Политико-идеологические кампании Сталина после войны
Прежде чем перейти к общему обзору политики идеологических кампаний, затронувших практически все сферы духовной жизни общества, необходимо дать хотя бы предположительный ответ на главный вопрос: чем все это было продиктовано, какие объективные и субъективные причины служили локомотивами, приведшими в движение всю интеллектуальную часть общества? Ответ на данный вопрос не прост, он не лежит на поверхности и нуждается в серьезном обосновании. Ведь совершенно очевидно, что не просто в силу какой-то личной прихоти Сталина развернулись широким фронтом эти кампании. Хотя, разумеется, фактор личного мнения вождя о сложившейся в этой сфере обстановке играл чрезвычайно важную роль, ибо он давал направление, определял цели этих кампаний и четко обозначал цели главных ударов в отдельных сферах культурной жизни страны.
В интерпретации данной проблемы издавна сложились две диаметрально противоположные точки зрения. Первая исходила из того, что в стране после войны на культурном фронте сложилась нездоровая обстановка. Одной из причин этого было ослабление партийного контроля за процессами в литературе, кинематографии, музыке, драматургии, науке и т.д. И как закономерный итог – появление откровенно чуждых советскому образу жизни и мысли произведений, наносивших серьезный вред развитию всего советского общества. Период войны завершился, и настала пора навести должный порядок в духовной области жизни советских людей. Именно в это время полным ходом шел процесс восстановления народного хозяйства, и советские люди нуждались в том, чтобы культура и искусство играли в этом деле свою созидательную роль, а не выступали в качестве своего рода оппонента и критика главных процессов развития страны.
|
|
|
Кроме того, одной из важнейших причин развертывания идеологических кампаний выступала международная обстановка. Если прежде главным полем противоборства являлась война, то отныне этим полем стала сфера идейной жизни, сфера литературы, кино, театра, музыкального искусства и т.д. Вождь исходил из посылки, что идеологическая борьба в сложившихся международных условиях будет носить жесткий, непримиримый и долгосрочный характер, что в ней будут использоваться все допустимые и недопустимые средства.
Подтверждением этого тезиса служит высказывание Сталина на встрече с творческой интеллигенцией в 1946 году. На ней вождь заявил: «Говоря о дальнейшем развитии советской литературы и искусства, нельзя не учитывать, что они развиваются в условиях невиданного еще в истории размаха тайной войны, которую сегодня мировые империалистические круги развернули против нашей страны, в том числе в области литературы и искусства. Перед иностранной агентурой в нашей стране поставлена задача проникать в советские органы, ведающие делами культуры, захватывать в свои руки редакции газет и журналов, оказывать решающее воздействие на репертуарную политику театра и кино, на издание художественной литературы. Всячески препятствовать выходу в свет революционных произведений, воспитывающих патриотизм и поднимающих советский народ на коммунистическое строительство, поддерживать и продвигать в свет произведения, в которых проповедуется неверие в победу коммунистического строительства, пропагандируется и восхваляется капиталистический способ производства и буржуазный образ жизни.
|
|
|
В то же время перед иностранной агентурой поставлена задача добиваться в произведениях литературы и искусства пропаганды пессимизма, всякого рода упадничества и морального разложения»[993].
Некоторые исследователи выделяют в качестве одной из побудительных причин рассматриваемых кампаний то, что часть советских людей своими глазами увидели, какова в действительности жизнь на Западе, и это неизбежно порождало в их умах сравнения и сомнения. Они хотели перемен, хотели, чтобы и в нашей стране было нечто подобное. Конечно, указанное обстоятельство сыграло определенную роль в качестве побудительного мотива для масштабного развертывания идеологических кампаний. Однако, на мой взгляд, этот побудительный мотив играл отнюдь не решающую роль.
|
|
|
Нужно сказать, что в среде творческой интеллигенции довольно широкое распространение получили настроения чуть ли не наступления эры всеобщей свободы и даже вседозволенности: мол, теперь, после победы, нам некого бояться и мы можем поступать не так, как нам указывает партия и ее вождь, а как нам заблагорассудится. Нельзя не отметить и того факта, что в кругах творческой интеллигенции, а также в научных кругах в тот период довольно широкое распространение получили личное соперничество, склоки, всякого рода скандалы на почве личного соперничества. И все это не могло не сказываться самым отрицательным образом на общем положении на идеологическом и научном фронтах.
Перечислив некоторые из движущих пружин начатых Сталиным кампаний, я не хочу сказать, что все они были объективно обоснованы и целиком и полностью оправданы. Однако их перечисление помогает кое в чем понять истоки сталинских идеологических чисток. Причем надо заметить, что из перечисленных выше мотивов никак нельзя делать вывод, будто и во время войны, не говоря уже о довоенных годах, вождь не держал под своим контролем данную сферу общественной жизни – просто новые условия требовали новых, гораздо более радикальных подходов. При этом Сталин задумал провести не какую-либо одну кампанию, а целую серию кампаний, призванных охватить если не все, то наиболее важные области духовной жизни общества.
|
|
|
Таковы в самом общем, конспективном виде, главные мотивы, толкнувшие вождя на проведение идеологических кампаний. Это всего лишь мои личные предположения, которые могут содержать в себе элементы упрощения или тенденциозного субъективизма.
Другая точка зрения на побудительные истоки сталинских идеологических кампаний сложилась давно, и надо сказать, что она является господствующей не только среди западных специалистов, но и среди многих (если не большинства) российских историков-исследователей данного периода советской эпохи. Довольно четко ее выразил итальянский специалист по истории Советского Союза Дж. Боффа. Он писал по этому поводу:
«Хотя смутные надежды на обновление страны после войны не могли найти себе политического выражения, существовала вероятность, что они проявятся каким-либо образом в сфере культуры; это было тем более возможно, что в военные годы интеллигенция и народ накрепко слились друг с другом. Мы не хотим сказать, что в кругах советских деятелей культуры существовало какое-либо оппозиционное движение. Скорее это было ощущение новой творческой силы. Деятели культуры стремились более глубоко отражать драматические перипетии человеческой жизни и политических событий, тесно связанных в это время. Кроме того, в стране, пережившей трагические периоды, проявлялся огромный интерес к культурным ценностям. На вечерах поэзии такие замечательные авторы, как Пастернак и Ахматова, пользовались колоссальным успехом у молодежи. Сталинское руководство опасалось развития живой мысли, не поддающейся контролю. Как и в случае с бурным обновлением партийных рядов, эти процессы начали вызывать беспокойство еще в 1944 г. Летом 1946 г., в момент обострения голода, было начато широкое наступление против автономии культурной жизни, где бы она ни проявлялась»[994].
Конечно, можно оспорить некоторые положения из приведенного пассажа, однако нельзя отрицать, что в высказывании итальянского автора есть рациональное зерно. Тем более, что в каких-то нюансах эта точка зрения перекликается с позицией такого крупного представителя советской литературы, как К. Симонов, который, как говорится, на собственной шкуре испытал все перепады и зигзаги сталинской политики в области литературы и искусства. В своих размышлениях о Сталине он писал следующее: «В то же время в постановлении о ленинградских журналах не было, вернее, за ним, думаю, субъективно для Сталина не стояло призыва к лакировке, к облегченному изображению жизни, хотя многими оно воспринималось именно так. Почти одновременно, в этот же период, Сталин поддержал, собственно говоря, выдвинул вперед такие, принципиально далекие от облегченного изображения жизни вещи, как „Спутники“ Пановой или чуть позже „В окопах Сталинграда“ Некрасова. Вслед за ними вскоре получила премию и трагическая „Звезда“ Казакевича, изобиловавшая конфликтами „Кружилиха“ Пановой. Нет, все это было не так просто и не так однозначно. Думается, исполнение, торопливое и какое-то, я бы сказал, озлобленное, во многом отличалось от замысла, в основном чисто политического, преследовавшего цель прочно взять в руки немножко выпущенную из рук интеллигенцию, пресечь в ней иллюзии, указать ей на ее место в обществе и напомнить, что задачи, поставленные перед ней, будут формулироваться так же ясно и определенно, как они формулировались и раньше, до войны, во время которой задрали хвосты не только некоторые генералы, но и некоторые интеллигенты, – словом, что-то на тему о сверчке и шестке»[995].
Теперь перейду к конкретным областям духовной жизни, непосредственно затронутым, если здесь уместно данное определение, сталинской культурной революцией послевоенного периода.
Литература
Если определять главную причину развернутой вождем кампании «по наведению порядка» в области литературы, да и других сфер духовной жизни общества, то в основе лежал тезис, сформулированный Сталиным в 1946 году. Тогда он заявил: «В последнее время во многих литературных произведениях отчетливо просматриваются опасные тенденции, навеянные тлетворным влиянием разлагающегося Запада, а также вызванные к жизни подрывной деятельностью иностранных разведок. Все чаще на страницах советских литературных журналов появляются произведения, в которых советские люди – строители коммунизма изображаются в жалкой карикатурной форме. Высмеивается положительный герой, пропагандируется низкопоклонство перед иностранщиной, восхваляется космополитизм, присущий политическим отбросам общества.
В репертуарах театров советские пьесы вытесняются порочными пьесами зарубежных буржуазных авторов.
В кинофильмах появилось мелкотемье, искажение героической истории русского народа»[996].
Своего рода сигналом к развертыванию широкомасштабных кампаний в духовной сфере послужило постановление ЦК партии «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“» от 14 августа 1946 г., которое, конечно, не было каким-то открытием в области партийной политики в сфере литературы. И до этого принимались различные постановления, но это имело особый смысл – оно как бы давало набатный сигнал для фронтальной атаки на целые литературные направления и отдельных писателей, которые, по мнению Сталина, заслуживали самого сурового осуждения. И они должны были пройти через сталинскую идеологическую инквизицию. Сам тон постановления, резкость и категоричность оценок и выводов не оставляли сомнений в том, что вождь взялся за это дело со всей строгостью и серьезностью.
Постановление начиналось с резкого осуждения М. Зощенко. В нем отмечалось, что в журнале «Звезда» за последнее время, наряду со значительными и удачными произведениями советских писателей, появилось много безыдейных, идеологически вредных произведений. Грубой ошибкой «Звезды» является предоставление литературной трибуны писателю Зощенко, произведения которого чужды советской литературе. Редакции «Звезды» известно, что Зощенко давно специализировался на писании пустых, бессодержательных и пошлых вещей, на проповеди гнилой безыдейности, пошлости и аполитичности, рассчитанных на то, чтобы дезориентировать нашу молодежь и отравить ее сознание. Последний из опубликованных рассказов Зощенко «Приключения обезьяны»… представляет пошлый пасквиль на советский быт и на советских людей. Зощенко изображает советские порядки и советских людей в уродливо карикатурной форме, клеветнически представляя советских людей примитивными, малокультурными, глупыми, с обывательскими вкусами и нравами. Злостно хулиганское изображение Зощенко нашей действительности сопровождается антисоветскими выпадами[997].
Ко всему прочему писатель был обвинен в недостойном поведении во время войны, когда он, ничем не помогая советскому народу в его борьбе против немецких захватчиков, написал такую омерзительную вещь, как «Перед восходом солнца.» Словом, набор обвинений далеко выходил за чисто литературные рамки и как бы негласно ставил Зощенко в один ряд с врагами советского народа. А это был уже явный перебор, что, однако, нисколько не смущало авторов постановления. В 30-е годы подобная оценка расценивалась бы как политическое преступление со всеми вытекающими из этого выводами.
Следующим главным фигурантом обвинений стала А. Ахматова. Журналу «Звезда» инкриминировалось в вину, что он всячески популяризирует также произведения писательницы Ахматовой, литературная и общественно-политическая физиономия которой давным-давно известна советской общественности. Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии. Ее стихотворения, пропитанные духом пессимизма и упадочничества, выражающие вкусы старой салонной поэзии, застывшей на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства, «искусства для искусства», не желающей идти в ногу со своим народом наносят вред делу воспитания нашей молодежи и не могут быть терпимы в советской литературе[998].
Постановление констатировало, что все это внесло элементы идейного разброда и дезорганизации в среде ленинградских писателей. В журнале стали появляться произведения, культивирующие несвойственный советским людям дух низкопоклонства перед современной буржуазной культурой Запада. Стали публиковаться произведения, проникнутые тоской, пессимизмом и разочарованием в жизни. Далее перечислялись некоторые произведения, помещенные в журнале, в качестве доказательства того, что идейный и художественный уровень журнала снизился.
Соответствующую долю резко критических обвинений получил и журнал «Ленинград». Главную причину всех этих срывов авторы постановления усматривали в том, что руководители журналов «забыли, что наши журналы являются могучим средством советского государства в деле воспитания советских людей и в особенности молодежи и поэтому должны руководствоваться тем, что составляет жизненную основу советского строя, – его политикой. Советский строй не может терпеть воспитания молодежи в духе безразличия к советской политике, в духе наплевизма и безыдейности»[999].
Постановление не оставило вне поля внимания и то, что недостаток идейности у руководящих работников «Звезды» и «Ленинграда» привел также к тому, что эти работники поставили в основу своих отношений с литераторами не интересы правильного воспитания советских людей и политического направления деятельности литераторов, а интересы личные, приятельские. Из-за нежелания портить приятельские отношения притуплялась критика. Из-за боязни обидеть приятелей пропускались в печать явно негодные произведения. Такого рода либерализм, при котором интересы народа и государства, интересы правильного воспитания нашей молодежи приносятся в жертву приятельским отношениям и при котором заглушается критика, приводит к тому, что писатели перестают совершенствоваться, утрачивают сознание своей ответственности перед народом, перед государством, перед партией, перестают двигаться вперед[1000].
Постановление предписывало ряд суровых мер, в частности, прекратив доступ в журнал произведений Зощенко, Ахматовой и им подобных. Издание журнала «Ленинград» было прекращено. Сталин на заседании Оргбюро ЦК партии, где обсуждался этот вопрос, с налетом черного юмора заметил: «Если журнала не станет, Ленинград останется»[1001]. Литературные руководители были сняты с работы, получили строгие взыскания и причастные к делу издания журналов партийные чиновники из обкома партии, а для разъяснения постановления в Ленинград был командирован А. Жданов.
Сам А. Жданов попал в довольно деликатное положение, если учесть, что всего несколькими месяцами ранее – в апреле того же года, – выступая перед работниками управления пропаганды ЦК партии, он говорил нечто значительно отличавшееся от того, чему он поучал в Ленинграде в своем печально знаменитом докладе. В апреле 1946 года с прямыми ссылками на вождя он заявлял: «Товарищ Сталин дал очень резкую критику нашим толстым журналам, причем он поставил вопрос насчет того, что наши толстые журналы, может быть, следует уменьшить. Это связано с тем, что мы не можем обеспечить того, чтобы они все велись на должном уровне. Товарищ Сталин назвал как самый худший из толстых журналов „Новый мир“, за ним идет снизу „Звезда“. Относительно лучшим или самым лучшим товарищ Сталин считает журнал „Знамя“, затем „Октябрь“, „Звезда“, „Новый мир“. Товарищ Сталин указывал, что для всех четырех журналов не хватает талантливых произведений, произведений значительных, и что это уже показывает, что количество журналов велико у нас, в частности он указывал на целый ряд слабых произведений, указывал на то, что в „Звезде“ появилась „Дорога времени“, затем „Под стенами Берлина“ Иванова. Товарищ Сталин дал хорошую оценку „За тех, кто в море“.
Что касается критики, то товарищ Сталин дал такую оценку, что никакой критики у нас нет, а те критики, которые существуют, они являются критиками на попечении у тех писателей, которых они обслуживают, рептилии критики по дружбе. Задача их заключается в том, чтобы хвалить кого-либо, а всех остальных ругать, и что если мы хотим говорить относительно оживления критики, то мы должны начать это не с оживления ведомственной критики. Мы ставили этот вопрос, чтобы в толстых журналах сосредоточить критику, но из этого ничего не вышло, критика у нас не оживилась.
Товарищ Сталин поставил вопрос о художественной литературе, о состоянии таких участков, как кино, театр, искусство, художественная литература. Товарищ Сталин поставил вопрос о том, что эту критику мы должны организовать отсюда – из Управления пропаганды, т.е. Управление пропаганды и должно стать ведущим органом, который должен поставить дело литературной критики. Поэтому тов. Сталин поставил вопрос о том, чтобы создать такого рода газету и создать кадры критиков вокруг Управления пропаганды и в составе Управления пропаганды, ибо тов. Сталин говорил о том, что нам нужна объективная, независимая от писателя критика, т.е. критика, которую может организовать только Управление пропаганды, объективная критика невзирая на лица, не пристрастная, поскольку тов. Сталин прямо говорил, что наша теперешняя критика является пристрастной»[1002].
Бросается в глаза неприкрытая неприязнь вождя к писателю Зощенко. На заседании Оргбюро он заявил о нем: «Вся война прошла, все народы обливались кровью, а он ни одной строки не дал. Пишет он чепуху какую-то, прямо издевательство. Война в разгаре, а у него ни одного слова ни за, ни против, а пишет всякие небылицы, чепуху, ничего не дающую ни уму, ни сердцу. Он бродит по разным местам, суется в одно место, в другое, а вы податливы очень. Хотели журнал сделать интересным, и даете ему место, а из-за этого вам попадает, и не могут быть напечатаны произведения наших людей. Мы не для того советский строй строили, чтобы людей обучали пустяковине»[1003].
Любопытный диалог вождя с одним из руководителей ленинградских писателей Прокофьевым, пытавшимся как-то защитить А. Ахматову, имел место во время этого заседания Оргбюро. Приведу лишь один эпизод:
«ПРОКОФЬЕВ. Относительно стихов. Я считаю, что не является большим грехом, что были опубликованы стихи Анны Ахматовой. Эта поэтесса с небольшим голосом и разговоры о грусти, они присущи и советскому человеку.
СТАЛИН. Анна Ахматова, кроме того, что у нее есть старое имя, что еще можно найти у нее?
ПРОКОФЬЕВ. В сочинениях послевоенного периода можно найти ряд хороших стихов. Это стихотворение „Первая дальнобойная“ о Ленинграде.
СТАЛИН. 1 – 2 – 3 стихотворения и обчелся, больше нет.
ПРОКОФЬЕВ. Стихов на актуальную тему мало, но она поэтесса со старыми устоями, уже утвердившимися мнениями и уже не сможет, Иосиф Виссарионович, дать что-то новое.
СТАЛИН. Тогда пусть печатается в другом месте где-либо, почему в „Звезде“?
ПРОКОФЬЕВ. Должен сказать, что то, что мы отвергли в „Звезде“, печаталось в „Знамени“.
СТАЛИН. Мы и до „Знамени“ доберемся, доберемся до всех», – зловеще заключил Сталин[1004]. И мало кто сомневался в том, что будет сделано так, как пообещал вождь.
В литературных кругах того времени довольно прочно утвердилось мнение, что причиной неприязни вождя к Ахматовой была обычная человеческая зависть или ревность – трудно найти подходящее определение. По словам Л.К. Чуковской, она полагала также, что Сталин приревновал ее к овациям: в апреле 1946 года Ахматова читала свои стихи в Колонном зале, в Москве, и публика аплодировала стоя. Аплодисменты стоя причитались, по убеждению Сталина, ему одному – вдруг толпа устроила овацию какой-то поэтессе. По слухам, Сталин был разгневан пылким приемом, который оказывали Ахматовой слушатели. Согласно одной из версий, Сталин спросил после какого-то вечера: «Кто организовал вставание?»
Трудно судить, насколько правдоподобны такие слухи. Лично мне они кажутся весьма сомнительными. Как-то не укладывается в сознании, что Сталин, имя которого гремело на весь мир, мог испытывать чувство зависти к аплодисментам в адрес поэтессы.
Нужно сказать, что обиженными и даже оскорбленными считали себя многие литераторы, о чем свидетельствуют сводки-донесения агентуры госбезопасности Сталину о реакции писателей на постановление. Однако публично высказывалось лишь одобрение принятому решению. Только М. Зощенко осмелился выступить в свою защиту, вернее, написать в августе 1946 года письмо вождю, в котором он дезавуировал обвинения в свой адрес. В заключение своего послания Сталину он написал: «Я ничего не ищу и не прошу никаких улучшений в моей судьбе. А если и пишу Вам, то с единственной целью несколько облегчить свою боль. Мне весьма тяжело быть в Ваших глазах литературным пройдохой, низким человеком или человеком, который отдавал свой труд на благо помещиков и банкиров. Это ошибка. Уверяю Вас.
Мих. Зощенко»[1005].
Другой главный персонаж принятого постановления – А. Ахматова – обратилась с личным письмом к Сталину лишь в апреле 1950 года. Причем письмо ее касалось совсем не литературных дел, а судьбы ее сына. Вот текст этого письма:
«24 апреля 1950 г.
Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович!
Вправе ли я просить Вас о снисхождении к моему несчастью.
6 ноября 1949 г. в Ленинграде был арестован мой сын, Лев Николаевич Гумилев, кандидат исторических наук. Сейчас он находится в Москве (в Лефортове).
Я уже стара и больна и я не могу пережить разлуку с единственным сыном.
Умоляю Вас о возвращении моего сына. Моей лучшей мечтой было увидеть его работающим во славу советской науки.
Служение Родине для него, как и для меня, священный долг.
Анна Ахматова»[1006].
Никакого ответа она, конечно, не получила.
Отвлекаясь несколько в сторону, хочу принести покаяние в связи с тем, что во втором томе моей трилогии о Сталине я дал совершенно ошибочное толкование одному из ее шагов, предпринятых в это примерно время. Процитировав хвалебные строки в ее стихотворении о Сталине, я задавал риторический вопрос: чем руководствовалась она, когда писала этот стих? Я не допускал даже мысли, что это было продиктовано чувством холуйского подхалимажа, ибо она была выше этого. Значит, все же в основе лежали другие мотивы, скорее всего – вполне искренние, а не навязанные свыше.
Так писал я тогда. Сейчас для меня совершенно ясно, что главным мотивом, толкнувшим ее написать хвалебное в адрес вождя стихотворение, было простое человеческое чувство – как-то облегчить участь своего сына, найти с этой стороны подход к сердцу бессердечного вождя. И едва ли у кого-нибудь хватит совести и ума упрекнуть ее за это политическое лицемерие – она просто пыталась спасти своего сына. И в этом нет и не могло быть ничего позорного или недозволенного нравственными нормами и принципами. Осуждать ее способен лишь тот, кто вообще лишен чувства сострадания.
Проводя исключительно жесткую и порой выходящую за рамки разумного политику в области литературы, Сталин вместе с тем стремился создать о себе впечатление как о человеке, который на первое место, помимо сугубо идеологических критериев, ставит правдивость, объективность и достоверность. Известны случаи, когда при обсуждении выдвинутых на соискание сталинских премий произведений, он демонстративно упрекал авторов отдельных произведений в нарушении исторической правды и требовал исправлять такие моменты. Так, он отметил в качестве недостатка повести Э. Казакевича то, что в ней не отражена роль маршала Жукова. А последний, начиная с 1946 года, находился в опале у Сталина. Причины этой опалы одни видят в чувстве ревности по отношению к Жукову, которого негласно считали главным полководцем войны, тем самым якобы принижая самого вождя или ставя маршала Жукова на одну доску с самим Сталиным. Приведу иллюстрацию такой (возможно, чисто показной, демонстративной) объективности Сталина.
«– В романе есть недостатки, – сказал Сталин, заключая обсуждение „Весны на Одере“. – Не все там верно изображено: показан Рокоссовский, показан Конев, но главным фронтом там, на Одере, командовал Жуков. У Жукова есть недостатки, некоторые его свойства не любили на фронте, но надо сказать, что он воевал лучше Конева и не хуже Рокоссовского. Вот эта сторона в романе товарища Казакевича неверная. Есть в романе член Военного совета Сизокрылов, который делает там то, что должен делать командующий, заменяет его по всем вопросам. И получается пропуск, нет Жукова, как будто его и не было. Это неправильно. А роман „Весна на Одере“ талантливый. Казакевич писать может и пишет хорошо. Как же тут решать вопрос? Давать или не давать ему премию? Если решить этот вопрос положительно, то надо сказать товарищу Казакевичу, чтобы он потом это учел и исправил, неправильно так делать. Во всяком случае так пропускать, как он пропустил, – значит делать неправильно»[1007].
Завершить этот затянувшийся раздел мне хотелось бы оценкой того, как Сталин разбирался в литературе, данной Симоновым. Эта оценка может помочь читателю лучше понять и характер чистки в литературе, которая осуществлялась при Сталине.
Симонов писал: «Прежде всего он действительно любил литературу, считал ее самым важным среди других искусств, самым решающим и в конечном итоге определяющим все или почти все остальное. Он любил читать и любил говорить о прочитанном с полным знанием предмета. Он помнил книги в подробностях. Где-то у него была – для меня это несомненно – некая собственная художественная жилка, может быть, шедшая от юношеского занятия поэзией, от пристрастия к ней, хотя в общем-то он рассматривал присуждение премий как политик, как дело прежде всего политическое, и многочисленные его высказывания, которые я слышал, подтверждают это. В то же время некоторые из этих книг он любил как читатель, а другие нет. Вкус его отнюдь не был безошибочен. Но у него был свой вкус. Не буду строить домыслов насчет того, насколько он любил Маяковского или Пастернака, или насколько серьезным художником считал Булгакова. Есть известные основания считать: и в том, и в другом, и в третьем случае вкус не изменял ему. В других случаях изменял. Резкая, нервная манера письма, полная преувеличений, гиперболических подробностей, свойственная, скажем, Василевской, была ему по душе. Он любил эту писательницу и огорчался, когда она кому-то не нравилась. В то же время ему нравились вещи совершенно другого рода: книги Казакевича, „В окопах Сталинграда“ Некрасова».
Оценки Симонова в его чрезвычайно интересной, правдивой книге о Сталине и событиях, связанных с политикой вождя в сфере литературы, проливают свет на многие факты и события. Приведенная выше точка зрения Симонова также взята из его работы, цитировавшейся выше. Мне остается лишь выразить свое восхищение этой книгой, а заодно и указать источник, из которого взята приведенная выше цитата: журнал «Знамя». 1988 г. С. 79. Здесь, на проблемах литературы, я полагаю, можно поставить точку, хотя, конечно, этот раздел оставляет желать лучшего исполнения.
Кино и театр
Сталин, безусловно, любил и высоко ценил искусство кино и театра. Это признают все, кто сталкивался с ним и имел возможность наблюдать за его реакцией на то или иное произведение – будь то фильм, театральная постановка, концерт, сольные выступления известных певцов, ансамблей и т.д. Художественные вкусы вождя не носили экстравагантного характера и не выходили за рамки традиционных. Но тем не менее его сугубо личные симпатии и антипатии, а также пристрастия или откровенная неприязнь откладывали свой тяжелый отпечаток на то, как складывалась обстановка в мире искусства. В каком-то смысле его вкусы постепенно превращались в доминирующий фактор, определявший многое как в области кино, театра, музыки и т.д. Это явление – явно аномальное, а в условиях безраздельного господства, если так можно выразиться, монополии в области духовной жизни, данное обстоятельство превращалось в серьезный тормоз как общего развития так и многообразия художественного творчества. Поскольку по самой своей природе оно не приемлет никакой монополии – ни монополии власти, ни монополии идеологии, ни монополии политики, не говоря уже о разного рода сугубо конъюнктурных факторах. Отсюда и проистекали многие крайне негативные явления, характеризовавшие творческую жизнь советского общества в сталинскую эпоху.
Сам вождь, как я уже упоминал, любил литературу и искусство. Для иллюстрации его художественных предпочтений приведу высказывание А. Громыко, который имел не раз возможность убедиться в этом. А. Громыко писал:
«Когда разговор заходит о Сталине, задают иногда вопрос:
– Как он относился к искусству, литературе, особенно художественной?
Думаю, едва ли кто-нибудь возьмется дать на этот вопрос точный ответ. Мои собственные впечатления сводятся к следующему.
Музыку Сталин любил. Концерты, которые устраивались в Кремле, особенно с участием вокалистов, он воспринимал с большим интересом, аплодировал артистам. Причем любил сильные голоса, мужские и женские. С увлечением он – я был свидетелем этого – слушал классическую музыку, когда за роялем сидел наш выдающийся пианист Эмиль Гилельс. Восторженно отзывался о некоторых солистах Большого театра, например об Иване Семеновиче Козловском.
Помню, как во время выступления Козловского на одном из концертов некоторые члены Политбюро стали громко выражать пожелание, чтобы он спел задорную народную песню. Сталин спокойно, но во всеуслышание сказал:
– Зачем нажимать на товарища Козловского. Пусть он исполнит то, что сам желает. А желает он исполнить арию Ленского из оперы Чайковского „Евгений Онегин“.
Все дружно засмеялись, в том числе и Козловский. Он сразу же спел арию Ленского. Сталинский юмор все воспринимали с удовольствием.
Что касается литературы, то могу определенно утверждать, что Сталин читал много. Его начитанность, эрудиция проявлялись не только в выступлениях. Он знал неплохо русскую классическую литературу. Любил, в частности, произведения Гоголя и Салтыкова-Щедрина. Труднее мне говорить о его знаниях в области иностранной литературы. Но, судя по моим некоторым наблюдениям, Сталин был знаком с книгами Шекспира, Гейне, Бальзака, Гюго, Ги де Мопассана – и последнего очень хвалил, – а также с произведениями многих других западноевропейских писателей. По всей видимости, много книг прочитал и по истории. В его речах часто содержались примеры, которые можно привести только в том случае, если знаешь соответствующий исторический источник»[1008].
Но, как говорится, вкусы вкусами, а политика в области духовной жизни общества – это нечто иное. И здесь Сталин проявлял себя до крайности жестким, придирчивым и непримиримым. Он не жалел самых убийственных эпитетов, когда речь шла об оценке произведения, которое, по его мнению, было политически вредным и противоречило так называемому курсу партии в области духовной жизни. Здесь я остановлюсь на нескольких постановлениях ЦК партии по вопросам кино и театра, а также приведу наиболее характерные эпизоды, раскрывающие суть подходов Сталина к кинофильмам и вообще произведениям художественного творчества.
Еще во время войны, в феврале 1944 года, было принято партийное постановление «Об антиленинских ошибках и националистических извращениях в киноповести Довженко „Украина в огне“». При принятии этого постановления Сталин лично и самым детальным образом формулировал основные обвинения, ставившиеся в вину талантливейшему украинскому режиссеру А. Довженко. Сталин, в частности, ставил в вину режиссеру следующее:
«Тов. Довженко написал киноповесть под названием „Украина в огне“. В этой киноповести, мягко выражаясь, ревизуется ленинизм, ревизуется политика нашей партии по основным, коренным вопросам. Киноповесть Довженко, содержащая грубейшие ошибки антиленинского характера, – это откровенный выпад против политики партии. Что это действительно так, в этом может убедиться всякий, кто прочтет повесть Довженко „Украина в огне“. Довженко предпослал своей киноповести небольшое, но весьма показательное предисловие. В этом предисловии имеются такие строки: „Если в силу остроты моих переживаний, сомнений или заблуждений сердца какие-либо суждения мои окажутся несвоевременными, или слишком горькими, или недостаточно уравновешенными другими суждениями, то это, возможно, так и есть“[1009].
Обвинение, мягко говоря, в условиях войны было такое, что его можно было бы посчитать и своего рода приговором. Ибо в тех условиях попытка ревизовать политику партии по основным вопросам являлась равносильной преступлению политического характера. Но этого обвинения вождю показалось недостаточно. Он дополняет перечень прегрешений режиссера: „В своей киноповести Довженко критикует политику партии в области колхозного строительства. Он изображает дело так, будто бы колхозный строй убил в людях человеческое достоинство и чувство национальной гордости, ослабил силу и стойкость советского народа“[1010].
Сталин расширяет круг обвинений, присовокупляя к ним обвинение в национализме, которое также считалось тогда особенно опасным: „Далее, националистическая пелена настолько застлала сознание Довженко, что он перестал видеть ту, для всех очевидную, огромную воспитательную работу, которую проделала наша партия в народе по развитию его политического самосознания и повышению его культуры. Только человек, рассматривающий с предвзятых, антиленинских позиций великую созидательную, прогрессивную работу нашей партии и нашего государства, может не заметить того огромного роста сплоченности, политической активности, сознания и культурности советского народа, который стал возможным на почве наших общих успехов“[1011].
И заканчивает вождь в духе, который нам уже хорошо знаком по предшествующим его высказываниям. „Довженко пытается со своих националистических позиций критиковать и поучать нашу партию. Но откуда у Довженко такие претензии? Что он имеет за душой, чтобы выступать против политики нашей партии, против ленинизма, против интересов всего советского народа. С ним не согласимся мы, не согласится с ним и украинский народ. Стоило бы только напечатать киноповесть Довженко и дать прочесть народу, чтобы все советские люди отвернулись от него, разделали бы Довженко так, что от него осталось бы одно мокрое место. И это потому, что националистическая идеология Довженко рассчитана на ослабление наших сил, на разоружение советских людей, а ленинизм, то есть, идеология большевиков, которую позволяет себе критиковать Довженко, рассчитана на дальнейшее упрочение наших позиций в борьбе с врагом, на нашу победу над злейшим врагом всех народов Советского Союза – немецкими империалистами“[1012].
Это было в период войны. После войны внимание Сталина к кино, я бы сказал, значительно усилилось, ибо он превосходно понимал, насколько велика роль киноискусства в формировании духовного облика советского общества, каждого советского человека. По инициативе Сталина в создании кинофильмов был сделан сдвиг в сторону исторической тематики: по его указанию режиссерами был создан ряд кинокартин, посвященных видным деятелям российской истории – полководцам, ученым, деятелям культуры и т.д. – например, „Адмирал Нахимов“, „Пирогов“ и др. Это, разумеется, не означало, что в тени оставались темы современности. И здесь, как обнаружил Сталин, имелись серьезные ошибки и провалы. Это видно на примере постановления ЦК партии о второй серии фильма „Большая жизнь“, принятого в сентябре 1946 года при участии Сталина. Он лично критиковал этот фильм, детально разбирая отдельные эпизоды и давал им соответствующую оценку. В целом этот фильм был квалифицирован как порочный в идейно-политическом и крайне слабый в художественном отношении.
В чем вождь увидел основные пороки этого фильма?
В постановлении говорилось:
„В чем состоят пороки и недостатки фильма „Большая жизнь“?
В фильме изображен лишь один незначительный эпизод первого приступа к восстановлению Донбасса, который не дает правильного представления о действительном размахе и значении проведенных Советским государством восстановительных работ в Донецком бассейне…
Фильм „Большая жизнь“ проповедует отсталость, бескультурье и невежество. Совершенно немотивированно и неправильно показано постановщиками фильма массовое выдвижение на руководящие посты технически малограмотных рабочих с отсталыми взглядами и настроениями. Режиссер и сценарист фильма не поняли, что в нашей стране высоко ценятся и смело выдвигаются люди культурные, современные, хорошо знающие свое дело, а не люди отсталые и некультурные…“[1013]
В итоге выход второй серии фильма на экран был запрещен.
Я не стану в деталях рассматривать другие постановления, касающиеся кино, а остановлюсь более детально на беседе Сталина с режиссером фильма „Иван Грозный“ С. Эйзенштейном и актером Н. Черкасовым – главными создателями фильма. Но прежде несколько ремарок Сталина при обсуждении фильма на заседании Оргбюро ЦК ВКП(б) в 1946 году. Вождь упрекал создателей фильма в том, что они недобросовестно отнеслись к своей работе. „Получается общее впечатление, что постановщики и режиссеры очень мало работают над предметами, которые хотят демонстрировать, очень легко относятся к своим обязанностям. Я бы сказал, что иногда эта легкость доходит до преступности. Люди предмет не изучают, дело не представляют, а пишут сценарий. Это недобросовестное отношение… У нас есть, например, поэты, которые в месяц могут две поэмы написать, а вот возьмите Гете, он 30 лет работал над „Фаустом“, до того честно и добросовестно относился к своему делу. Легкое отношение к делу со стороны авторов некоторых произведений является основным пороком, который приводит режиссеров и постановщиков к выпуску таких фильмов“[1014].
Касаясь второй серии фильма „Иван Грозный“, Сталин заявил: „Не знаю, видел ли кто его, я смотрел, – омерзительная штука! Человек совершенно отвлекся от истории. Изобразил опричников, как последних паршивцев, дегенератов, что-то вроде американского Ку-Клукс-Клана. Эйзенштейн не понял того, что войска опричнины были прогрессивными войсками, на которые опирался Иван Грозный, чтобы собрать Россию в одно централизованное государство, против феодальных князей, которые хотели раздробить и ослабить его. У Эйзенштейна старое отношение к опричнине. Отношение старых историков к опричнине было грубо отрицательным, потому что репрессии Грозного они расценивали, как репрессии Николая Второго, и совершенно отвлекались от исторической обстановки, в которой это происходило. В наше время другой взгляд на опричнину. Россия, раздробленная на феодальные княжества, т.е. на несколько государств, должна была объединиться, если не хотела подпасть под татарское иго второй раз. Это ясно для всякого и для Эйзенштейна должно было быть ясно. Эйзенштейн не может не знать этого, потому что есть соответствующая литература, а он изобразил каких-то дегенератов. Иван Грозный был человеком с волей, с характером, а у Эйзенштейна он какой-то безвольный Гамлет. Это уже формалистика. Какое нам дело до формализма, – вы нам дайте историческую правду“[1015].
А теперь несколько пассажей из беседы Сталина с Эйзенштейном и Черкасовым, которая состоялась в феврале 1947 года. Эти пассажи любопытны и интересны не только с точки зрения того, как вождь оценивал сам фильм и его пороки. Они помогают лучше понять взгляды Сталина не только на российскую историю вообще, но и на то, что необходимо внедрять в сознание народа высокий дух патриотизма, гордости за свою отчизну, величие ее исторической роли и предназначения.
Сталин. Царь у вас получился нерешительный, похожий на Гамлета. Все ему подсказывают, что надо делать, а не он сам принимает решения… Царь Иван был великий и мудрый правитель, и если его сравнить с Людовиком XI (вы читали о Людовике XI, который готовил абсолютизм для Людовика XIV?), то Иван Грозный по отношению к Людовику на десятом небе. Мудрость Ивана Грозного состояла в том. что он стоял на национальной точке зрения и иностранцев в свою страну не пускал, ограждая страну от проникновения иностранного влияния. В показе Ивана Грозного в таком направлении были допущены отклонения и неправильности. Петр I – тоже великий государь, но он слишком либерально относился к иностранцам, слишком раскрыл ворота и допустил иностранное влияние в страну, допустив онемечивание России. Еще больше допустила его Екатерина. И дальше. Разве двор Александра I был русским двором? Разве двор Николая I был русским двором? Нет. Это были немецкие дворы»[1016].
В этих словах Сталина содержится целостная программа намечавшейся им кампании по борьбе против преклонения перед заграницей, программа укрепления державных позиций Российского государства. И трудно в этом усмотреть какой-то исторический криминал.
Далее Сталин высказал свое более чем позитивное отношение к тем преследованиям и казням, которые совершались во время царствования Ивана Грозного. Здесь он коренным образом пересмотрел утвердившуюся прежде в советской исторической науке негативную оценку политики Ивана Грозного. «Иван Грозный был очень жестоким. Показывать, что он был жестоким можно, но нужно показать, почему необходимо быть жестоким, – сделал на этом акцент Сталин. – Одна из ошибок Ивана Грозного состояла в том, что он не дорезал пять крупных феодальных семейств. Если он эти пять боярских семейств уничтожил бы, то вообще не было бы Смутного времени. А Иван Грозный кого-нибудь казнил и потом долго каялся и молился. Бог ему в этом деле мешал… Нужно было быть еще решительнее»[1017].
Вне поля внимания вождя не остались даже с первого взгляда мелочи. Он, например, замечает: «Нужно показывать исторические фигуры правильно по стилю. Так, например, в первой серии не верно, что Иван Грозный так долго целуется с женой. В те времена это не допускалось»[1018].
В заключение беседы Сталин счел необходимым вновь возвратиться к оценке личности и исторической роли Ивана Грозного. Он еще раз подчеркнул, что Иван Грозный был более национальным царем, более предусмотрительным, он не впускал иностранное влияние в Россию, а вот Петр – открыл ворота в Европу и напустил слишком много иностранцев.
Разговор кончается тем, что Сталин желает успеха и говорит: «Помогай бог!»[1019]
И в то время многим было ясно, что Сталин намеренно акцентировал внимание на фигуре царя, на его репрессиях, на его неприязни к проникновению иностранцев в Россию и на других моментах, приобретавших в тот период все большее политическое звучание. Вождь, конечно, мысленно проводил параллель между собой и Иваном Грозным, хотя именно ему принадлежит фраза, что исторические параллели всегда рискованны. Но в данном случае он ничем не рисковал, ибо такие параллели напрашивались сами собой и приходили на ум не только сторонникам Сталина, но и его противникам. Вождь хотел, чтобы зрители видели в Иване Грозном жестокого, но справедливого правителя. Такого правителя, каким он представлял и сам себя:
Остается широкими мазками обрисовать политику Сталина в области театрального искусства. Она в данном случае мало чем по своему существу отличается от политики в других сферах духовной жизни общества времен правления Сталина. Наиболее концентрированное выражение эта политика нашла в постановлении ЦК партии «О репертуаре драматических театров и мерах по его улучшению» от 26 августа 1946 г. Постановление признало состояние репертуара театров неудовлетворительным. Главный недостаток состояния репертуара драматических театров заключается в том, что пьесы советских авторов на современные темы оказались фактически вытесненными из репертуара крупнейших драматических театров страны… Явно ненормальное положение с репертуаром еще более усугубляется тем, что и среди небольшого количества пьес на современные темы, поставленных театрами, имеются пьесы слабые, безыдейные (далее следует перечисление некоторых пьес, поставленных театрами). Как правило, советские люди в этих пьесах изображаются в уродливо-карикатурной форме, примитивными и малокультурными, с обывательскими вкусами и нравами…
К тому же многие театры безответственно относятся к постановкам спектаклей о советской жизни. Нередко руководители театров поручают ставить эти спектакли второстепенным режиссерам, привлекают к игре слабых и неопытных актеров, не уделяют должного внимания художественному оформлению театральных постановок, вследствие чего спектакли на современные темы получаются серыми и малохудожественными. Все это приводит к тому, что многие драматические театры не являются на деле рассадниками культуры, передовой советской идеологии и морали. Такое положение дел с репертуаром драматических театров не отвечает интересам воспитания трудящихся и не может быть терпимо в советском театре[1020].
Сталин считал, что одной из важных причин крупных недостатков в репертуаре драматических театров является неудовлетворительная работа драматургов. Многие драматурги стоят в стороне от коренных вопросов современности, не знают жизни и запросов народа, не умеют изображать лучшие черты и качества советского человека. Перед драматургами и работниками театров была поставлена задача: создать яркие, полноценные в художественном отношении произведения о жизни советского общества, о советском человеке. Драматурги и театры должны отображать в пьесах и спектаклях жизнь советского общества в ее непрестанном движении вперед, всячески способствовать дальнейшему развитию лучших сторон характера советского человека, с особой силой выявившихся во время Великой Отечественной войны[1021].
Музыка
Конечно, не осталось вне зоны зубодробительной критики и положение в области музыкального искусства. 10 февраля 1948 г. было принято постановление Политбюро «Об опере „Великая дружба“ В. Мурадели». В постановлении отмечалось, что поставленная Большим театром Союза ССР в дни 30-й годовщины Октябрьской революции опера, является порочным как в музыкальном, так и в сюжетном отношении, антихудожественным произведением. Основные недостатки авторы постановления узрели прежде всего в музыке оперы. Музыка оперы невыразительна, бедна. В ней нет ни одной запоминающейся мелодии или арии. Она сумбурна и дисгармонична, построена на сплошных диссонансах, на режущих слух звукосочетаниях. Не обошлось и без обвинений почти политического свойства. Так, в постановлении указывалось, что исторически фальшивой и искусственной является фабула оперы, претендующая на изображение борьбы за установление советской власти и дружбы народов на Северном Кавказе в 1918 – 1920 гг.[1022]
Чрезвычайно суровой и резкой была оценка положения в сфере музыкального искусства большого жанра. В постановлении отмечалось, что особенно плохо обстоит дело в области симфонического и оперного творчества. Речь идет о композиторах, придерживающихся формалистического, антинародного направления. Это направление нашло свое наиболее полное выражение в произведениях таких композиторов, как т.т. Шостакович, С. Прокофьев, А. Хачатурян, В. Шебалин, Г. Попов, Н. Мясковский и др., в творчестве которых особенно наглядно представлены формалистические извращения, антидемократические тенденции в музыке, чуждые советскому народу и его художественным вкусам. Характерными признаками такой музыки является отрицание основных принципов классической музыки, проповедь атональности, диссонанса и дисгармонии, являющихся якобы выражением «прогресса» и «новаторства» в развитии музыкальной формы, отказ от таких важнейших основ музыкального произведения, какой является мелодия, увлечение сумбурными, невропатическими сочетаниями, превращающими музыку в какофонию, в хаотическое нагромождение звуков. Эта музыка сильно отдает духом современной модернистской буржуазной музыки Европы и Америки, отображающей маразм буржуазной культуры, полное отрицание музыкального искусства, его тупик[1023].
Финальный вердикт был столь же лаконичным, сколь и традиционным: осудить формалистическое направление в советской музыке, как антинародное и ведущее на деле к ликвидации музыки.
В порядке, так сказать, морально-психологической подготовки к восприятию постановления об опере Мурадели в январе 1948 года в ЦК партии под руководством А. Жданова состоялось совещание по вопросам музыки, основная цель которого состояла в том, чтобы вдолбить в сознание недогадливых композиторов то, что от них требовалось, а именно: взять на вооружение идеи и положения, которые через пару недель были сформулированы в постановлении. Это зубодробительное постановление должно было стать своеобразным маяком, указывающим верный путь дальнейшего развития музыкального искусства в Советской России. То, что именно эта опера оказалась объектом ожесточенных нападок и истерической критики, послужило, видимо, то обстоятельство, что она была написана к 30-летию Советского власти и должна была стать ярким примером успешного развития советского музыкального искусства, равно как и торжества принципа дружбы народов.
Но за дело взялись такие «компетентные» не только в области музыки, но и вообще во всех сферах искусства и культуры деятели, как А. Жданов. Не случайно в историю нашей страны прочно вошло понятие «ждановщина». В этом понятии как бы в концентрированном виде соединены все негативные стороны политики Сталина в духовной сфере, выразившиеся в серии различных кампаний, затрагивавших почти все основные области культуры, искусства и науки. Сейчас кажется нелепым и даже оскорбительным для самой культуры тот факт, что ею безраздельно командовали столь узко и односторонне мыслящие люди, как Жданов. Но Сталин не случайно главную роль в «наведении порядка на идеологическом фронте» возложил на Жданова. Тот беспрекословно выполнял все указания вождя, порой доводя их до абсурда. Его имя стало ассоциироваться с организатором идеологических погромов, что в принципе недалеко от истины. Прошли 60 лет, а его зубодробительные и безапелляционные суждения о литературных и художественных произведениях того периода до сих пор не забыты.
Достаточно привести несколько иллюстративных примеров, чтобы представить себе, с какой безапелляционностью Жданов выносил свои вердикты по вопросам, явно выходящим за пределы его компетентности. «Говоря об основных недостатках оперы, необходимо прежде всего сказать о ее музыке. В музыке оперы нет ни одной запоминающейся мелодии. Музыка не доходит до слушателя. Не случайно довольно значительная и достаточно квалифицированная аудитория, состоявшая не менее чем из 500 человек, не реагировала в течение спектакля ни на одно место в опере.
Музыка оперы оказалась очень бедной. Замена мелодичности нестройными и вместе с тем очень шумными импровизациями привела к тому, что опера по большей части представляет сумбурный набор крикливых звукосочетаний. Возможности оркестра в опере использованы крайне ограниченно. На значительном протяжении оперы в музыкальном сопровождении участвует лишь несколько инструментов, и только изредка, иногда в самых неожиданных местах, включается весь оркестровый ансамбль в виде бурных и нестройных, зачастую какофонических интервенций, будоражащих нервы слушателя и бурно влияющих на его настроение. Производит гнетущее впечатление негармоничность, несоответствие музыки переживаниям действующих лиц и настроениям и событиям, которые изображаются на сцене в ходе развертывания содержания оперы»[1024].
И, видимо, чтобы как-то рассмешить столь компетентную аудиторию, А. Жанов прибег к плоскому юмору: «Надо сказать прямо, что целый ряд произведений современных композиторов настолько перенасыщен натуралистическими звуками, что напоминает, простите за неизящное выражение, не то бормашину, не то музыкальную душегубку. Просто сил никаких нет, обратите вы на это внимание! (Смех, аплодисменты. )»[1025]
Выступавшие композиторы не полемизировали со Ждановым, ибо это было бы неслыханным актом протеста или саботажа. Лишь Д. Шостакович, выступавший, кстати, дважды, полунамеком дал понять партийному боссу, что творить музыкальное произведение – это не промывать мозги людям, которые знают толк в музыке. «Мелодия – гораздо большее: это мысль, это движение, это душа музыкального произведения. Подобрать несколько звуков не так уж трудно, но сделать мелодию очень трудно. Для этого требуется, помимо таланта, еще очень большое умение»[1026].
И уж совсем диссонансом со всем духом выступления Жданова прозвучали следующие слова Д. Шостаковича: «Мне кажется, наша музыка, при большом количестве недостатков и неудачных произведений, все-таки двигается вперед широким фронтом. Широкий фронт – это симфонии, оратории, музыка камерная, песенная, романсовая и так далее. Я не знаю такого хода широким фронтом музыкального искусства в других странах, за рубежом нашего отечества. Нет этого там. Это возможно только у нас»[1027].
На этом я завершу беглый обзор политических кампаний Сталина в сфере литературы, театра, кино и музыки. Прежде чем делать общие выводы и оценки, необходимо хотя бы вкратце остановиться на дискуссиях по вопросам различных направлений науки, которые велись примерно в это же время.
Дата добавления: 2018-09-20; просмотров: 345; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!