СТАЛИН И ДУХОВНАЯ ЖИЗНЬ ОБЩЕСТВА
Исходные принципы
Тема, обозначенная в главе, естественно, вызовет у читателя мысль том, что автор поставил своей целью осветить позицию и действия Сталина в области главных сфер духовной жизни народа – в сфере литературы, театра, кино, музыкального искусства и других областей жизни народа, которые можно отнести к духовной жизни. Хочу заранее не то что разочаровать, а просто предупредить читателя, что столь глобальной, поистине всеобъемлющей задачи автор не ставил, да и, будучи в здравом уме, не ставит. Во-первых, проблематика настолько обширна, что для ее раскрытия или хотя бы более или менее сносного освещения понадобился бы солидный том, а не отдельная глава. Во-вторых, для полноценного раскрытия темы нужно быть достаточно компетентным в этих вопросах. А в них, признаюсь честно, я недостаточно силен. К тому же, объем третьего тома явно ограничивает место и пространство, которое можно посвятить освещению обозначенной темы.
Поэтому я пошел по пути, если не наименьшего сопротивления, то, по меньшей мере, отказался от чрезмерно завышенных амбиций в стремлении осветить и эту сторону политической и государственной деятельности Сталина. Полностью оставить вне поля внимания данную проблематику – значит оставить без ответа многие важные вопросы, а без их хотя бы самого общего и самого лаконичного освещения в политической биографии вождя зияла бы огромная дыра. Наиболее приемлемым и логичным мне представился такой вариант: в суммированном виде осветить некоторые интересные и важные эпизоды из отношения Сталина к поднятой проблематике, а главное внимание уделить послевоенным политико-идеологическим кампаниям. События и факты, относящиеся к довоенному и военному периоду, используются лишь в тех случаях, когда они помогают осветить отдельные существенно важные моменты. В целом же они служат своего рода иллюстрациями некоторых аспектов сталинской политики в духовной сфере. Поэтому эпицентр внимания сосредоточен на послевоенном периоде и кампаниях этого периода. Именно эти кампании – особенно борьба против космополитизма, третирование ряда видных представителей советских писателей, огульная и необоснованная критика виднейших деятелей музыкального искусства, театра и кино, проблема так называемого государственного антисемитизма – явились своего рода апогеем сталинской политики в духовной сфере. Они до сих пор находятся в поле пристального внимания общественности, и совершенно обойти эти вопросы было бы неправильно. Помимо всего, прочего, в отечественной историографии, посвященной Сталину, опубликовано несколько работ, раскрывающих проблемы – Сталин и искусство, – что позволяет мне отослать читателя к уже имеющейся по этой тематике литературе.
|
|
|
Многоплановость темы, а также известная ограниченность целей, которые поставлены автором, естественно, не могли не наложить своего отпечатка на данную главу. Она может показаться слишком клочковатой, поверхностной и слабо аргументированной. Заранее соглашаюсь с такого рода критическим мнением, и все-таки постараюсь хотя бы в таком виде осветить столь сложную и столь важную проблему.
|
|
|
Прежде всего следует, пожалуй, ответить на пару принципиально важных вопросов. Первый вопрос: как Сталин относился к сфере культуры, искусства, литературы и другим областям духовной жизни? Не будет ни упрощением, ни примитивизацией утверждение о том, что на эту сферу общественной жизни он смотрел прежде всего и главным образом через призму политики. Именно критерии политического характера были фундаментом, на котором базировались его воззрения в области литературы и искусства, кино и театра, музыки и т.д. Ясно, что столь ограниченный и однобокий подход уже сам по себе носил ущербный характер и не позволял давать глубоко объективную и соответствующую реалиям оценку тем или иным произведениям. Хотя, конечно, все эти сферы общественной жизни нельзя отрывать и полностью абстрагировать от политики и политических процессов, протекавших в стране, однако не менее ошибочно было рассматривать исключительно через политические очки. А именно это и было присуще вождю.
|
|
|
Во-вторых, взгляды Сталина по этим вопросам нельзя брать в качестве своего рода статического состояния: они находились в развитии, порой претерпевая существенные изменения и метаморфозы. Впрочем, эти изменения также не выходили из русла, берега которого определялись политическими интересами. Причем, надо добавить, интересами не только политического курса, но и интересами укрепления личной власти Сталина. Ведь отнюдь не случайно вождь не только не пресекал непомерные, порой выходящие за рамки разумного и нормального, восхваления своей личности, но и фактически их поощрял. Полагаю, что культ своей собственной личности он позволял раздувать до невиданных размеров не только из чувства тщеславия. В этом он видел – и не без оснований – одну из краеугольных основ своей власти как политического и государственного лидера.
Если говорить обобщенно, то эволюция сталинских взглядов носила довольно странный характер: порой он проявлял изрядное чувство реализма и весьма здравый подход, уходя от упрощений и рассматривая вещи в их реальной самоценности. Это не могло не сказываться положительно в частных случаях, идет ли речь об оценках отдельных произведений или о конкретных людях. Но в целом направление его эволюции носило отчетливо выраженный консервативный характер: его воззрения после войны с каждым годом становились все более жесткими и однобокими. Нюансы для него как бы не существовали. Хотя порой он и демонстрировал как наличие вкуса, так и чувство снисходительного юмора, когда решалась судьба того или иного произведения.
|
|
|
В качестве хорошей иллюстрации того, что Сталин, особенно в начале своего пути как вождя, проявлял трезвый и здравый подход к оценке того или иного произведения, порой вызывавшего резкую критику со стороны ортодоксальных большевиков, приведу пример с защитой им пьесы Булгакова «Дни Турбиных». Выступая в феврале 1929 года на встрече с украинскими литераторами, Сталин проявил себя как мыслящий по-современному политик и как объективный ценитель произведений литературы. Тем более важно было в тех условиях, когда сплошь и рядом свирепствовал так называемый пролетарский подход, взять под защиту такого одаренного писателя, как М.А. Булгаков. Хотя пассаж из речи вождя довольно обширный, но он заслуживает того, чтобы не пожалеть для него места.
Сталин тогда говорил: «Когда говорят – форма ничего не значит – это пустяки. От формы страшно много зависит, без нее никакого содержания не бывает. Форма – национальная, содержание – социалистическое. Это не значит, что каждый литератор должен стать социалистом, марксистом и проч. Это не необходимо. Это значит, что в литературе, поскольку речь идет о литературе, должны появиться новые герои. Раньше обычно героев иных выдвигали, теперь должны появиться герои из народа, из крестьян, из буржуазии – в том освещении, которого они заслуживают…
Или взять, например, этого самого всем известного Булгакова. Если взять его „Дни Турбиных“, чужой он человек, безусловно. Едва ли он советского образа мысли. Однако своими „Турбиными“ он принес все-таки большую пользу, безусловно.
КАГАНОВИЧ: Украинцы не согласны (шум, разговоры).
СТАЛИН : А я вам скажу, я с точки зрения зрителя сужу. Возьмите „Дни Турбиных“, – общий осадок впечатления у зрителя остается какой? Несмотря на отрицательные стороны, – в чем они состоят, тоже скажу, – общий осадок впечатления остается такой, когда зритель уходит из театра, – это впечатление несокрушимой силы большевиков. Даже такие люди крепкие, стойкие, по-своему честные в кавычках, как Турбин и его окружающие, даже такие люди, безукоризненные по-своему и честные по-своему в кавычках, должны были признать в конце концов, что ничего с этими большевиками не поделаешь. Я думаю, что автор, конечно, этого не хотел, в этом он неповинен, дело не в этом, конечно. „Дни Турбиных“ – это величайшая демонстрация в пользу всесокрушающей силы большевизма.
ГОЛОС. И сменовеховства.
СТАЛИН. Извините. Я не могу требовать от литератора, чтобы он обязательно был коммунистом и обязательно проводил партийную точку зрения. Для беллетристической литературы нужны другие меры – не революционная и революционная, советская – не советская, пролетарская – не пролетарская. Но требовать, чтобы и литература была коммунистической – нельзя. Говорят часто: правая пьеса или левая, там изображена правая опасность. Например, „Турбины“ составляют правую опасность в литературе. Или, например, „Бег“, его запретили, – это правая опасность. Это неправильно, товарищи. Правая и левая опасность – это чисто партийное. Правая опасность – это, значит, люди несколько отходят от линии партии, правая опасность внутри партии. Левая опасность – это отход от линии партии влево. Разве литература партийная? Это же не партийная, конечно, это гораздо шире литература, чем партия, и там мерки должны быть другие, более общие. (Выделено мной – Н.К.). Там можно говорить о пролетарском характере литературы, об антипролетарском, о рабоче-крестьянском характере, об антирабоче-крестьянском характере, о революционном, не революционном, о советском, антисоветском. Требовать, чтобы беллетристическая литература и автор проводили партийную точку зрения, – тогда всех беспартийных надо изгонять. Правда это или нет?»[961]
Я специально выделил жирным шрифтом слова Сталина о партийности, поскольку в данном случае он фактически пересматривает известную ленинскую формулу о партийности литературы. Иными словами, он гораздо более тонко и реалистично оценивает роль литературы в общественной жизни, в том числе и в условиях советской власти. Подобного рода эволюция как раз говорит в пользу Сталина, в пользу того, что он не стоял, как фанатик, на точке зрения, высказанной ранее его учителем, в верности заветам которого Сталин многократно клялся.
И чтобы больше не возвращаться к теме Сталин и Булгаков, приведу ставший хрестоматийным эпизод из отношений между вождем и писателем.
Российский автор И. Золотусский в эссе «Булгаков и Сталин» писал:
«18 апреля 1930 года в квартире Булгакова раздаётся звонок. Звонят из секретариата Сталина. Трубку берёт сам вождь. И тут же прицельно бьёт по совести: „Вы хотите уехать?“ Затем извиняющеся-лицемерно спрашивает: „Что, мы вам очень надоели?“
Булгаков отвечает (и это его убеждение), что русский писатель должен жить в России.
Булгаков говорит, что он хотел бы работать в Художественном театре, но его не берут. „А вы подайте заявление туда, – отвечает Сталин. – Мне кажется, что они согласятся“.
И – финал диалога по телефону. Сталин: „Нам бы нужно встретиться, поговорить с вами“. Булгаков: „Да, да! Иосиф Виссарионович, мне очень нужно с вами поговорить“. Сталин: „Да, нужно найти время и встретиться, обязательно“.
Диктатор забрасывает Булгакову мысль, что с ним, диктатором, можно вести цивилизованный диалог, что он, наконец, в состоянии понять творца.
Ложная мысль. Ложное внушение. Но Булгаков до конца своих дней будет искать встречи со Сталиным. Это станет наваждением его жизни.
Сталин, по существу, устраивает его на работу во МХАТ. Булгаков – ассистент режиссёра, его не печатают, но он пишет – в том числе роман о дьяволе. И при этом постоянно возвращается к разговору со Сталиным, в котором, как ему кажется, он не сказал того, что нужно было сказать. Но Сталин больше не звонит…»[962]
Эпизоды с Булгаковым приведены в качестве своего рода вещественного доказательства того, что Сталин даже тогда, когда писатель не стоял на партийных позициях, мог проявить здравомыслие и оказать ему необходимую помощь. Но все это скорее относится, так сказать, к ранней карьере вождя, выступавшего одновременно в трех ипостасях – читателя, критика и верховного цензора.
И третий вопрос: насколько сам Сталин был эрудирован и, как говорится, подкован в области литературы и искусства, чтобы брать на себя право выносить окончательные суждения? Миф о Сталине как семинаристе-недоучке, который и понятия о литературе и искусстве, музыке и театре, собственно, не имел, – это, мягко выражаясь, глубокое заблуждение. Как свидетельствует один из наиболее компетентных (хотя и антисталински настроенных) биографов вождя Р. Медведев, тщательно изучивший библиотеку вождя, личная библиотека Сталина включала больше 20 тысяч книг, брошюр и альбомов. В библиотеке имелись энциклопедии и справочники всех видов, а также несколько тысяч книг художественной литературы, как собрания сочинений, так и отдельные издания. Сталин получал и просматривал все главные общественно-литературные журналы своего времени.
На книгах из библиотек Сталин не делал пометок и записей, а выписки из них для Сталина делались, по-видимому, в его секретариате. Во всяком случае, в бумагах Сталина до сих пор не было обнаружено таких же подробных конспектов прочитанных книг… Надписи и пометки Сталина из коллекции, которая находится и сегодня в бывшей библиотеке НМЛ, можно увидеть на страницах 391 книги. Считают, что книг с пометками Сталина было гораздо больше, но многие десятки таких книг «исчезли». На книгах, которые хранились в личной библиотеке Сталина, он при чтении делал множество подчеркиваний и закладок[963].
Библиотека Сталина – это, конечно, аргумент в пользу того, что он был человеком начитанным, постоянно интересующимся литературой и искусством. Причем, эта была библиотека не для показухи и не для престижа, а для дела. Из многочисленных высказываний Сталина можно сделать совершенно неоспоримый вывод, что он постоянно следил за литературой и был достаточно образованным человеком своего времени. За ним, правда, тянулась гнилая слава недоучившегося семинариста. Но знакомство с его произведениями и высказываниями по самым различным вопросам начисто дезавуируют этот тезис. По интеллектуальному уровню и начитанности он мог дать много очков вперед тем, кто кичился своим образованием, в том числе и полученным за границей. Приведу слова К. Симонова: «Скажу в скобках, что по всем вопросам литературы, даже самым незначительным, Сталин проявлял совершенно потрясшую меня осведомленность»[964].
Мне кажется, что более или менее справедливую и достаточно взвешенную оценку того, как Сталин разбирался в вопросах культуры и искусства, дал в своей книге, специально посвященной данному аспекту деятельности Сталина, российский автор Е. Громов. Его логику рассуждений трудно не признать убедительной.
«Если Сталин был полным нулем в эстетических вопросах, то, выходит, нечего и серьезно разбираться в его художественных взглядах и вкусах, нет предмета для научного исследования, – метко замечает автор. – Отчасти поэтому у нас и нет основательных работ о сталинской культурной политике и отношении его к творческой интеллигенции. Думаю, что Сталин не являлся ни великим теоретиком искусства, ни эталоном высокого вкуса, но и примитивным его восприятие художественных ценностей назвать нельзя. Только не надо мерить генсека теми критериями, к которым мы обращаемся, когда судим о профессиональных литературоведах, искусствоведах, эстетиках. У Сталина была другая профессия – политика, хотя сам себя он считал больше, чем политиком, – авторитетом во всех видах человеческой деятельности. Объективно же говоря, он был профессиональным политиком, который в общем, для политика, неплохо разбирался в искусстве и нередко умело, эффективно использовал его в своих интересах. Сталин наложил неизгладимый отпечаток на всю советскую художественную культуру, и сей вывод надо признать, независимо от того, нравится нам это или не нравится. Здесь возникает диалектическая связка: чтобы понять сталинскую политику в сфере культуры, его художественные воззрения и вкусы, необходимо изучать эстетический опыт той эпохи; в то же время вне изучения самого Сталина данный опыт не может быть понят и рассмотрен в единстве всех составляющих его сторон»[965].
К сожалению, в современной российской сталиниане поднятая Е. Громовым проблема не то что не рассматривается, а рассматривается, как правило, крайне тенденциозно и не менее примитивно, и в таком кривом зеркале наивно надеяться увидеть отражение подлинной картины того, что было в действительности.
Сталин наложил отпечаток своей личности на все стороны жизни нашего общества, в том числе и на духовную сферу. Этой сфере он придавал первостепенное значение. Совсем не случайно он является, если не формальным, то истинным духовным отцом знаменитой теории социалистического реализма. Эта теория (если её позволительно так именовать) являла собой некий свод истин и правил, принципов и нормативных указаний, в который можно было втиснуть, кажется, все что угодно. Настолько она была неопределенна в обычном, человеческом понимании слова, и настолько она была строго определенна, коль речь шла о ее применении к тем или иным произведениям литературы, искусства и т.д. Она была специально столь расплывчата, чтобы ею можно было орудовать как своеобразной дубинкой.
Особенно много места дискуссия об этой теории заняла на первом (и единственном при жизни Сталина) съезде советских писателей в 1934 году. Одну ее особенность метко подметил И. Эренбург, который в своем выступлении (разумеется, не называя метод социалистического реализма по имени), сказал: «Нельзя, как у нас говорят, поднимать на щит писателя, чтобы тотчас же сбрасывать его вниз. Это не физкультура (аплодисменты ). Нельзя допускать, чтобы литературный разбор произведения автора тотчас же влиял на его социальное положение. Вопрос о распределении благ не должен находиться в зависимости от литературной критики. Нельзя, наконец, рассматривать неудачи и срывы художника как преступления, а удачи – как реабилитацию (аплодисменты )»[966]. Раздавались на этом съезде и голоса других, кто пытался в той или иной форме призывать к реализму как таковому, а не к социалистической его интерпретации, с помощью которой можно было оправдать или же подвергнуть остракизму все что угодно. Как ни странно, но Сталин доверил своему закоренелому противнику Н. Бухарину выступить на этом съезде с докладом. (Надо в скобках заметить, что доклад получился содержательным, критичным и резко полемическим по содержанию и духу.) Бухарин не преминул воспользоваться трибуной, чтобы в завуалированной форме высказать свое отношение к соцреализму. Он, в частности, сказал: «Мы должны показать все жизненное богатство, все конфликты, колебания, поражения, борьбу тенденций, а не просто дать элементарное изображение, похожее на бревно, в которое воткнут красный флаг. Долой бревно с красным флагом в области поэтического творчества! Нам нужно показывать всю борьбу тенденций, все многообразие жизни!»[967]
Другим краеугольным камнем, заложенным Сталиным в здание советской литературы, стала знаменитая формула о писателях как инженерах человеческих душ. Тогда, в пору индустриализации, это, возможно, и звучало актуально, однако с точки зрения здравого подхода к оценке литературного, как и любого другого творчества, эта формула выглядела грубым упрощением, неприкрытой примитивизацией самого процесса творческого труда, где вдохновение и другие мистические порывы, играют первостепенную роль. Такой вот упрощенный подход стал одним из тех, которые, с одной стороны, как бы возвышали писателей до высокого уровня почетной тогда профессии инженера, а с другой – низводили его до статуса механика от литературы. Хотя, надо отметить особо, все годы сталинского правления выдвинутая им формула преподносилась как величайшая похвала в адрес писателей. Кстати, развернутую интерпретацию этой формулы на том же съезде писателей дал А.А. Жданов, приветствовавший писателей от имени ЦК партии.
Что это значит? Какие обязанности накладывает на вас это звание? – задавал вопрос Жданов? И отвечал: это значит, во-первых, знать жизнь, чтобы уметь ее правдиво изобразить в художественных произведениях, изобразить не схоластически, не мертво, не просто как «объективную реальность», а изобразить действительность в ее революционном развитии.
При этом правдивость и историческая конкретность художественного изображения должны сочетаться с задачей идейной переделки и воспитания трудящихся людей в духе социализма. Такой метод художественной литературы и литературной критики есть то, что мы называем методом социалистического реализма.
Наша советская литература не боится обвинений в тенденциозности. Да, советская литература тенденциозна, ибо нет и не может быть в эпоху классовой борьбы литературы не классовой, не тенденциозной, якобы аполитичной (аплодисменты )[968].
Как видим, свод жестких и подлежащих неукоснительному выполнению правил стал неотъемлемой чертой всех сфер духовной жизни советского общества. Как правило, автором или духовным прародителем этих норм и правил был сам вождь. В некоторых случаях он не выступал в качестве автора, желая продемонстрировать существующую в стране свободную творческую атмосферу.
Жесткий, всеобъемлющий контроль выступал в качестве одного из основных принципов, на базе которых осуществлялось Сталиным руководство идейной жизнью страны, в том числе и литературой. Этот контроль был фактически официально закреплен в соответствующих партийных решениях – съездов партии, пленумов ее ЦК и в многочисленных (можно даже сказать бесчисленных) постановлениях Политбюро, Оргбюро, Секретариата, идеологических отделов центрального партийного аппарата. Помимо этого, Сталин широко пользовался агентурными донесениями, которые ему представлялись соответствующими службами органов безопасности. К примеру, после окончания первого съезда писателей вождь получил несколько секретных информаций о том, как писатели в беседах друг с другом и разными лицами оценивали ход съезда, Так, Бабель говорил: «Мы должны демонстрировать миру единодушие литературных сил Союза. А так как все это делается искусственно, из-под палки, то съезд проходит мертво, как царский парад, и этому параду, конечно, никто за границей не верит. Пусть раздувает наша пресса глупые вымыслы о колоссальном воодушевлении делегатов. Ведь имеются еще и корреспонденты иностранных газет, которые по-настоящему осветят эту литературную панихиду. Посмотрите на Горького и Демьяна Бедного. Они ненавидят друг друга, а на съезде сидят рядом, как голубки. Я воображаю, с каким наслаждением они повели бы в бой на этом съезде каждый свою группу»[969].
А поэт Жаров сочинил следующую эпиграмму:
«Наш съезд был радостен и светел,
И день был этот страшно мил –
Старик Бухарин нас заметил
И, в гроб сводя, благословил»[970]
Во время работы первого съезда органами безопасности была перехвачена листовка, очевидно, адресованная зарубежным гостям. Она рисует еще более мрачную картину положения в среде писателей. Приведу выдержку из нее, чтобы у читателя самого сложилось определенное мнение.
Анонимные авторы (или автор) писали: «Для того, чтобы уяснить это, вы должны, как это [ни] трудно для вас, живущих в совершенно других условиях, понять, что страна вот уже 17 лет находится в состоянии, абсолютно исключающем какую-либо возможность свободного высказывания. Мы, русские писатели, напоминаем собой проституток публичного дома с той лишь разницей, что они торгуют своим телом, а мы душой; как для них нет выхода из публичного дома, кроме голодной смерти, так и для нас… Больше того, за наше поведение отвечают наши семьи и близкие нам люди. Мы даже дома часто избегаем говорить так, как думаем, ибо в СССР существует круговая система доноса. От нас отбирают обязательства доносить друг на друга, и мы доносим на своих друзей, родных, знакомых…
Мы лично опасаемся, что через год-другой недоучившийся в грузинской семинарии Иосиф Джугашвили (Сталин) не удовлетворится званием мирового философа и потребует по примеру Навуходоносора, чтобы его считали, по крайней мере, „священным быком“»[971].
После приведенных мною высказываний у читателя, боюсь, может сложиться однобокое и превратное представление об общем состоянии литературы в те времена. Однако я сознательно сделал акцент на негативных моментах, чтобы мне не было поставлено в вину, что я скрываю факты и рисую идиллическую картину состояния литературы. В действительности, положение не было столь безотрадным и мрачным. В это время в советской стране творили многие писатели и поэты, оставившие глубокий след в нашей культуре и в мировой литературе, например, «Тихий Дон» Михаила Шолохова, поэзия В. Маяковского и Б. Пастернака и многое другое. В эти годы развивалось театральное искусство, творили К.С. Станиславский, В.И. Немирович-Данченко и другие выдающиеся деятели советского театра. Многие композиторы создали замечательные произведения, отображающие героику социалистического строительства и пережитых революционных лет. Д.Д. Шостакович, Н.Я. Мясковский, Ю.А. Шапорин написали новые симфонии, навеянные идеями современности. В идейно-политическом и эстетическом воспитании тружеников СССР немалое место занимало художественно-изобразительное искусство: живопись, скульптура. Просто невозможно перечислить всех тех, кто занял достойное место в мировой литературе. Это я пишу для того, чтобы у читателя не возникало впечатления какой-то безысходности ситуации в советской литературе и в других видах духовной жизни народа.
При подходе к вопросам литературы Сталин нередко проявлял чуткость и внимание, которые в тех условиях были особенно ценны, поскольку служили не столько эталоном для других, но и прямым указанием чиновникам от литературы не проявлять излишней прыти и не применять принцип голого администрирования и командования, ибо эти методы в высшей степени нетерпимы прежде всего в подходе к творчеству того или иного писателя, драматурга, композитора или художника. Характерна в этом плане записка вождя, адресованная тогдашнему секретарю правления Союза писателей В. Ставскому. Сталин писал ему:
«10 декабря 1935 года.
Тов. Ставский!
Обратите внимание на т. Соболева. Он, бесспорно, крупный талант (судя по его книге „Капитальный ремонт“). Он, как видно из его письма, капризен и неровен (не признает „оглобли“). Но эти свойства, по-моему, присущи всем крупным литературным талантам (может быть, за немногими исключениями).
Не надо обязывать его написать вторую книгу „Капитального ремонта“. Такая обязанность ниоткуда не вытекает. Не надо обязывать его написать о колхозах или Магнитогорске. Нельзя писать о таких вещах по обязанности.
Пусть пишет, что хочет и когда хочет.
Словом, дайте ему перебеситься… И поберегите его.
Привет! И. Сталин»[972].
Другой пример того, как Сталин вступался за писателей и поддерживал их творчество, относится к военному периоду. В 1942 году «Правда» опубликовала текст пьесы А. Корнейчука «Фронт», в которой совершенно не со стандартных позиций рассматривались вопросы военного руководства на уровне фронта и армии. Маршал Тимошенко незамедлительно отреагировал на это телеграммой Сталину, в которой подверг зубодробительной критике (причем совершенно не приведя ни одного аргумента в обоснование своей позиции) эту пьесу. Он заявил, что эта пьеса вредит нам целыми веками, ее нужно изъять, автора привлечь к ответственности. Виновных в связи с этим следует разобрать. Сталин незамедлительно отреагировал на это маршальское вмешательство в творческие дела. Он послал Тимошенко следующую телеграмму: «Вашу телеграмму о пьесе Корнейчука „Фронт“ получил. В оценке пьесы Вы не правы. Пьеса будет иметь большое воспитательное значение для Красной Армии и ее комсостава. Пьеса правильно отмечает недостатки Красной Армии, и было бы неправильно закрывать глаза на эти недостатки. Нужно иметь мужество признать недостатки и принять меры к их ликвидации. Это единственный путь улучшения и усовершенствования Красной Армии»[973].
Одновременно, чтобы приободрить драматурга, вождь направил А. Корнейчуку текст своей переписки с маршалом. Надо отметить, что Сталин тонко уловил исключительно важную в тот период войны идею овладения новыми методами военных действий со стороны высших военных руководителей. Причем, видимо, ему особенно импонировал резкий критический подход к тем, кто цеплялся за старые шаблоны и подходил к современной войне с позиций Гражданской войны. Пьеса вызвала колоссальный резонанс в военной среде, поскольку именно там особенно ощущался вред от трафаретов и шаблонов, унаследованных от прошлого. Это – всего лишь пара примеров, а их было немало. Разумеется, Сталин не располагал временем и возможностями внимательно следить за развитием как литературного процесса в целом, так и за творчеством отдельных писателей. Но имеющиеся факты говорят о том, что он стремился быть в курсе дела хотя бы важнейших событий. Это обстоятельство как раз с положительной стороны характеризует отношение вождя к сфере литературы и искусства.
Другим примером поддержки вождем писателей во время войны служит его отношение к М. Шолохову. Вообще надо отметить, что Сталин к Шолохову питал особую симпатию и высоко ценил его талант. Может быть, он ожидал от него, что именно великий русский писатель – создатель «Тихого Дона» – творчески способен создать по-настоящему великое произведение о великой войне советского народа, своего рода советскую «Войну и мир». Не исключено, что вождь надеялся, что и его роль в войне найдет достойное отражение в советском варианте гениального творения Л. Толстого.
В 1942 году М. Шолохов получил контузию и находился в Москве. Сталин напомнил о себе. Случилось это в мае месяце – в канун дня рождения писателя. Вождь пригласил писателя вместе поужинать, произнес за него тост. Наиболее примечательными Михаилу Александровичу показались произнесенные во время застолья следующие слова: «Идет война. Тяжелая. Тяжелейшая. Кто о ней после победы ярко напишет? Достойно, как в „Тихом Доне“… Храбрые люди изображены – и Мелихов, и Подтелков, и еще многие красные и белые. А таких, как Суворов и Кутузов, нет. Войны же, товарищ писатель, выигрываются именно такими великими полководцами. В день Ваших именин мне хочется пожелать Вам крепкого здоровья на многие годы и многоталантливого, всеохватного романа, в котором бы правдиво и ярко, как в „Тихом Доне“, были изображены и герои-солдаты, и гениальные полководцы, участники страшной войны…» Намекал ли Сталин на желательность изображения шолоховским пером себя – об этом можно только гадать[974].
Другая встреча Шолохова со Сталиным в том же 1942 году связана с клеветническим слухом, будто Михаил Александрович «оставил» семью на оккупированной врагом территории. Недоразумение быстро разъяснилось, и Сталин проводил писателя напутствием: «Ну, товарищ Шолохов, идите. И берегите себя. Вы нужны партии. Вы нужны народу!»[975]
Но вернемся к непосредственному предмету нашего рассмотрения – к фундаментальным принципам, определявшим политику Сталина в духовной сфере.
Безусловно, плодотворной идеей, которую взял у Ленина на вооружение Сталин, была идея о том, что подлинная социалистическая культура создается на базе усвоения и критической переработки духовного наследия прошлого, всех ценностей мировой культуры. Не случайно в эту эпоху достоянием чрезвычайно широкого круга читателей стали произведения величайших представителей мировой литературы и культуры в целом. Культура становилась не привилегией избранных, она постепенно, шаг за шагом осваивалась многомиллионными массами населения страны. Причем особого акцента заслуживает то, что духовная жизнь стала усиленно развиваться не только в собственно России, но и в национальных республиках. Причем этому придавалось первостепенное значение. И борьба за подъем национальной культуры явилась одним из весомых и убедительных доказательств того, что Сталин с правильных позиций подходил к данному вопросу, что выбивало почву из-под ног местных националистов. В такой многонациональной стране, как Советский Союз, проблема правильного и органичного сочетания национального с русским была в целом решена достаточно успешно. Хотя каждый отдает себе отчет в том, что сама эта проблема была чрезвычайно сложной и трудной для решения. Одним махом нельзя было похоронить старое великодержавное наследие в сфере культуры, которое сложилось за долгие годы царизма. А без решения этой проблемы говорить о единстве наций и народностей в рамках единого государства, о их дружбе и сплоченности – было просто пустой болтовней.
Важным моментом в духовном арсенале советского общества было положение о равенстве наций, причем не просто о равенстве как таковом, а о равенстве, предполагающем, что малые нации способны внести достойный вклад в мировую сокровищницу духовной культуры человечества. К этой сфере деление на великие и малые нации едва ли приложимо. Данную мысль Сталин четко сформулировал в феврале 1948 года на обеде в честь финляндской правительственной делегации. Тогда он сказал: «Многие не верят, что могут быть равноправными отношения между большой и малой нациями. Но мы, советские люди, считаем, что такие отношения могут и должны быть. Советские люди считают, что каждая нация, – все равно – большая или малая, имеет свои качественные особенности, свою специфику, которая принадлежит только ей и которой нет у других наций. Эти особенности являются тем вкладом, который вносит каждая нация в сокровищницу мировой культуры, и дополняют ее, обогащают ее. В этом случае все нации – и малые и большие, – находятся в одинаковом положении, и каждая нация равнозначна любой другой нации»[976].
Причем стоит оттенить еще одну мысль: Сталин, возвышая роль малых наций, не забывал подчеркивать и опасность местного национализма и его негативного влияния на развитие духовной жизни народов союзных и автономных республик. В целом надо признать, как ни сурова была политика в духовной сфере, она тем не менее преследовала цели вполне благородные – воспитание нового человека, сознающего свое высокое достоинство и осознающего свою роль в историческом процессе созидания нового общества.
Культурная революция приобщала к искусству все новые и новые слои трудящихся. Почти в каждом коллективе на заводах, фабриках, в школах, вузах, в сельских клубах работали многочисленные драматические, музыкальные, танцевальные, изобразительные кружки. На сцену выходили новые герои – простые люди труда, и некоторые из старых писателей, оставшихся в Советской России, никак не могли понять душу и раскрыть психологию этого нового героя. Поэтому зачастую превалировали штампы и стандарты в произведениях многих писателей. Не говоря уже о том, что в их среде всегда господствовали взаимные недовольства, зависть, а порой и просто взаимная нетерпимость. Поэтому ко многим высказываниям писателей следует подходить с учетом данного фактора. Характеризуя несколько сумбурно мировоззренческие и эстетические принципы и взгляды Сталина, следует особо отметить, что он придавал серьезное значение тому, чтобы у западных писателей сформировалось о нем благоприятное впечатление. Именно поэтому он всегда находил время для встречи с ними (Б. Шоу, Г. Уэллс, Р. Роллан, Л. Фейхтвангер и другие) и длительных бесед на самые различные, в том числе и литературные темы. Как правило, вождю удавалось, если не очаровать своих западных собеседников, то произвести на них сильное, порой незабываемое впечатление. Это тоже относилось к принципам сталинской политики в духовной области.
Вот типичный пример. В 1934 году он принял известного английского писателя Г. Уэллса и имел с ним продолжительную и довольно откровенную беседу. Г. Уэллс, ранее бывший в Советской России и встречавшийся с Лениным, имел возможность сопоставить то, что он увидел в 1934 году, с тем, что он видел во время Гражданской войны. Лидер страны убеждал английского писателя в том, что наш народ нуждается в просвещении и образовании для решения стоящих перед ним социально-экономических задач. Он убеждал Уэллса: «Старый строй имел на своей стороне, на своей службе много высокообразованных людей, которые защищали старый строй, которые шли против нового строя. Ведь образование – это оружие, эффект которого зависит от того, кто его держит в своих руках, кого этим оружием хотят ударить. Конечно, пролетариату, социализму нужны высокообразованные люди. Ведь ясно, что не олухи царя небесного могут помогать пролетариату бороться за социализм, строить новое общество. Роль интеллигенции я не недооцениваю, ее роль я, наоборот, подчеркиваю. Дело только в том, о какой интеллигенции идет речь, ибо интеллигенты бывают разные»[977]. И специальный упор Сталин делал на необходимости борьбы против фашизма, поскольку данный аргумент наилучшим образом воспринимался западной интеллигенцией, видевшей в Советской России реальную силу, способную остановить нацистов – этих варваров XX века, которые, подобно инквизиторам, сжигали книги на кострах. Сталин задавал вполне резонный вопрос своему собеседнику: «Взять, например, фашизм. Фашизм есть реакционная сила, пытающаяся сохранить старый мир путем насилия. Что Вы будете делать с фашистами? Уговаривать их? Убеждать их? Но ведь это на них никак не подействует»[978].
Г. Уэллс возвратился из СССР с восторженными впечатлениями от Сталина. Вскоре он опубликовал книгу, в которой передал свои впечатления, в частности от Сталина. О нем он писал: «Я сознаюсь, – писал Уэллс, – что подходил к Сталину с некоторым подозрением и предубеждением. В моем сознании был создан образ очень осторожного, сосредоточенного в себе фанатика, деспота, завистливого, подозрительного монополизатора власти. Я ожидал встретить безжалостного, жестокого доктринера и самодовольного грузина-горца, чей дух никогда полностью не вырывался из родных горных долин». И вот – встреча со Сталиным. «Его нелегко описать, и многие описания преувеличивают его мрачность и спокойствие. Его недостаточная общительность и бесхитростность делают его непонятным для наиболее здравых, но лишенных остроумия людей, отчего он стал предметом самых странных выдумок и скандальных сплетен… Все смутные слухи, все подозрения насчет тайных эмоциональных излишеств для меня перестали существовать навсегда, после того, как я поговорил с ним несколько минут. Я никогда не встречал человека более искреннего, порядочного и честного; в нем нет ничего темного и зловещего, и именно этими его качествами следует объяснять его огромную власть в России… Сталин – совершенно лишенный хитрости и коварства грузин»[979]. Естественно, что таких людей, как Р. Роллан, Г. Уэллс и другие, трудно заподозрить в том, что они были чуть ли не политически близоруки и до предела наивны и легковерны. Конечно, они не смотрели на духовную жизнь в нашей стране только через розовые очки. Видели не только достижения, но и недостатки, многие из них с сомнением относились к знаменитым сталинским процессам 30-х годов. Однако не это в конечном счете определяло направленность их оценок и выводов. Главное заключалось в том, что они считали коммунизм меньшей опасностью, чем фашизм, и, воздавая должное политическим качествам советского лидера, надеялись, что Советская Россия станет той непреодолимой преградой, о которую расшибет свою осатаневшую голову гитлеровский фашизм.
И надо сказать, что расчеты эти в конечном счете сбылись. Хотя пресловутый пакт Молотова – Риббентропа многих из западных друзей Советской России не то что поверг в шок, но просто оттолкнул от Советского Союза. Однако редко хорошие писатели бывают дальновидными политиками – им не хватило широты мышления глубоко осознать тот факт, что по всем, в том числе и по духовно-идеологическим параметрам, коммунизм и фашизм не просто антиподы, но непримиримые до смерти враги. Лишь исторический ход событий заставил многих западных интеллектуалов убедиться в правоте данной исторической аксиомы.
Как уже убедился читатель, арсенал средств и методов, поставленных на службу сталинской политике во всех сферах жизни общества, был весьма обширен. Нельзя сказать, что этот арсенал не обогащался с течением времени изменением международной обстановки и обстановки внутри страны. Это диктовали потребности жизни государства и общества. Нельзя сказать, что во всех важных поворотах политики в духовной сфере инициатором выступал сам вождь: многое подсказывалось самой жизнью, диктовалось потребностями реальных обстоятельств. Но в каждом случае серьезных поворотов и сдвигов в этой сфере Сталин неизменно играл роль мощного локомотива, приводившего в движение громоздкий и не очень легкий на подъем механизм партийной бюрократии, заправлявшей идеологической сферой. Отсюда проистекало то, что вождь зачастую сам выступал в роли конкретного реализатора того или иного важного поворота в сфере идеологии.
Сталин и церковь
Рассматривая проблемы духовной жизни общества в сталинскую эпоху, нельзя воспользоваться фигурой умолчания и обойти вопрос об отношении Сталина к церкви. Если смотреть на данный вопрос с широкой исторической ретроспективы, то он далеко выходит за рамки только отношения к церкви и религии вообще. В широком плане он имеет прямое отношение к такому фундаментальному принципу историзма, как связь времен. Причем эта связь выражается в органическом сочетании и переплетении как исторических событий, так и духовных основ жизни народов и государств. И здесь надо четко и без всяких оговорок признать, что большевики после взятия власти в свои руки нарушили эту, в сущности, нерушимую связь времен. Они развернули беспощадную борьбу против религии и церкви, против духовенства как служителей церкви. Все это происходило под благородными предлогами борьбы с предрассудками и отсталостью. На самом же деле все свелось к неприкрытому гонению на верующих и в первую очередь на священнослужителей. Невольно вспоминаются слова из популярной песни времен Гражданской войны, где звучали такие слова – «церкви и тюрьмы сравняем с землей!» Церкви во многих местах они действительно сравняли с землей, а вот тюрем настроили больше, чем их было при царе.
Не надо обладать большим политическим кругозором и широким политическим мышлением, чтобы понять простую истину – насильственное нарушение связи времен, в сущности, выступает как попытка фундаментальным образом пересмотреть процесс исторического развития как таковой, а это чревато – рано или поздно – самыми роковыми последствиями. И большевики столкнулись с такими последствиями, обратив против себя немалую часть населения страны. Эта часть населения могла бы поддержать большевиков и их политику, если бы они не проводили политику насильственной ликвидации церквей и введения всякого рода драконовских запретов на права населения исповедовать ту или иную религию. В обоснование своей церковной политики они приводили тот факт, что многие представители духовенства поддерживали не новую власть, а зачастую открыто призывали к борьбе против нее. Однако, бросая ретроспективный взгляд на советскую историю, волей-неволей приходится констатировать, что их обоснования и оправдания не выдержали и не выдерживают серьезной критики. Это было неприкрытое насилие над человеческим духом. Выражаясь современной терминологией, нарушением фундаментальных прав человека. Хотя революция как раз и осуществлялась под лозунгами возвращения всех человеческих прав многонациональному населению страны.
Теперь о позиции Сталина в данном вопросе. Надо отметить, что среди наиболее видных лидеров большевиков – Ленина, Троцкого, Зиновьева, Каменева и Бухарина – он не проявлял себя рьяным борцом против «религиозного дурмана», как тогда выражались. В его докладах и выступлениях данная тема, конечно, затрагивалась, особенно после того, как он из первого среди равных постепенно превратился в единственного лидера партии и страны. Но звучала она в его выступлениях как-то, можно сказать, чисто формально и казенно. Сейчас представляется, что он поступал так не случайно, а намеренно, оставляя, видимо, пространство для какого-либо компромисса с церковью, ибо он понимал, что глупо приобретать в лице духовенства серьезного и стойкого противника советской власти. Не исключено, что здесь сказалось также и его религиозное образование – хотя это только мое личное предположение.
Начиная с середины 30-х годов, в церковной политике Сталина стали проглядывать элементы позитивной эволюции в сторону более благосклонного отношения к церкви и религии вообще. Подспудной причиной такой эволюции, очевидно, служило следующее соображение: вождь видел приближение войны и неизбежность того, что Советской России не удастся остаться в стороне от участия в ней. А в армии было много верующих, не говоря уже о том, что в случае перерастания войны во всеобщую, в нее будет вовлечена основная масса населения. И с чувствами верующих приходилось считаться как с непреложным фактом, причем фактом первостепенного значения.
И Сталину, бесспорно, принадлежит заслуга в том, что он, пусть с большим запозданием, но все-таки восстановил нарушенную историческую связь времен. Это в конце концов сыграло не последнюю роль в обеспечении нашей победы в Великой Отечественной войне. В этой исторической заслуге проявилась политическая мудрость вождя, его умение заглянуть за горизонты событий и определить правильный стратегический курс.
Определенные признаки, предвестники новых подходов к церкви выразились, в частности, в постановлении Политбюро от 13 ноября 1936 г. о запрете пьесы Д. Бедного «Богатыри». Одна из главных причин состояла в том, что автор дает антиисторическое и издевательское изображение крещения Руси, являвшегося в действительности положительным этапом в истории русского народа, так как оно способствовало сближению славянских народов с народами более высокой культуры[980]. Уже после войны Сталин вновь коснулся этой проблемы, считая ее важной. В беседе с создателями фильма «Иван Грозный» режиссером С. Эйзенштейном и артистом Н. Черкасовым он отметил: «Конечно, мы не очень хорошие христиане, но отрицать прогрессивную роль христианства на определенном этапе нельзя. Это событие имело очень крупное значение, потому что это был поворот русского государства на смыкание с Западом, а не ориентация на Восток»[981]. Здесь, пожалуй, нельзя не добавить и уничижительную критику того же Д. Бедного со стороны Сталина. «Демьян Бедный представлял себе исторические перспективы неправильно. Когда мы передвигали памятник Минину и Пожарскому ближе к храму Василия Блаженного, Демьян Бедный протестовал и писал о том, что памятник надо вообще выбросить и вообще надо забыть о Минине и Пожарском. В ответ на это письмо я назвал его „Иваном, не помнящим своего родства“. Историю мы выбрасывать не можем…»[982]
Здесь я хотел бы обратить внимание на то, что Сталин призывает к бережному обращению к истории, что вообще ортодоксальным большевикам было чуждо. На всю прежнюю российскую историю они смотрели как на своего рода предысторию государства советского.
Коренной перелом в отношении Сталина к церкви можно датировать 1943 годом, в самый разгар войны. О том, как все это происходило, свидетельствуют многие факты. Так, между Сталиным и патриаршим местоблюстителем митрополитом Сергием состоялся зимой 1943 года заочный контакт, когда они обменялись посланиями. 25 февраля из Ульяновска в Кремль Сталину Сергий написал: «Верующие в желании помочь Красной Армии охотно откликнулись на мой призыв: собрать средства на постройку танковой колонны имени Дмитрия Донского. Всего собрано около 6000000 рублей и, кроме того, большое количество золотых и серебряных вещей… Примите эти средства как дар от духовенства и верующих русской православной церкви в день юбилея Красной Армии».
Ответ Сталина Сергию был направлен в тот же день:
«Прошу передать православному русскому духовенству и верующим, собравшим 6000000 рублей, золотые и серебряные вещи на строительство танковой колонны имени Дмитрия Донского, мой искренний привет и благодарность Красной Армии».
В дальнейшем по указанию Сталина были проведены подготовительные работы по налаживанию нормальных отношений между государством и церковью. В сентябре 1943 года Сталин в присутствии некоторых членов Политбюро принял высших иерархов русской православной церкви. Подробный отчет об этой встрече дан в записке, написанной по горячим следам председателем Совета по делам православной церкви Г. Карповым. Я воспользуюсь этой записью, поскольку она рисует достоверную картину того, как все это происходило. После того как Сталин выяснил у Карпова все интересовавшие его вопросы о положении церкви, количестве приходов, в каких материальных условиях находятся сейчас митрополиты Сергий, Алексий и Николай, он сказал:
«– Нужно создать специальный орган, который бы осуществлял связь с руководством церкви. Какие у вас есть предложения?
…После этого т. Сталин обменялся мнениями с тов. Маленковым, Берия по вопросу – следует ли принимать ему митрополитов Сергия, Алексия, Николая, а также спросил меня, как я смотрю на то, что Правительство примет их. Все трое сказали, что они считают это положительным фактом…
Двумя часами позднее митрополиты Сергий, Алексий и Николай прибыли в Кремль, где были приняты т. Сталиным в кабинете Председателя Совнаркома Союза ССР. На приеме присутствовали т. Молотов и я»[983].
Со свидетельством Карпова перекликается и свидетельство митрополита санкт-петербуржского и ладожского Иоанна: «Столь же серьезными были изменения и в области церковно-государственных отношений. 4 сентября 1943 года на совещании, проходившем в одной из загородных резиденций Сталина, было решено пересмотреть государственную политику в области религии. В тот же день в Кремле он принял специально доставленных по такому случаю из разных концов страны виднейших православных иерархов: патриаршего местоблюстителя митрополита Сергия (Страгородского), ленинградского архиерея митрополита Алексия (Симанского) и экзарха Украины митрополита Николая (Ярушевича).
Сталин – подчеркнуто – начал беседу с того, что высоко отозвался о патриотической деятельности Православной Церкви, отметив, что с фронта поступает много писем с одобрением такой позиции духовенства и верующих. Затем поинтересовался проблемами Церкви»[984].
Но я несколько опередил изложение событий, поэтому возвращусь к канве, данной в записке Карпова.
«Беседа т. Сталина с митрополитами продолжалась 1 час 55 минут.
Т. Сталин сказал, что Правительство Союза знает о проводимой ими патриотической работе в церквах с первого дня войны, что Правительство получило очень много писем с фронта и из тыла, одобряющих позицию, занятую церковью по отношению к государству.
Т. Сталин, коротко отметив положительное значение патриотической деятельности церкви за время войны, просил митрополитов Сергия, Алексия и Николая высказаться об имеющихся у патриархии и у них лично назревших, но не разрешенных вопросах.
Митрополит Сергий сказал т. Сталину, что самым главным и наиболее назревшим вопросом является вопрос о центральном руководстве церкви… а потому он считает желательным, что [бы] Правительство разрешило собрать архиерейский Собор, который и изберет патриарха, а также образует орган в составе 5 – 6 архиереев…
Одобрив предложения митрополита Сергия, т. Сталин спросил:
а) как будет называться патриарх,
б) когда может быть собран архиерейский Собор,
в) нужна ли какая помощь со стороны Правительства для успешного проведения Собора (имеется ли помещение, нужен ли транспорт, нужны ли деньги и т.д.).
Сергий ответил, что эти вопросы предварительно ими между собой обсуждались и они считали бы желательным и правильным, если бы Правительство разрешило принять для патриарха титул „патриарха Московского и всея Руси“, хотя патриарх Тихон, избранный в 1917 г. при Временном правительстве, назывался „патриархом Московским и всея России“.
Тов. Сталин согласился, сказав, что это правильно.
На второй вопрос митрополит Сергий ответил, что архиерейский Собор можно будет собрать через месяц, и тогда т. Сталин, улыбнувшись, сказал: „А нельзя ли проявить большевистские темпы“…
После короткого обмена мнениями договорились, что архиерейский Собор соберется в Москве 8 сентября.
…Затем митрополит Алексий поднял вопрос перед т. Сталиным об освобождении некоторых архиереев, находящихся в ссылке, в лагерях, в тюрьмах и т.д.
Тов. Сталин сказал им: „Представьте такой список, его рассмотрим“[985]…
Тов. Сталин сказал, что церковь может рассчитывать на всестороннюю поддержку правительства во всех вопросах, связанных с ее организационным укреплением и развитием внутри СССР, и что, как он говорил об организации духовных учебных заведений, не возражая против открытия семинарий в епархиях, так не может быть препятствий и к открытию при епархиальных управлениях свечных заводов и других производств.
Затем, обращаясь ко мне, т. Сталин сказал: „Надо обеспечить право архиерея распоряжаться церковными суммами. Не надо делать препятствий к организации семинарий, свечных заводов и т.д.“
Затем т. Сталин, обращаясь к трем митрополитам, сказал: „Если нужно сейчас или если нужно будет в дальнейшем, государство может отпустить соответствующие субсидии церковному центру“[986].
После этого т. Сталин, обращаясь к митрополитам Сергию, Алексию и Николаю, сказал им: „Вот мне доложил т. Карпов, что Вы очень плохо живете: тесная квартира, покупаете продукты на рынке, нет у Вас никакого транспорта. Поэтому Правительство хотело бы знать, какие у Вас есть нужды и что Вы хотели бы получить от Правительства“.
В ответ на вопрос т. Сталина митрополит Сергий сказал, что в качестве помещений для патриархии и для патриарха он просил бы принять внесенные митрополитом Алексием предложения о предоставлении в распоряжение патриархии бывшего игуменского корпуса в Новодевичьем монастыре, а что касается обеспечения продуктами, то эти продукты они покупают на рынке, но в части транспорта просил бы помочь, если можно, выделением машины.
После этого т. Сталин сказал митрополитам: „Ну, если у Вас больше нет к Правительству вопросов, то, может быть, будут потом. Правительство предполагает образовать специальный государственный аппарат, который будет называться Совет по делам Русской православной церкви, и Председателем Совета предполагается назначить т. Карпова. Как вы смотрите на это?“
Все трое заявили, что они весьма благожелательно принимают назначение на этот пост т. Карпова.
Затем, обращаясь ко мне, т. Сталин сказал: „Подберите себе 2 – 3 помощников, которые будут членами Вашего Совета, образуйте аппарат, но только помните: во-первых, что Вы не обер-прокурор; во-вторых, своей деятельностью больше подчеркивайте самостоятельность церкви“.
…После этого т. Сталин, обращаясь к т. Молотову, сказал: „Надо довести об этом до сведения населения, так же, как потом надо будет сообщить населению и об избрании патриарха“.
В заключение этого приема у т. Сталина выступил митрополит Сергий с кратким благодарственным словом к Правительству и лично к т. Сталину…
Тов. Сталин, попрощавшись с митрополитами, проводил их до дверей своего кабинета[987].
Данный прием был историческим событием для церкви и оставил у митрополитов Сергия, Алексия и Николая большие впечатления, которые были очевидны для всех, кто знал и видел в те дни Сергия и других»[988].
В дополнение следует подчеркнуть, что вождь, стремясь придать церкви больше самостоятельности и прав, дал специальные указания относительно деятельности Совета по делам Русской православной церкви. Они были лаконичны, но содержали самое существенное, что открывало перед православной церковью достаточно широкие возможности. Указания предусматривали:
а) Совет не решает, а обо всем докладывает и получает указания от правительства; б) Совету не представлять собою бывшего обер-прокурора, не делать прямого вмешательства в административную, каноническую и догматическую жизнь церкви и своей деятельностью подчеркивать самостоятельность церкви; в) председателю Совета установить такие отношения с патриархом, которые не давали бы церковному центру повода рассматривать председателя Совета как обер-прокурора. Обеспечить соответствующие встречи, приемы, формы обращения с патриархом, которые могли бы быть использованы для соответствующего влияния; г) не смотреть в карман церкви и духовенства, так как это испортит отношения между Советом и церковным центром и другими руководящими деятелями церкви, и считать это компетенцией органов министерства финансов; д) не делать «булавочных уколов» группам верующих и при рассмотрении вопроса об открытии церкви, хотя и регулировать, но не зажимать; е) Совету обеспечить, чтобы епископат являлся полновластным хозяином епархии, и право архиерея распоряжаться церковными, суммами; ж) не делать препятствий к организации семинарий, свечных заводов и т.п.[989]
Этот прием, а главное его результаты и самое благосклонное отношение вождя к иерархам Русской православной церкви, имели историческое значение как для церкви, так, можно сказать, и для государства в целом. Вот как оценивал митрополит Иоанн значение этой встречи и вообще поворота в церковной политике Сталина:
«При этом – надо отдать Сталину должное – пересмотр осуществлялся решительно и целенаправленно во всех областях: от культурно-исторической до религиозной… Результаты этой беседы превзошли всякие ожидания. Все до единого вопросы, которые были поставлены иерархами, говорившими о насущных нуждах клира и паствы, были решены положительно и столь радикально, что принципиально изменили положение Православия в СССР. Было принято решение о созыве архиерейского собора и выборах патриарха, престол которого 18 лет пустовал из-за препятствий со стороны властей. Договорились о возобновлении деятельности Священного Синода. В целях подготовки кадров священнослужителей решили вновь открыть духовные учебные заведения – академии и семинарии. Церковь получила возможность издания потребной религиозной литературы – в том числе периодической.
Итоги внезапной „перемены курса“ стали поистине ошеломляющими. В несколько ближайших лет на территории СССР, где к началу войны оставалось, по разным данным, от 150 до 400 действующих приходов, были открыты тысячи храмов, и количество православных общин доведено, по некоторым сведениям, до 22 тысяч! Значительная часть репрессированного духовенства была возвращена на свободу. Прекратились прямые гонения на верующих и дикие шабаши „Союза воинствующих безбожников“, сопровождавшиеся святотатственным пропагандистским разгулом.
Русь оживала. Церковь выстояла…»[990]
Однако, как пишет митрополит Иоанн, в руководстве партии во второй половине 40-х годов наметилась тенденция ужесточить политику в отношении церкви. Готовилось даже специальное решение по этому вопросу. Но, в конце концов, Сталин – более дальновидный и прагматичный, чем большинство его оголтелых соратников все же настоял на своем. Подготовка документа была свернута. Более того, к концу 40-х годов из лексикона партийных и государственных документов практически исчезли сами термины «антирелигиозная» или «атеистическая» работа. Не было их и в отчетном докладе ЦК ВКП(б) девятнадцатому съезду партии, который в октябре 1952 года представил делегатам Маленков. Впервые на съезде партии вообще был обойден молчанием вопрос о задачах антирелигиозной пропаганды[991].
В контексте изложенного выше материала у многих возникал и возникает вопрос: был ли Сталин православным человеком? На этот вопрос точно и определенно мог бы ответить только сам Сталин. В наши дни разные исследователи его жизни отвечают по-разному. Вот, например, как на него ответил в интервью известный русский историк И. Фроянов:
«Если исходить из того, что Сталин внес огромный вклад в спасение России и если в России видеть Богоизбранную страну, носительницу Христовой Веры в ее чистоте и полноте, то с этой точки зрения его можно считать православным человеком. Конечно, однозначной характеристики быть не может. Дело в том, что Сталин как всякий великий человек созерцал, по выражению Достоевского, две бездны: бездну добра и бездну зла. Это своеобразные весы колеблющиеся. Но нельзя отлучать Сталина от Православия, потому что по конечному характеру своей деятельности, связанной с его значением в истории России, его можно считать православным человеком.
– Как произросла и укреплялась любовь к России и русскому народу в родившемся на окраине империи сыне бедного грузинского сапожника? Какие события в жизни Сталина сыграли роль в этом аспекте формирования его личности?
– И. Фроянов: Конечно же, обучение в семинарии во многом способствовало этому. Оно ведь вырабатывало в нем чувство единения с Православной Русью, чувство соборности. Вся его политическая деятельность была связана не с окраиной, а с самой Россией. Он, активно участвуя в политической борьбе, понимал, что его участие в политике весьма важно для судеб России. Он был сопричастен к исторической судьбе России. Не был безразличен к России, к ее величию, к ее державности. Он не окраинный человек. Он по духу русский человек»[992].
Завершая этот небольшой раздел, следует в целом положительно оценить политику Сталина в отношении церкви. Его постоянно эволюционирующий курс в отношении к церкви был обусловлен отнюдь не личными качествами самого вождя (хотя и этот фактор играл определенную роль), он был продиктован объективными потребностями развития страны и отвечал духу времени и интересам большинства народа. Главное в конечном счете заключалось в том, что этот курс восстанавливал связь времен в российской истории, ликвидировал зияющую пропасть, образовавшуюся в результате гонений на церковь, которые продолжались на протяжении целых десятилетий. Но, как показал исторический опыт (не только нашей страны), лишить народ даже части его духовного наследия – значит нанести ему непоправимый ущерб. И в конечном счете такие попытки рано или поздно обнажают свою бесплодность и обреченность.
Дата добавления: 2018-09-20; просмотров: 504; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!