Великие личности в истории. Духовный каркас истории

Тема соотношения народных масс и личности в истории столь же древна, как и сама историческая наука. Я касался ее чуть выше и не буду обсуждать здесь подробно, ибо все вышеизложенное свидетельствует об однозначности моей позиции: роль личности в истории безусловно важнее роли народных масс, как бы самим массам ни хотелось обратного. Однако при двух весьма существенных оговорках. 

Во-первых, основополагающую роль в истории играют не просто выдающиеся деятели, а именно духовные водители, подвижники и творцы. Именно они формируют бескровную и созидательную историю человечества - Историю с большой буквы. Кровавые же властолюбцы и тираны типа Ксеркса, Цинь Ши Хуанди, Нерона, Махмуда Газневи, Ивана Грозного, Гитлера или Пол Пота образуют темную и кровавую колею истории с маленькой буквы (даже истории со знаком минус) и за прегрешения которых приходится дорого расплачиваться даже грядущим поколениям[67]. Увы, почему-то эта темная история и составляет основной предмет традиционной исторической науки, и немудрено, что в понимании кровавой истории царит такой хаос и разнобой мнений. Хаос он на то и хаос, что из него порядка не вытянешь. Напротив, в созидательной истории великих жизненных линий и великих исторических деяний просматривается ясная и, самое главное, прекрасная логика мировой истории, о чем речь пойдет ниже.

   Во-вторых, ничто, в сущности, не мешает аморфной людской массе стать единым собором выдающихся и неповторимых творческих личностей, кроме разве что слабости их воли и невежества. Более того, именно совместное и сознательное историческое творчество миллионов людей, устремленных к личному совершенствованию и к бескорыстному служению общему благу, будет знаменовать окончательную победу светлой линии истории над ее темной и кровавой канвой. Нужна, если можно так выразиться, определенная “критическая масса” людей, вставших на путь совершенствования и света, дабы общая линия мировой истории перестала виться криво и даже возвращаться на “кровавые исторические круги”, а, напротив, гармонично вобрала в себя линии индивидуальных, родовых, племенных и национальных - неповторимых и творческих - судеб с узлами созидательных и одухотворенных деяний.

Однако и в прошлые века великие духовные личности, чаще всего одинокие и гонимые, играли основополагающую роль в жизни культур и государств, выступая в роли одиноких свеч, освещающих огромные и мрачные подвалы истории, но оттого производящих особо сильное впечатление на современников и на потомков, ведь чем чернее ночь, тем явственней и действенней пламя даже маленькой свечи.

И один в поле воин, если только он одухотворенный и деятельный человек, а группа единомышленников, объединенных общими духовными целями и ценностями, - это уже практически необоримая историческая сила. Приведу конкретные исторические примеры и дополнительные теоретические аргументы, подтверждающие и раскрывающие роль духовных личностей в истории.

Начну с того, что в истории деятельность подчас одного-единственного духовно горящего человека оказывает на нее огромное и всестороннее воздействие, прорастая тысячами положительных причин и творческих импульсов, меняя лицо не только своего народа и своей эпохи, но всего человечества.

     Конец 10 - начало 11 веков были временем политического распада некогда могущественного и единого арабского халифата. В это время в его восточных пределах - Бухаре и Хорезме, Исфахане и Хамадане - протекала деятельность великого ученого и философа Абу Али ибн Сины или Авиценны (980-1036). Уже при жизни слава об Авиценне, как о гении арабоязычного мира гремела не только по всему Востоку, но доходила до Европы и Индии. Он удостоился многих почетных титулов: “Главы мудрецов”, “Великого целителя”, “Славы страны” и т.д. За свое свободолюбие и вольнодумство он всю жизнь подвергался клевете и гонениям, а могущественный султан Махмуд Газневи, создавший огромное государство на пространствах Средней Азии, Афганистана и Северной Индии, числил Авиценну в числе своих главных врагов после его отказа явиться к его двору и даже специально предпринимал завоевательские походы с одной единственной целью - захватить, наконец, строптивого ученого. Не раз Авиценне приходилось мерзнуть и голодать, прятаться и спасаться бегством. Довелось ему испытать и тюремное заключение, когда он впал в немилость при дворе одного из иранских правителей. У него не было ни семьи, ни детей, ни дома, разве что верные ученики, сопровождавшие учителя во всех его долгих скитаниях. Словом, Ибн Сина - был типичный социальный слабак, изгой и неудачник внешней, “кровавой” человеческой истории, так и не сумевший адаптироваться к политическим процессам своего времени.

Однако его просвещенные современники считали, а впоследствии ряд историков разделял их мнение, что духовный центр тогдашнего арабо-мусульманского мира был кочующим, ибо ....кочевал вместе с гонимым Авиценной. Многие из своих трактатов по философии, математике, астрономии, медицине, химии, географии и теории музыки, число которых превзойдет 4 сотни, Ибн Сина напишет, сидя в седле. В иранском городе Хамадане он создаст свою важнейшую философскую “Книгу исцеления”, в Исфахане - “Книгу спасения”. Здесь же, в Исфахане, он закончит свой грандиозный многотомный “Канон врачебной науки”, по которому европейские медики будут учиться еще и в 17 веке. Две великих книги Авиценны, увы, не дошли до нас. Это 20-томная философская энциклопедия “Книга справедливости”, в которой, по словам автора, содержался анализ более чем 28 000 различных философских и жизненных проблем и “Восточная философия”, где философ впервые дал обзор и провел сравнение основных философских систем Запада и Востока. Труды Авиценны и поныне являют удивительно гармоничный образец творческого синтеза естественнонаучных и гуманитарных, прикладных и фундаментальных знаний; науки, философии и религии. В нем сочетались трезвый, критический и систематический ум с тончайшей духовной интуицией. А ведь он был еще и незаурядным поэтом, быть может именно в стихах выразив самую суть своего понимания жизни, где высочайшие достижения различных культур образуют разные грани единой пирамиды Света, и где чем выше по склонам Духа взошел человек, непривязанный к дольним вещам, - тем иллюзорней для него становятся искусственные земные различения и разделения :

“Из дома чуть свет я уйду за высокой звездой,

Уйду от сует, что меня окружают ордой.

Оставив одежду в руках материнских уйду я,

Чтоб, как Иисусу, омыться святою водой”[68]

И можно ли удивляться тому, что учениками Авиценны называли себя тысячи ученых, философов, медиков и поэтов на всем исламском Востоке, например, знаменитый мистик и поэт, ученик Авиценны Насир Хосров (1004-1072)[69] или великий персидский лирик Саади (1213-1292). Европейскую средневековую философию также невозможно представить без трудов Авиценны, которого внимательно изучали такие корифеи схоластики, как Фома Аквинский и Дунс Скотт. Сама попытка универсального синтеза платонизма и аристотелизма; языческой философии и религиозного откровения; мистики и рационального дискурса, предпринятая Ибн Синой, оказала потрясающее воздействие на всю европейскую культуру. Вдохновляющее воздействие исламского гения несомненно чувствуется в трудах римского кардинала Николая Кузанского, поставившего перед собой аналогичную энциклопедическую задачу пять столетий спустя.

  Что касается влияния медицинских трудов Авиценны, то уже в 12 веке его “Канон врачебной науки” был переведен на латынь и получил повсеместное распространение. Им вдохновлялись Парацельс и Андрей Везалий в Западной Европе. Выдающиеся индийские медики при дворе индийского правителя Акбара использовали диагностику и методики Авиценны. Русские врачи познакомились с “Овсиньевой мудростью” уже в 15 веке. Словом, духовная свеча, зажженная Авиценной, зажгла тысячи других свеч. Без него нельзя себе представить будущую историю арабо-мусульманской, европейской и индийской культур. Он - осевая фигура истории, ее животворный узел и важнейший крепящий элемент. Творчество Авиценны - вечно действующая благая причина истории, упорядочивающее и умиротворяющее начало в общем историческом хаосе.

Посмотрите: могут меняться эпохи, политические режимы, насущные людские заботы и социальные лозунги дня, начинаться и заканчиваться войны, всякие там нужные и ненужные экономические реформы, но труды Авиценны и дошедшие до нас события его биографии призывают к тому, что существует поверх всех земных пространств и всех времен: к бескорыстному познанию и творчеству во имя людей, к духовному синтезу, вместимости и терпимости. Что мы помним о Махмуде Газневи? Чем он нам интересен? Абсолютно ничем, кроме того, что был тираном и завоевателем, преследовал Авиценну, хотя так и не настиг его, да еще тем, что при его дворе на положении, почти подневольном, жил и трудился другой великий гений арабо-мусульманского мира, друг Авиценны - Аль-Бируни, написавший массу математических и астрономических работ, а также свой бессмертный труд “Индия” - фактически первое кросскультурное исследование с обстоятельной проблемно-методологической рефлексией.

Аль-Бируни и Авиценна - прекрасные и гармоничные вехи мировой созидательной истории, наши живые современники, а всевластный при жизни султан Махмуд - часть хаотичной и кровавой земной истории - ныне всего лишь сухой исторический пепел, вовсе не заслуживающий памяти и внимания потомков.  

      Можно назвать и другие великие жизни, определившие судьбу целых стран и народов, являющиеся, как и Авиценна, столь же постоянно и светоносно действующими причинами мировой истории. Возьмем пример Святого Франциска, жившего на рубеже 12 и 13 веков в условиях жесточайшего идейного, организационного и нравственного кризиса католицизма. Франциск личным примером сумел возродить в новом историческом контексте евангельский идеал христианской жизни, основав орден нищенствующих монахов-францисканцев. Его влияние на европейсую культуру было огромным, в сущности, дав толчок возрожденческому культурному повороту. Именно из среды францисканцев вышли и первые европейские ученые-экспериментаторы (Роберт Гроссетест и Роджер Бэкон), и крупнейшие философы средневековья Бонавентура и Дунс Скотт. Именно францисканские монахи первыми проложили тропы на мусульманский и буддийский Восток, заложив основы новой европейской географической науки[70], и именно бродячие францисканцы первыми донесли до Руси новые богословские и этические идеи средневековой Европы. Под прямым духовным влиянием Франциска Ассизского находится основоположник возрожденческой живописи Джотто. Новое отношение к женщине - уважительное и благоговейное - также впервые демонстрирует этот удивительный католический святой. Орден кларисс получает свое именование от духовной возлюбленной Франциска Клариссы, ставшей его верной последовательницей.

     Столь же фундаментальную роль, как Франциск для Европы, сыграл для возрождения Руси преподобный Сергий Радонежский в конце 14 века. Этот вклад ныне общепризнан, хорошо изучен и известен[71]. Важнее другое: жизнь и заветы Сергия, хотя бы в виде написанного о нем жития, духовно окормляли и нравственно формировали многие поколения русских людей, укореняя их в тысячелетних традициях России. Архитектурный комплекс Лавры с мощами преподобного служил осью и центром русской истории - той безусловной и абсолютной святыней, которая помогала обрести идейную опору и выстоять в самые смутные исторические времена. Прекрасно написал об этом значении Сергия и основанной им Лавры для России П.А. Флоренский. “Тут, - писал о величайшей русской святыне отец Павел, - не только эстетика, но и чувство истории, и ощущение народной души, и восприятие в целом русской государственности, и какая-то, труднообъяснимая, но непреклонная мысль: здесь, в Лавре именно, хотя и непонятно как, слагается то, что в высшем смысле должно назвать общественным мнением, здесь рождаются приговоры истории, здесь осуществляется всенародный и, вместе, абсолютный суд над всеми сторонами русской жизни. Это - то всестороннее, жизненное единство Лавры, как микрокосма и микроистории, как своего рода конспекта бытия нашей Родины, дает Лавре характер ноуменальности. Здесь ощутительнее, чем где-либо, бьется пульс русской истории, здесь собрание наиболее нервных, чувствующих и двигательных, окончаний, здесь Россия ощущается, как целое” [72] . И далее: “Чтобы понять Россию, надо понять Лавру, а чтобы вникнуть в Лавру, должно внимательным взором всмотреться в основателя ее, признанного святым при жизни, ”чюдного старца, святаго Сергия”, как свидетельствуют о нем его современники”[73]. Словом, Россия без Сергия никогда не была бы Россией, а русская история была бы совсем другой, если бы только вообще была, что бы там ни говорили сторонники внеличностной детерминации исторического процесса и ее объективных законов.

    Понятно, что в истории действуют откровенно темные и разрушительные властные типажи, типа Нерона, Махмуда Газневи, Троцкого или Гитлера; есть такие - и их большинство - в деяниях которых светлые начинания причудливо перемешаны с темными, типа Александра Македонского, Карла Великого, Чингисхана или Наполеона. Но то, что не давало в истории темным типажам победить окончательно и препятствовало торжеству социального и телесного хаоса - это вовсе не здравый смысл обывателей-шудр, не экономический расчет торговцев-вайшьев, не жестокая доблесть кшатриев и не властолюбивая расчетливость правителей; а подвижнические труды и благие идеи великих тружеников духа, для которых в мире есть Истина, Добро и Красота - то высшее, что только и придает смысл как индивидуальному, так и социальному бытию человека.

Эти, немногие, образовывали подлинное несущее основание истории, препятствующие победе эгоизма, хаоса и зла. Об одном из таких гениев, Ф.М. Достоевском, очень точно написал В.С. Соловьев: “Но втом-то и заслуга, в том-то и все значение таких людей, как Достоевский, что они не преклоняются перед силой факта и не служат ей. Проив этой грубой силы того, что существует, у них есть духовная сила веры в истину и добро - в то, что должно быть. Не искушаться видимым господством зла и не отрекаться ради него от невидимомго добра есть подвиг веры. В нем вся сила человека. Кто не способен на этот подвиг, тот ничего не сделает и ничего не скажет человечеству. Люди факта живут чужой жизнью, но не они творят жизнь Творят жизнь люди веры. Это те, которые называются мечтателями, утопистами, юродивыми, - они же пророки, истинно лучшие люди и вожди человечества”[74] .

Напомню: тирании Нерона противостоял нравственный и гражданский гений Сенеки; разрушительной русофобии Троцкого - созидательный гений П.А. Флоренского, наследующего отечественные традиции духовного созидания[75]; национал-шовинизму Гитлера - героическое сопротивление передовой немецкой интеллигенции от трагического погибшего в застенках гестапо теолога Д.Бонхеффера до подвижнически спасающего детей в дебрях Африки Альберта Швейцера. Да и дикий нрав Александра разве не испытал на себе благотворного влияния Аристотеля и его племянника Калликла; грубость Карла Великого - просвещенного вразумления со стороны монаха Алкуина; а политические и военные амбиции Наполеона отрезвляющего слова со стороны Лапласа? Напомню, что всеми своими впечатляющими административно-государственными реформами первых десятилетий своего всемирного правления чингисиды обязаны государственному гению китайца Елюй Чуцая. Поразительно точно значение великих личностей в жизни своих стран и народов уловил также и немецкий гений - Шеллинг, окликнувшийся на смерть Гете следующими строками: “Ушел тот, кто во всех внутренних и внешних смутах возвышался, как могущественная колонна, многим помогавшая устоять, кто освещал, как маяк, все пути духа и, по самой своей природе чуждый всякой анархии и всякому беззаконию, видел в той власти, которую он осуществлял над духом людей, всегда лишь действие истины и найденной в самом себе мере; Германия всегда могла быть уверена в том, что в его духе и, могу прибавить, в его сердце она найдет мудрое отеческое суждение, последнее примиряюще решение по поводу всего, что ее волновало в искусстве или в науке, в поэзии или в жизни. При всей ее слабости и внутренней разорванности Германия не была ни осиротевшей, ни обедневшей, она была полна величия, чистоты и могущества духа, пока - жил - Гете”[76]. Эти слова применимы и к самому Шеллингу и к его гениальному русскому ученику В.С. Соловьеву.

       Отметим еще несколько важных, благих и красивых закономерностей, связанных с деятельностью великих подвижников духа.

        Во-первых, все они в своей жизни и творчестве являют удивительное качество: способность выявить и опереться на светоносные и созидательные причины в истории (на то, что вдохновляет и объединяет людей), а также поставить объединяющие и устремляющие к свету цели человеческой деятельности. Более того, исторические причины, которые ими актуализируются, работают на достижение этой идеальной цели; а верно уловленная идеальная цель, в свою очередь, способствует отбору созидательных исторических причин. Обратите внимание: в своих духовно-синтетических исканиях и трудах Авиценна постоянно обращается к синтетическому гению Платона, Аристотеля и неоплатоников, черпая оттуда конструктивные идеи; но и в истории философии сама верно избранная синтетическая цель позволяет ему поднять на щит и актуализировать по-настоящему значимые и созидательные идеи сократовско-платоновской, а не скептико-софистической линии философствования[77]. 

Какие образы из христианской традиции особенно дороги Франциску и о которых он постоянно напоминает своим последователям? - Образ униженного, бесправного и безвинно страдающего за людей Христа, но непреклонного в своей духовной правоте и высоте, а также образ Богоматери, полной жертвенной любви и деятельного сострадания ко всему сущему. Франциск тем самым актуализирует в христианском наследии как раз то его вечное и живое содержание, которое скрыла от современников авторитарная и погрязшая в земных соблазнах церковная католическая власть.

О ком напоминает враждующим русским князьям преподобный Сергий? - О святых Борисе и Глебе, противопоставивших преступной братоубийственной резне идеал смирения социальной гордыни и исполнения своего братского долга. Но когда встает задача освобождения Руси от татарского ига, тот же Сергий Радонежский напоминает о необходимости воительства за Родину и христианскую правду, о знаменитом евангельском “не мир я принес, но меч” и отправляет на битву своих любимых учеников-монахов - Ослябю и Пересвета, зная об их неминуемой гибели. Он и сам во все время похода князя Дмитрия против Мамая пребывает в неусыпных молитах, словно непосредственно участвуя в боевых действиях. Призывая монастырскую братию и народ к ежедневному напряженному труду, он сам работает с утра до ночи, сам подает пример скромности и нестяжательства, физической неприхотливости и радости от качественно исполненного труда. 

Напомню, что и Франциск лично демонстрирует абсолютную жертвенную любовь к людям; сам, на свой страх и риск, отправляется за тридевять земель к султану Саладину, чтобы воззвать к миру между мусульманскими и христианскими народами. Да и у Авиценны слова никогда не расходятся с делами: он везде, куда бы его ни забросила судьба, постоянно учительствует и лечит людей, посильно участвует в политической и социальной жизни, живя в согласии с нравственными принципами своей философской системы.

      Таким образом, в деяниях великих учителей и вождей человечества важна способность не просто творчески объединять созидательные причины прошлого и устремляющие к лучшему будущему цели индивидуальной и соборной деятельности, но, что самое важное, лично персонифицировать, делать зримыми и осязаемыми и эти созидательные прошлые причины, и эти будущие высокие цели. Они - живые скрепы истории, алмазные стяжки между ее прошлым и будущим.

Во-вторых, мудрецы и герои, праведники и подвижники всех времен и народов не только каждый раз своеобразно и неповторимо утверждают единые цели и ценности земного бытия (необходимость личного совершенствования и духовного синтеза, деятельной любви и свободного единения между людьми, жертвенного служения общему благу и радости познания), но образуют непрерывные духовные линии преемственности в истории, где каждая великая свеча зажигается от предыдущей и, в свою очередь, зажигает другую свечу. Если хаотичные звенья и линии “кровавой” (или профанной) земной истории хаотичны и легко рвутся, то цепь духовных звеньев истории никогда не прерывается и образует ее структурирующий номологический стержень, сохраняющийся независимо от смены исторических эпох. Этот номологический стержень вносит в хаос событий и человеческих страстей высший порядок и смысл, придает направленность всей истории в целом.

В сущности, это незапрограммированное и творческое, зависящее от разума, воли и сердца человека, неуклонное временное разворачивание какого-то единого сверхвременного - метаисторического - смысла, коренящегося в запредельных для человеческого ума слоях мировой реальности. Немногие, но полностью созвучные друг другу, эти линии духовной преемственности, каждый раз зажигают тысячи свеч меньшего накала и обусловливают схождение тысяч доселе разорванных исторических линий, где, правда, и горение, и сплетения часто бывают недолговечными. В профанной истории доминирует, увы, разъединение (знаменитая эмпедоклова “вражда”), а отнюдь не сознательное и свободное стремление к единству на основе общих идеалов и святынь.

Но в перспективе именно вокруг несокрушимых линий духовной исторической преемственности должны будут свободно оркестроваться все линии индивидуальных, родовых и национальных исторических линий. Две линии мировой истории обязаны когда-нибудь сойтись, а, вернее, перестав быть “кровавой”, профанная история должна свободно слиться с духовной, признав ее безусловную значимость и верховенство.     

   Продемонстрирую наличие такой непрерывной духовно-номологической[78] оси на примере русской истории, где есть непрерывная преемственная связь между Сергием Радонежским и жизнью отца Павла Флоренского. Понятно, что я буду предельно краток, ограничившись схемой без ее детального фактуального обоснования.

Общепризнанно, что именно преподобный Сергий Радонежский закладывает на Руси знаменитую традицию нестяжательского личного и соборного бытия[79], где индивидуальное духовное совершенствование невозможно без служения миру и своей стране, неважно - является ли это служение молитвенным, трудовым, ратным или властно-политическим. Лишь бы это было служением высшей правде, а не своим собственным эгоистическим наклонностям. Созидательный нестяжательский импульс, данный преподобным Сергием, уносится на заволжский север его ближайшими учениками во главе с преподобным Кириллом Белоозерским. Позднее именно из северных скитов выйдет на служение России нестяжательское монашеское братство во главе с Нилом Сорским.

Русские нестяжатели поведут борьбу с иосифлянством Иосифа Волоцкого, непримиримого к инакомыслию и обрекавшего Церковь на сытое прислужничество у нарождающейся единоличной княжеской, а потом и царской власти. Нестяжатели эту битву за живой дух Цекрви и за нравственные основания государственной власти проиграют[80], а его виднейшие представители 16 века - Вассиан Патрикеев, Максим Грек, священник Сильвестр, Алексей Адашев, первопечатник Иван Федоров, троицкий игумен Артемий, Андрей Курбский, - будут или брошены в тюрьмы, или казнены, либо предпочтут добровольное изгнанничество. Трое последних, бежавших от тирании Ивана Грозного на западные русские земли, образуют во главе с князем Курбским линию просвещенной обороны Руси от натиска передового отряда католичества - вновь образованного ордена иезуитов. Организованные ими православные школы, кружки книгочеев и переводчиков, ориентированных на традиции русского нестяжательства и “ученого монашества”, заложат предпосылки для создания знаменитой Киево-могилянской духовной академии. Оттуда уже в 17 веке, по приглашению просвещенного боярина Федора Ртищева, постельничего царя Алексея Михайловича, приедут на Русь из ее западных земель многие ученые монахи, виднейшим из которых будет Епифаний Славинецкий. Они займутся преподавательской и переводческой деятельностью, а также сверкой русских богослужебных книг[81] . Так будет подготовлена почва для создания на Руси знаменитой Славяно-Греко-латинской академии, из стен которой выйдут многие знаменитые люди 18, переломного для России, века. Двумя такими просвещеннейшими людьми своего времени, по-разному воплотившими заветы русского нестяжательства, будут Михаил Васильевич Ломоносов и митрополит Платон Левшин. Первый создаст московский университет и прославится многим выдающимися научными открытиями, а второй внесет огромный вклад в церковное просвещение и в создание начального школьного образования в России. Обоих будут одними их первых русских мыслителей обильно переводить на европейские языки. О Ломоносове великий математик Л.Эйлер скажет, что “г-ну Ломоносову должен отдать справедливость, что имеет превосходное дарование для изъяснения физических и химических явлений. Желать должно, чтобы и другие академии в состоянии были произвести такие откровения, какие показал г-н Ломоносов”[82]. А митрополита Платона Левшина восхищенный его проповедями Вольтер назовет “русским Платоном”.

     Митрополит Платон, будучи долгие годы настоятелем Троице-Сергиевой Лавры, придаст ей современный архитектурный облик и воздвигнет часовню над мощами преподобного Максима Грека. Он же даст распоряжение о возрождении Оптиной пустыни и до конца своих дней будет всячески поддерживать возрождение нестяжательских традиций русского “ученого монашества”, особенно выходцев из школы знаменитого старца Паисия Величковского. 

Тот же Платон назначит священником в г. Коломне отца будущего знаменитого московского митрополита Филарета (Дроздова). Отец отдаст сына в обучение к митрополиту в Троице-Сергиеву семинарию, и тот будет непосредственно учиться у него мастерству красноречия. Просвещенный дух Платона Филарет пронесет через всю свою долгую и славную церковную жизнь, заслужив уважительные отклики со стороны многих выдающихся деятелей русской культуры. Он будет автором стихотворения “Не напрасно, не случайно...” - поэтического ответа А.С. Пушкину на его стихотворение “Дар напрасный, дар случайный...”. В.В.Розанов назовет митрополита Филарета последним всесторонне развитым и просвещенным лицом в составе русской церковной иерархии; Н.О. Лосский - великим православным иерархом, Соловьев - знаменитым митрополитом. Никто иной как Филарет будет защищать оптинского старца Леонида от нападок иосифлянствующего церковного клира и лично составит знаменитый текст “Манифеста 19 октября 1861 года” об освобождении крестьян.

Однажды он спасет зимой от замерзания мальчика по имени Алексей из певческого хора и будет потом постоянно следить за его судьбой. Сын этого спасенного митрополитом человека - Алексей Алексеевич Мечев всегда будет считать митрополита Филарета своим духовным отцом и под его влиянием также изберет стезю священника. Он станет не просто священником, а истинным старцем-учителем, будет духовно связан с Оптиной пустынью и окажет огромное духовное влияние на формирование мировоззрения отца Павла Флоренского. Последний посвятит ему проникновенную посмертную статью “Отец Алексей Мечев”.[83] 

Самому отцу Павлу, жившему в Сергиевом Посаде, суждено будет спасти ценности Лавры от разграбления в годы Октябрьской революции и настоять на ее превращении в национальный музей. Он же, вместе с другими немногими мужественными людьми, спрячет от обезумевшей богоборческой толпы мощи преподобного Сергия Радонежского. Именно Флоренскому мы обязаны тем, что можем сегодня не только причаститься к нетленным мощам преподобного, но поклониться праху Максима Грека и митрополита Платона Левшина, ныне вместе покоящихся в Духовской церкви Лавры. Вот только где находятся останки самого великого русского религиозного мыслителя, ученого и искусствоведа, расстрелянного в 1937 году, мы не знаем до сих пор. Впрочем, как мы помним, необратимо рвутся телесные нити профанной земной истории, а прямые духовные связи и взаимовлияния - ее самая мощная сила, неподвластная политической и экономической исторической суете, а тем более разрушительным потугам чьей-то черной воли.

Великие эпохи духа

 

Отметим и третью важную закономерность, связанную с деятельностью духовных светочей человечества. Когда к рычагам государственной власти приходили энергичные, высокодуховные и просвещенные люди, да еще опирающиеся на круг единомышленников, то это были самые великие и продуктивные эпохи в истории Земли, остающиеся в памяти потомков как символ ее высших культурных достижений и социального преуспеяния. Выше я уже выделил такие эпохи: “золотой век” Перикла, десятилетие правления в Афинах Деметрия Фалерского[84], эпоха индийского царя Ашоки[85], китайская эпоха Тан, первые годы правления царя Иван Грозного. Я, конечно, бесконечно далек от мысли, что исчерпал перечень блестящих эпох человечества, но, увы, такие периоды в истории редки и весьма кратковременны. Однако именно они делают идеал справедливого, нравственного и просвещенного общества не абстрактной утопией, которая-де никогда не сможет реализоваться в жизни, а вполне выполнимой и конкретной исторической задачей, ибо в истории такие идеалы уже неоднократно практически сбывались, обретали, так сказать, плоть и кровь.

    Важно, что краткость эпох торжества “созидательной истории” ничуть не влияла на степень их популярности в последующие времена. Свет от них был сильнее любой тьмы; память в людских сердцах - неискоренима, а внимание со стороны историков - постоянно.

    Обращусь чуть более подробно лишь к одной блестящей странице человеческой истории - китайской эпохе Тан. На то есть одно-единственное основание: никакая другая эпоха никакого другого народа не может сравниться с этим удивительным временем по широте и мощи государственных реформ, по уровню научных достижений в различных областях, глубине и масштабности художественных открытий. Вершина эпохи Тан - правление императора Сюань-цзуна, когда в первой половине 8 в. н.э. ему удалось добиться мира с кочевниками на границах, наладить торговлю со всеми окрестными и далекими странами, включая Европу и Индию. При нем расцвел знаменитый Шелковый путь, где для движения торговых караванов были созданы едва ли не оптимальные условия.

 При Сюань-цзуне Китай был стабильным, веротерпимым и процветающим государством. Успехи во внешней политике и торговле сочетались с успешными реформами государственного аппарата. Теперь для назначения на должность требовалось не знатное происхождение, как раньше, и не воля самого императора, а необходимо было сдать государственный экзамен, причем к участию в конкурсе мог быть допущен любой житель Поднебесной, окончивший государственную школу в столице или сдавший предварительный экзамен в провинции. Экзаменующийся сам выбирал тип экзамена из 5 существовавших. Сдавшие экзамен входили в элиту китайского чиновничества и получали назначения на важнейшие государственные должности. В частности, подобный экзамен выдержал великий китайский поэт Ду Фу[86]. Получив пост, чиновник должен был постоянно подтверждать и повышать свою квалификацию. Он подвергался довольно строгому контролю со стороны вышестоящих структур. Безусловная преданность делу и императору, образованность и честность, недопустимость службы в родовых землях плюс регулярная пространственная ротация административных кадров (чиновник, как правило, не “сидел” на одном месте свыше трех лет) - эти старые нормы существования китайской бюрократии в единстве с четкой системой экзаменов и жестким контролем, введенными Сюань-цзуном, превратили государственную машину первых двух десятков лет его правления в почти что идеально отлаженный механизм. Если к этому добавить хорошо продуманную и эффективно функционирующую систему каналов, когда по воде можно было пересечь с юга на север практически всю Поднебесную; регулярно обновляемую систему государственных резервных запасов продовольствия и четко продуманную систему помощи регионам, пострадавшим от войн и стихийных бедствий, то картина государственно-политической жизни танского Китая того времени предстанет в еще более благоприятном виде. Император вроде бы имел все основания заявить, что его правление - это “начало эры” всеобщего счастья и просвещенности, особенно если учесть успехи танского Китая также в науках и искусствах. Они, пожалуй, были даже еще более поразительными, чем его военные и государственно-политические достижения.

Можно согласиться с характеристикой общего духа эпохи Тан, данной искусствоведами Н.А. Виноградовой и Н.С. Николаевой: “Танское время, - пишут они, - с его интересом к внешнему миру, своеобразным “взглядом вширь”, с его обращенностью к разнообразным сторонам бытия было проникнуто мощным пафосом созидания, несло в себе огромный заряд жизненной энергии”[87]. Действительно, только мощным пассионарным зарядом, по выражению Л.Н. Гумилева, можно объяснить такую страсть китайцев танского времени к путешествиям и географическим познаниям, как внутри, так и вне Поднебесной. Отличное качество сухопутных и водных путей сообщения позволяют любознательным танцам познакомиться с бытом и культурными достопримечательностями различных областей Китая. В это время дороги Поднебесной полны государственных курьеров и торговых караванов, светских странников и паломников различных конфессий. Посетить известные даосские и буддийские монастыри, взойти на башни и пагоды старинных городов, полюбоваться прекрасными горами и вкусить воды от священных источников – образованный китаец того времени при первом удобном случае, когда был свободен от службы и семейных обязанностей, никогда не упускал подобной возможности. Многие из таких мест (типа священной горы китайцев Тайшань) были проникновенно воспеты поэтами предыдущих эпох, и утонченные чиновники танской поры получали ни с чем не сравнимое эстетическое наслаждение, декламируя друг другу поэтические строки известных стихотворений в местах, где они непосредственно создавались, а, порой, и слагая здесь свои собственные поэтические шедевры.

Дух поэзии и поэтических странствий, а от танской поры до нас дошли имена более двух тысяч поэтов и 48 тысяч их стихов, буквально пронизывал всю культурную жизнь Китая. Чиновники в стихах писали отчеты для вышестоящих государственных органов, друзья-поэты обожали совместно нанести визит отшельнику в далеких горах и прочитать друг другу только что созданные строки на фоне величественных гор и водопадов.

Во времена танского расцвета при дворе Сюань-цзуна активно действовали академии: «Лес кистей» и «Собрание мудрых», где поэты, мудрецы и художники обсуждали государственные дела и составляли правительственные эдикты. В присутствии императора они читали свои стихи и философские эссе, вели долгие ученые споры о судьбах китайской живописи и словесности. Академики получали жалованье из государственной казны, у них был свой табель о рангах и почетные звания. 

Успехи в изящных искусствах соседствовали с научными достижениями. Импульс географическим исследованиям был задан великим философом-буддистом, основоположником религиозно-философской школы фасян Сюань-цзаном (600-664 г.г.). Он перевел на китайский язык с санскрита 75 книг, собранных им за время многолетних странствий по Индии, Пакистану, Средней Азии и Непалу. Им были разработаны теоретические принципы перевода религиозных текстов с санскрита на китайский, обеспечившие их высокое качество. Помимо своих религиозно-философских достижений и миссионерских успехов, Сюань-цзан обнаружил незаурядный дар и собственно географа, составив для современников объемный труд под названием “Записки о западных странах периода великой династии Тан”, где содержались сведения о 128 государствах и образе жизни населяющих их племен.

Успехи в географии соседствовали с успехами в других отраслях научного знания. “В области астрономии и математики в эту эпоху Гэн Чжи, Лу Тайи и Гэн Сюнь создали небесную сферу, приводимую в движение силой воды, причем ее звездное небо было соединено с часами, благодаря чему звезды вращались в соответствии с течением времени. Буддийские монахи И-син и Лян Линцзань создали медную небесную сферу, которая показывала скорость движения небесных тел. В примечаниях и комментариях к “Шибу суаньшу (десять математических трактатов)”, составленных Ли Чуаньфыном... излагались способы решения уравнений третьей степени”.[88] В это же время были написаны медицинские трактаты по анатомии человеческого тела, о пульсе и принципах лечения иглоукалыванием. “При Тан центральное правительство создало медицинское управление и положило начало преподаванию медицины по различным специальностям; была опубликована работа “Синьсю бэньцао (Исправленное описание основных лечебных трав)”, в которой дается характеристика 844 названий лекарственных растений”[89]. К периоду правления танской династии относятся первые образцы китайских печатных книг[90] и первые энциклопедии, дающие чиновнику минимум знаний по предмету его непосредственной деятельности. Первые резные лаковые изделия, которые впоследствии будут пользоваться спросом во всем мире, - также наследие танской эпохи. Если к этому добавить, что именно усилиями тогдашних мастеров были созданы новые виды ткацких станков и методы окраски тканей, знаменитый китайский фарфор из хорошо очищенной каолиновой глины, практически все классические жанры живописи от портрета до монохромного пейзажа, а также городской театр, новые скульптурные и архитектурные формы (в частности, в этот период расцвет переживает буддийская пластика и строятся знаменитые китайские скальные монастыри) - то по своему внешнему блеску и величию период Тан должен не только занять место рядом с великими культурными эпохами Перикла и Ашоки, но даже превзойти их.

 Сама личность императора Сюань-цзуна, в полном соответствии с традиционной китайской философией власти, воплощает вершины духовности и мироустрояющей полноты человеческого бытия, согласных с волей Великого Неба. В первые десятилетия своего правления Сюань-цзун, действительно, являет образ совершенного правителя, решительного и, вместе с тем, осмотрительного, прислушивающегося к мнению своих мудрых советников, но ничего не оставляющего без личного контроля, любителя старины, но умеющего схватывать неотложные задачи текущего момента, полководца и, одновременно, умелого государственного реформатора, незаурядного мыслителя-философа и, параллельно, тонкого ценителя искусства. Словом, это почти классический тип императора-отца, искренне любящего своих подчиненных и подчиняющего всего себя интересам страны. В качестве доказательства правоты столь высокой оценки фигуры Сюань-цзуна, можно указать на ряд его государственных инициатив и дошедших до нас исторических сведений о его человеческих качествах.

Известно, например, что император ратовал за отмену смертной казни и издал закон о необходимости гуманного обращения с животными. По его личной инициативе была приведена в порядок и каталогизирована обширная императорская библиотека, в школах изучался важнейший даосский трактат «Чжуан-цзы», а храмы, посвященные Лао-цзы, были возведены в обеих столицах Поднебесной - Чанъане и Лояне. Он сам составил несколько комментариев к важнейшим даосским сочинениям, был прекрасно знаком с сутью буддийской доктрины, а также с теоретическими расхождениями между его многочисленными школами. В целом его отношение к буддизму отличается пониманием и терпимостью. Да и как иначе, коль скоро многие из его советников и приближенных открыто исповедуют буддизм. Да что там приближенные – его собственный сын, будущий император Су-цзун, является ревностным буддистом. Император же, воистину, воплощает в этих непростых условиях дух открытости и широты мышления, достойно вершая государственную, культурную и человеческую пирамиду танского Китая. Он – вроде бы достойнейший из смертных, по праву взошедший на верхнюю ступеньку общественной иерархии.

 Тем более поразительным окажется крушение этого, быть может, одного из самых выдающихся правителей всех времен. Его причиной станет прежде всего сам император, вздумавший отдохнуть от государственных дел и уединиться с прекрасной любовницей Ян Гуйфэй в кругу избранных художников и поэтов, а бразды правления Поднебесной - доверить своему первому министру. Мудрое недеяние императора сменится ленивым бездействием, политическая проницательность - духовной слепотой. Власть уйдет из рук просвещенного мудреца к лживым и корыстным честолюбцам, которые будут всячески скрывать от разомлевшего Сюань-цзуна реальное положение дел в стране. Дела в империи пойдут все хуже и хуже, и все закончится кровавым мятежом генерала Ань Лушаня, некогда обласканного императором. Процветающее государство охватит ужасающая кровавая смута и хаос, дороги заполнят толпы беженцев, а некогда благодатные клумбы и сады Чанъаня, прекрасной столицы великой империи, безжалостно вытопчут кони варварских орд. Император отречется от престола, Ян Гуйфэй погибнет, а многие художники и поэты будут обречены на унижение и изгнание, как знаменитые поэты Ду Фу и Ван Вэй.

Впрочем трагическое падение ничуть не умалит общего величия эпохи Тан, которая и поныне служит эталоном разумного и просвещенного государственного правления, где ценились наука и творчество и где властвовала поразительная религиозная терпимость. Показательно, что в эпоху Тан особенно почитался миролюбивый буддийский царь Ашока и его культурные достижения, а сама Тан станет идеалом государственной жизни для последующих просвещенных китайских правителей, в том числе и для монгольского императора династии юань Хубилая (конец 13 века).

Что касается русской истории, то первые успешные годы царствования Ивана Грозного[91] при аристократическом духовном верховенстве избранной рады также будут выступать в качестве эталона для подражания у последующих наиболее просвещенных русских самодержцев, типа Александра I и Александра II. Это проявится и в их приверженности прогрессивным реформам (по крайней мере в ранние периоды правления), и в их попытках создать свою собственную избранную раду. Увы, как и у царя Ивана, поздние периоды их царствования будут куда как менее плодотворными, чем начальные. Причины этого составляют особую тему для исторических обсуждений, выходящую, однако, далеко за рамки данного исследования.     

Как бы там ни было, но великие эпохи духа, как и великие личности, образуют в диахроническом плане сверхвременную ось исторической преемственности и, соответственно, сверхвременной исторической детерминации. Это - созидательная, упорядоченная и напоенная высшими смыслами человеческая история.

 В синхроническом же плане такие эпохи - благие узлы многих исторических линий: индивидуальных, родовых, этнических и государственных, где высшее упорядочивает и облагораживает низшее, а личное и родовое органично вплетается в логику общего исторического дела. Это - уже сбывшийся в истории идеал гармоничного и праведного социального бытия, достойный творческого подражения со стороны потомков.

 Понятно, что подобная онтология истории требует корректировки методологических установок исторического познания, к обсуждению которых я теперь и перехожу.

 

                               Личностное измерение исторической науки

 

        Наличие двух линий человеческой истории - созидательной (высокой) и профанной, где именно первая выступает подлинной субстанциальной основой исторического процесса - позволяет по-новому поставить вопрос о соотношении эмпирического и теоретического уровней исторического познания.

    Так, у читателя могло сложиться впечатление, что я вообще отрицаю ценность традиционных исторических исследований и методов исторической науки. Это, конечно, не так. Ремесло историка, связанного с кропотливым исследованием сохранившихся документов и свидетельств материальной культуры, с привлечением всего арсенала достижений гуманитарных и естественных наук для датировки и реконструкции каких-то событий, образа жизни и способов мышления людей давно ушедших эпох, - это безусловная и абсолютная научная и культурная ценность. Естественны здесь и различные типы исторических объяснений, связанных с поиском витальных и экономических, социальных и политических, психологических и культурных причин тех или иных исторических явлений. Могут быть и совершенно различные ракурсы исторического анализа в виде, например, политической, социальной, религиозной и т.д. истории какого-либо народа, государства, группы государств; или же, напротив, целостному описанию и осмыслению может подвергаться какой-то отдельный период исторического времени, отдельный этнос, страна или историческая личность. Предметом исследования могут быть также высокая и низкая культура, связи данной культурной традиции с природной средой или с другими культурами.

Подобного рода исторические труды, носящие эмпирический характер, составляют основной массив работ в рамках исторической науки, число которых лавинообразно нарастает от десятилетия к десятилетию. При всей их безусловной важности и значимости, эти работы эмпиричны по самой своей сути, ибо в подавляющем большинстве случаев имеют дела с многообразными и неповторимыми событиями, деяниями и жизненными линиями “профанной” истории, которым исследователь вынужден давать ту или иную авторскую интерпретацию и оценку. Но даже процедуры отбора значимых и незначимых исторических фактов, событий, текстов и имен, здесь чаще всего лишены объективных и общезначимых оснований[92], а определяются в первую очередь методологическими схемами и ценностными предпочтениями самого историка, о чем я писал выше. Часто объяснительная логическая схема попросту навязывается истории извне, причем тем грубей и искусственней, чем больше жаждет историк усмотреть какие-то объективные безличные законы и движущие силы исторического процесса. Или же наоборот: историк может испытывать прямо-таки благоговейное отношение к конкретной “исторической правде” - фактам, документам, иным материальным и непосредственным свидетельствам минувших времен. При этом исследователю часто свойственно не замечать собственных предрассудков[93], грубо навязываемых” извне им самим “, казалось бы, совершенно объективным историческим фактам. В принципе, все эти недостатки эмпирического исторического исследования давно и хорошо известны.

Можно только сформулировать ряд общих рекомендаций и методологических требований к деятельности историка, а также к его нравственным качествам, помогающих минимизировать прегрешения против исторической истины.

Во-первых, важно ясно и критически осознавать собственные предрассудки понимания, определяющие “горизонт” исторического видения[94] и, соответственно, признавать возможность иных описаний и интерпретаций тех же самых событий и фактов, особенно учитывая и многомерность, и хаотичность профанной истории. Словом, историку, как быть может, ни одному другому ученому должна быть свойственна интеллектуальная и духовная открытость.

Во-вторых, необходимо постоянное стремление расширять и уточнять свое описание и понимание исторических событий через включение в них фактуально обоснованных и содержательных суждений оппонентов, т.е. умение делать свою концептуальную схему многомерной и синтетичной. Когда-то Леонардо да Винчи сказал, что “художник должен быть всеобъемлющ”. Это в полной мере относится и к ремеслу историка, который должен учиться постигать прошлое“объемным”, как бы “призматическим зрением”.

В-третьих, дабы обрести истинное понимание прошлого и быть полезным своими трудами настоящему, важно понимание глубоко личностного характера всей мировой истории, основополагающей роли в ней и идеальной (сознательной и целевой) детерминации и идеальной актуализации в настоящем ее многообразных прошлых действующих причин. С этих позиций историк, оставаясь верным фактам и ничего не утаивая из трагического прошлого, должен делать акцент именно на созидательных и объединяющих людей исторических причинах, а также высказанных в прошлом высоких идеалах. От личности историка, в сущности, зависит, каким ликом - темным или светлым - повернется к нам история.   

В-четвертых, необходимо осознание общей разрушительности событий “кровавой истории” -  революций, войн (за исключением оборонительных и освободительных войн), завоевательных походов, физического и особенно духовного насилия. Важен отказ от установок на оправдание, а тем более поэтизацию “кровавой истории”, ибо сами подобные труды немедленно превращаются в разрушительные исторические причины. 

В-пятых, ценно само признание наличия созидательной (“высокой”) истории и, соответственно, возможности теоретического уровня исторических исследований, в результатете которых может приоткрываться ее подлинный порядок и смысл.

    Если великие личности, верные высшим ценностям (Истине, Благу и Красоте) и духовным ориентирам бытия, а также великие созидательные эпохи образуют несущий субстанциальный каркас “высокой” истории, о чем у нас шла речь в предыдущем параграфе, то это означает следующее: они-то и должны являться главным объектом анализа теоретической исторической мысли, желающей проникнуть в сверхвременные причины и цели истории, в ее глубинную логику и, главное, - извлечь из нее по-настоящему поучительные нравственные уроки для настоящего.

     Собственно, эта интуиция значимости исторических личностей, прошедших по жизни путем духа и жертвы во имя общего блага; убежденность в реальности их сверхвременного диалога поверх пустых и порочных извивов профанной истории, - может быть обнаружена у самых истоков европейской исторической науки, например у Фукидида в его “Истории” или у Плутарха в “Сравнительных жизнеописаниях”. Весьма показательна в этом плане позиция Фукидида, специально и исключительно точно подчеркнувшего роль личности Перикла в возвышении Афин. “...Перикл, как человек, пользовавшийся величайшим уважением сограждан за свой проницательный ум и несомненную неподкупность, - пишет Фукидид, - управлял гражданами, не ограничивая их свободы и не столько поддавался настроениям народной массы, сколько сам руководил народом. Не стремясь к власти неподобающими средствами, он не потворствовал гражданам, а мог, опираясь на свой авторитет, и резко возразить им. Когда он видел, что афиняне несвоевременно затевают слишком дерзкие планы, он умел своими речами внушить осторожность, а если они неразумно впадали в уныние, поднять их бодрость. По названию это было правление народа, а на деле власть первого гражданина (выд. мной - А.И.). Из преемников Перикла ни один не выдавался как государственный деятель среди других, но каждый стремился к первенству и был поэтому готов, потакая народу, пожертвовать даже государственными интересами”[95]. 

Христианская историческая мысль впоследствии введет свой особый и исключительно важный жанр - “Жития святых”, где несмотря на все элементы фантазии и вольного обращения с фактами профанной истории, будет присутствовать главное - этическое  измерение истории и понимание важнейшей роли, которую играют в ней нравственный помысел и нравственное деяния. Огромное влияние на людей агиографическая литература оказывала именно на Руси, где нравственное измерение личного и социального бытия всегда преобладало над собственно политическими и правовыми моментами. “Жития” вместе с традициями устного народного творчества  выступали как нравственный камертон поведения в мире, не давали окончательно затухнуть благим причинам родной истории[96] и напоминали о нравственном идеале индивидуальной и соборной христианской жизни. Наконец, в них - пусть и в полулегендарной форме - проступала сверхвременная духовная преемственность в существовании народа, вехи его горней судьбы, неотрывной от жизней его великих праведников и подвижников. История духовной жизни народа[97], написанная во всеоружии современных достижений и методов исторической науки и, естественно, вне каких-либо церковных субъективистских шор или, наоборот, атеистической цензуры, - это важнейший раздел теоретической истории, где могут сойтись прошлый и современный опыт историографии, церковная и светская линии развития культуры, наука и религия, рациональные и внерациональные формы постижения бытия, тенденция к синтезу которых ныне все шире признается философами и учеными[98].

Однако в реальности ситуация складывалась отнюдь не столь гармонично. Светская эмпирическая историческая наука, особенно начиная с конца 18 века, отказала “Житиям” в теоретической глубине и значимости, рассматривая их всего лишь как один из важных, но ненадежных источников исторических фактов. Соответственно, на смену агиографическому жанру приходит светская историческая биография, где, к сожалению, ложное желание быть строго “научным” и беспристрастно верным фактам будет сплошь и рядом оборачиваться нравственным и духовным индифферентизмом, той безликой псевдообъективностью, которая порождает у читателя стойкое впечатление мертвой и выхолощеной истории, что это не люди творят ее активно и сознательно, в драматических коллизиях и нравственных борениях, великими и порочными деяниями, а, напротив, какие-то мистические общественные силы, потребности и интересы авторитарно управляют их судьбой вплоть до индивидуальных биографий. По самой сути своей такие объективистско-безличные исторические схемы - ничто иное как специфическое материалистическое возрождение языческой идеи Судьбы и христианской идеи Провидения, извне управляющими мыслями и делами живущих и которым ничего нельзя противопоставить, кроме стоической покорности и ложно понятого христианского смирения.

Показательно, что абстрактные и безжизненные объективистские схемы часто переходят в свою противоположность - в апологию самого темного субъективисткого произвола, о чем я уже писал выше, обращаясь к феномену схождению марксистской и постмодернистской исторических парадигм.  

   Отсюда совсем уж недопустимой является ситуация, сложившаяся с биографическим жанром в начале 21 века, особенно в России, привыкшей к достаточно высокому нравственному уровню исторических жизнеописаний в советский период. Там, по крайней мере в серии “Жизнь замечательных людей”, не поэтизировалась “кровавая история” и не процветала нравственная всеядность. Теперь же, на потребу низменных вкусов обывателей на полках книжных магазинов в серии ЖЗЛ Сергий Радонежский, Филипп Колычев и Пушкин - действительно, важнейшие духовные вехи и скрепы в истории России - соседствуют рядом со своими палачами и нравственными антиподами типа Малюты Скуратова, Лжедимитриев Смутного времени и Аракчеева. В результате возникает самое страшное и, кстати, самое антитеоретичное, что только может быть в исторической науке - уравнивание добра и зла, “кровавой” и созидательной истории, благих творцов и откровенных разрушителей, светлых и темных исторических причин, движущих идеалов и агрессивных антиидеалов.  

Отсюда - важнейшее воспитательное значение теоретического исторического анализа: если каждая новая эпоха заставляет субъективистски писать профанную эмпирическую историю как бы заново, под давлением политической конъюнктуры и эксплуатируя личную духовную слабость некоторых историков[99], то тогда трижды почетно удержать совершенно объективную и верную исследовательскую установку на то, чтобы выявлять в прошлом светлых творцов и вестников, воплощающих сверхвременное измерение истории, обеспечивающих непрерывность существования главных духовных линий и устойчивость звучания ключевых творческих тем национального и мирового бытия. Теоретическая история - это всегда мужественная наука, противостоящая политической конъюнктуре современности и стремящаяся выявить вечное во временном; непрерывное и устойчивое в феноменально хаотичном и текучем; высшее и духовное в навязчивом коловращении всего низкого и телесного; соловьевскую “невидимую силу мирового добра поверх видимой силы земного зла”. 

И уж тем более истинной является такая мужественная методологическая позиция историка в смутные эпохи, типа российских постперестроечных времен, когда поруганию и осмеянию подвергаются высшие ценности человеческого бытия и его нравственные устои[100], ибо честная теоретическая история - это всегда не просто систематически описанная и объясненная, но всегда нравственно промысленная и пережитая история - история, постигаемая устремленным сердцем. Профессиональная компетентность и детальное знание исторических фактов здесь, конечно, обязательны, но великий историк - это всегда крупная, всесторонне образованная, духовно развитая и нравственно чуткая, личность, ибо только ее духовному ведению доступны невидимые пружины родной и мировой истории. Истина и благо тут идут рука об руку, как впрочем, и во всех остальных областях человеческой деятельности. И как и везде, страницы теоретической истории пишутся не коллективами историков, не абстрактной научной массой, а гениальными единицами или узкой группой единомышленников, которые, правда, формируются при наставничестве профессионалов и в профессиональной академической среде. Они всегда хранят благодарное отношение к своим коллегам, что отнюдь не мешает им подчас в одиночку противостоять этой массе “профессионалов”, защищая истину и честь исторической науки.

В том-то и состоит вечный урок карамзинской “Истории государства российского”, что великий подвижник русской культуры и истории сумел остаться верным фактам, известным в его время, но при этом постарался выявить внутренние (темные и светлые) пружины российской истории. Не впадая в субъективистское превознесение или осуждение предков (за исключением откровенных случаев насилия и предательства, типа позднего периода правления Ивана Грозного), он сумел донести до современников и потомков живой и личностный дух русской истории, позволяющий каждому извлекать из нее личные и в то же время именно объективные нравственные уроки.  

Это, хочу повторить еще раз, не занудная проповедь на тему, “что такое хорошо и что такое плохо?”; не рассудочное морализаторство на исторические темы, а именно нравственное теоретическое промысливание истории, сознательная и объективная актуализация ее положительного этического измерения. Главный нравственно-теоретический тезис позднего Н.М. Карамзина, точно выявленный талантом Ю.М. Лотмана, звучит так: “Аморальное не может быть государственно полезным”[101]. Во многом благодаря этой выстраданной всей его жизнью позиции, карамзинский труд до сих пор и читается с неослабевающим интересом, а ряд его теоретических суждений и оценок вовсе не устарел даже два века спустя. Это особенно касается раздела, посвященного правлению царя Ивана Грозного. Недаром Пушкин под его непосредственным влиянием писал своего “Бориса Годунова”, прямо позаимствовав карамзинскую фразу “народ безмолвствует”, а Ф.М. Достоевский знал этот раздел карамзинского труда почти наизусть. 

Более того, труд Н.М. Карамзина сам превратился в мощнейший благой фактор русской истории, на котором формировалось не одно поколение русских людей, получая урок нравственности и патриотизма. Неслучайно Ф.М. Достоевский настоятельно рекомендовал нелегкий труд Н.М. Карамзина для изучения русскому юношеству. Удивительно и другое: некоторые теоретические выводы Н.М. Карамзина оказались гораздо глубже и жизненнее, нежели суждения его последующих выдающихся собратьев по историческому цеху типа С.М. Соловьева, Н.И. Костомарова, С.Ф. Платонова и даже такого гения отечественной исторической науки, как В.О. Ключевский. Они, как и вся позитивистская историческая наука конца 19 - начала 20 веков, находились под магическим прельщением “демона исторической безличной объективности”; Н.М. Карамзин же - гениально переживал и нравственным духовным оком прозревал личностный онтологический фундамент национальной и всемирной истории. Эту нравственную карамзинскую историческую правду тонко почувствовал тот же Ю.М.Лотман, писавший, что ””нравственная атмосфера”, о которой пишет Ключевский[102], также не только признак архаичности устарелых методов Карамзина, но и источник обаяния, особой прелести его создания. Никто не станет призывать к возврату к морализаторству и “нравственным урокам истории” (здесь, вопреки собственной позиции, Ю.М. Лотман не разводит понятий “морализаторства” и “нравственных уроков истории” - А.И.), но взгляд на историю как на безликий автоматический процесс, действующий с фатальной детерминацией химической реакции, тоже устарел, и вопросы моральной ответственности человека и нравственного смысла истории оказываются определяющими не только для прошлого, но и для будущего исторической науки. Может быть, в этом - одна из причин “возвращения” Карамзина- историка”[103].

Бессмертные научные труды, оставленные такими выдающимися отечественными умами как Карамзин и Ключевский, Тарле и Лотман утверждают следующую универсальную теоретическую максиму исторического познания: великие и универсально значимые страницы истории пишутся великими человеческими судьбами и только великими душами эти страницы вычитываются, а их совместными творческими усилиями - поверх потока профанного времени - только и сплетается воедино Книга всемирной истории.

Но есть и еще более важная - уже метаисторическая - максима, гениально выраженная Н.М. Карамзиным в его речи 5 декабря 1818 года на торжественном собрании Российской Академии наук, и не менее гениально “выловленная” из его наследия все тем же Ю.М. Лотманом. “Для того ли образуются, - спрашивает Н.М. Карамзин, - для того ли возносятся Державы на земном шаре, чтобы единственно изумлять нас грозным колоссом силы и его звучным падением; чтобы одна, низвергая другую, через несколько веков обширною своею могилою служила вместо подножия новой Державе, которая в чреду свою падет неминуемо? Нет! и жизнь наша и жизнь Империй должны содействовать раскрытию великих способностей души человеческой; здесь все для души, все для ума и чувства; все бессмертно в их успехах! Сия мысль, среди гробов и тления, утешает нас каким-то великим утешением”[104].

В одной этой фразе великий русский историк формулирует одновременно и универсальный критерий исторического прогресса в целом, и эталон оценки деятельности любого исторического персонажа, и главную нравственно-теоретическую максиму науки под названием история. Эта максима гласит: прогрессивно, прекрасно и нравственно в истории все, что способствует свободному и сознательному единению людей во имя созидания и что одновременно сподвигает их на личное духовное совершенствование.

  

[1] Если только не принимать восточную доктрину реинкарнации. В этом случае историческая линия бытия индивидуальной человеческой монады включает в себя многие личные жизни и оказывается соизмеримой с исторической линией судьбы всего человечества.

[2] Этого смысла термина истории мы дальше касаться не будем. Он имеет не столько историческое, сколько метафизическое - онтологическое и гносеологическое - значение.

[3] Блок М. Апология истории, или Ремесло историка. М., 1986, С.18.

[4] Недаром мы часто сталкиваемся  со словосочетаниями типа “этика делового общения”, “этика поведения” и т.д.

[5] Неслучайно у того же М. Блока мы встречаем фразу, что предмет истории “в точном и последнем смысле, - сознание людей. Отношения, завязывающиеся между людьми, взаимовлияния и даже путаница, возникающая в их сознании, - они-то и составляют для истории подлинную действительность” - Блок М. Указ. Соч., С.86.

[6] Ссылка на генетически врожденный характер каких-то нравственных качеств, эстетических пристрастий или интеллектуальных способностей - это вообще не аргумент, а типичная логическая ошибка “ссылки на черный ящик”, где неизвестное пытаются объхяснить через столь неизвестное, ведь никому еще не удалось напрямую связать участки генома с теми или иными нравственно-эстетическими или  интеллектуальными качествами личности .

[7]Если какая-то наследственность здесь и имеет место, то она носит совсем иную, не телесно-генетическую, а именно духовную природу, пока недоступную для строгого научного изучения. Но самый тяжкий грех науки,как известно, пытаться отрицать и запрещать то, что она не может объяснить в данный момент.

 

[8] Более подробно автор обсуждает эту проблему в своей монографии: Иванов А.В. Мир сознания. Барнаул, 2000.

[9] что совершенно справедливо в свое время акцентировала экзистенциальная философия.

[10] Отметим здесь емкий метафизический смысл термина “несущее”, т.е. того, что способно нечто на себе нести, но само по себе несущественно с точки зрения переносимого содержания.

[11] В ХХ столетии эту мысль четко выразил Э. Кассирер, написав, что “история, так же как поэзия, - орган нашего самопознания, необходимый элемент построения нашей человеческой Вселенной” - Кассирер Э. Избранное. Опыт о человеке. М., 1998, С.683.

[12] типа популярной компьютерной игры “Цивилизация”.

[13] особенно в таком популярном ныне телевизионном жанре как “историческое расследование”.

[14] Гегель. Лекции по философии истории. М., 1993, С.62.

[15] Я здесь пока не касаюсь важнейшей теоретической проблемы критериев отбора значимых и не значимых исторических событий.

[16] Эрих Фромм рассматривал подобный тип отношения к прошлому как один из наглядных примеров существования человека по принципу обладания, а не по принципу бытия. - См. Фромм Э. Иметь или быть? М., 1990, С.37. В этой, одной из лучших философских книг ХХ века, и поныне ничего не устарело. Особенно это касается поиска третьего пути человеческой цивилизации, призванного преодолеть тупиковые крайности капитализма и социализма. Крушение последнего делает пророческие суждения Фромма о формах снятия капитализма особенно актуальными. 

[17] В отечественной исторической науке классическим исследованием подорбного рода является труд Н.И. Костомарова “Домашняя жизнь и нравы великорусского народа”. На Западе это направление исторических исследований получило в ХХ веке особо интенсивное развитие во Франции, в исторической школе “Анналов”, основанной цитироанным выше М. Блоко и Л. Февром.

[18] Блестящий анализ различных приемов идеологического воздействия на сознание, в том числе и с использованием исторических фактов, проведен в исследовании С.Н. Кара-Мурзы “Манипуляция сознанием”. М., 2001.

[19] Здесь хотя бы следовало подумать о собственных детях и внуках, которым придется стыдиться собственных предков.

[20] Так было на заре перестройки, когда “мальчики” из программы “Взгляд” за год-два расшатали весь относительно благополучный Советский Союз, а точнее сознание населявших его жителей. 

[21] Свидетелями чего мы, жители России, являлись в 90-ые годы ХХ и в первые годы ХХI века.

[22] Относительно последней, правда, мы имеем право употребить понятие псевдонауки, ибо в отличие от прошлого будущее принципиально вероятностно и неопределенно. Всех причин и факторов, которые будут там действовать, нашему земному сознанию не дано знать в принципе, поэтому грань между современным научным прогнозом и гаданием весьма расплывчата. Более того, прогнозы, особенно в сфере политических и социальных отношений, в подавляющем большинстве случаев идеологизи рованы и политизированы. Их задача не столько предсказать, сколько убедить. Зато история сохранила сведения о великих пророчествах, которым суждено было сбыться; и о личностях, наделенных пророческим даром. На Западе - это Мишель Нострадамус, Ванга; у нас - Максим Грек и Серафим Саровский. Сталкивается наука и с потрясающими фактами ретросказания, когда человек описывает события прошлого, словно был их непосредственным очевидцем, а дальнейшие независимые археологические и архивные изыскания лишь подтверждают его правоту. Правда кантовский вопрос “как это возможно?” - остается по прежнему открытым.      

[23] В этом, в частности, был абсолютно убежден П.А. Флоренский, писавший, что “мое заветное ощущение жизни, мое самое глубокое чувство и моя вера, многократно подтверждавшаяся на опыте, - что есть основная аксиома истории: ничто не пропадает. Я высказываю Вам это не как отвлеченное положение, а как наиболее твердый пункт внутренней моей жизни: ничто не пропадает. Ни хорошее, ни плохое. За все будет свое возмездие, и не только на Страшном Суде, но и на суде истории”. - Флоренский П.А., священник. Сочинения. В 4т.Т.3(2). М., 1999, С.30.

[24] Двух последних мыслителей при всей их радикальной несхожести (известна критика Поппером Гуссерля в работе “Открытое общество и его враги”) объединяет одно - сознательный и последовательный антиисторизм.

[25] Когда-то С.Н. Булгаков подметил, что вся наука и “особенно историческая, существует лишь в человеке и для человека, существенно антропологична и в этом смысле “нечиста””. - Булгаков С.Н. Тихие думы . М., 1996, С. 129. 

[26] Вот характерный пассаж из ранней работы классика постмодерна М. Фуко. “Чем больше стремится История подняться над своей собственной исторической укоренностью, - пишет М. Фуко, - чем больше усилий прилагает она к тому, чтобы достичь - уже за пределами исторической относительности своего происхождения и своих целей - области универсального, тем яснее проступает на ней клеймо ее исторической рожденности, тем очевиднее проявляется сквозь нее история, частью которой она является...И, напротив, чем больше она смиряется со своей относительностью, чем глубже погружается она в само движение, которое она разделяет с предметом своего рассказа, тем тоньше становятся границы повествования, тем больше рассеивается ее положительное содержание, которым запасается история через посредство гуманитарных наук”. - Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. Спб., 1994, С.389. При этом, правда, остается совершенно непонятным, с какой стати мы должны доверять сугубо временным , онтологически безосновным и обреченным на рассеяние во времени концептуальным домыслам самого Фуко по поводу истории. Короче, сам его текст, претендующий на истинность, глубину и сверхвременное бытие в культуре, - лучшее опровержение того, о чем в нем говорится.

[27] Эта тема виртуальности постмодернистского сознания и виртуальности современных процессов глобализации вообще обстоятельно разработана в книге А.С. Панарина “Православная цивилизация в глобальном мире”. М., 2003.

[28] Сорокин П.А. Человек. Цивилизация. Общество. М., 1992, С.519.

[29] Сорокин П.А. Там же , С.520.

[30] К сожалению, полностью не избежал этого объективистского соблазна даже такой блестящий историк и литературовед, как В.В. Кожинов. См. Его работу “Россия. Век ХХ. 1917-1939. М., 2005, С.259, 360, 389, С.425. Он говорит об объективных общественных силах и даже об объективном смысле истории ( С.425). Правда, сам же себя частенько и опровергает, показывая сколь важную роль играла именно конкретная личность в конкретном историческом процессе. В частности, в годы революционного безумия отнюдь не все люди запятнали себя кровавыми преступлениями, равно как и в послереволюционных репрессиях кто-то стал палачом, а кто-то предпочел стать жертвой. И какие-такие объективные общественные силы и законы истории санкционировали повальное насилие, кроме тьмы и злобы в людских душах? Человек ведь - не электрон или позитрон, чтобы механически притягиваться к добру или злу, а обладающая разумом и нравственной волей монада, полностью отвечающая за свой выбор или за отказ от оного. 

   

[31] Известна фраза К.Маркса, что “люди сами творят свою историю”.

[32] А как иначе расценить положение тысяч женщин из стран СНГ, выехавших на заработки в “цивилизованный мир” и оказавшихся в борделях Европы и США?

[33] Отчасти она реализована в книге: Миронов В.В., Иванов А.В. Университетские лекции по метафизике. М., 2005.

[34] Впрочем, современная политология, скроенная по западным образцам, - не менее идеологизированная дисциплина, которую, в ее нынешней форме вузовского преподавания, вполне можно назвать “научным либерализмом”.

[35] Ее, правда, идеологически переписывают сплошь и рядом.

[36] См. и другие аналогичные факты, приведенные в докладе академика В.М. Матросова “Научные основы стратегии устойчивого развития России и космическая деятельность”//Космическое мировоззрение - новое мышление ХХI века. Материалы Международной научно-общественной конференции в 3 т. Т.1. М., 2004.

 

[37] К таким же ложным рассудочным дилеммам следует отнести оппозиции: национальное-интернациональное; индивидуальное-коллективное и т.д.

[38] См. Подобный материал в: Гумилев Л.Н. Этносфера: История людей и история природы. М., 1993.

[39] Обратите внимание, что мы сплошь и рядом используем словосочетание “стихийное бедствие”, но крайне редко “стихийное счастье” или “стихийная радость”.

[40] Что на самом-то деле вовсе не исключает возможности того, что разумное и морально ответственное поведение человека на Земле могло бы оказать гармонизирующее воздействие на природные стихии и превратить их из факторов разрушения в важное и эффективное природное средство личного и исторического созидания. Этот мотив - один из главных, например, в учении Живой Этики, связанной с деятельностью семьи Рерихов.

[41] См. Довольно широкий спектр современных исследований в этой области представлен в сборнике: Космос и история. Материалы Международной конференции, посвященной 105-летию со дня рождения основоположника космической экологии и социологии А.Л. Чижевского. М., 2002.

[42] в это верили, кстати, все великие древние культуры от Месопотамии до Греции.

[43] Я здесь не буду вдаваться в идейные расхождения, скажем, между христианством и Живой Этикой. С нелегкой руки многих предвзятых и нечистоплотных служителей культа, равно как экстремистски настроенных и плохо философски образованных сторонников учения Живой Этики, здесь накопилось много недоразумений. Одна из лучших книг, которая посвящена проблеме взамоотношения Живой Этики и Православия принадлежит перу Ксении Мяло “Звезда волхвов, или Христос в Гималаях. М., 1999. Взгляд автора на эту проблему изложен в статье: Иванов А.В. Православие и Живая Этика//Дельфис, 2000, №1.

[44] В этом плане астрология является по-видимому совершенно рациональной и очень важной наукой, и ее результаты, проверенные и уточненные с помощью современных экспериментальных средств, должны будут обязательно приниматься во внимание будущим земным сообществом. Глупо считать себя “детьми Космоса” и отрицать его всестороннее и фундаментальное влияние на нас.

[45] Это, собственно, и составляет отличительную черту русского философского гения.

[46] Флоренский П.А. Детям моим. Воспоминания прошлых дней. Генеалогические исследования. Из соловецких писем. Завещание. М., 1992, С.441.

[47] О народе эту мысль в предельно заостренной форме четко выразил В.С. Соловьев, написав, что “идея нации есть не то, что она думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности” (См. Соловьев В.С. Русская идея//Русская идея. 1992). Думается, что даже с христианских позиций точнее было бы не противопоставлять божественный замысел о народе его самоосмыслению в ходе исторического бытия, ибо не осознавший ясно своей жизненной задачи, неважно - индивид он, род или народ - никогда этой задачи исполнить не сумеет. Божественный Зов должен быть уловлен, осмыслен и сознательно воплощен.

[48] Это очень напоминает восточное учение о родовой и семейной карме.

 [49] Эта одна из ключевых тем в философии М.М. Бахтина. См. Бахтин М.М. Бахтин М.М. К философии поступка // Философия и социология науки и техники. Ежегодник 1984-1985 гг. М., 1986.

 

[50] Вплоть до узлов, где удивительным образом переплетаются индивидуальные, родовые, государственные и мировые судьбы. Например, женитьба русского художника Николая Константиновича Рериха на Елене Ивановне Шапошниковой дали начало великой семье Рерихов, оказавших огромное влияние не только на судьбы России и Индии в ХХ веке, но и на все мировые процессы. 

[51] Самая благодатная почва, где от этих факторов, связанных с “живым сознанием” агентов исторического процесса, можно абстрагироваться полностью - это историю первобытного общества, так называемая “заря человечества”. Тут даже сам факт сознания, дающего возможность осмысленно и творчески относиться к своим поступкам, вызывает сомнения. Кстати, чем к более древним периодам обращается мысль историка, тем более ему свойственно игнорировать влияние индивидуальных и осмысленных человеческих деяний.

[52] Именно толпой христианских фанатиков была сожжена знаменитая Александрийская библиотека и растерзана ее хранительница, женщина-философ Гипатия. В самое последнее врем,, после окупации Ирака США, именно толпой был разграблен Багдадский исторический музей.

[53] созидательный энтузиазм всегда опасен для тирана, хотя его временно и можно с успехом эксплуатировать.

[54] В отличие от других тоталитарных режимов ХХ века, основанных именно на идее какой-нибудь ложной исключительности, у русского коммунизма была по крайней мере благая и великая идея всечеловеческого братства, что делала его жесткую иерархическую организацию способную к парадоксальным трансформациям и великим историческим подвигам, как в случае Великой отечественной войны или бескорыстной помощи странам третьего мира, которые вели борьбу против всевластия западного капитала. 

[55] Это еще одно качественное отличие русского коммунизма от того же германского фашизма.

[56] хотя главные действующие лица в ней зачастую остаются анонимными.

[57] Эти моменты мы еще подробно рассмотрим в следующем параграфе.

[58] См. труд автора, специально посвященный проблемам сознания: Иванов А.В. Мир сознания. Барнаул, 2000.

[59] Иначе зло уже давно бы победило.

[60] Игнорирование активной роли личностного фактора и особенно проективного , ориентированного на будущее, измерения человеческого бытия - одна из справедливых линий критики марксистской философии истории со стороны Ж.П. Сартра. См. Сартр Ж.П. Проблемы метода. М., 1994. Правда, и у самого Сартра нет главного, без чего адекватная картина человека и его истории невозможна, - понимания роли автономно сущей и субстанциально значимой жизни человеческого духа. Посему довольно поверхностными и попросту наивными видятся все атаки атеиста Сартра на идеализм.

[61] Вспомним опять в этой связи В.С. Соловьева с вечной идеей народа, существующей в уме Бога.

[62] Он, как известно, считал себя исполнителем божественной воли Великого Неба, и это чувство помогало превозмогать ему все испытания судьбы.

[63] сознание своей божественной избранности явилось одной из причин введения Александром своего собственного религиозного культа. Показательно, что и его ближайшее окружение полководца, не говоря уж о рядовых воинах, ощущало необычность личности и дела своего предводителя.

[64] Франк С.Л. Духовные основы общества. М., 1992, С.35.

[65] Тому же Наполеону, по преданию, своей объединительной исторической миссии выполнить не удалось, ибо он нарушил главное условие своих побед - не воевать, а дружить с Россией.

[66] Алексеев Н.Н. Русский народ и государство. М., 1998, С. 317.

[67] Со всеми теми оговорками, которые я сделал выше. Кстати, молот кармы , как учит восточная историческая мысль, настигает не только прямых виновников преступлений (в этой или в иной жизни), но обязательно и их многочисленных молчаливых пособников - агрессивных обывателей.

[68] Там же, С.235.

[69] По одной из широко распространенных легенд они вместе изобрели струнный смычковый инструмент гиджак.

[70] Напомню, что первым католическим посланцем при дворе монгольских ханов был монах-францисканец Плано Карпини.

[71] См. Напр. классическую работу В.О. Ключевского “Значение преподобного Сергия для русского народа и государства”//Ключевский В.О. Исторические портреты. Деятели исторической мысли. М., 1990.

[72] См. Троице-Сергиева Лавра и Россия// Флоренский П.А., священник. Сочинения. В 4т. Т.2. М., 1995, С.353

[73] Там же, С.355.

[74] Соловьев В.С. Соч. В 2 т. Т.2. М., 1988, С.303-304.

[75] Без негои его трудов по электричеству не было бы знаменитого плана ГОЭЛРО. О месте отца Павла в русской истории у нас еще пойдет речь ниже.

[76] Шеллинг Ф. В. Й. Сочинения в 2 т. Т.2. М., 1989, С.571.

[77] Показательно, что именно скептики и софисты, да еще специфически препарированные стоики будут подниматься на щит в постмодернистской философской традиции.

[78] т.е. определяющей общую логику эволюции русской истории и культуры, утверждающей базовые ценности и цели существования России во всемирной истории.

[79] См. здесь ставший классическим труд Г.П. Федотова “Святые древней Руси”.

[80] Во многом из-за амбиций и двуличия самих великих русских князей - Ивана III и его сына от Софьи Палеолог Василия III.

[81] Ради этого, собственно, когда-то приехал на Русь, к князю Василию III, ученый монах Ватопедского Афонского монастыря Максим Грек (ок. 1470 - 1556). Оклеветанный и осужденный последователями Иосифа Волоцкого, возненавидевшими Максима за его прямоту и ученость, он свыше 15 лет проведет в заточении в Иосифо-Волоколамском, а потом Отрочь монастыре в Твери. Лишь в последние годы он обретет свободу и закончит свои дни в стенах Троице-Сергиевой Лавры, уважаемый и почитаемый всеми просвещенными людьми на Руси,.   

.[82] Цит. По: Ломоносов М.В. Сочинения. М., 2000, С.17.

[83] -См. Флоренский П.А., священник. Сочинения в 4 т.Т. 2. М., 1996.

[84] Во времена правления Деметрия, ученика Теофраста, в Афинах внокь воцарился порядок, улучшились благосостояние и общественные нравы. Великий город, переживший эпоху смут после смерти Александра Великого, вновь восстановил славу центра философии: здесь начал преподавание стоик Зенон Китийский, вернулся Эпикур. “В целом десятилетие правления Деметрия Фалерского (317-307 г.г.), - пишет И.Д. Рожанский, - расценивалось древними и новыми авторами как одна из самых благополучных страниц в истории Афин “ (Рожанский И.Д. История естествоознания в эпоху эллинизма и Римской империи. М., 1988, С.17.). Изгнаный впоследствии из Афин (здесь его судьба ничем не отличается от трагических судеб других великих служителей на благо человечества), Деметрий переехал в Александрию к Птолемеям и внес решающий вклад не только в организацию знаменитой Александрийской библиотеки, но в создание целой системы государственной поддержки науки и искусств. Он, по мнению историков науки, обеспечил преемственную связь между классической греческой и эллинистической наукой. Свыше 20 лет он был главным советником Птолемея I Cотера, при котором Египет стал одной из просвещеннейших стран тогдашнего мира. 

[85] Во времена правления Ашоки (268-231 г. до н.э.) Индия многие десятилетия жила без войн, хотя территория страны неуклонно расширялась. Торговые индийские караваны ходили в Среднюю Азию, в Иран и на Ближний Восток. Расцвели ремесла, каменная архитектура, пластические искусства. Но, самое главное, император, сам будучи правоверным буддистом, проводил политику религиозной терпимости и взаимопонимания между различными народами, высекая на колоннах в подвластных ему городах свои знаменитые царские эдикты. На разных языках они призывали уважать чужие обычаи и чужую веру, а истинность своей - доказывать исключительно собственной праведной жизнью. См.: Бонгард-Левин Г.М. Древняя Индия. История и культура. Спб.. 2003.   

 [86] См. Прекрасную художественную биографию Ду Фу на русском языке: Бежин Л.Е. “Ду Фу” М., 1987. Там же дано общее красочное описание китайских экзаменов, в том числе и при закате эпохи императора Сюань-цзуна.  

[87] Виноградова Н.А., Николаева Н.С. Искусство стран Дальнего Востока. М., 1989, С. 50. 

[88] История китайской философии. М., 1989, С. 260.

[89] Там же, С. 260-261.

[90] Малявин В.В. Китайская цивилизация. М., 2001, С.373.

[91] Эта тема прекрасно освещена во многих давних и современных исторических работах, поэтому я не буду хотя никто не расставил нравственных акцентов по поводу личности и правления царя Ивана IY точнее и лучше, чем великий Н.М. Карамзин в своей “Истории государства российского”.

[92] ведь за событиями профанной истории практически невозможно усмотреть действие фундаментальных причин, общего порядка и смысла. Здесь выдающиеся духовные деяния выдающихся духовных личностей тонут в общем хаосе политических и прочих событий, вытесняются на глубокую периферию. Если же кто-то из личностей и становится предметом исторического интереса - то чаще всего деятелели даже не профанной, а именно - “кровавой истории”. На это всегда есть конъюнктурный политический и психологический заказ. Недалекие люди любят подглядывать в замочную скважину, а политики находить для себя исторические оправдания.   

[93] Например, научной исторической школы, в рамках которой он формировался как ученый.

[94] Данная проблематика капитально проработана в герменевтике и особенно в работах М. Хайдеггера и Х.-Г.Гадамера. “Понимание, осуществляемое с методологической осознанностью, - пишет последний, - должно стремиться к тому, чтобы не просто развертывать свои антиципации, но делать их осознанными, дабы иметь возхможность их контролировать и тем самым добиваться правильного понимания, исходя из самих фактов”. - Гадамер Х-Г. Истина и метод. М., 1988, С.321-322.

[95] Фукидид. История. М., 1999, С.123.

[96] И при этом в отличие от народных сказаний Жития никогда не давали “нравственных сбоев”. Так, в образцах устного народного творчества можно встретить романтизацию сурового, но справедливого-де царя Ивана Грозного, заступника народа перед притеснителями-боярами. В отличие от такого профанного благоговения перед абсолютной властью в Житии митрополита Филиппа Колычева Иван Грозный представлен объективно, как неправедный тиран и насильник Земли русской, против которого одиноко и героически поднимает голос настоятель русской церкви. Кстати, в его бытность игуменом Соловецкого монастыря и при его несомненном попустительстве бежит в Западные русские земли сосланный туда Иваном Грозным выдающийся нестяжатель старец Артемий. Кстати, свою мученическую и героическую смерть от рук Малюты Скуратова митрополит Филипп примет в Отрочь монастыре в Твери, где около десяти лет томился в заточении его выдающийся предшественник Максим Грек.

[97] Если взять историю отечественной духовной жизни, то естественно, что важнейшей линией анализа здесь будет история русской святости, как сверхвременный каркас отечественной духовной жизни в единстве ее действующих причин и целевых установок поведения. Кстати, блестящие образцы такого подхода в отечественной традиции уже имеются. Укажу лишь на уже упоминавшиеся работы Г.П. Федотова “Традиции русской святости” и блестящие исторические портреты В.О. Ключевского, особенно посвященные Сергию Радонежскому, Федору Ртищеву, А.Л. Ордин-Нащокину. Здесь великий русский историк чувствует пульс русской истории едва ли не острее, чем в своих знаменитых обширных лекциях. В Портретах он гораздо ближе к нравственному духу Н.М. Карамзина, чем ему самому кажется и к которому он относился резко отрицательно. См. Его статьи “Н.М. Карамзин”// Ключевский В.О. Исторические портреты. М., 1990.

[98] См. об этом боле подробно в работе: Иванов А.В., Фотиева И.В., Шишин М.Ю. Духовно-экологическая цивилизация: устои и перспективы. Барнаул, 2001. 

[99] На публикацию их идеологизированных трудов (см. материал о формах идеологизации истории в самом начале работы), естественно, сразу находятся огромные деньги и им дается беспрецендентная реклама. Подтверждение этого - массив псевдоисторической литературы времен победившего социализма и такая же лавина псевдоисторических трудов с прямо противоположными акцентами и выводами во времена победившей россиийской демократии 90-х годов прошлого века.

[100] т.е. когда широкое распространение получает не только идеологизация история, но и расцветают разного рода соблазны исторического сознания. 

[101] Лотман Ю.М. Колумб русской истории//Карамзин Н.М. История государства российского. Сопроводительные статьи к репринтному воспроизведению издания 1842-1844 гг.. Кн.4. М., 1988, С. 14.

[102] См. Приводившиеся выше работы последнего о Н.М. Карамзине.

[103] Там же, С.15.

[104] Там же , С. 14.

---

Дата добавления: 2018-09-20; просмотров: 769; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!