда ни за что не сумел, а вот почувствовал: нельзя им солгать. А и сказать нельзя, Гульки боюсь. Стою и молчу. И вдруг вижу, что у директора под седыми усами губы улыбкой дрогнули: уж очень смешная, видно, у меня рожа в тот миг была, и понял он меня насквозь. И вдруг спрашивает:
– Это, должно быть, твое первое «дело»?
И – неожиданно для самого себя – я прошептал:
– Первое…
И глаза опустил, очень стыдно стало.
– И последнее? А, Леня? – Не вижу я его, а по голосу слышу: улыбается.
Поднял я голову, встретился снова с ним глазами и сказал громко и твердо:
– И последнее, Михаил Иванович. Верьте мне!
А он обратился к Вихрашке:
– Ну, ты иди в класс; звонок сейчас будет, И никому – ни слова.
– Но, папа… – начала она.
– Иди!
Вихрашка вышла. А директор снова ко мне:
– Теперь расскажи все, как было.
Нелегко было мне рассказывать. Гульку, хоть и не вижу, а всем своим телом рядом чувствую. Словно его ненависть меня всего обволокла, сковывает. А в глаза мои смотрят другие глаза – спокойные, добрые, и словно говорят: «Не бойся, рассказывай».
Ну, я все и рассказал, как было. А уже на Гульку, конечно, и не оглядываюсь.
Кончил. А директор мне говорит самым что ни на есть обыкновенным тоном, точно очередное задание дает:
– Вот что, поди-ка в сени, возьми стремянку, привяжешь ко всем четырем концам по грузу, чтобы она на дно встала и течением бы ее не сбило. Достанешь ящик, принесешь мне сюда. Если нужно будет, возьми кого-нибудь в помощь.
Вышел я, на Гульку так и не оглянулся. Только дверь за собой прикрыл, – бросается от окна ко мне Вихрашка. Ждала она тут, оказывается. Схватила меня за руку, взволнованная такая, смотрит прямо в глаза:
– Вышло так, будто я, и вправду, ябеда… Не выдавала я вас… Говорила, сама сорвалась… А про ящик ничего я и не знала. Веришь?
А я смотрю на нее, и такая у меня радость на душе, – кажется, закричал бы на весь мир!
– Верю, – говорю, – Вихрашка. Значит, ты не видела, как Гулька его в нору под корнями совал?
Мотает головой:
– Я на берег вышла, вижу, он на мускулах на корень подтягивается. Понравилось мне, – здорово так. Я вас и окликнула. А ящик – в норе?
– В норе. Ну, а если бы увидела, – донесла бы?
– Нет. Самого бы его вернуть заставила.
– Это Гульку бы заставила? – Я расхохотался. – Не знаешь ты его.
– А вот заставила бы, – упрямо говорит. – Как так не заставить?
– Слушай, – я говорю, – ну, а если бы не заставила?
А она совсем просто говорит:
– Ну, тогда, конечно, папе бы сказала. Инструменты-то для нас же. Что же, – я буду вора покрывать?
Через полчаса принес я ящик директору. А он уже один в кабинете. Не посмел я спросить, где Гулька. Директор взял ящик.
– Теперь иди, – говорит, – в класс. Никому ничего не рассказывай. Если педагог спросит, почему на урок опоздал, скажи, – я задержал. Иди.
Леонтий Федорович снова умолк. Люся затормошила его за рукав.
– Ну, дальше! Дальше!
– Дальше, если все подробно рассказывать, до утра не расскажу.
– Ну, хоть коротко. Как дальше с Вихрашкой было? – попросила Катя.
– И Гулька куда девался? – прибавила Люся.
– Гульку я так больше и не видел, – продолжал Леонтий Федорович, – его в тот же день Михаил Иванович с одним уезжающим педагогом в город отослал, а оттуда в колонию отправили. Уже через полгода нашего детдома было не узнать, – вышел он и по учебе и по дисциплине на одно из первых мест.
А с Вихрашкой у нас началась большая, хорошая дружба. Были мы в одном классе, вместе учились, вместе отдыхали, делились и радостью, и горем. Прошло два чудесных, счастливых года. И вдруг узнаем мы, что переводят Михаила Ивановича в другой город, – новый детдом налаживать. Как громом это нас поразило… И Вихрашка расстроилась. «Если бы, – говорит, – у нас большая семья была, осталась бы я с вами до окончания школы. А папу одного бросить не могу…»
Не забуду я никогда последнего вечера. Собрались мы все, до поздней ночи разойтись не могли… И сказал нам Михаил Иванович прощальную речь о том, какими советские люди должны быть. И как сейчас помню, закончил он ее так: «Знаю, – говорит, – будете вы достойными сынами и дочерьми Родины, но хочется мне еще одного вам пожелать: будьте такими, чтобы всем окружающим было около вас всегда тепло и весело». – И вдруг кто-то с места крикнул: «Такими, Михаил Иванович, как ваша Вихрашка?»
Шум тут поднялся! Зааплодировали, закричали, и все на Вихрашку смотрят. А она смутилась, покраснела чуть ли не до слез. Я с ней рядом сидел, взглянул на нее и вдруг понял, – нет для меня в мире ничего дороже этой девушки…
А рано утром увез их грузовик в город. Посмотрел я им вслед и сразу дисциплину нарушил. Не смог в класс идти. Забился в сарай, в темный угол и в первый раз за много лет ревел. Ревел, как маленький…
Ну вот и рассказ о Вихрашке, – закончил Леонтий Федорович.
Катя совсем высунулась из-под платка
– И так вы ее потом никогда и не видели?
– Видел. – Леонтий Федорович улыбнулся.
Наташа забилась за его спину.
– Она и сейчас жива?
– Жива.
– А знаете, где она сейчас? – спросила Люся.
– Знаю.
– Где же? – в один голос спросили Катя и Люся.
– В кухне. Готовит нам ужин, – тихо ответил Леонтий Федорович.
Глава V
Дата добавления: 2018-09-22; просмотров: 351; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!