Личностное измерение исторического процесса

Иванов А.В. (фрагемент из монографии «Новый опыт метафизики всеединства»)

 

Оправдание личностного начала в истории

Заниматься историей ... - это не забава

и не безответственная игра. Заниматься историей

 уже означает знать, что стремишься тем самым

к чему-то невозможному и

все-таки необходимому и крайне важному.

Заниматься историей - значит погружаться в хаос

и все же сохранять веру в порядок и смысл.

Г.Гессе. Игра в бисер

Пройдя через ряд пыток, “шатаясь, падая под ношей крестных мук”,

человечество шаг за шагом завоевывало возможность законодательства

и строительства своей истории. Шаг за шагом оно стремилось

 реализовать свои идеалы Правды, Истины и Красоты...Кто сочтет

все те пытки, которым подвергались бесчисленные строители

этой Правды. Но эту Правду создавали они как личности,

и точно также наше будущее создаем мы.

П.А. Сорокин. Историческая необходимость  

 

                                                

                                                 Понятие истории

    

   История и ее значение для человеческой жизни - ключевые темы гуманитарной мысли конца 19 - 20 столетий. О сущности исторического процесса и методологии его познания писали такие выдающиеся мыслители этого периода как В. Дильтей и Р.Дж. Коллингвуд, Г.Риккерт и М.Блок, Х.Г. Гадамер и Л.П. Карсавин, О. Шпенглер и П.А. Флоренский, Э. Кассирер и Й.Хейзинга, П.Рикер и К. Ясперс, А. Тойнби и П.А. Сорокин. Казалось бы, все методологические трудности уже в основном проработаны, фундаментальные ходы исторического познания промыслены, а возможные ценностные контрапункты расставлены. И все же есть явления, с которыми принципиально не сталкивались наши предшественники, но которые создают совершенно новый контекст обсуждения важнейших проблем исторической науки. Современность всегда является значимым фактором осмысления прошлого, и сегодняшний день - отнюдь не исключение. Попытка взглянуть на старые исторические дилеммы с высоты нынешнего дня - такова основная задача данного философского очерка, претендующего при этом не столько на новизну, сколько скорее на реабилитацию старых идей и подходов, забытых или самоуверенно отвергнутых современной гуманитарной элитой Начать же этот очерк мне хочется с вполне традиционного академического захода - с анализа смыслов слова “история”.

Слово “история” содержит по крайней мере четыре таких базовых смысла. Во-первых, под словом “история” понимается рассказ (сказание) о каких-то реальных или вымышленных событиях. Мы сталкиваемся с использованием термина именно в этом обыденном смысле всякий раз, когда кто-то говорит: “Сейчас я вам расскажу одну любопытную историю...”.  

Во-вторых, история может означать череду событий во времени, связанную исключительно с миром человеческих событий и поступков, причем эти события и поступки могут быть дальними и совсем близкими, касаться всего человечества в целом и его отдельных государств, наций, родов, наконец, индивидуальных судеб. Здесь история предстает как причудливое переплетение многих неповторимых событийных линий, где есть линии длинные (судьбы народов) и совсем короткие (индивидуальные судьбы)[1], где есть узлы и трагические обрывы, и где многие линии появляются вновь после долгих временных пауз и исторического безмолвия. Общечеловеческую историю в этом плане можно уподобить единому стволу, сотканному из бесчисленного числа подобных линий-волокон разной толщины и длительности. Этот ствол постоянно растет, причем, чем выше он вырастает - тем ясней с высоты прожитых веков видится подножие этого древа, но вот корни и очертания грядущей кроны, увы, отнюдь не становятся ясней.

В-третьих, историю имеют все вещи и процессы в мире, начиная со Вселенной и нашей Земли и заканчивая историей мельчайшей элементарной частицы[2]. Мы живем в необратимо меняющемся мире, и ни один объект в нем не остается неизменным, а, значит, имеет историю как прошлое собственного бытия. Память об этом прошлом может актуально присутствовать в настоящем состоянии данного объекта и определять многие его черты ( как в биологических объектах, где онтогенез несет память о филогенезе), а может никак видимо не запечатлеваться в его структурах, как в случае с большинством объектов неорганической природы.

И вот здесь-то мы сталкиваемся с четвертым смыслом слова “история”, ибо только человеку дано сознательно восстанавливать и осмысливать собственное прошлое, создавая науку с аналогичным называнием. Одно из самых простых и достаточно точных определений ее предмета предложил француз Марк Блок, назвав историю наукой “о людях во времени”[3].

В немногих науках о человеке, кроме истории, их названия совпадают с субстанциальными характеристиками человеческого существа. Таковы прежде всего психология, логика и этика[4], что свидетельствует об интимной близости изучаемой в них предметности к нашей, так сказать, онтологической сердцевине, силящейся познать самое себя. Воистину, человек есть прежде всего существо переживающее, мыслящее, моральное и живущее во времени, а вот исключительно общественными существами, представляющими собой знаменитый марксистский “ансамбль общественных отношений”, являются вовсе не люди, а как раз пчелы, муравьи и макаки. Все они, между прочим, занимаются совместной производственной деятельностью - добывают мед, строят муравейники, добывают пищу или обороняются от врагов. У них есть четкая система социальных ролей, властная иерархия, производственная и половая специализация, а отдельная особь неизбежно гибнет, если выпадает из жизни коллектива.

Человек же способен сознательно (а иногда и навсегда) покидать общество ради достижения духовного просветления, а его общественная жизнь получает свою собственно человеческую специфику и объяснение вовсе не из нее самой и уж тем более не из физиологических потребностей человека, а благодаря тому, что в социальное взаимодействие вступают существа, призванные глубинно и сердечно сопереживать друг другу, решать разнообразные мысленные задачи, стыдиться и стремиться к идеалу, созидать художественные ценности и сознательно извлекать уроки из прошлого[5]. Все эти качества - отнюдь не следствие, как может показаться на первый взгляд, а самая настоящая духовная предпосылка и субстанциальное условие бытия человеческой социальности (пусть и не проявляющаяся в человеческой жизни сразу и непосредственно) и ее нельзя вывести из материальной общественной практики точно также, как великий дар сознания нельзя вывести ни из структур мозга, ни из первичного контакта ребенка с социальным окружением. Напротив, чтобы вступать в человеческую коммуникацию - нужно уже обладать выборочным вниманием и зачатками сознания, а чтобы действовать - надо иметь идеальный план деятельности и уметь решать хотя бы самые примитивные мысленные задачи (пусть трижды лежащие за пределами осознанности). Так, чтобы расслышать человеческую речь, у ребенка должна быть способность селекции значимых звуков (т.е. некий аналог логических операций абстракции и обобщения). Дабы сформировался вкус - нужна органическая художественная предрасположенность к эстетическому восприятию. Нравственные влечения и отталкивания ребенок демонстрирует уже с самого раннего детства, и их специфику никак нельзя объяснить ни влиянием социума, ни генетическим аппаратом наследственности[6]. Я уж не говорю о многочисленных фактах, которые упорно обходит социоцентрическая психологическая мысль - об удивительных способностях к наукам и искусствам, проявляющимся с младенчества; о потрясающих по своей глубине суждениях и ярких воспоминаниях далекого исторического прошлого у совсем маленьких детей, для которых у них попросту нет соответствующего социального опыта; о детских духовных видениях, наконец, которые самоуверенные взрослые считают или фантазиями или психическими отклонениями, подлежащими лечению[7].

Марксизм (как и вообще все социоцентрические и натуралистические теории) в понимании человека везде, в сущности, совершает одну принципиальную ошибку: при условии - еще отнюдь не значит по причине, и если духовные способности и задатки явно проявляются под влиянием общества, то это не значит, что общественная жизнь - генетический источник духовных способностей и духовной жизни вообще. Социологический редукционизм, свойственный марксизму, равно как и редукционизм натуралистического типа, свойственный современным социобиологическим построениям, везде причины подменяют условиями; сущность - формами ее внешнего проявления; а, в конечном итоге, человека, как духовное существо, - человеком телесным и социальным. В результате и законы духовной жизни чаще всего остаются за бортом исследования, и телесно-социальная жизнь человека получает тенденциозное истолкование.   

На самом же деле, дар эмоционального переживания и осмысления окружающего мира, эстетического творчества и наслаждения, этической оценки и целеполагания, исторической памяти - это истинная субстанциальная основа и общественного, и личного бытия. Все, с чем сталкивается человек с необходимостью дано “в” и “через” реальность его живого духа. И из этой духовной реальности невозможно выскочить также, как не может барон Мюнхгаузен вытащить самого себя из болота.

Более того, как древо строится из химических элементов воздуха и почвы, но программа его роста присутствует в исходном семени; как для нашего тела нужны питание и воспитание, но его атрибутивные черты несет в себе человеческий зародыш в виде генетического аппарата наследственности, - так и в человеке, по видимому, существует духовное зерно, глубинное Я, являющееся стержнем его личности и основанием творческой активности в окружающем мире[8].

Точно также существуют - и я постараюсь подробно обосновать этот тезис ниже - глубинные духовные причины и духовная наследственность в истории, гораздо более влиятельные, чем потребности телесной и социальной жизни. Словом, дух ни из чего вывести невозможно, кроме как из него самого, и его нельзя свести ни к какому низшему началу. А вот его бытие, напротив, дает верный ключ к пониманию всего относящегося к низлежащим слоям природного, телесного и социального бытия человека.

Блестящее теоретическое обоснование этого древнего тезиса о несводимости высшего к низшему дали многие выдающиеся мыслители от Платона и Лейбница до П.Д. Юркевича и Н. Гартмана Честно говоря, есть один безусловный экзистенциальный аргумент против социоцентрического и натуралистического редукционизма любого типа. Надо подойти к зеркалу, пристально взглянуть на самого себя и задаться вопросом: а можно ли вашу собственную неповторимую человеческую индивидуальность (в первую очередь именно духовную, связанную с чертами вашего характера и творческими способностями, с ориентацией на определенные жизненные цели и ценности) удовлетворительно объяснить генетическим аппаратом наследственности, влиянием семьи или социума в целом? Если бы это было действительно так, то откуда бы взялась наша свободная духовная индивидуальность? Ее не должно было бы быть вовсе. А если мы сегодня духовно есть то, чем сами себя в жизни сделали своими прошлыми поступками[9], то что же нас заставляло творчески и нестандартно двигаться именно в этом, а не ином направлении, жизнестроительствовать так, а не иначе, и вообще жизнестроительствовать, а не превращаться в социально и генетически запрограммированное животное? 

Словом, глубинную сущность вашего Я ниоткуда, кроме как из духовной сферы, вам объяснить не удастся, равно как и ответить на вопрос: “Почему такая вроде бы несущественная и невещественная привеска к человеческому бытию, как дух, все же оказывается и таким значимым, и таким стойким? Что заставляет творцов, святых подвижников и героев человечества жертвовать ради него не только своим социальным “я”, теряя деньги, карьеру, семью, гражданский статус и политическую свободу; но даже и телесным “я”, отдавая жизнь за другого человека, за Родину, за все человечества в целом?        

Психология, этика, логика и история (сюда вполне можно добавить еще и эстетику) являются главными науками о духе, открывающими путь к потаенным субстанциальным глубинам человеческого существа, ибо именно стремлением к сердечной открытости, добру, истине и красоте влечется человек на протяжении всей своей истории, а высшие человеческие типажи, вносящие наиболее значимый вклад в общее движение человечества - на всем протяжении своей личной земной жизни. И эти субстанциальные потребности духа - подчеркну это еще раз - не выводимы ни из потребностей тела в пище, тепле и бытовом комфорте, ни из социальных потребностей в общении, труде, социальном признании и т.д., хотя и нуждаются в них, как нечто духовно-сущее нуждается в телесных и социальных - несущих[10] - основах для своего бытия. Высшее появляется во времени позже низшего, но не из него, ибо у высшего - свои линии детерминации. Все низшее всегда прозрачно для высшего, но ни в коем случае не наоборот, ибо в законах существования духа получают оправдание и объяснение законы низлежащих слоев бытия. 

Потребность в психологической, логической, этической, эстетической и исторической рефлексии появляется приблизительно одновременно на самых ранних этапах культурной жизни общества в различных регионах земли. Эта комплексная постановка себя под вопрос, совпадающая с возникновением классической философии и мировых религий, - знак зрелости и мужества духа, покидающего природные пеленки сугубо телесных потребностей и безликой социальности. Отсюда не будет большой ошибкой определить историю как одну из важнейших наук о собственно человеческом в человеке[11].

Но здесь проявляется один удивительный антропологический закон: то что нам ближе всего по бытию ( мышление, непосредственное душевное переживание, моральный выбор, творческое вдохновение, память о событиях прошлого), то оказывается дальше всего от нас по степени познаваемости. Именно в таких важнейших науках о духе, как психология, логика, этика и эстетика нас подстерегают наибольшие трудности, ловушки и парадоксы. Наука под названием “история” не является здесь исключением.

 

            Соблазны исторического сознания

 

Начнем с констатации тривиального факта: в современную эпоху телевидения, компьютерных программ и Интернета данность истории нашему сознанию существенно изменилась. С ней мы знакомимся теперь не столько через чтение серьезных научных и биографических книг по истории, посещение лекториев, музеев или исторических достопримечательностей, сколько через популярную художественную литературу, телевизионные документальные и художественные фильмы и во все возрастающей степени через виртуальную продукцию, когда с культурой и историей той же древней Греции вполне можно ознакомиться через соответствующую обучающую компьютерную программу с географическими картами, снимками Парфенона и статуй античных атлетов, с текстами греческой исторической науки и т.д. Можно даже стать непосредственным участником и даже специфическим творцом исторической реальности, купив компьютерную игру на какую-нибудь историческую тему[12]. Раньше для живого приобщения к истории нужен был сильный элемент личной фантазии и воображения. Сегодня телевидение и компьютер вполне компенсируют отсутствие оных, в избытке предоставляя нашему сознанию образные исторические картинки на любой вкус и возраст. Это изменение данности истории нашему внутреннему миру накладывает сильный отпечаток на все три ее смысла, выделенных в начале очерка. По крайней мере актуализирует в них такие апекты, которые раньше находились в латентном состоянии.

    Начнем с истории как некоего повествования, рассказа. Если это рассказ на историческую тему, то нам бы хотелось, чтобы он был и интересным, и правдивым. Однако сплошь и рядом мы встречаемся с субъективистскими и произвольными домыслами по поводу истории, как в случае с многочислеными документальными фильмами на исторические темы,[13] а иногда и с откровенно эпатажными и лживыми историческими россказнями, которыми переполнены ныне прилавки книжных и видео- магазинов. Научно-популярный исторический жанр имеет тенденцию становиться все менее научным и все более популярным, причем рассказы профессиональных и ответственных историков вытесняются на глубокую периферию, и историческую компоненту массового сознания начинает определять “творчество” совсем иного рода. 

Один из главных стимулов подобного “исторического творчества” - жажда привлечь внимания зрителей любой ценой, даже откровенным скандалом и эпатажем, иначе книгу не купят, а телепередача не наберет нужного рейтинга. В результате, как отмечал еще Гегель, “исторические факты заменяют субъективными выдумками, и притом такими выдумками, которые признаются тем более удачными, чем они смелее, т.е. чем ничтожнее те мелкие обстоятельства, на которых они основываются, и чем более они противоречат важнейшим фактам истории”.[14] Словом, завлекательность истории как рассказа здесь явно доминирует над его правдивостью с опасностью полного стирания граней между вымышленным и собственно историческим рассказом; подмены познавательного осмысления истории - самоутверждением собственного “я”, корыстным денежным рассчетом или просто получением болезненного удовольствия от праздной игры ума на исторические темы.

   Если мы теперь обратимся к истории как сохранению памяти о событиях давнего и недавнего прошлого, без чего невозможно полноценное бытие ни личности, ни народа, то и здесь наблюдаются важные изменения. Традиционно, когда мы пытаемся сохранить память о прошлом, то, во-первых, особое внимание стараемся обращать на наиболее значимые события личной и коллективной истории, определившие их последующие пути[15]; и, во-вторых, заботимся о сохранении памятных материальных следов подобных событий в виде исторических памятников, семейных реликвий, личных вещей и редких фотографий. Словом, события и артефакты прошлого в человеческом бытии всегда упорядочивали традиционные и естественные дихотомии типа “важное - неважное”, “ценное - неценное”, “заслуживающее внимания - не заслуживающее внимания”, “святое - позорное”. Это, собственно, всегда и превращало исторические событийные линии различной “длины” и “толщины” в упорядоченные и сложно взаимодействующие целостности; не давало им ни слипаться в аморфные комки, где механически перемешаны даты, события, судьбы и тексты; ни распадаться на множество не связанных между собой фрагментов прошлого. Словом, усилиями человека история заботилась о собственном порядке.

Ситуация радикально изменилась с последней четверти ХХ века. Информационные технологии здесь, как и везде, обнаружили свои темные стороны и бесовские соблазны. Бытовые телекамеры и цифровые фотоаппараты в идеале позволяют копировать и сохранять в семейном архиве огромные временные куски повседневной жизни Обыватель на отдыхе, по праздникам, да и в повседневном быту беспрерывно щелкает цифровым фотоаппаратом или снимает все происходящее на камеру, освобождая от работы свою творческую живую память и эстетические способности[16]. Сохранение буквальных копий прошлого превращается даже в особого рода массовую болезнь. Потом на семейных и дружеских встречах следуют бесконечные просмотры этих прошлых малозначительных событий со столь же малозначительными живыми воспоминаниями и обсуждениями. Важное механически перемешивается с неважным, прекрасное с пошлым, а в результате возникает культ бытовой истории, истории посредственной повседневности с бесконечной, слипающейся в один клубок, чредой путешествий, свадеб, праздничных застолий, курортных романов и измен, рождения детей и похорон родственников. Бытовая история - это история тел, а не история человеческого духа. В каком-то смысле это даже не история, а безмерно растянутое во времени настоящее, а еще точнее - духовное безвременье и спячка.

Этот бытовой и обывательский дух истории, где все перемешано и уравнено (высокое и низкое, случайное и необходимое, значимое и незначительное) мощно подпитывается телевизионными бытовыми сериалами, где “все как в жизни”, ну разве что поярче и позанимательней; а также массой соответствующих популярных изданий типа “Женщины императора Николая II”, “Сто великих любовниц в истории”, “Кухня в древнем Риме” и т.д. Особый жанр, где история превращается в прямой хаос дат, имен и судеб - рубрики в газетах, популярных журналах и телепередачах, рассказывающих обывателю о том, какие события в истории произошли, скажем, 8 декабря, или какие знаменитые люди родились под знаком овна. Здесь сознательно в один ряд могут поставить Леонардо да Винчи и какую-нибудь пошлую современную певичку; футбольный матч, где “Спартак” обыграл мадридский “Реал”, и битву при Ватерлоо.   

Было бы однако большим заблуждением считать, что этот дух исторического всесмешения никак не подпитывается со стороны самих историков. Верная мысль, что исторический процесс - это не только выдающиеся события, выдающиеся тексты и выдающиеся судьбы, но и повседная жизнь миллионов людей с особой бытовой культурой, семейными привычками и традициями, играми и ремеслами, способами воспитания детей и трудовыми буднями, заслуживающими самого пристального внимания со стороны профессионального историка, - привела к возникновению особого жанра исследования, который можно назвать “историей человеческой повседневности”[17]. Важный и поучительный сам по себе, он, однако в последние десятилетия приобрел самодовлеющий и даже агрессивный характер, вплоть до отстаивания тезиса, что именно история повседневности есть наиболее панорамная и объективная история, позволяющая выявлять тип господствующей ментальности и, соответственно, реконструировать общую картину эпохи. При такой гипертрофированной установке серо-типовое и массово-телесное в истории вытесняет ее индивидуальное, героическое и духовное измерения, а, значит, неизбежно утрачивается и то главное, что нас особенно привлекает в прошлом, - понимание причин исторических взлетов и исторических падений, находящихся в пределах нашего свободного действия, а также извлечение из минувших событий личных нравственных уроков. Более того - и это самое неприятное - культ повседневности в исторической науке неявно подпитывает и санкционирует все те виды исторического бытовизма, о которых говорилось выше.

   В конце 20 - начале 21 веков стали явственны и те опасные тенденции, которые всегда таились в недрах исторической науки, но не находили столь благоприятных условий для своего проявления, как в нынешнюю эпоху массовых  коммуникаций и массовыхидеологий.

Естественная установка историка, составляющая ценностное основание его научной деятельности, - всеми силами стремиться к тому, чтобы в нашем знании о прошлом оставалось как можно меньше белых пятен, а реконструкция исторических событий и понимание их движущих причин были максимально объективными. К сожалению в 20 веке явственно выявилась и продолжает массово политически эксплуатироваться совсем иная - идеологическая функция истории. Что это такое - отлично знакомо каждому русскому человеку, перевалившему сорокалетний рубеж и бывшему очевидцем эпохи “перестройки”. Цель идеологии, как известно, это вовсе не пропаганда среди широких масс народа каких-то истинных знаний и подлинных ценностей бытия, а откровенное манипулирование сознанием людей с целью завоевания и/или удержания политической или экономической власти[18]. Для этих целей история как наука (а, вернее, как псевдонаука) оказывается едва ли не оптимальным средством. Идеологически использоваться для этих целей история может по-разному.

Во-первых, один из эффективнейших идеологических приемов - фигура исторического умолчания, когда, к примеру, о какой-то эпохе говорится или только хорошее, или, наоборот, только плохое, а все другие негативные (или положительные) моменты тщательно камуфлируются. Существует даже железный диалектический закон подобного идеологического умолчания. В полном соответствии с марксистским законом отрицания отрицания здесь в негативном свете всегда рисуется ближайшая прошедшая эпоха, подвергшаяся отрицанию; а вот тот исторический период, который отвергнутой эпохой критиковался, напротив, поднимается на щит и рисуется исключительно в розовом свете. Судите сами: в советский период царская Россия описывалась в основном как тюрьма народов, а славились революционеры и бунтари против самодержавного произвола и религиозного обскурантизма. После победы так называемого “демократического” режима и развала Советского Союза весь советский период истории стал подвергаться огульному отрицанию и идеологическому поношению, а царская Россия, напротив, - непомерно возвеличиваться, так что даже факт трех революций (1905, февральской и октябрьской 1917) стал совершенно непонятным - чем люди были недовольны в сытой и процветающей стране?  

             В результате подобных идеологических манипуляций с историческим материалом образуется порочный круг исторического сознания, когда огульное отрицание и пристрастное умолчание о чем-то сегодня провоцируют обратную реакцию на те же события и факты завтра. Чем явственней тенденциозность в отношении прошлого, тем тенденциозней будет восстанавливаться “историческая справедливость”. В результате один исторический субъективизм скорее всего будет заменен таким же историческим субъективизмом, но только с прямо противоположным знаком.       

В-вторых, в годы “перестройки” мы столкнулись еще с двумя примерами прямой идеологизации истории. Это связано в первую очередь с проблемами национальной самоидентификации и национально-государственного политического самоопределения. В одном случае история становится идеологической “дубинкой” для решения узкополитических проблем сегодняшнего дня. Так, например, добивались государственной независимости, а потом вступления в НАТО республики Прибалтики, тенденциозно спекулируя на проблемах оккупации их земель сталинским режимом, на секретных протоколах Молотова-Риббентропа, на геноциде прибалтийских народов со стороны русских и т.д. Во всех бывших советских республиках националистические круги рвутся к власти или, что много печальнее, формируют национальную государственную идеологию, муссируя темы коммунистического рабства и СССР, как гигантской тюрьмы народов. Самое любопытное, что таким ярым историческим субъективизмом исполнена как раз гуманитарная национальная “интеллигенция”, среди которой немало и профессиональных историков. Вчера они писали одно, сегодня начинают писать нечто прямо противоположное, дискредитируя и самих себя[19], и свою науку.

В другом случае настоящее превращается в средство мести за прошлые - подлинные или мнимые - исторические обиды. Плохо, когда власть идет на поводу у подобных настроений и сама бездумно политизирует историю, штампуя скороспелые законы типа закона “о репрессированных народах”. В результате только сеются семена новой национальной розни и новых политических конфликтов. Под антиисторическими лозунгами “восстановления исторической справедливости” расчленялась Югославия, русские вытеснялись из Чечни и стран Прибалтики.

В-третьих, есть самая мерзкая идеологическая форма препарирования истории, когда власть специально рассказывает народу про ужасы давней, а чаще всего - недавней истории, дабы отвлечь его от творимых безобразий настоящего времени. В этом случае, даже если человек ощущает, что его душат, то он все равно будет благодарен власти, что его еще не додушили окончательно, ведь в те времена, о которых рассказывают идеологические “страшилки”, с людьми поступали именно так. Для того же, кто просто не хочет замечать зла, творимого вокруг, такие россказни о кровавом прошлом являются своеобразным болеутоляющим наркотиком, где доза “исторического морфия” позволяет забыться и не замечать реальности. Подобным образом, как известно, Ельцин был приведен к власти в 1996 году. Тенденциозная историческая книжонка про тотальные зверства большевиков и еще более страшные картины зверств, которые свершатся-де в случае их нового прихода к власти, превратили политического банкрота чуть ли не в “спасителя Отечества”.

Не следует думать, что подобных - сознательных и бессознательных - попыток превратить историю в средство достижения политических целей не было в прошлом. Просто эффективность манипулирования сознанием с помощью “исторических аргументов” неизмеримо возросла. Неслучайно государственная власть сегодня во всех странах своей главной задачей считает контроль за средствами массовой информации, ибо если ты их не контролируешь, то все твои успехи могут быть выставлены в черном свете[20]; а, если контролируешь, то все хозяйственные и политические провалы, напротив, могут быть “замазаны” благостной телевизионной картинкой[21]. Короче, прогресс в развитии средств массовой информации и компьютерных технологий дал возможность искусно (воистину от слова искус!) превращать виртуальное в реальное, а реальное делать иллюзорным. Если использовать язык индийской философии, то можно сказать, что мы живем в царстве “удвоенной майи”. Ряд авторов постмодернистской направленности даже прямо заявляет: “История умерла, ибо с ней в настоящем можно делать все, что угодно”. 

К этому тезису я еще вернусь, равно как и к общему постмодернистскому историческому мироощущению. Здесь же отмечу следующее: возможность сознательных идеологических манипуляций историческим сознанием, о которых речь шла выше, коренится не только в своеобразии переживаемой нами эпохи, но и в самой антиномической природе исторического познания, к анализу которой я теперь и перехожу.

                            

                                       

 

                               Дилеммы исторического познания

 

История - наука парадоксальная: она познает то, чего уже нет, что навсегда и необратимо отошло в небытие. Как ни к одной другой науке (за исключением разве что футурологии[22]) к истории применим знаменитый вопрос Парменида: “Как мы можем познавать небытие?”. Действительно, события прошлого, деяния и мысли когда-то живших людей минули безвозвратно, и мы никогда не сможем быть прямыми свидетелями ни битвы при Ватерлоо, ни речей Демосфена, ни дискуссий на богословские темы в средневековых католических университетах. Существуют, правда, гипотезы, что ничего из мирового и личного прошлого не растворяется в волнах времени[23], а записывается в Книгу Жизни (христианство) или запечатлевается на свитках Акаши - тончайшей первоматерии Космоса (восточные религиозно-философские учения) - и вполне может быть прочитано развитыми сознаниями во Вселенной, обладающими даром сверхвременного и, стало быть, сверхисторического бытия и познания. Таковы святые подвижники и духовидцы всех мировых религий. Абстрактно отрицать подобные способности у нас нет никаких рациональных оснований, кроме кажущегося неоспоримым, но, на самом деле, несостоятельного аргумента, будто то, что не дано созерцать лично нам и массе окружающих нас людей, то и вообще невозможно в принципе. Аргумент от личного опыта и массовой веры - это вообще не аргумент, ибо известно, что в отличие от простого человека “обученный” глаз художника способен распознавать несколько десятков оттенков синего или черного цвета, а предрассудки и заблуждения толпы - притча во языцах. Другое дело, что мы не имеем право и абстрактно признавать наличие прошлого в такой своеобразной форме без серьезных теоретических аргументов и опытных доказательств. Впрочем, даже если история эмпирически и способна сохраняться в такой форме, то ракурсы видения и глубина понимания будут в любом случае определяться личными качествами и предрассудками того, кто будет ее созерцать в подобном “метаисторическом пространстве”. Она и в этом случае не будет дана индивидуальному сознанию в своей абсолютно чистой и очевидной непосредственности, ибо обыватель и святой подвижник Книгу Жизни все равно будут прочитывать по-разному, т.е. личностно, о чем речь у нас еще пойдет впереди.   

Как бы там ни было, но подавляющее большинство историков исходит из убеждения, что события прошлого нам, земным жителям, никогда уже не смогут быть даны в их живой и оче-видной цельности. Историческое познание - это всегда наши настоящие реконструкции и интерпретации событий прошлого на основании дошедших до нас непосредственных свидетельств очевидцев, живых культурных традиций, легенд, обычаев и привычек, передающихся от поколения к поколению. Не менее значимыми являются опосредствованные, материальные следы прошлого (или артефакты истории), дошедшие в виде текстов разного рода, архитектурных сооружений и культурных ландшафтов, памятников искусства и науки, бытовых и технических устройств.

Труд историка, интерпретирующего исторические следы (идеальные и материальные), действительно, подобен труду следователя. И как следователь по оставшимся уликам воссоздает картину преступления, так и историк по сохранившимся историческим свидетельствам актуализирует и заставляет говорить дотоле молчащее прошлое. В каком-то смысле работа историка - постоянное опровержение тезиса Парменида, что небытие нельзя мыслить и потому оно не существует. Напротив, историк только тем и занимается, что мыслит о небытии. Более того, он постоянно доказывает, что это небытие обладает удивительным свойством быть значащим и исключительно значимым для человека небытием, без чего невозможно ни само существование настоящего, ни наше его рациональное понимание.

 Но здесь-то открывается, быть может, ключевая дилемма исторического познания, заставляя многих исследователей скорее относить его к роду искусства, нежели науки, а самых радикальных критиков (типа французского искусствоведа П.Валери, философов Э.Гуссерля и К. Поппера[24]) принципиально выносить исторический подход, а, значит, и историю, как науку, за рамки строгого и доказательного знания.

      В самом деле, если познание прошлого - это всегда диалог с ним с позиций настоящего, то насколько историческое познание может быть признано объективным и, соответственно, научным? Можно ли устранить субъективную составляющую из тех результатов, которые выносит историк на суд своих коллег и на широкую публику? Не навязывает ли он нам, в конечном счете, собственные представления  об истории, проецируя на прошлое идеальные построения, которые существуют только в его голове? Словом, не подменяет ли он значащее для нас историческое небытие бытием своего собственного я[25]?

Эта проблема, собственно и конституирущая все своеобразие и парадоксальность исторического познания, была методологически ясно и четко осознана прежде всего в германской философии - неокантианцами (В. Виндельбандом и Г. Риккертом) и представителями “философии жизни” - Г. Зиммелем и В. Дильтеем. В ХХ веке она неоднократно служила поводом для дискуссий и взаимной критики со стороны самых разных мыслителей. Не вдаваясь в подробный анализ вариантов решения этой проблемы, выделю лишь ее ключевые аспекты и вытекающие отсюда основные ходы рефлектирующей мысли историков и философов.

Действительно, устранить личностное начало историка, т.е. содержательных элементов, привносимых в ткань исторического исследования со стороны его “я”, невозможно в принципе. Данное положение следует признать аксиоматическим.

Формы такой субъективной привнесенности познающего исторического “я” в постигаемую им предметность могут быть самыми разнообразными: это и личный биографический опыт исследователя; и многообразные семейные, социально-ролевые, национальные, религиозные, культурно-исторические предрассудки, которые, помимо его сознательной воли, будут определять и характер отбираемых им для изучения исторических фактов, и их смысловую интерпретацию. В результате картина одних и тех же исторических событий у разных историков может быть противоположной, хотя каждый из них будет уверен в собственной беспристрастности. Так, взятие Казани войсками Ивана Грозного в 1552 году по разному анализируются историком-татарином и историком-русским. Картина Октябрьской революции и гражданской войны освещалась диаметрально противоположным образом в советской и эмигрантской научно-исторической литературе. События августа 1991 года в Москве историк-демократ назовет августовской революцией, подарившей народам СССР политическую свободу, а историк-коммунист, наоборот, оценит их как величайшую историческую трагедию и попрание свободного волеизълияния народов России, которые в своем подавляющем большинстве на февральском референдуме 1991 года высказались за сохранение Союза. Описывая расстрел Белого дома в 1993 году, историк-христианин обязательно вспомнит православного священника, пытавшегося с крестом в руках остановить ельцинских наемников. Историк-атеист может оставить этот трагический факт без внимания. Исторические же описания России 90-х годов ХХ века будут различными у сына “нового русского”, чья семья улучшила в эти годы свое благосостояние и не пострадала от развала державы, и у потомка русских переселенцев из Чечни или Латвии, которые в результате “беловежского сговора” потеряли практически все, что имели: Родину, дом, работу, достаток.

Даже попытки ясно осознать свои предрассудки и сохранить историческую беспристрастность далеко не всегда оказываются успешными, ибо историк - подобно всем другим людям - это не только рационально мыслящее, но и бессознательно переживающее существо, во многом не властное над тайниками собственной души. Более того, сознательное критическое отношение к своим нравственным и политическим убеждениями - это ведь тоже субъективный фактор, который может обернуться “насилием” над историей, ведь смена одних предрассудков осуществляется в угоду другим, зачастую совсем не лучшим. Эти метаморфозы, подчеркнем этот момент еще раз, присущи профессиональным историкам и ставят их иногда просто в неловкое положение. Так, марксистские материалистические предрассудки диктовали совершенно определенную и явно тенденциозную канву интерпретации истории России, но перестроечная “смена идеологических вех” привела к тому, что люди на старости лет стали писать нечто противоположное тому, за что получили кандидатские и докторские степени. К сожалению, это “новое видение” оказалось еще более тенденциозным взглядом на исторический процесс. Подобная “флюгерная” нравственная позиция многих профессионалов-историков объективно и мощно подпитала те негативные тенденции идеологизации исторического познания, о чем речь шла в предыдущем параграфе.

Если пока оставить в стороне нравственные категории, то из аксимоматического факта неустранимой включенности личности историка в исследуемый предмет могут быть сделаны самые разные теоретические выводы.

Во-первых, могут быть избраны различные методологические стратегии изучения прошлого, где историю можно: а) объяснять, отталкиваясь от сохранения ее следов в настоящем и их сопричастности духовному миру историка (Дж. Коллингвуд); б) переживать, вживаясь в культурно-исторический контекст событий и внутренний мир действующих в них персонажей (ранний Дильтей, Н.О. Лосский); в) понимать, осуществляя герменевтические процедуры интерпретации исторических артефактов (прежде всего текстов различного рода), стремясь схватить общий дух прошлого и мотивы его участников (Х.Г. Гадамер; г) оценивать, исходя из каких-то систем ценностей (неокантианцы банденской школы); д) структурировать, посильно обнаруживая в событиях связь и вводя их в какие-то хронологические рамки (К. Леви-Строс); е) обстоятельно, с интригой, рассказывать (П. Рикер) или вольно проговаривать (М.Фуко) события прошлого. 

Подобное разнообразие подходов не исключает, впрочем, того очевидного факта, что объяснять - нельзя не понимая; оценивать - не структурируя; а проговаривать - не переживая. Все вышеотмеченные методологические процедуры, которые может осуществить историк, вовсе не исключают друг друга, а, напротив, чаще всего оказываются трудноразличимыми или взаимодополнительными. Как это бывает всюду и везде, тонкости методологической рефлексии весьма далеки от реальной научной практики, где исследователь прежде всего решает конкретную научную проблему, а не занимается абстрактным теоретизированием по поводу своей деятельности. Он совершенно законно разводит эти разные научные жанры в отличие от философа (особенно не историка по базовому образованию), которому весьма свойственно напрямую и некритически проецировать свои методологические и историософские схемы на повседневную работу историка.

Во-вторых, из наличия неустранимой субъективной составляющей в исторической науке могут быть сделаны и гораздо более радикальные - философско-онтологические - выводы, а именно: если историческое небытие актуализируется, т.е. переводится в ранг чего-то значащего вообще и значимого для нас лишь посредством бытия человеческого сознания, то именно последнее и есть та единственно надежная онтологическая реальность, с которой имеет дело историк. Поэтому подлинно, а не виртуально, существуют лишь наши теоретические представления об исторической причинности; наши переживания по поводу исторических событий; наши “горизонты” и предрассудки понимания прошлого; наши ценности и наши хронологические масштабы структурирования хаоса минувших эпох; наконец, значения и лакуны, грамматика и контексты нашего языка, посредством которого мы ведем разговор на исторические темы. Короче история существует, пока мы о ней мыслим; а прошлое не молчит, поскольку мы его проговариваем. Говорить же о каких-то объективных фактах истории, а уж тем более об ее объективных законах - значит впадать в догматическую и мертвую метафизику 19 века, подменяющую творческую и критическую работу историка порождением умозрительных и бесплодных философских схем. 

В-третьих, подобная онтологическая позиция подразумевает и соответствующую крайнюю историко-гносеологическую установку: если историческое бытие невозможно вне бытия нашей субъективности, то мы и видим в “зеркале истории” по преимуществу самих себя, проецируя на нее собственные чаяния и предрассудки. Не может быть никакого объективного исторического познания, будь то понимание, переживание, оценка, структурирование или рассказ, ибо мы всегда от себя привносим в историю порядок и смысл, и говорим о ней только от себя лично.

         Из двух последних установок легко вытекают общеизвестные постмодернистские тезисы об историчности самой истории[26], о всякой традиционной науке истории как о прямой разновидности идеологии; о неизбежной плюральности исторического дискурса, как возможности многообразного проговаривания истории; о недопустимости применения понятия “истинности” и “ценности” к историческому познанию, чреватыми-де репрессивностью в отношении нашего свободного “я” и т.д. Все это заканчивается, как известно, особым вниманием постмодерна к истории душевных патологий и культурных маргиналий (проституции, однополой любви, безумию, истории тюремного дела), выпавшими из поля зрения “классического” исторического дискурса. Эти маргиналии и патологии сознательно уравниваются постмодернистами с нормой, поскольку в рамках классического исторического дискурса мы совершенно-де произвольно судим о том же безумии не изнутри, а извне, с позиций норм разума, нарушая тем самым объективность и незаидеологизированность исторического исследования. В лучшем случае такой “умный” и “рациональный” взгляд - лишь один из множества возможных ракурсов исторического видения.

В качестве же последнего тезиса, которым завершается постмодернистский “апофеоз субъективности”, провозглашаются абсолютное творческое равноправие любых возможных исторических “реконструкций” и, соответственно, “смерть объективной и всеобщей истории”, особенно в нынешнюю эпоху массовых коммуникаций и идеологий, о чем мы уже говорили выше. Критическая мысль свободных интеллектуалов должна заниматься как раз систематической деконструкцией (термин Ж. Деррида) объективных рассказов на исторические темы, разоблачением их соблазнов и симулякров (термины Ж. Бодрийара), дабы не давать им превращаться в массовые идеологические клише, препятствующие творческой самореализации человека, его неповторимым “эстетикам существования” (термин М. Фуко).

Поразительны двоемыслие и своеобразная онтологическая надломленность постмодерна. Так, воюя с репрессивностью дискурса (т.е. влиянием на наше сознание различных языковых практик и контекстов, преимущественно рациональных) постмодернисты ухитрились навязать массе людей свой собственный постмодернистский дискурс в виде той частной и весьма спорной проблематики и терминологии, которую я обозначил курсивом выше. По мнению многих совремнных философов, психологов и культурологов, не страдающих нравственной и интеллектуальной амнезией, постмодернистский дискурс не просто репрессивен, он прямо-таки заразен для духа, т.е. гиперрепрессивен. Он соблазняет вычурностью и псевдоновизной, приглашая своих адептов безответственно играть с различными языковыми симулякрами, не заботясь ни о конструктивности своих смысловых порождений, ни об особой доказательности выдвигаемых тезисов, ни об этических последствиях сказанного. Постмодерн - это своеобразная религиозная интеллектуальная секта, влекущая в свои сети людей определенной душевной конституции, парализующая их волю к истине и твердой иерархии ценностей[27].

В качестве доказательства этого тезиса обращу внимание читателя на любопытную инверсию постмодернистского мироощущения. Когда постмодерн обращается к проблематике истории, то, постулируя галопирующую временность, нетипизируемую сингулярность (термин Ж. Делеза) непредсказуемость и вненомологичность исторического бытия человека, заканчивает самым что ни на есть банальным и насквозь идеологическим объективизмом, называя человека “машиной, производящей желания” или утверждая “смерть субъекта”, чья субъективность целиком определяется совокупностью властных дискурсов и практик, существующих в обществе на том или ином этапе его существования. В результате в постмодерне исчезает всякое индивидуальное и свободное человеческое начало, ради защиты которого он, собственно, и поднимал восстание против классических марксизма и структурализма с их культом общественных материальных отношенийj или безличных структур различного уровня.

Впрочем, в этом переходе противоположностей друг в друга - предельной субъективности понимания истории в предельную его объективность, культа личности в культ полной безличности и, наоборот, - есть какая-то глубокая логика, в чем можно легко убедиться, если обратиться к зеркальной противоположности постмодерна - объективистским взглядам на историю.

Блестящая критика поверхностно понимаемых понятий “историческая необходимость” и “объективный исторический закон” содержится в маленькой, но как всегда логически безупречной и теоретически точной, статье великого русского социолога П.А. Сорокина под названием “Историческая необходимость”. Он рассматривает различные модели исторической необходимости, начиная с античной концепции “судьбы” и кончая различными современными ему вариантами существования социологических, натуралистических или общекосмических исторических законов. Против культа объективных и необходимых законов истории, противостоящих всякому личностному человеческому началу, на основании сорокинской статьи можно привести три серьезных аргумента.

Во-первых, история необратима и никакого буквального повторения в ней быть не может, а, значит, и понятие “закона” как чего-то устойчиво повторяющегося в явлениях и событиях к ней не применимо. В истории действуют причины, а не законы в собственном смысле этого слова. Во-вторых, исторические события, особенно затрагивающие судьбы целых стран и народов, порождаются комплексом взаимодействующих причин. Даже если и есть какие-то устойчивые и воспроизводящиеся причины тех или иных явлений в истории (возникновения войн, организации управления обществом, распада государств, распространения духовных учений, рождения культурных гениев и т.д.), то это всегда требует конкретного исторического анализа и тщательной проверки априорных гипотез. “Несмотря на ряд допущений и предпосылок, - говорит П.А. Сорокин, - обосновать исторический закон нам никак не удается, поэтому остается примириться с тем, что ни исторический закон, в смысле законов повторяющихся явлений, ни закон повторяющихся явлений, в смысле необходимости, не существует”[28]. Соответственно, познание истории исключает абстрактные номологические суждения. Это - святая заповедь историка в отличие, скажем, от философа, занимающегося проблемами социальной философии.В-третьих,  рациональнопонять историю, да и общественную жизнь в целом, невозможно, если в качестве важнейших причин исторических явлений не будут приниматься во внимание идеальные мотивы и цели, которыми руководствуется в своей исторической деятельности человек. История имеет принципиальное и неустранимое человеческое измерение, ее делают именно живые и конкретные люди, наделенные сознанием и свободой выбора. Никакая объективная общественная необходимость, не пробивает себе дорогу через хаос свободных человеческих воль. Через хаос воль в онтологическом плане пробивают себе дорогу только сознательные цели отдельных индивидов и социальных групп, а в гносеологическом плане - абстрактные исторические схемы отдельных историков и философов.

В результате П.А. Сорокин делает совершенно обоснованный общий вывод: “...Говорить о какой бы то ни было предопределенности, о независимых от человека законах и ходе истории, о невозможности преступить эти законы и т.д. - это значит плавать в безбрежных туманах заблуждений”[29]. Иными словами, само словосочетание “объективный исторический закон”, где силятся исключить всякое человеческое начало как субъективное, является абсурдным. За ним не стоит никакого - ни онтологического, ни гносеологического - позитивного содержания. Совсем наоборот, миф об “объективных исторических законах” - это удобное идеологическое прибежище для негодяев и властолюбцев, просто обожающих выдавать свое порочное социальное своеволие за историческую необходимость[30]. 

    Подтвержу правоту тезисов П.А. Сорокина на примере марксизма, по прежнему одному из самых влиятельных течений социальной философии и философии истории объективистского толка. Для этого - обращусь к его объяснительным, предсказательным и идеологическим возможностям, как они проявились на рубеже 20-21 столетий. 

Классическая теория формаций марксизма, как закономерно и объективно сменяющих друг друга этапов развертывания всемирной истории, равно как и его тезис о примате материальных общественных отношений (базиса) над духовными отношениями (надстройкой) общеизвестны. Сильные и слабые стороны подобного взгляда критически обсуждаются уже полтора века, начиная с В.С. Соловьева и М. Вебера и заканчивая Ж.-П. Сартром с К.Р. Поппером. Проанализируем лишь методологические следствия из них применительно к познанию нашего совсем недавнего исторического прошлого.

Начнем с того, что знаменитый марксистский “крот истории”, который-де незримо ведет свою работу независимо ни от каких социальных пристрастий и субъективных целей людей, а, напротив, материально-экономически определяет эти пристрастия и цели - типичнейшая философская мифологема. Если бы это было так, как справедливо отмечает тот же П.А.Сорокин, тогда людям вообще ничего не надо было бы делать. Они должны были бы лежать пузом к верху, и ждать, когда “лошадь истории” сама увезет в рай своих седаков. Однако даже знаменитый китайский принцип “недеяния” предостерегает вовсе не против деятельности как таковой (как иногда свойственно утверждать его не очень глубоким интерпретаторам), а против бессмысленной социальной и личной суеты, против произвола малой части, нарушающей гармонию целого. А так китайский мудрец, “пребывающий неподвижно в центре бушующего океана” - как раз активно откликается на все происходящее в мире и активно духовно творит в полном согласии с ритмами великого вселенского Дао. Его деятельный покой и знание космических законов, требующих его личного участия в делах мира, не имеют ничего общего с историческим квиетизмом.

Вся человеческая история неопровержимо свидетельствует: если какие-то и воспроизводящиеся причины в истории есть, то они в любом случае будут проявляться и действовать только через свободные волю и активную деятельность живых людей. Марксизм, кстати, вопреки своим собственным объективистским материалистическим установкам, вынужден это признавать[31], не признавая, однако, главного: любые устойчивые исторические причины могут капитально корректироваться, изменяться и даже отменяться под воздействием свободной человеческой воли. И наоборот: признание безличного характера действия исторических “законов” провоцирует на придание номологического статуса субъективистским и разрушительным действиям порочной человеческой воли.

Так, можно спросить: какие объективные исторические “законы” и причины, а тем более “законы” материально-экономического характера, привели СССР к краху в 1991 году, к американскому геноциду в Ираке в 2003-2004 годах или к современной практике глобализации по западным образцам, ведущей мир к коллапсу? Что кроме личной жажды власти, славы и денег заставило трех государственных преступников, собравшихся в Беловежской пуще, принять решение о роспуске СССР, вопреки мнению миллионов жителей великой страны и вопреки объективным потребностям евразийского пространства в политической и экономической интеграции? Что кроме субъективных предрассудков о величии Америки и ее права беспардонно хозяйничать во всем мире - заставило Буша и его подельников, к тому же лично корыстно заинтересованных в доступе к иракской нефти, бомбардировать Ирак? Какая была в этом объективная экономическая и политическая необходимость, если запасов нефти достаточно на самом американском континенте, а во всем мире никто не желал и не желает лишать американцев права пользоваться мировыми нефтяными ресурсами? В чем, наконец, заключается объективность и необходимость нынешней практики глобализации, в чем нас пытаются уверить некоторые вчерашние ярые поборники объективной неизбежности перехода к коммунизму, если в результате необратимо разрушается природная среда обитания человека, ущемляется хозяйственный и политический суверинетет подавляющего большинства стран Земли, а сознание миллионов людей подвергается целенаправленной и изощренной манипуляции?

Где, спрашивается, марксистские “преодоление отчуждения”, “тенденция к обобществлению производства”, а уж тем более всякие там “прыжки из царства необходимости в царство свободы”? Где она - надличностная логика движения к коммунистической общественно-экономической формации, если у нас сегодня существуют все виды формаций (от первобытно-общинной в Амазонии и феодальной в Афганистане до почти социалистической в Швеции), причем с явной тенденцией к усилению элементов рабовладения везде, даже в самых развитых странах Запада[32]? Предсказывал ли марксизм явное тяготение современного капитала к информационно-тоталитарному обществу в виде доктрины “золотого миллиарда”? Где он - неуклонно нарастающий по мере научно-технического прогресса процесс “избавления от религиозных предрассудков”, о котором так мечтал атеист К.Маркс? И не сталкиваемся ли мы, напротив, с бездуховной иррационализацией сугубо научного дискурса, со своеобразной научной магией, когда желают бесконтрольно пересаживать органы человека, произвольно тасовать геном живых существ, чтобы выращивать квадратные помидоры и арбузы, наконец, сохранять за деньги в медицинских клиниках (преимущественно американских) трупы состоятельных людей ради их грядущего “научного воскресения”? Где “пролетариат-гегемон”, которому “нечего терять, кроме своих цепей”? Как выяснилось, он не только не жаждет никаких социалистических революций и никакой свободы от ига капитала, но обнаружил поразительную способность совершенно по-рабски, по-обывательски адаптироваться к произволу предпринимателей, а не то что освобождать от капиталистической эксплуатации другие социальные слои.

Все в конце ХХ века вышло вопреки марксистским историософским мифам. Именно научно-педагогическая интеллигенция (“гнилая интеллигенция” по выражению русского марксиста В.И. Ленина), а не пролетариат, оказалась единственным социально-корпоративным слоем в России, способным бороться против окончательного глобалистского разрушения страны и пока еще сохранять становой хребет российской государственности в виде качественного высшего образования и науки. Мифом оказалось столь желанное для советских марксистов стирание граней между умственным и физическим трудом, городом и деревней, нациями и этническими общностями. Сказкой оказалась розовая мечта “исторического материализма” и “научного коммунизма” о едином безнациональном советском народе.

В мои задачи вовсе не входит обстоятельный анализ достоинств и недостатков маркизма как такового - это слишком сложная и обширная теоретическая задача[33]. К тому же сам автор - во многом продукт марксистского философского образования и воспитания чтимыми мной до сих пор учителями-марксистами, большинства из которых уже нет в живых. Грех клеймить своих наставников и отрекаться полностью от традиции, которая тебя выпестовала. Просто надо честно признать, что истмат (не говоря уж о научном коммунизме[34]), этика и марксистская антропология - это слабейшие звенья марксистского философского мировоззрения. В отличие от теории диалектики, философии науки и философии естествознания, давших ценные результаты и сохраняющих свое значение вплоть по сию пору, именно идеологизированные истмат и марксистское понимание человека обнаружили сегодня свою принципиальную теоретическую и методологическую несостоятельность. Собственно, материализм (не только марксистский) всегда теоретически “буксовал” как раз на проблемах человека и общества, Просто марксистский материализм, как его наиболее развитый и последовательный вариант, обнаружил эти недостатки в наиболее явной и зримой форме, причем именно историческая практика (заметим, главный марксистский критерий истины) выявила их наиболее рельефно. Приведу дополнительные аргументы в подтверждение этого тезиса.

Во-первых, с помощью марксистких схем ничего конкретно невозможно объяснить в историческом прошлом. Здесь подлинные причины подменяются или причинами мнимыми, или абстрактно схематическими, что, впрочем, естественно, учитывая марксистский гипертрофированный внеличностный объективизм и экономизм. Примеры этого я постарался привести чуть выше. 

В-вторых, марксизм не дает возможности ничего конкретно предсказать в будущем. Практически все марксистские предсказания (и самих классиков, и Ленина, и советских марксистов-ленинистов) в конце ХХ века были опровергнуты, о чем мы тоже уже писали.

В-третьих, марксизм сегодня обнаружил свой давний и весьма глубокий мировоззренческий изъян, неотрывный, впрочем, от любой доктрины, настаивающей на существовании объективных и необходимых общественно-исторических законов. Имя этому хорошо известномуизъяну - оправдание настоящего. Тезис здесь прост - то что в истории произошло и есть сегодня, то, значит, и необходимо, а все рассуждения о том, что могло бы быть (так называемые контрфактические суждения типа “если бы, то...”) - ненаучны. Однако из того факта, что историю переписать нельзя[35], еще совсем не следует, что то, что в ней произошло, - совершенно объективно и необходимо. Если человек попал под машину, то это не значит, что подобного печального итога нельзя было избежать. Теоретически оправдывая все реально случившееся, мы здесь встаем на типично фаталистические позиции, что, впрочем, сплошь и рядом соседствует с самым ярым волюнтаризмом. Крайности здесь переходят друг в друга.

Посмотрите, как многие бывшие марксисты-обществоведы превратились из “идеологических бойцов коммунистической партии” в ярых апологетов нынешней практики глобализации. Дело здесь вовсе не только в личной нравственной порочности людей, не желающих терять место возле хлебных кормушек (хотя есть и это), а в самой методологической установке исторического материализма, когда все, что сегодня существует (а, тем более, - существует вроде бы в массовом масштабе) оправдывается ссылками на объективные и необходимые исторические законы, ведущие-де нас по пути интернационализации производства и глобализации, ну разве что не коммунистической, а капиталистической. Почти Гегель с его знаменитым тезисом, что “все действительное - разумно”. Вот только вторая часть гегелевской фразы, что “все разумное - действительно” как то не сбывается совсем. Иррациональность социального и политического бытия неуклонно нарастала на протяжении всего ХХ века вплоть до катастрофического обострения всех противоерчий современной цивилизации. И здесь весьма показательно, что фаталистическая апология практики глобализации у некоторых марксистов все больше сближается с фатализмом дурно понятой христианской апокалиптики, где рабское смирение с тупиками глобализации органически соседствует с рабским ожиданием неизбежного прихода Антихриста.

Более того, нынешний марксизм все более сближается с постмодерном. Но если тот от культа человеческой субъективности пришел в конце концов к “смерти субъекта”, то марксизм, напротив, через культ исторической необходимости фактически закончил апологией деятельности теневых “кукловодов современного глобализма”, а, значит, оправданием, быть может, самого темного субъективистского произвола в истории, ибо   о каких-таких объективных законах истории можно говорить, если 20% населения Земли потребляет 86% мирового валового произведенного продукта, а 20% населения, составляющих его беднейшую часть, потребляет всего-навсего 1% ВПП[36].Это - типичный грабеж и стопроцентный цивилизационный тупик, курируемый человеческими похотями и прихотями.

Таким образом, абстрактные крайности, как учит диалектика, неизбежно переходят друг в друга, будучи доведенными до предела. Чистейший субъективизм постмодерна сомкнулся здесь с чистейшим объективизмом марксизма, культ случайности и абстрактной свободы - с культом абстрактной исторической необходимости.

В результате мы сталкиваемся сегодня с поразительным фактом: две вроде бы противоположные исторические парадигмы привели к одинаковому результату: к утрате понимания и подлинной роли человеческой личности в истории, и природы ее подлинных “законов”. Значит, надо не противопоставлять друг другу личность и историческую закономерность, множа ложные историософские дилеммы[37], а, наоборот, постарься выявить их глубочайшее внутреннее единство.    

                         

Личностное измерение исторического процесса

Главный двуединый тезис, который мы будем раскрывать и обсновывать в данном фрагменте, звучит следующим образом: история всегда имеет принципиально личностное измерение и делается всегда только живыми личностями, а вовсе не безликими “народными массами” под влиянием не зависящих от их воли и сознания объективных исторических законов. Напротив, только выдающаяся и духовно развитая личность воплощает в своей деятельности нечто исторически объективное и всеобщее и закладывает необходимые движущие причины в истории (или дает новый импульс старым историческим причинам).  Короче, история насквозь личностна, а личная деятельность может иметь номологическое историческое содержание.

Может сразу возникнуть следующее недоумение: на исторический процесс могут радикально влиять сугубо объективные природные факторы: извержения вулканов, цунами, ураганы, засухи, наводнения, падения гигантских метеоритов. Именно объективные природные факторы часто являлись причинами крушения государств и целых континнетов. Достаточно вспомнить Крито-микенскую цивилизацию или легендарную платоновскую Атлантиду, реальность существования которой, кстати, все больше подтверждается современной наукой. Опять же циклические засухи в Великой степи, как показал Л.Н. Гумилев, вели к периодическому переселению и завоевательским походам кочевых центральноазиатских народов, сокрушивших римскую империю, некоторые иранские и китайские династии[38]. На эти “объективистские” историософские аргументы можно, однако, возразить, что действие подобных разрушительных природных сил, вполне возможно, было во многом спровоцировано неразумной и безответственной деятельностью самого человека. К примеру, большинство современных пустынь (в их числе Сахара и Гоби) - плод антиэкологической хозяйственной деятельности людей, прежде всего перевыпаса скота, бездумного сведения лесов и кустарников. Современная сейсмическая активность во многом вызвана действиями военных (применение тяжелых бомб, подземные ядерные взрывы) и строительством больших плотин (так называемые феномены “наведенной сейсмичности” под влиянием давления больших масс воды). Наводнения и засухи - закономерный итог вырубки лесов, спрямления речных русел, сокращения площади болот в результате мелиорации и площади горных ледников вследствие искусственного выброса парниковых газов.

Есть, наконец, и вполне обоснованные мнения, что дурные мысли и эмоции людей также влияют на природные стихии и процессы самым отрицательным образом. Подобный экспериментальный материал все более накапливает современная наука. Что касается возможного катастрофического столкновения Земли с метеоритом или каким-либо еще более крупным космическим телом, то здесь мы имеем дело с сугубо природным глобальным космическим катаклизмом, находящимся вне нашей человеческой воли и власти, а, стало быть, и вне истории. К тому же эта возможность - пока сугубо гипотетична. Во всех же остальных случаях, природные стихийные бедствия, во-первых, скорее всего спровоцированы людьми (а, значит, и не могут быть оторваны от человека) и, во-вторых, в подавляющем большинстве случаев носят деструктивный характер[39], т.е. ничего не привносят нового и созидательного в собственно исторический процесс, а если и вносят - то исключительно руками и умами людей, стремящихся предотвратить или компенсировать их разрушительное воздействие. Здесь сплошь и рядом дело обстоит как в известной поговорке: “Люди сначала сами создают себе трудности, а потом героически их преодолевают”. Словом,  действие слепых и большей частью разрушительных природных сил на Земле пока было бы уместнее назвать “антиисторическими законами”, а еще вернее - антиисторическим хаосом[40].

   Но, возразят нам, не будете же вы отрицать, что на поведение и сознательный выбор людей действует целый комплекс вполне объективных факторов не катастрофического природного характера. Открытие этих факторов - одна из точек продуктивного взаимодействия гуманитарных и естественных наук. Имеются в виду, например, влияние фаз луны, циклов солнечной активности на психику человека и на техносферу. Приоритет в доказательстве подобного влияния принадлежит А.Л. Чижевскому[41], а сегодня обстоятельно изучается возможность воздействия других космических объектов (планет солнечной системы, звездных скоплений, галактик т.д.) на события, происходящие на Земле. Кроме этого, можно указать на разнообразные подземные излучения, сезонные климатические изменения, погодные метаморфозы, которые так или иначе влияют на поведение людей.

Воздействие космических и земных излучений на человека и на социальные процессы в целом сегодня можно чситать безусловно доказанным и оно, похоже, куда как более фундаментально, нежели мы себе это сегодня представляем. Однако весь вопрос заключается в том, перекрывает ли это, в подавляющем большинстве случаев неосознаваемое нами влияние Земли и Космоса, собственно человеческие факторы истории и, прежде всего, наши сознательные потребности и стремления? Можно ли считать действие этих природных факторов императивно безличным, канализирующим индивидуальную и коллективную волю в каком-то конкретном и содержательном направлении? И здесь опять-таки можно сказать твердое “нет”, ибо действие природо-космических факторов будет лишь усиливать или ослаблять какие-то сознательные волевые импульсы, смысловую мотивацию, коллективную и индивидуальную пассионарность людей, но отнюдь не определять ни их качества, ни их общей направленности. Образно говоря, на звездах прямо не прописано, что должен или не должен делать в данный момент исторического времени конкретный человек или конкретный народ. Звезды в лучшем случае будут объективно благоприятствовать (или же не благоприятствовать) человеческим идеальным замыслам и свершениям.

А если даже предположить разумный и причинный характер воздействия на нас Светил и Созвездий, где живут существа более высоких ступеней интеллектуальной и духовной космической эволюции[42], то в этом случае воздейстие тем более не будет носить механического причинного характера (этакого тоталитарного подталкивания к духовной эволюции), а будет обращаться к сознательной воле, разуму и совести земного человека. Любая подлинная духовная эволюция носит прежде всего свободный и нравственный характер. Она не может быть ни насильственной, ни искусственной. Об этом говорят все по-настоящему светлые духовные учения, демонстрируя в этом пункте удивительное идейное созвучие, начиная с мировых религий - буддизма и христианства и заканчивая “Тайной доктриной” Е.П. Блаватской или учением Живой Этики[43].

Стало быть, несомненное и принципиальное влияние Космоса на нашу человеческую жизнь (исследования в этом направлении надо всячески поддерживать и поощрять!!!)[44] вовсе не отменяет примата собственно человеческих причин и мотивов исторического творчества. “На звезды надейся, а сам не плошай” - так можно было бы переформулировать известную пословицу, ибо несмотря на все космические воздействия люди сами и сознательно творят свою историю. Они - не медиумы, которым Бог, звезды или духи диктуют, что и как они должны делать, ибо где нет свободного выбора, там нет ни морали, ни ответственности, а, значит, есть какое угодно, но только не человеческое историческое бытие.  

 Обратимся теперь от ее природного фона к собственно человеческому измерению истории. Напомню еще раз о тезисе, с которого я начал эту работу: с феноменологической точки зрения вся история представляет собой исключительно линии личных человеческих судеб и акты личных человеческих деяний. Причудливые прорастания, сплетения и обрывы этих личных судеб образуют линии бытия родов, этносов, сверхэтнических государственых объединений, культурно-географических миров. Соответственно, личные и соборные деяния живых личностей формируют событийную канву этих сплетающихся и расходящихся исторических линий.

Так, неуклонно нараставшее от века к веку переплетение различных этносов (русского, угро-финского, тюркского, монгольского) сформировали нынешний полиэтнический культурно-географический мир России-Евразии. В основном паралелльное “плетение” линий дворянских и крестьянских родов России к середине ХХ века, после Октябрьской революции, сошлись и образовали единую линию существования русского этноса. К сожалению, семейная и родовая память современных русских людей редко доходит даже до 19 века. Тем не менее, линии семейной и родовой историй, образующие предмет генеалогии, вновь оказываются в центре внимания исследователей и сулят новые важные результаты в понимании смысла исторических событий. Здесь важно опереться на ценные теоретические соображения, высказанные по поводу генеалогической проблематики в трудах П.А. Флоренского, оказавшегося и здесь первооткрывателем. Показательно, что, как это всегда и бывает у отца Павла, генеалогическая теоретическая проблематика органически перетекает у него в сугубо практическую плоскость[45]. Вот, что он, к примеру, пишет своим детям: “Мне думается, что задачи нашего рода - не практические, не административные, а созерцательные, мыслительные, организационные в области духовной жизни, в области культуры и просвещения. Старайтесь вдуматься в эти задачи нашего рода и, не уклоняясь от прямого следования им, по возможности твердо держаться присущей нам деятельности ...Не ищите власти, богатства, влияния... Нам не свойственно все это; в малой же доле оно само придет, - в мере нужной. А иначе станет вам скучно и тягостно жить”[46]. По мысли отца Павла, не только каждый исторический народ[47] и каждый человек, но каждый род имеют свою особую созидательную задачу в национальной и мировой истории. Исполнив ее, род как бы творчески угасает и передает творческую эстафету другому роду. Неисполнение творческой задачи или - не дай Бог - предательство ложится тяжким грузом на всех последующих членов данного рода[48]. Необходимость духовно-экзистенциального понимания и переживания опыта родовой и семейной истории - весьма значимая теоретическая максима П.А. Флоренского, которую здесь, к сожалению, не время и не место подробно обсуждать. Обратимся теперь к событийной канве исторического процесса. 

        Линии индивидуальной, а значит родовой, государственной и мировой истории, слагаются из бесконечного числа бесконечно многообразных человеческих деяний. Так, человек прочерчивает свою индивидуальную линию судьбы во времени и пространстве неповторимыми личными поступками[49]. Исторические линии семьи и рода, их вес и авторитет в жизни страны, - всегда плод конкретных индивидуальных и коллективных усилий его живых носителей, принадлежащих к разным поколениям. Историческая судьба и современный духовный облик народа - опять-таки итог несчетных личных и соборных человеческих деяний, ведь битвы выигрываются, поля распахиваются, дома и заводы строятся, а плоды науки и просвещения сеятся не каким-то там объективными историческими и социальными законами (сам онтологический статус которых во всех “объективистских” историсофских доктринах остается весьма проблематичным, о чем, ссылаясь на П.А. Сорокина, я уже писал выше), а совместным напряжением воли, физических и психических сил многих и многих миллионов людей.

  Часто это многомерное личностное измерение истории пропадает, как бы прячется за самими фактами свершившихся событий, сохранившимися документами, продуктами материальной и духовной культуры, за схемами исторических объяснений наконец. История здесь как бы деперсонализируется, тем более, что мы не знаем имен и биографий подавляющего большинства ее реальных вершителей, не говоря уж об их мыслях и чувствах. В результате попросту испаряется онтологическая историческая первичность живого человеческого деяния; более того - субстанциальный характер некоторых из этих деяний, определяющих и качество, и архитектонику взаимоотношений многообразных индивидуальных и соборных исторических линий - их сплетений, расхождений, обрывов и грядущих возрождений.

Словом, непрерывной чередой деяний живых людей вживую “ткется” полотно человеческой истории и только через них проявляются объективные исторические причины и законы. Историю, действительно, делают сами люди.  

Деяния их могут быть физическими, оставляющими материальные следы и культурные артефакты, и сугубо духовными; индивидуальными и коллективными; сознательными и неосознаваемыми; свободными и вынужденными; значимыми, т.е. образующими узлы на исторических линиях, способствующими их распаду или, наоборот, переплетению[50], и совершенно незначительными; наконец, созидательными или разрушительными. 

Почему-то считается (опять-таки не без мощного влияния марксизма), что наиболее значимые исторические деяния связаны преимущественно с физическими и коллективными усилиями людей (типа войн, государственных реформ и революций, переселений народов и гигантских строек), совершающимися под влиянием объективных причин (прежде всего витального, экономического и политического характера) и чаще всего расходящимися по своим результатам с субъективными предожиданиями участников этих исторических событий. Личные же мотивы действий и духовную жизнь исторических лиц, равно как и общую духовную атмосферу эпохи, в рамках которой они творят, если и нельзя проигнорировать полностью, то уж точно ни в коем случае нельзя переоценивать. Почему? Ответ прост: дабы не превращать историю в арену игры стихийных человеческих мотивов и частных волеизлияний и, соответственно, чтобы не субъективировать историческую науку. Логика, лежащая в основе такого традиционного взгляда такова: если история онтологически претендует на статус объективного процесса, а гносеологически - на статус серьезной рациональной науки, открывающей хоть какой-то порядок и смысл в событиях прошлого, - то следует по возможности воздерживаться от апелляций к духовным причинам исторического процесса: умыслам и замыслам отдельных исторических лиц, духовным прозрениям гениев и даже к коллективным умонастроениям той или иной эпохи. Если же абстрагироваться от этих факторов невозможно в принципе[51], то следует искать более глубокие причины этих духовных явлений в сфере витальных потребностей и экономических и проблем, в столкновении государственных и политических интересов, в социальных отношениях, в этнокультурных коллизиях и т.д. Словом, развитие темы духа и личностного начала в истории может быть плодотворно в художественной литературе, публицистике и мемуаристике, но неприлично в области исторической науки.

На самом же деле, подобный подход к историческим деяниям, игнорирующий личностный дух и духовную жизнь, не имеет ничего общего ни с объективностью, ни с рациональностью. Наоборот, он иррационален и насквозь субъективен, как в марксизме постперестроечных времен, о чем я писал чуть выше.

Во-первых, здесь вся история получает тенденциозный характер “кровавой истории”, где внимание в первую очередь центрируется на войнах, революциях, территориальных завоеваниях и политических потрясениях, а не на “бескровной истории”, не на духовных прозрениях, научных открытиях и художественных взлетах, что, собственно, является светлой и наиболее поучительной составляющей истории, имеющей для нас куда как более важное экзистенциальное значение, чем все рассказы о социальных катаклизмах, королях и войнах. Но обратите внимание: в большинстве учебников раздел по культуре той или иной эпохи излагается после ее политической и социальной истории и всегда существенно меньше последних по объему. Спрашивается: какая историческая объективность и какая научная рациональность стоят за этим, в сущности сугубо волюнтаристским, предпочтением? 

Во-вторых, физическими, коллективными и неосознаваемыми, а, тем более принудительными усилиями народных масс в истории чаще всего совершаются разрушительные деяния, а если нечто и созидается, то чаще всего оказывается некачественным и непрочным. Так, именно толпа, движимая витальными импульсами, низменными инстинктами и агрессивными предрассудками, совершает безжалостные набеги на соседние племена и участвует в завоевательных войнах, жжет библиотеки[52] и устраивает революционные погромы, рукоплещет тиранам и развязывает драки на стадионах. А еще чаще инертная масса тупо созерцает, как совершаются преступления и разрушается краеугольные основы ее собственного бытия. Так было при разрушении революционными радикалами дореволюционной России, так было при разрушении демократами и агрессивными националистами Советского Союза. 

Подневольный труд, если только за него не расстреливали, не били плетьми и не отбирали лагерную пайку, никогда не создавал ничего прекрасного и долговечного. Раб и рабочий-лудит ломали орудия труда, данные хозяином; крепостной крестьянин, спустя рукава, трудился на барщине; заключенный в концлагерях ненавидел труд, которым его заставляли заниматься. Да и наемный рабочий капиталистической фирмы, ненавидящий свой труд и занимающийся им только за большие деньги, никогда не создаст ничего гениального и долговечного.

  Народные массы, вопреки марксистам и Л.Н. Толстому, в подавляющем большинстве случаев равнодушны и хаотичны, а если и вдохновляются на великие исторические свершения и подвиги, то лишь творческим и альтруистическим подвигом меньшинства, увлекающего их за собой. Абсолютно прав был английский мыслитель Т. Карлейль: нужны герои и подвижники, чтобы подать личный пример сопротивления неблагоприятным обстоятельствам и волевого усилия к преображению жизни. Не было бы никакой великой греческой философии и математики без гения Пифагора; экспериментальной европейской науки - без подвига Галилея. Без Жанны Д”Арк невозможно представить героический подъем народа во времена средневековой английской оккупации Франции. Не было бы никакой толстовской “дубины народной войны”, если бы не Денис Давыдов и Василиса Кожина. Невозможно представить героические советские первые пятилетки без творческих и трудовых подвигов Николая Островского, Петра Капицы, Валерия Чкалова, Отто Шмидта, Алексея Стаханова и Паши Ангелиной, без которых не было бы всенародного героического подъема в СССР, а, значит, не было бы ни технических, ни экономических, ни, самое главное, психологических ресурсов для сопротивления Гитлеру.

Что же касается сытых обывателей-приспособленцев (или адаптантов в современной социологической терминологии), то им свойственна агрессивная инертность и ненависть ко всему высокому и благому, разрушающему их эгоистические жизненные раковины. Любой скрытый или явный тоталитарный режим, как известно, делает ставку не на палача и не на героический энтузиазм масс[53], а именно на обывателя, молчащего и принимающего власть из трусости, из личной корысти или обольщенного примитивными мифологемами типа расовой, национальной или религиозной исключительности[54].

     Дабы масса людей породила нечто подлинно благое и преображающее в лучшую сторону наш бренный мир, - для этого нужно ее сознательное и свободное единение во имя созидания[55], обязательно ориентированное на живой личный пример. Такое единение и называется русским словом “соборность”, но подобных эпох соборных и созидательных исторических деяний, было, увы, совсем немного в человеческой истории. Здесь можно вспомнить о “золотом веке” Перикла в 5 в до н.э. и десятилетнем правлении в Афинах Деметрия Фалерского в конце 4 в. до н.э.; о временах индийских императоров Ашоки (3 в. до н.э) и Акбара (16 в.); китайской эпохе Тан периода ее высшего расцвета (правление императора Сюаньцзуна в первой половине 8 в. н.э.) и империи монгольского хана Хубилая (конец 13 века). Можно вспомнить и времена Ивана Грозного первых десяти лет его царствования. К этим именам и блестящим эпохам человечествачуть ниже я еще вернусь. 

  К сожалению, сбиваться в хищную стаю ради разрушения и удовлетворения низменных вожделений намного проще и легче. Еще проще и даже хуже, чем откровенное объединение в банду насильников, - пассивно приспосабливаться к чужой воле и безропотно смиряться со злом. Это не требует от людей душевных и нравственных усилий, материальных жертв и забвения эгоистической обывательской самости. Но кто не горит, а серенько и равнодушно чадит, тот оставляет после себя в мире, по меткому, хотя и грубоватому, выражению Леонардо да Винчи, - лишь “переполненные нужники”. 

Совершать же добрые и созидательные деяния нелегко и в одиночку, а всем миром - стократ трудней. Кроме благого примера и личной воли этому часто способствуют, как ни странно, жизненные потрясения - типа болезней, семейных драм, войн или стихийных бедствий. Иногда и человеку, и целому народу даже полезно пострадать, дабы сбросить смертельную обывательскую скорлупу и совершить выводящее из пропасти к свету героическое усилие. Лишь бы такое просветляющее страдание обошлось без насилия и крови.      

В-третьих, за действиями масс, якобы движимых объективными экономическими или социальными потребностями и обстоятельствами, всегда, на самом деле, стоят конкретные живые люди и их вполне сознательные интересы, цели и лозунги. Если абстрагироваться от природных факторов в истории, то в ней вообще нельзя обнаружить причин, действующих объективно в смысле независимости от субъективного сознания живых людей; и нет никаких материальных (витальных, экономических и социально-политических) факторов, которые не имели бы своего идеального измерения в виде естественных или порочных желаний, возвышенных устремлений или предрассудков, духовных идеалов или псевдоидеалов, благих или разрушительных замыслов.

Так, в случае завоевательных войн массы часто принудительно мобилизуются в армию и их заставляют воевать ради каких-то совершенно непонятных и чуждых для них целей, но за их неведением всегда стоит чья-то сознательная и целенаправленная воля. Бунты кто-то обязательно провоцирует и возглавляет; реформы замысливает и реализует; политические перевороты готовит, законы пишет и принимает. Словом, в истории, в сфере ее наиболее глубоких и влиятельных причин, нет никакой объективности в смысле безличности и бессознательности[56], а всегда может быть нащупана и усмотрена чья-то сознательно действующая индивидуальная или коллективная воля.

Конечно, физически совершенное историческое деяние, произошедшее событие или брошенная в массы мысль, могут приобретать как бы объективный и “материальный” характер, уже независимый от воли конкретных исторических деятелей, их породивших. Однако этих прошлых - как бы опредмеченных - исторических деяний и замыслов, выполняющих функции причинного влияния на современные события и мотивы поведения исторических лиц, всегда довольно много, а, значит, и тут необходим сознательный выбор между ними. Прошлые причины потенциальны и никогда не действуют автоматически, помимо сознания и воли ныне живущих людей. Наоборот, только в человеческом деянии и нравственном выборе эти вроде бы объективные исторические причины на самом деле актуализируются и вступают в реальное действие.

С этих позиций, мы всегда не только выбираем будущее, но, как это было давно и верно замечено, выбираем и наше прошлое, неизбежно налагая на него субъективную идеальную печать. Приведем соответствующие примеры. Одним из объективных и важных факторов исторического процесса, например возникновения войн и межгосударственных конфликтов, признаются прошлые обиды за поражение в войне и жажда реванша, стремление возвратить утраченные в ходе прошлых войн территории или привычка разговаривать с какой-то страной исключительно с позиций силы. Однако всегда и везде есть и прямо противоположные - созидательные и “бескровные” - исторические причины: образцы дружбы и сотрудничества между народами; научные, философские и художественные творения гениев науки и культуры; образцы совместного труда или противостояния народов какой-то внешней агрессии и т.д. Какой из прошлых причинных рядов (созидательный или разрушительный) будет актуализирован - это целиком определяется волей ныне живущих людей, их нравственным и интеллектуальным уровнем. Словом, “материальное” прошлое неизбежно проходит через наше сердце и наш разум, получая соответствующее идеальное преломление и, соответственно, актуальное бытие[57].    

     Если же теперь переходить к собственно идеальным детерминантам исторического процесса, то они еще зримее проявят свой субстанциальный характер. Для этого достаточно вспомнить, что в мире не существует вообще ничего, что находилось бы за пределами нашего сознания. Нам все дано только “в” и “сквозь” его идеальную стихию[58]. Даже наши витальные, сугубо физиологические потребности не движут нами непосредственно, а принимают форму идеальной мотивации и сознательного плана деятельности. Мы же, в отличие от животных, непосредственно не отправляем естественные надобности на глазах у всех; не отбираем пищу у товарища, чтобы удовлетворить голод, не кричим на улице вслух о наших личных болях. Напротив, мы готовы долгое время не спать и не пить, если сон чреват внезапным нападением врага, а цена кружки воды - выдача военной тайны, могущей повлечь за собой гибель людей. Умение носить и превозмогать в себе боль, не отягощая окружающих жалобами - знак человеческого достоинства и мужества. 

Злодей-насильник, маньяк-убийца и кровожадный тиран - даже они не являются слепыми марионетками своих низменных страстей и порочных наклонностей. Напротив, они тщательно, порой в изощренной идеальной форме, сначала планируют, а уж только потом совершают свои преступления. Кстати, нет ни одного порочного или разрушительного деяния, которого нельзя было бы остановить, или от которого нельзя было бы отказаться. И нет таких глубин падения, из которых нельзя было бы устремиться к добру и свету. Таких примеров много в истории. Здесь достаточно вспомнить биографию знаменитого тибетского поэта и буддийского святого Миларепу, который был разбойником до того, как встать на путь просветления; или того же индийского императора Ашоку, решительно отказавшегося от насилия при решении политических проблем после своей кровавой победы над государством Калинга.

Другое дело, что каждое новое преступление, каждая новая кровь увеличивают вероятность совершения нового преступления и пролития новой крови, как бы вырывают глубокую и кривую историческую колею. В результате возникает то, что называется “кровавым колесом истории” с неизбежным возмездием палачам и насильникам, чей конец всегда ужасен, и чаще всего уже в этой земной жизни. На Востоке, о чем я уже писал выше, это называется законом кармы - законом нравственного воздаяния, где за преступления и ошибки предков приходится платить по счетам их потомкам. Применительно к индивидуальной преступной натуре, как говорят все мировые религии, следование путем зла может окончиться полной потерей собственного свободного “я” через его одержание темными сущностями и полной духовной гибелью.

Однако “гиблая историческая необходимость” не является фатальной[59], ибо сильна она не столько физической “повязанностью злом”, сколько разрушительной привязанностью человеческой мысли и чувства к насилию и пролитой крови. Навязчивая мысль о порочном и темном всегда страшнее самого порока. И наоборот, только устремлением мысли к добру и свету зло обуздывается и в личной, и в коллективной судьбе. Как говорят те же восточные религии, избежать темной “материальной” кармы прошлого даже самому закоренелому преступнику можно только страстным духовным устремлением к благому будущему.

 Здесь мы переходим к другой важнейшей теме. История - это не только воздействие прошлых факторов и ее сотворение в настоящем, но в неменьшей степени и наш идеальный замысел о будущем, т.е. цели, которыми мы руководствуемся в своих действиях[60]. Любое весомое историческое событие - это всегда сложнейшее переплетение причинно-следственной и целевой детерминации, опосредствованное сознательным и свободным волевым усилием человека.  

Идеальный замысел можно уподобить якорю, заброшенному против исторического течения или такому идеальному содержанию, которое “наводит” реальные причины, чтобы сбыться. В причинной связи “материальная” история (различного рода тексты, продукты матераильной культуры, изустно передаваемые сведения и предания) воздействует на нас из прошлого, будучи опосредствованной идеальной реальностью нашего сознания. В целевой же детерминации идеальный образ будущего в нашем сознании воздействует на наше сегодняшнее реальное поведение, будучи опосредствованным внешними “материальными” условиями существования. В любом случае, что сбудется из будущего образа и что реально актуализируется из прошлого - все это зависит от разума и сердца живого человека.

     Если даже признать, что главные идеальные цели и вехи истории существуют в каком-то особом ментальном пространстве, имеют сверхчеловеческое божественное происхождение[61] и лишь творчески “распаковываются” и воплощаются людьми в творческих актах воли и разума, то и это ничуть не подрывает высказанного выше тезиса. История донесла до нас многочисленные факты того, что объективные цели и потребности общественого развития могут ясно осознаются выдающимися историческими деятелями и личностно переживаются ими как главная задача их личной жизни, как миссия, которую они обязаны исполнить. Сверхличная миссия создания огромного многонационального государства вела и Чингисхана[62], и Александра Македонского[63], и Наполеона, и Тимура. Жанна Д”Арк слышала голос Богоматери, призвавшей ее для служения Франции; купцу Минину во сне несколько раз являлся Сергий Радонежский с настоятельным требованием начать сбор средств на народное ополчение. Многие выдающиеся поэты, ученые и художники не считали себя самовольными творцами своих шедевров, а скорее скорее рассматривали себя как со-творцов какой-то высшей воли, через них отпускающей в мир новые стихи, формулы и философские максимы. Андрей Рублев после очищающего поста непосредственно увидел Троицу, С.А. Есенин называл себя “Божьей дудкой”, Р.М. Рильке говорил, что сквозь его стихи сказывается само существо вещей, тот же В.С. Соловьев рассматривал себя как философского избранника Святой Софии - Премудрости Божией. Чеканно выразил это миссианское мироощущение выдающийся русский мыслитель С.Л. Франк, писавший в“ Духовных основах общества”, что “человек не есть своевольный хозяин собственной жизни. Он есть свободный исполнитель высших велений”[64]. Перечень свидетельств того, что высшие исторические и творческие задачи возлагаются на конкретных личностей и что они ясно осознаются самими этими личностями, можно множить до бесконечности. Их попросту не замечала или же высмеивала плоская атеистическая наука, привыкшая видеть законы там, где их нет и, наоборот, игнорировать очевидные закономерности.   

Однако и здесь важно подчеркнуть роль все того же личностного измерения истории. Никакой абстрактный преформизм (негативный и позитивный), никакая механическая предзаданность будущего невозможны в принципе. Везде остается место для свободного человеческого выбора[65], нигде будущее не прочерчено твердой непрерывной линией, а всегда, если и намечено, то только пунктиром. Об этом опять-таки единодушно говорят все великие религиозные тексты и их ответственные интерпретаторы. Мотив ответственности религиозного человека за свое будущее и отказ от пассивной веры в пророчества Откровения был с особой силой развит в рамках русской философии Н.Н. Федоровым. Его призыв к активному участию в преобразовании мира и к сознательному научному управлению природными стихиями был направлен против ортодоксально-церковного преформизма с пассивным ожиданием прихода антихриста и Страшного Суда. Этот федоровский пафос активного отношения к миру и к возможным предначертаниям судьбы впоследствии разделялся большинством русских мыслителей, причем не только христианской направленности. Без живого человека и его деяний сами по себе никогда не сбудутся никакие, ни разрушительные, ни благие “магниты” в истории и не воплотятся в жизнь никакие ни сатанинские, ни Божественные Идеи. Правда, при пассивной массе, ведущей жвачную и эгоистическую жизнь, не задумывающейся о том, где и зачем она живет, как раз велик шанс победы “темных кукловодов”. А вот Горний Иерусалим никогда не воплотится на Земле без сознательного и свободного стремления человека к единению с другими людьми и воли к постоянному личному совершенствованию. Лишь бы число таких людей становилось все большим и большим.

В сущности, вся цель и смысл мирового исторического процесса (и в этом также едины не только все мировые религии, но и все по-настоящему глубокие философские учения) - это как раз всестороннее совершенствование человека и постепенное складывание единого человечества, вовсе не утрачивающего в таком свободном и братском единении людей и культур ни индивидуального, ни национального своеобразия.

  Эту мысль точно выразил правовед и философ Н.Н. Алексеев. “У человека, - писал этот виднейший представитель отечественного евразийства, - в сущности говоря, есть только одно неоспоримое право - это право на внутреннее, духовное развитие. Отрицание этого права уничтожает у человека качество быть человеком и делает нормальное развитие государства невозможным. Свойственное всем великим религиям, и особенно, браманизму, буддизму и христианству, учение о царствие Божием как о царствие внутреннем, духовном, которого человек может и должен достичь внутренним деланием, доставляет непререкаемую основу для учения о человеческих правах, которые обязано защищать праведное государство. Праведное государство призвано создать условия, при которых человеку дана была бы возможность на полное духовное совершенствование... ”[66]. Однако верно и обратное - именно развитая и творческая личность вносит наибольший вклад в укрепление связей между людьми и в достижение общих целей исторического процесса.

Здесь мы подходим к обоснованию ключевой идеи данной работы - именно великие творческие личности - их неповторимые жизненные линии и деяния - образуют несущий силовой каркас всемирной и национальной истории, ее общую созидательную культурную канву; закладывают ее главные движущие причины и целевые путеводные вехи.   

---

Дата добавления: 2018-09-20; просмотров: 170; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!