МЫ ВСЁ ТО, ЧТО ОСТАЛОСЬ С ПРОШЛОГО

 

Жили всё по ученью-навыку,

Но пока мы не стали старыми,

Ты возьми меня крепко за руку,

Побежали лугами-травами.

Нет ни сущего, нет ни времени,

Расцветает земля-красавица,

А глаза твои, цвета зелени,

В бесконечной листве теряются.

 

Мы всю жизнь сиротели душами

Да грубели в сердцах и кожею,

Но в мгновенье, в котором кружимся —

Как три жизни счастливых прожито.

А природа играет красками,

Ароматами разноцветия.

Мир рассыпался и стал сказкою,

Разметав на клочки столетия.

 

Ты держи меня крепче крепкого,

Нами столько ещё не познано,

Слышишь, ветер качает ветками,

Ткёт мелодию нам из воздуха.

Ты прильнёшь ко мне, так же ласково,

Как и солнце к закату клонится.

Мир рассыпался и стал сказкою,

Разогнав дремоту бессонницей.

 

Мы — как часть равновесья зыбкого,

Мы — всё то, что осталось с прошлого.

Паутинки искрятся нитками,

Собирая росы горошины.

Наши волосы мокнут ивами,

Птицы вести разносят трелями,

А глаза твои рассчастливые

В бесконечной искрятся зелени.

 

 

Шустова Наталья

 

ЛЕСНОЙ РУЧЕЙ

 

В лесном ручье, в преддверии зимы,

Вода уже почти застыла;

Её неиссякаемая сила

Узором льда схватилась до весны,

 

Лишь берега слегка припорошило

Неведомой и щедрою рукой

И затянуло, и обворожило

Простой, как холст, нетканой кисеёй.

 

И в русле снег, над тёмным льдом мерцая

Мохнатой стаей лёгких белых птиц,

Как кажется, парит он, осыпаясь,

Капелью слёз с густых лесных ресниц.

 

Щербакова Галина

 

БЕЛАЯ ПТИЦА ЗИМА

 

Белая птица зима

Машет и машет крылами.

Мир осыпает дарами,

Нежными, как кружева.

 

Белая птица зима

Пишет нам письма на стёклах,

Бьётся в зашторенных окнах,

Просится в наши дома.

 

Белая птица зима —

Морок ли, сон ли, виденье?

Белые гроздья деревьев

Медленно сводят с ума.

 

Город в оковы закован.

Город стоит, зачарован,

Будто на все времена

Здесь наступила зима.

 

Тихо на плечи садится

Синяя-синяя птица...

 

 

КОД ДЕТСТВА

 

Уютный день,

Укутанный в снега,

Пушистый плед

И суп из вермишели.

Напротив дом…

Там дым из очага…

Там Новый год…

И Дед Мороз

У двери…

Там детство,

Волшебство,

И чудеса…

Там пальчиком

По инея узорам,

По скользкому стеклу

Пишу слова…

Код детства…

Зашифрован…

Зачарован...

Пароль забыт.

Войти туда нельзя.

Лишь можно вспомнить,

Тихо улыбнуться...

Уютный день,

Укутанный в снега.

Туда опять

Мне хочется вернуться.

 

Юдин Олег

 

 

БУКЕТ ИЗ ДОБРЫХ СЛОВ

 

Из добрых слов букет собрав,

Из чистых рифм венок сплести —

И эхом утренним в горах

Себя в мелодии найти:

В неспешном шёпоте реки,

В зелёном шелесте дубрав,

В шагах любимой, что, легки,

Скользят по шёлку летних трав,

В суровом голосе зимы,

В задорном щебете весны...

Цветы и песни — это мы.

И сердца стук. И жизни сны.

 

 

***

Неопалимой купиной

Душа поющая сияет.

Пылая, сердце не сгорает

В той песне, что всегда со мной.

 

Снимая обувь, босиком

Не то иду, не то взлетаю.

Земля, ты — Мать моя святая,

С иной землёю не знаком!

 

Пронзая ветром синевы,

Слова пророчество приносят —

Поют в небес многоголосьи

Орлы, архангелы и львы.

 

Любовь спешит избрать меня

И мой народ певцом свободы:

Пропустят горы нас и воды

В цветущий мир иного дня,

 

В который без труда войдёт

Любой, кто Истины желает

И в сердце Бога отражает.

Об этом купина поёт.

 

Об этом ангелы трубят.

Все люди мира — Бога дети,

И значит надо всех на свете

Любить, как самого себя.

 

ГОЛОС МЁДА

 

Голос мёда — в кронах акаций

Гул пчелиный боготворя,

В кущах райских грезя остаться,

Мы спешим на зов сентября.

 

Над Землёю Солнце короною.

Позабыв о будних делах,

Вспомним мы: под этими кронами

Богородица родилась.

 

Голос мёда — дружное братство,

Пчёлы людям — учителя.

Собирать нектар и не драться

Научила их Мать Земля.

 

Пусть навеки радость Свободы

Плачь души любой утолит

Ароматной сладостью мёда.

Голос мёда — песня Земли.

 

***

Рисует море берега,

В песок ракушки растирая,

Ни каплей ветру не солгав,

Его напевы повторяя.

 

Рисует солнце небеса.

Закатный горизонт — палитра.

Движенье ветра в волосах —

И детский шёпот, и молитва.

 

Рисует море человек,

Цветами на холсте играя —

И жизнь, прервав на миг свой бег,

Собой картину озаряет.

 

Рисует человека жизнь

То гениальным, то ничтожным.

Себе попробуй докажи,

Что жизнь не гений, не художник...

 

Рисует время города,

Рождая их и пожирая.

Поёт и пенится вода,

В песок их стены растирая...

Рассказы

 

 

Александров Геннадий

 

ЖИВАЯ ВОДА

 

На выезде из слободы Михайловки в сторону Курска есть дивное место — Кузнецкий колодезь: в небольшом овражке с неимоверной силой бьют ключи, сливаются в ручей и мчатся весело, с бурлением, в реку Свапу.

Ещё при Петре Великом владелец здешних земель граф Шереметев переманил в слободу малороссиян, и они пришли и стали жить небедно и вольготно. Графской барщиной не маялись, платили Шереметеву оброк со всевозможных промыслов. Ловили рыбу, били зверя, разводили скот, растили хлеб, и чернозёмы и луга вблизи Свапы были ко всем щедры. Михайловку благословляли церкви Иоанна Богослова, Николая Чудотворца и собор Михаила Архангела, и делилась она по приходам: Богословщина, Никольщина, Соборная…

Заросший ракитой ложок с подземными источниками лежал на краю Никольщины. Досужие переселенцы быстро нашли работу мощным родникам: построили над ними семь кузниц, и с той поры этот слободской куток стал зваться Кузнечной дамбой, а колодезь — Кузнецким. Сотни лет здесь стучали молоты, огненными грудами дышали горны, звенели железо и медь. Ледяная вода из колодезя остужала раскалённые подковы, болты, засовы и прочие изделия ковальщиков. А для питья и домашних нужд там же, в овражке, под ракитами, люди соорудили сруб, вывели наружу жёлоб, и каждый день десятки михайловцев и сотни проезжавших мимо Кузнецкой дамбы людей набирали в посуду чистейшую воду. Видя такое почитание источника, местные священники Никольской церкви в начале перестройки и возрождения храмов не мудрствуя лукаво освятили колодезь, и вот уже тридцать лет прихожане из Михайловки и окрестных деревень совершают сюда крестные ходы на Пасху, в Рождество, на Николу-зимнего и Николу-летнего. Благо, от храма до источника всего-то метров триста и дорога асфальтная.

Недавно, в знойный августовский день, я спустился по бетонной лестнице к жёлобу, чтобы испить воды и умыться. Перекрестился на образ Николая Угодника над входом в недавно отстроенную купель, попил и собрался было уходить. И вдруг услышал:

— Раньше Кузнецкий не был святым. Это нынешние батюшки придумали, чтоб далеко не ходить. Настоящий священный источник в Лозках, в версте отсюда. А кузни — приют для нечистой силы…

Я обернулся. Говорил невысокого роста старичок, подошедший незаметно для меня к источнику с эмалированным ведром.

— Там триста лет назад нашли икону святителя Николая, и люди до войны ходили к нему. А потом позабыли дорогу…

Я спросил:

— А сегодня что там осталось?

— Как — что? Колодезь. Он никуда не делся, только зарос лозняком.

Я расспросил старика, как найти старинный источник, и отправился на его поиски: одна верста — пустяк.

Лозки — красивейшая улица Михайловки. Свапа протекает здесь чуть ли не по огородам, а с другой стороны из оврагов бьют ключи и стремятся в реку, минуя дворы, пересекая дорогу — их здесь не меньше дюжины. И всё, что не возделано руками человека, заросло лозой. Она повсюду: по межам, вблизи подвалов, у тропинок. А ближе к Свапе из лозы соткалась такая мощная стена, что птица не пропорхнёт. Миновав пару утопающих в зелени усадеб, я увидел сидевшую на крылечке женщину — она вязала в пучки цветы бессмертника и зверобоя.

— Сударыня, скажите, где здесь был святой колодезь?

— Почему — был? — удивилась она. — Это народ был да вышел. А Николай Угодник на месте.

Я понял, что этим именем женщина назвала источник.

— Как пройти к нему? — спросил я.

— Просто. Пройдёшь шагов сорок и слева заметишь дорожку. Она и доведёт к источнику. Ты рубашку белую сними, иначе от лозы весь будешь в зелени.

И правда, через несколько шагов я увидел в траве узкую, в полметра, тропку. По обеим её сторонам густел лозняк. Женщина оказалась права — надо было протискиваться. Неужели так было всегда? Ведь столько лет сюда шли люди из Никольщины за святой водицей, и дорога тогда была навряд ли узкой и заросшей.

Раздвигая руками кусты, я наконец приблизился к источнику. На маленькой полянке стоял деревянный колодец под треугольным навесом с картонной иконкой Николая Чудотворца вверху; сруб его был сложен недавно, и бревнышки даже не потрескались. Вода в колодце оказалась прозрачной. Несмотря на темень от лозняка, просвечивалось песчаное дно, где белели монетки, и бурлил, как в песне о живой воде, весёлый родничок. Значит, источник жив и кому-то нужен?

Я почерпнул ладонью влагу и напился. Вода попахивала терпкими кореньями. Казалось, это не вода, а древний настой из лозы и трав.

Вдруг позади меня зашумели кусты лозняка. На полянку вышел парень лет семнадцати с мешком за плечами. Запросто поздоровавшись со мной, он сбросил поклажу и вынул оттуда метровую дощечку, два чурбака, сапёрную лопату и целлофановый пакет с гвоздями.

— Бабушки просят скамеечку сделать, — сказал он. — Кому ведро с водой поставить, кому-то просто посидеть.

Юноша стал быстро копать ямки под стойки, как будто его где-то ожидали ещё сотни дел.

— Давай помогу, — предложил я, возжелав приобщиться к благородному делу.

— Не надо, здесь вдвоём не развернёшься, — ответил паренёк.

Тогда я сказал, рассчитывая на поддержку:

— Хорошо бы возродить это место для народа: убрать лозняк, поставить красивый сруб…

— И тогда пиши пропало, — не согласился парень. — Вырубят кусты, площадь засыпят щебнем, чтоб подъезжать на машинах, набросают мусора, как возле Кузнецкого… Там в купель недавно кошку дохлую бросили — зайти невозможно. Нет, здесь такого не нужно. Кому надо, тот и сквозь лозняк придёт. Вот вы, к примеру, здесь впервые?

— Да, — признался я.

— Вода понравилась?

— Чудесная.

— Значит, когда-нибудь снова придёте, — сказал паренёк. — Здесь шумных компаний не надо. Наш Николай Угодник любит тишину.

Я пригляделся к пареньку: не блаженный ли? Да нет, обычный.

— У тебя в семье верующие есть? — спросил я.

— Не особо… Мать в церкву ходит только по большим праздникам, отец вообще не бывает. Бабушка веровала, да она умерла. Ну, ладно, мне некогда, надо ещё кроликам травы накосить, — сказал паренёк и пропал в кустах.

Лавочка, которую он сделал, стояла крепко, ровно.

Я выбрался из лозняка на дорогу и пошёл к автобусной остановке в Михайловке. Проходя мимо Кузнецкого колодезя, увидел на стоянке возле него около десятка машин, из какой-то орала рок-музыка. И, хотя солнце пекло и хотелось пить, я, вспомнив вкуснейшую воду в Лозках, не стал опускаться к жёлобу, где люди стояли в очереди с канистрами и бутылями. Решил дотерпеть до дома.

 

Егоров Иван

 

ПЛОДЫ ПРОСВЕЩЕНИЯ

 

Маленький лисёнок спал на солнцепёке около старого трухлявого пня. Мимо проходил старый рыжий лис. Увидев лисёнка, он остановился, растопорщил усы и растолкал его лапами.

— Ты чего это тут разлёгся? — спросил он.

— Я сплю, — с трудом разлепив глазёнки, ответил лисёнок. И снова заснул.

Но старый лис снова его растолкал.

— Позавчера я проходил тут — ты спал, и вчера, и сегодня. Сколько можно!

— Но мне очень нравится это занятие, — отвечал лисёнок. — Когда я просыпаюсь — мне плохо, а когда сплю — хорошо.

— А есть тебе не хочется?

— Пока нет.

— Так вот это — пока! А скоро захочется, да ещё и как. А знаешь ли ты, где сейчас твои братишки и сестрёнки?

— Где?

— Они учатся ловить себе на пропитание мышей и мелких птиц! И ты должен заниматься тем же самым. А ну, отправляйся!

— А кому?

— Чего «кому»?

— Кому я это должен?

— Себе, бестолочь! Ты себе должен добывать еду. Кто, по-твоему, это должен за тебя делать?

— Папа… и мама. Она всегда кормила меня молоком.

— Потому что ты был мал и кроме молока ничего не мог есть. А теперь можешь. Так что — вперёд! На охоту!

— Но я не хочу на охоту, — зевая отвечал лисёнок. — Больше всего на свете мне хочется спать. Я люблю спать. А кормить меня будут папа и мама.

— А вот объясни ты мне, с какой это стати?

— Но они же меня родили! Я не просил их об этом! А раз они хотели, чтобы я у них был, значит, они и будут меня кормить.

— Какой ты дурак! Да как же ты мог их об этом просить, если тебя на свете не было до того, как ты родился! Ты им должен быть благодарен за то, что родился на свет, жизнь получил! А в жизни надо трудиться, а не спать.

— А я хочу спать! И никому я ничего не должен…

— Нет, брат, не получится. Жизнь — она такая штука! У неё свои законы! Ты даже меня должен благодарить за науку.

— Тогда я не хочу жить…

— Как это? — опешил старый лис.

— Просто возьму и умру. Если мне нельзя делать то, что я хочу, то лучше я умру. А то — какая же это жизнь? И зачем она мне такая?

— Олух какой-то! — фыркнул лис и отправился по своим делам, топорща хвост от возмущения.

А лисёнок зевнул, свернулся калачиком и снова погрузился в сладкий безмятежный сон, где не кусали блохи, не приставали глупые крикливые сороки, не обижали братья и сёстры только за то, что во всём выводке он был самым маленьким и слабым… И даже иногда подступающий голод во сне куда-то исчезал.

На следующий день старый лис снова решил поучить беспутного бездельника, но когда он подошёл к старому пню, то увидел, что лисёнок действительно умер. И на мордочке его было написано такое блаженство, что лис даже оторопел. Он раздражённо покрутил ушами и отправился дальше, ловить мышей, учить молодежь и плодить лисят.

Хотя на самом деле больше всего на свете ему хотелось спать…

 

 

Журавлёв Сергей

 

ЯБЛОКИ

 

Предвечерие в августе, вдали от суетного центра города, благостно. Проходя по дорожке, ведущей в сад, я наслаждался спокойствием и запахами позднего лета. Как в детстве, сладостно пахло павшей листвой и яблоками!

Я был дошкольным мальцом и жил всё лето у бабки с дедом в деревне с чудным названием Улемье. Оба были на пенсии, и оба любили меня, поэтому часто спорили — с кем мне идти: с бабушкой за ягодами, а потом в магазин или с дедом за грибами, а потом на рыбалку. В один из дней, когда в саду уже пахло антоновкой, а огромные солнечно-жёлтые яблоки белого налива гнули ветки к земле, к нам в дом пришли два «начальника из сельсовета». Говорили про какой-то налог. Этот налог деду очень не нравился и он, громко матюгаясь, показал одному из них фигу: «Не будет вам налога! Я завтра все яблони спилю! Можешь их вычеркнуть из своей «портянки»!»

К вечеру дед напился. Срывая яблоки, он приговаривал: «Вот вам — налог! Вот вам — яблонька!» А увидев меня, протянул на мозолистой и витой, как комель дерева, ладони огромное яблоко: «Ешь, внучок! В следующем-то годе таких яблок не спробуешь! Не будет яблоньки!»

Из его покрасневших и влажных глаз по щетинистой щеке покатилась слеза. Я впервые увидел, как мой дед, крепкий и суровый мужик, воевавший с фашистами, заплакал.

К горлу подкатил ком, и я навзрыд заревел.

 

БУКАШКА

 

Утро. Солнечно вокруг, роса серебром бьёт в глаза. Рыжая букашка с длиннющими рожками-завитушками ползёт вдоль капелек росы по стеблю ромашки, подбираясь к её лепесткам. Не хочется Гришке, чтоб это чудище заползло на нежно-белый цветок. Хлоп! И нет букашки. Прихлопнул её Гришка ладонью. Достал из травы, посмотрел — не живая букашка.

Бабка Нюра откуда-то выскочила, то ли из избы, то ли из-за осека на огороде, и закачала головой:

— Убивца! Ой-й, убивца, ты, Гринька-а!

«Да что я сделал такого страшного? — удивился Гришка, — И как она увидела, следила за мной, что ли?»

Но испуг и удивление слетели с него, едва коснувшись. Он победоносно поднял над вихрастой русой головой рыжую букашку:

— Баб, да ты посмотри какая она страшная!

Он протянул ладонь. Букашка, казавшаяся ещё секунду назад мёртвой, вдруг зашевелила своими длиннющими рожками-завитушками и лапками. Гришка вздрогнул, и букашка упала в густую росистую траву.

— Да я, может, ещё страшнее её, так и меня прихлопнешь? Начто старой карге жить?

— Баб, дак ведь ты не букашка.

— Все мы Богом сделаны. Он и распорядится нашей жизнью. Всё остальное, Гринька, убивство, особливо, если жизни лишаешь ради забавы.

— А учитель говорил, что Бога нет. Есть природа, она всё делает.

— Дурак твой учитель, раз такое говорит. Прости Господи! Не ведают, что творят! — бабка Нюра перекрестилась и осенила крестным знамением Гришку.

 

 

Зайцева Александра

 

САЙГИ

 

Адилька сидел рядом с папой в стареньком «Жигулёнке», который то и дело подпрыгивал на ухабах просёлка. В открытые окна задувал горячий степной ветер, ерошил чёрные волосы мальчика, приносил запахи прогретой земли и горьких трав. Адиль смотрел вперёд с интересом, унылый пейзаж не казался ему скучным. Это даже красиво: плоская, словно выглаженная утюгом равнина, серебристые колючки, редкие низкие кусты. Но главное — небо. Огромное, бесконечное, свободное. Его не подпирали крыши домов, не пытались уколоть телеграфные столбы. И ни одного дерева, только синий простор и раскалённый добела солнечный шар.

— Пап, скоро?

— Что «скоро», сынок?

— Речка. Мы же на лотосовые поля едем?

Папа неопределенно хмыкнул, и Адилька заподозрил неладное:

— Ты обещал!

— Я помню. Но сегодня не получится. Нужно отвести ружьё дяде Фаизу.

— А зачем ему ружьё? Для охоты? Так здесь никаких зверей нету, — удивился мальчик.

— Ну, немножко есть. Дядя Фаиз будет защищать их от браконьеров.

— Это от других охотников? Мы ружьё везём, чтобы в людей стрелять?!

Папа на секунду оторвал взгляд от дороги и посмотрел на сына. Рот мальчика приоткрылся от изумления, а чёрные раскосые глаза стали круглыми как у героя японского мультфильма.

— Нет, — натянуто улыбнулся папа, — в воздух, а не в людей. Чтобы они испугались и уехали.

 

Дядя Фаиз вышел из фанерного домика, похожего на большой сарай. «Жигулёнок» только появился на горизонте, а ветер уже принёс низкий гул его мотора. Солнце отсвечивало от стёкол машины, слепило яркими бликами. Мужчина тревожно нахмурился, но вскоре понял, что едет друг.

С папой дядя Фаиз поздоровался за руку, и с Адилькой тоже. Мальчик чуть не лопнул от важности — приятно быть с взрослыми на равных.

— Привёз?

— Да, как ты просил, — папа обошёл машину и открыл багажник.

— Вот спасибо! — обрадовался дядя Фаиз. — Ты меня выручил. Я же и подумать не мог, что охотники так быстро вернутся.

— Сильно пакостят?

— Да как сказать? В нашем положении любой ущерб — это сильно.

— А какое у вас положение? — спросил Адиль.

— Бедственное, — тяжело вздохнул дядя Фаиз. — Знаешь что, надень кепку и беги за сарай. Там Гази, он тебе обрадуется.

Адилька сомневался, что сын дяди Фаиза будет в восторге. Гази уже исполнилось четырнадцать, не очень-то ему интересно возиться с мелкотой. Два года разницы — это много. И не важно, что Адиль такой же высокий, рослый и сильный. Гази намного умнее, потому что вырос по-настоящему, а не только вверх вытянулся. Как с ним говорить, о чём?

Сразу за сараем начинался большой загон. Часть его находилась в тени, под белым матерчатым тентом. Худощавый, почти чёрный от загара мальчик стоял у невысокого забора и тихо звал: «Сайги, сайги».

— Привет! — поздоровался Адилька, излучая бодрость и дружелюбие.

— Привет, говори тише, а то они испугаются.

— Кто?

— Сайги. Это я придумал. А правильно говорить — сайгаки, антилопы такие, — Гази показал рукой в дальний угол загона. — Вон там.

Адиль всмотрелся до рези в глазах. Сначала ему показалось, что в загоне странные рыжеватые козы. Только крупные. Мальчик прищурился. Нет, не козы. Ноги длинные и стройные, и вообще, они другие. Подобраться бы поближе.

— Они слишком далеко, — разочаровано протянул он.

— Погоди, скоро подойдут. Знают меня, я их угощаю. Возьми в сарае на столе капусту, может пригодится.

Примерно через полчаса так и вышло. Подошел самец, Гази объяснил, что рога бывают только у них. Удивительные рога, витые, как спиральки. И полупрозрачные. Адилька подумал, что такие рисуют единорогам, только у сайгаков их два. Ещё больше мальчика поразил сайгачий нос, похожий на короткий мягкий хобот.

— Они и трубить умеют, почти как слоны, — похвастался Гази, будто сам научил животных диковинному фокусу. — А глаза, видишь, какие выпученные? Красивые звери, правда?

Адиль согласился, хотя сайгаки казались ему скорее смешными. Но и симпатичными тоже. Особенно два детёныша в теньке.

— Вы их разводите? — спросил Адиль.

— Вроде того. Эти приболели, папа лечит. Остальные где-то бегают, тут же на много километров заповедник.

— Твой папа сказал, что положение бедственное, — припомнил Адилька. — Из-за болезни, да?

Гази внимательно оглядел мальчика с ног до головы, будто раздумывая, стоит ли на него тратить время. Адиль приосанился и сделал честное серьёзное лицо. Мол, я тоже большой, пойму. Гази грустно улыбнулся.

— Настоящая беда пару лет назад была. Почти все сайгаки погибли из-за эпидемии. Папу тогда чуть удар не хватил. Их ведь во всём мире почти не осталось. Мы так трудились, чтобы их стало больше, и всё зря.

— Как не осталось, совсем?

— Ага. Вымирающий вид. В Казахстане есть немного, у нас в Калмыкии, мы вот из Астрахани приезжаем. Может ещё где. Но сайгаков отстреливают, скоро всех убьют.

Адилька недоверчиво смотрел в непроницаемое спокойное лицо Гази. Как это? Кому помешали безобидные животные? Оказалось, что сайгаков губят из-за рогов, которые стоят много денег. Мясо можно есть, но оно не очень ценится, и шкура не лучший товар, а вот рога — это хорошая прибыль! Из них китайцы делают лекарство. Правда, его можно получать из трав, например, или ещё как, сказал Гази, а мёртвых сайгаков не оживить.

— Мы привезли ружьё, — доверительно шепнул Адиль.

— Это хорошо, — кивнул Гази.

Теперь и Адилька так думал. Ружьё — это замечательно, и можно стрелять не только в воздух. Мальчика немного испугала эта мысль, но он посмотрел в загон и разозлился. Беззащитных антилоп надо спасать любой ценой.

 

Папа уже завёл машину, но Адилька всё не садился. Он пожимал руки незнакомым дяденькам, которые приехали в заповедник на ночное дежурство, прощался с Гази. На дядю Фаиза Адиль смотрел как на героя, робко и почтительно. Наконец, «Жигулёнок» тронулся в обратный путь.

— Папа, а мы хорошее ружьё привезли?

— Нормальное, а что?

— Надеюсь, что дядя Фаиз хоть одного браконьера подстрелит. Тогда другие больше не сунутся и не станут убивать зверей.

— Адилька, — папа явно расстроился, — что за кровожадные мысли?

— Они — гады! — стоял на своем мальчик. — Сайгаки им ничего не сделали! А они их из-за денег! Разве так можно?

Папа помолчал, прикусив губу. Сказать или нет?

— Как думаешь, дядя Фаиз хороший человек?

— Конечно!

— А ведь он раньше браконьером был. И его отец. Только их называли «заготовители» в то время. А теперь дядя Фаиз одумался, пытается исправить ошибки, — папа посмотрел на сына и мягко добавил. — Не надо осуждать, ты ведь многого не знаешь.

— Но почему он это делал?

— Из-за денег. Но не от жадности, а потому что работать было негде. Как семью кормить? Одежду покупать, за жильё платить? Ты не думай, что все браконьеры — подлецы. У людей бывают разные трудности.

— Значит, они правильно поступают? Как же так?!

— Нет, — покачал головой папа, — не правильно. Но им приходится.

Адиль долго молчал. Пытался понять, но не мог, только голова заболела.

— Можно я пересяду назад? — спросил он.

— Конечно. Ляг, попробуй поспать.

Солнце налилось алым, опускаясь к линии горизонта. Совсем скоро небо станет тёмно-фиолетовым, звёздным. Ему всё равно, что происходит внизу, оно бессмертное и никогда не исчезнет. Может быть, уцелеют и сайгаки. Их стада ещё бегут по пыльной степи, приминая узкими копытами сухие травы. Маленькие смешные антилопы. Грациозные. Вымирающие. А где-то рядом притаились их главные враги — люди. Беспощадные, но не жестокие. Охотники не виноваты, им нужно зарабатывать для своих детей. А кто виноват? Ведь это неправильно, Адилька точно знает, что нельзя лишать жизни или делать больно. Никому и никогда. Но с другой стороны получается, что можно?

Мальчик закрывает глаза, путаясь в мыслях. Он ещё не знает, что есть вопросы неразрешимые для любого человека, даже для взрослого и умного. Не догадывается и о том, что пытаясь найти ответ, становится старше. Ведь мы растём только тогда, когда сталкиваемся с трудностями.

— Защищать слабых, — шепчет он, — и никому не делать зла. Вот как надо.

Степь наполняется громким пением цикад. Сайгаки бегут. Земля вертится.

 

Клишова Лидия

 

ВСЁ ОСТАЁТСЯ ЛЮДЯМ

 

Колхоз «Ленинская искра» имел большой фруктовый сад. Он раскинулся за деревней на берегу речки Саватейки на восьми гектарах. Рядами там росли яблони и груши разных сортов. Весной бело-розовое облако кипенно окутывало каждое дерево. Пчёлы деловито перелетали с цветка на цветок, благо колхозная пасека разбросала ульи по всему саду. И здесь, и там мелькали среди высокой травы весёлые пчелиные домики.

Садоводами служили отец и сын Трудолюбовы. Дед Василий и сын Александр ревностно охраняли богатый урожай от набегов местных ребятишек. Сторожей боялись все — от мала до велика. Но вечно голодная ребятня находила лазейки в заборе, который охватывал сад по всему периметру. Лазили за сладкой коробовкой, за медовыми грушами, за спелой земляникой, росшей в траве между яблонями. Сторожа хоть и гоняли детвору, но иной раз смотрели сквозь пальцы на её проделки: своих же колхозников дети, пусть полакомятся.

А пасечником в саду работал Евграф Сучков, с виду дядька хмурый, строгий. Дети его опасались, но дядька Евграф ребят любил, в саду угощал медовыми сотами да липким молодым мёдом. Мёд выдавали на трудодни всем колхозникам. У пасечника пчёлы всегда в пригляде, все домики проверены, ухожены, зато и обратный взяток приносят в улей.

Осенью, когда яблоневые ветки клонились до самой земли под тяжестью урожая, бригадиры присылали работников убирать плоды. И дети тут же сновали, помогали родителям. Яблоки хранили в колхозном саду в длинной деревянной кладовой. Весь пол засыплют бывало полеводы спелыми плодами. Кучи яблок — крупных, румяных — источают волшебный аромат.

Правление колхоза распоряжалось выдавать фрукты на заработанный рубль. Мешками развозили по своим семьям дары колхозного сада механизаторы, доярки, овощеводы. То-то радости было у сельской детворы! Видели они воочию результаты труда своих родителей, да и сами старались не отставать от старших. Со школьной скамьи привыкали дети к сельскому труду. Председатель держал тесную связь со школой. Ребята с июня по сентябрь работали на колхозных полях: сажали гибрид, пололи свёклу, в сенокос мальчишки что постарше работали на конных грабилках и косилках, девчонки с граблями кучили сено. Весело и дружно работали. А как радовались, когда в получку имели свои деньги! На эти средства ребятам покупались школьные принадлежности, форма и другие обновки. Гордились дети тем, что на школьной линейке первого сентября председатель колхоза вручал им подарки за летний труд на полях.

Годы пролетели. Выросло не одно поколение девчонок и мальчишек. Изменился мир, изменились и люди. Хоть уже нет давно колхоза, колхозный сад всё радует сельчан весной пышным яблоневым цветом, летом — ягодами земляники, осенью — щедрыми дарами, зимой — тонким ароматом антоновских яблок, которые подают к новогоднему столу хозяйки. Всё остается людям, главное, чтобы они помнили своих предков, чтили их старания, труды и подвиги.

 

Коваль Татьяна

 

ЛЕТО В ДЕРЕВНЕ

 

Поездка к тёте в деревню никак не входила в планы двенадцатилетнего Ильи. Однако жизнь вносит свои коррективы, и мальчику предстояло совершить множество новых открытий на этих летних каникулах.

Первым из них стал переполненный кислородом деревенский воздух, а вторым — неповторимый концерт, что он ежедневно слушал на лавочке за оградой дома.

Задавая ритм всему действу, в траве стрекотали кузнечики. Изредка они перепрыгивали со скоростью света с одного стебелька на другой.

Вместо струнных жужжал полосатый шмель, занятый опылением цветов в палисаднике. Ему вторили кружащие над полянкой, словно военные истребители, мухи.

Солирующие партии были за птицами: через дорогу на черёмухе задорно чирикали воробьи и ворчливо трещала сорока, а где-то вдалеке завела свою отрывистую песню кукушка.

В голубом небе пронзительно пищал ястреб. Казалось, что своими широкими крыльями цвета молочного шоколада он может пронзить облака.

Частые порывы тёплого ветра задевали кроны растущих вдоль улицы деревьев. Тихий шелест листьев был подобен морскому прибою и дарил завершающие ноты основной мелодии.

Но самым главным открытием был уход за многочисленными обитателями тётиного подворья, ставший наряду с поливкой и прополкой огорода частью его трудового воспитания.

Сперва он кормил кур. Делал он это с опаской, потому как было что-то жуткое в их пристальном взгляде и том, как на ходу они двигали головой то взад, то вперёд. А ещё его очень напрягал задиристый петух Петя. Каждый раз, когда Илья переступал порог клетки, он начинал грозно махать крыльями и предупреждать свой гарем об опасности, издавая горловое «ко-ко-ко». Юноша как можно быстрее наполнял зерном кормушку и с облегчением запирал засов.

Далее на очереди были утки. У них тоже имелся авторитет — селезень по имени Сеня. Хоть ему и приходилось защищать одну единственную даму сердца, что поэтично звали Кряквой, делал он это со всей отвагой и самоотверженностью, на которую способен влюблённый мужчина. К счастью, в Илье он не видел никакой угрозы и спокойно позволял ему менять воду в небольшом прудике, где плавали пушистые утята, и оставлять в корыте смесь варёной гречки с мелко порубленной крапивой.

А вот чёрный соседский пёс определённо был его врагом. После обеда Сеня с Кряквой совершали моцион по окрестностям. Она шла впереди, а он верно и преданно семенил следом. Но стоило им приблизиться к Цыгану, что в порыве безудержного лая так и норовил сорваться с цепи, как селезень инстинктивно заслонял собой жену и был готов в любой момент клюнуть неприятеля.

Подросток безмерно уважал Сеню за такое рыцарство и радовался благосклонности кумира к своей скромной персоне. Правда продлилась она недолго: в середине июня двухнедельным птенцам надо было давать витамины.

Илья держал в руках мягкие комочки, что отчаянно болтали перепончатыми лапками, а тётя закапывала им пипеткой в крошечные клювики прозрачную жидкость из ампул. То и дело они безболезненно хватали женщину за ногти — эти жалкие попытки вырваться на свободу вызывали лишь умиление. Чего нельзя было сказать о тревожном кряканьи Сени и Кряквы. Как и все заботливые родители, они сильно переживали за детей и сразу же отгоняли себе за спину прошедших медицинскую процедуру утят.

С тех пор они росли здоровыми и стабильно прибавляли в весе, но мальчик навеки потерял доверие селезня, и их дружбе пришёл конец.

Разделавшись с пернатыми, Илья набирал в ведро картошки, что варилась в глубокой кастрюле на печке-буржуйке в сарае, добавлял туда комбикорма и относил сие изысканное блюдо свиньям.

Как и всея остальная живность, они тоже имели стандартные по меркам деревни клички — Борька и Зинка. Пожалуй, это были самые безобидные питомцы. При виде мальчика они приветственно хрюкали и тыкались в дверцу хлева своими розовыми пятачками.

Вскоре у Зинки родилось шестеро поросят. Илье очень нравилось чесать их щетинистые спинки и наблюдать за тем, как они дерутся за место у набухших сосков свиноматки.

Вслед за Зинкой принесла приплод и корова Жданка, которую однажды он даже пытался подоить.

Под чёткие указания тети, он поставил у задних ног табуретку, смазал вымя солидолом и принялся за дело. Две тонких белых струйки потихоньку наполняли зажатое между коленей ведро. Закончив, он поставил его на пол и нежно погладил корову по выпуклому животу. Для неё это прикосновение стало полной неожиданностью. Изящным движением копыта она опрокинула весь надой и в придачу больно лягнула парнишку в бедро.

Когда телушка окрепла, Жданка снова стала пастись с остальными деревенским коровами. Вечером он ходил её встречать, а Звёздочку, названную так за белоснежную отметину сходной формы на лбу, с утра привязывали к колышку на поле за огородом.

В полдень Илья приносил ей ведро, наполненное размоченным в тёплом молоке хлебом. В первый раз она боялась и не хотела подходить, тогда парень потянул упрямицу за верёвку, чтобы подвести к еде. Она протащила его добрых 50 метров по сухой траве, прежде чем он понял, что здорово сглупил, и разжал пальцы.

С того момента он просто оставлял обед в стороне и больше не приближался к пятнистой барышне. Ровно, как и к её матери с длинными томными ресницами.

Но не всё было так плохо. С тётиной собакой у него, наоборот, сразу же возникла обоюдная симпатия. В день приезда Мила покорила его радушной встречей — от самого начала улицы она бежала за машиной, виляя по кругу мохнатым хвостом, а после знакомства мгновенно поняла, что это свой человек.

Конечно, сильнее всего она была привязана к хозяйке. Не отставала от неё ни на шаг, хотя ей без малого было 10 лет — солидный возраст для собаки. Но помимо хозяйки, Милка испытывала фанатичную любовь и к кошкам. Мудрая и грациозная трёхцветная Пушинка с аристократическим снисхождением относилась к попыткам лизнуть её в нос. Она даже позволяла собаке составлять ей компанию в кустах ромашки, что росли у дороги и являлись её любимым местом для принятия солнечных ванн.

К сожалению, остальные уличные кошки не были толерантными по отношению к Миле. При встрече, как и положено, они выгибали дугой спину с распушённым хвостом и злобно шипели. В ответ на эту агрессию она припадала к земле, игриво поскуливая и тявкая.

Почти все усатые в итоге убегали от странной собаки. Но самые консервативно настроенные резким ударом когтей по морде напоминали ей, что никакой симпатии между их видами быть не может. Бедной пострадавшей оставалось поджать хвост и признать свое поражение.

— Эх, Мила, ничему тебя жизнь не учит! — упрекал её Илья после очередного неудачного наведения мостов. Матёрый чёрный котяра в белых тапках царапнул её под левым глазом. Дворняжка пристыженно прижала к голове уши. В бездонных карих зрачках поселилась вина.

— Ладно, иди сюда, бедняга! — мальчик никогда не мог устоять перед этим проникновенным взглядом и принимался утешать обиженное создание. Он ласково гладил её по жёсткой шёрстке и чесал толстый живот. Для Милы это был верх блаженства, а Илья радовался, что смог подружиться хоть с кем-то из животных.

 

Колмогорова Наталья

 

КАРЛУША

 

Июнь в этом году выдался жарким.

Щурясь от летнего солнца, я вышла на крыльцо.

Бросив привычный взгляд на цветущий куст шиповника, заметила неладное.

В безветренную погоду ветви его трепетали, и неясная тень металась среди листвы.

Раздвинув колючие ветви, я увидала чёрную птицу, беспокойно вспархивающую с одной ветки на другую.

Изрядно исцарапав руки, я поймала пленницу. Ею оказался желторотый птенец галки.

Он неистово бился в руках и кричал.

Оказалось, у птенца ранено крыло.

С этого дня галчонок поселился в нашем доме.

Для него соорудили просторную клетку, внутрь поставили чашку с водой и прибили веточку черёмухи.

Ближе к вечеру птица, оценив своё положение, стала неистово биться о железные прутья.

Жаль беднягу, но чем я могла помочь?

 

Гордость нашего огорода — большая теплица.

Здесь-то я нашла то, что искала: две жирные мухи бились о натянутую пленку.

Я понесла угощение птице.

Галчонок быстро среагировал на муху, схватил её клювом, но… проворонил!

Тогда я поднесла к клюву второе насекомое. Тут птенец не оплошал: покосился чёрным глазом и, щёлкнув клювом, проглотил угощение.

Я стала носить Карлуше тепличных насекомых.

Он недоверчиво и осторожно принимал пищу из рук, а потом забивался в тёмный угол клетки.

Но вот однажды…

Вы видели, как мучительно тает снег под лучами солнца?

Но один весенний день вдруг становится решающим!

 

Таким стал пятый день нашего с Карлушей знакомства.

Услышав, как я приближаюсь к клетке, он громко и как-то по-особенному закричал.

Затем присел на растопыренные лапы, широко распластал крылья, запрокинул голову и разинул клюв.

— Корми скорее!

Ну и аппетит оказался у желторотого!

Так прошла неделя.

В саду радовали глаз анютины глазки и колокольчики.

Мне захотелось порадовать Карлушу — вынести его на улицу, но как поведёт себя птица на свободе?

И всё же я решилась.

Приоткрыв клетку, я протянула ладонь.

Галчонок недоверчиво покосился чёрным глазом, и вдруг решительно ступил на руку.

Мы вышли в сад.

Птица, слегка покачиваясь, спокойно сидела на моём плече.

Под развесистой черемухой я опустила птенца на землю.

Галчонок сделал несколько прыжков, и уже через минуту по-хозяйски осваивал незнакомую территорию.

Он деловито копошился в земле, однако далеко не уходил.

 

Я заволновалась: домашний кот приближался к птице мягкими неслышными шагами.

Взяв в руки увесистый ком земли, я запустила в кота — пусть знает!

С этого дня наши с Карлушей прогулки стали регулярными.

Он тщательно выискивал сухие веточки, семена, приносил к моим ногам, словно говоря: «Это всё — для тебя!»

 

Он стал частым гостем на нашей кухне.

Как-то раз я прилегла отдохнуть на диване.

Кот не мог пропустить удобный случай и тут же расположился подле.

Карлуша, клюющий корочку хлеба, заметил неладное — его хозяйка гладит наглую кошачью морду!

Птенец резко взлетел на диван и атаковал кота.

Заорав от боли, кот бросился бежать.

Бедное животное!

Оказалось, птицы умеют ревновать.

 

Так пролетел месяц.

— Карлуша, пойдём в теплицу, поищем огурцов, — как-то в шутку предложила я.

Галчонок привычно устроился на плече.

Этот летний день оказался ветреным и неуютным.

Ветви деревьев сильно раскачивались, а пленка в теплице хлопала словно крылья птицы, пытающейся взлететь.

 

Неожиданно Карлуша сорвался с плеча и бреющим полётом полетел над капустными грядками.

Он преодолел забор, и, перелетев дорогу, пропал в листве берёзы.

Птица, казавшаяся калекой, расправила крылья и полетела!

 

Через минуту я пришла в себя и ласково позвала: «Карлуша!»

С берёзы не донеслось ни единого звука.

Я звала птицу по имени, но она не откликалась.

Наконец, с верхушки дерева донеслось:

— Гра!

— Карлуша! Идём домой.

 

В ветвях послышался шорох, и с самой верхушки берёзы на меня ринулась птица.

Она, примериваясь, сделала над головой пару кругов, затем неловко спикировала на протянутую руку.

Рука оказалась исцарапана в кровь, но как же я была счастлива!

Моя уверенность с этого дня окрепла: у нас с Карлушей — полное понимание, основанное на доверии.

С каждым днём мой друг становился всё более самостоятельным.

Он освоил наш сад вдоль и поперёк: малинник, заросли крыжовника, кусты смородины.

 

Однажды добрался и до клубничной грядки. Когда это обнаружилось, было поздно!

Птица выбрала самые красные ягоды и с жадностью их склевала.

— Ах ты, проказник!

 

Лето наконец достигло зрелости — стоял жаркий июль.

Однажды, как обычно, я подошла к бочке с водой — нужно было полить грядки.

Карлуша, внимательно наблюдавший за моими действиями, вдруг опередил.

Он взлетел на край бочки, наполненной до верха водой, опустил голову в воду, встряхнул крыльями, поднимая в воздух сноп ослепительных брызг. Карлуша принимал душ!

Так продолжалось минут десять.

Наконец довольная птица спрыгнула на землю и отправилась по своим делам.

Карлуша всё чаще улетал на берёзу и оттуда приветствовал меня громкими криками.

Я надеялась, что стая птиц примет галчонка, но этого не случилось.

Птенец часами сидел в одиночестве, скрываясь в густой листве.

— Гра! — будто говорил Карлуша. — Я здесь, и мне очень одиноко.

Когда птенец пропадал надолго, я брала с собой угощение и, широко раскинув руки, кричала:

— Карлуша, иди кушать!

Птенец устремлялся на зов.

Какими же изумлёнными были в этот момент взгляды прохожих!

Однажды я испытала чувство сильнейшего удивления — Карлуша научился ворковать!

Он низко опустил голову, закатил глаза и ткнулся клювом в мою ладонь. Галчонок издавал низкие гортанные звуки, чем-то напоминающие воркование голубя.

Вот, оказывается, как выражают птицы свою любовь!

 

Этот день оказался праздничным, пришло много гостей.

Они расположились под черёмухой, пели песни, смеялись.

Карлушу не пугала шумная компания, он был у себя дома, но главное — он доверял людям.

Птенец деловито сновал под ногами, подбирал крошки и время от времени тюкал клювом гостей по ногам, словно проверяя на прочность.

Опасаясь, что моему другу ненароком причинят вред, я посадила его на плечо.

Карлуша прикрыл глаза, явно собираясь спать.

Но отнести птенца в клетку я не успела.

Один из гостей резко взмахнул рукой:

— Птичке пора в клетку, птичке пора спать. Карр!

Карлуша пугливо сорвался с плеча, и, чудом не ударившись о забор, полетел прочь.

Напрасно я звала друга утром следующего дня.

Хотя в душе теплилась надежда, что птенец благополучно переночевал где-нибудь в саду.

В томительном ожидании прошло несколько дней.

При каждом крике птиц я выскакивала из дома на улицу, хотя голос любимца узнала бы из тысячи.

Стаи, пролетавшие над головой, теперь казались такими близкими, такими родными!

Может быть, Карлуша нашёл среди них свое место?

 

Закончилось лето.

Я с грустью смотрела на пожелтевшую листву березы. С замиранием сердца слушала прощальные крики галок, улетавших на юг.

Может быть, весной, когда они вернутся, и настанет пора вить гнезда, над крышей моего дома раздастся знакомое:

— Гра!

И чёрная птица с серой головой, опускаясь всё ниже и ниже, приземлится ко мне на руку и на знакомом птичьем языке скажет:

— Здравствуй, это я, Карлуша! Как поживаешь?

 

Матросова Людмила

 

РЫЖИЙ

 

О жизни любого существа можно писать романы. И, должно быть, все мы делаем ошибку, не занося в дневник события каждого дня. Сколько прекрасных и удивительных историй растворились во времени, не будучи поведанными человечеству. Какие глубокие трагедии и смехотворные случаи промелькнули за окном электрички по имени Вечность.

...У нас всегда были животные. Они становились членами семьи, их нещадно баловали. Но век собачий недолог.

Джерка умирала очень тяжело. Мы все извелись, глядя на это. Вызвали ветеринара, чтобы прекратить её страдания. В тот день, когда её похоронили на даче, мама вышла в сумерках на крыльцо и обомлела. Джера, как всегда, лежала у ворот в своей любимой позе — положив морду на лапы. Мама двинулась в её сторону, с ужасом понимая, что этого не может быть. Подойдя ближе, увидела, что это совсем другой пёс. Лежит и выжидающе смотрит ей в глаза: примет или нет? Видимо собачье радио донесло, что в этом доме только что умерла собака, которую очень любили. Так вот, времени не тратя, он пришёл занять её место.

Сердце мамы кровоточило от потери, и она увидела в появлении этого пса некий знак — какое-то продолжение Джеркиной судьбы.

— Ну что ж, проходи, — сказал она, приглашая его на участок.

Так в нашей жизни появился Рыжик, крупный пёс дворянской породы. Он живёт с нами уже более десяти лет. Когда я впервые увидела его, выглядел он не лучшим образом. Ножки были тощие, мордочка осунувшаяся. Намыкался, видимо, бедолага, бегая по деревням в поисках пропитания. Однако грудь была широкая и крепкая.

— Знакомься, это Рыжик, — сказала мама.

Он обнюхал меня и лизнул мне руку. Ну как было не полюбить такого милого парня! Я всё время поражалась тому, как этот беспородный пёс был аккуратен и воспитан, как тонко реагировал на настроение людей. Довольно быстро он отъелся и вошёл в силу. Густая шерсть заблестела, ноги окрепли, грудь стала ещё шире.

Он никогда не знал цепи и даже поводка. Ошейник носит с гордостью, как принадлежность к семейному клану. Набрав силу, он стал первым парнем на деревне, периодически валяя в пыли то одного, то другого деревенского пса. Но время шло, и он состарился, почти потерял зрение и слух. Вот уже и мамы нет в живых, а Рыжик по-прежнему верно и преданно охраняет наш дом.

Помнится, поначалу родители пробовали как-то привезти его в городскую квартиру, но он страшно выл и безбожно драл обои, не понимая, за какие такие провинности его заключили в четырёх стенах. Поэтому мы соорудили ему будку возле дачного дома, это и стало постоянным местом его обитания.

После смерти родителей Рыжик остался на даче практически один. Мы с мужем работаем и не можем быть рядом с ним всё время. Приезжаем через день или два, чтобы покормить его и оставить еды про запас. В деревне его все знают. В наше отсутствие соседи иногда навещают и подкармливают Рыжика.

И вот на днях мы приехали в очередной раз, чтобы покормить пса, но его в будке не оказалось. А между тем на улице зима, двадцать градусов мороза. И уйти Рыжик далеко не мог, так как уже очень слаб. Мы обошли все окрестные улицы, потом сели в машину и объехали близлежащие деревеньки. Никто его не видел.

На соседнем заброшенном участке муж разглядел крупные следы, выстроенные в одну линейку.

‒ Волки, ‒ сказал он.

Мы искали Рыжика два дня. На меня нахлынули воспоминания. Припомнила, как однажды он буквально спас меня и моего сына, тогда ещё школьника-подростка. В тот день мы втроём отправились в лес за грибами. Миновали озеро, и на входе в лес увидели старую «Газель» серого цвета. Я ещё подумала, почему на ней не видно номеров. То ли грязью заляпаны, то ли вообще отсутствуют. Идём с сыном и Рыжиком по тропинке, и вдруг прямо перед нами, как из-под земли, вырастают три крепкие мужские фигуры. Довольно молодые мужчины, лет около тридцати каждый. И задают нам странный вопрос: «А где тут у вас лес рубят?»

— Где-где, — отвечаю, — там, на просеке, наверное, дальше.

Они стоят и не уходят. И я вижу, что глаза у них тёмные. Такие люди на что угодно способны.

И тут Рыжик, ещё молодой и полный сил, грамотно обходит их сзади и издаёт негромкое рычание. По сути, он предупредил меня о недобрых намерениях незнакомцев.

В моей голове проносится: три здоровых парня против меня, абсолютно неспортивной, и худенького сына-подростка. Да, у нас корзины, и в них столовые ножики для сбора грибов, но этими ножами даже хлеб не нарежешь. Но с нами пёс.

Рыжик ещё раз тихо что-то проворчал. Я вся напружинилась, и жестким голосом сказала:

‒ Я поняла, Рыжий... Лежать!

Такими голосами в американских боевиках копы обычно сообщают преступникам: «Вы окружены, сопротивление бесполезно!».

То есть, я дала им понять, что просто так мы им не сдадимся, а обученная собака по моему сигналу вцепится кому-то в ляжку. Рыжик, воспитанный самой жизнью, оценил обстановку и однозначно вступил бы в бой. Я даже не сомневаюсь.

Ещё несколько мучительно долгих минут они стояли перед нами, а мы, замерев, напротив них. Рыжик — молча, позади трёх этих застывших фигур. Потом крайний слева, самый «тёмный» из парней (видимо, главарь), взвесив все за и против, резко повернулся и зашагал в сторону «Газели». Остальные послушно двинулись за ним.

И только потом я осознала, чем могла обернуться для нас эта встреча. Ежегодно в стране бесследно исчезают тысячи людей...

И вот теперь Рыжик пропал, и два дня поисков ничего не дали.

На третий день мы снова приехали на дачу, уже почти ни на что не надеясь. Вижу, соседка Лена ходит по соседнему запущенному участку в поисках Рыжика. Я подошла к ней, и мы принялись бродить вместе, разговаривая и разглядывая следы на снегу. И вдруг я услышала его хриплый, глухой лай.

— Тише! Это он! — я остановилась, прислушиваясь, откуда доносился звук.

— Точно он?! — переспросила Лена.

Мы понеслись в сторону лая. Нам преградил путь забор, за ним был чей-то сарай. Лена повела себя очень решительно. После секундного замешательства она упала на снег, отодрала от земли сетку-рабицу и по-пластунски проползла под ней к сараю. Стала оттаскивать листы шифера и железа, освобождая собаку. И через несколько секунд уже тащила его за ошейник на эту сторону. Всё произошло молниеносно. Поняв, что собака не может идти, я побежала за мужем: «Неси скорей покрывало или плед, мы нашли Рыжика!» — Погрузив на покрывало, втроём затащили его в дом, поближе к печке.

Это было чудо! Как он забился в ту щель под сараем — уму непостижимо. Возможно, почуяв волков, пытался от них спрятаться.

Он почти сутки отогревался возле печи, спал беспробудным сном. Я взяла внеочередной отпуск, чтобы ухаживать за ним. Он, конечно, старенький и слабенький, но как радостно мне слышать его глухой лай, доносящийся из будки. Почти совсем не имея сил, он по-прежнему мужественно охраняет наш дом. Милый, милый Рыжик...

 

 

ОКЕАН ЛЮБВИ

 

«...В году одна тысяча шестьсот двадцать втором от Рождества Христова я начинаю свой рассказ, закончить который не надеюсь. Находясь в Езерском монастыре кармелиток и немного обучившись человеческому языку и даже грамоте, я приступаю к изложению моей истории с помощью Божьей и сестёр Аглаи и Миранды — моих учителей. Видя, что я угасаю с каждым днём, они вызвались, ухаживая за мной, помочь мне составить текст о моей жизни. А поскольку изъясняюсь я с трудом и по большей части знаками, моя история будет изложена ими правдиво лишь в той степени, в которой они смогут меня понять. Прожив несколько лет среди людей под именем Морской Дьяволицы, я чудом избежала костра инквизиции и была принята сёстрами-кармелитками в измученном и жалком состоянии. В большом чане с водой меня долго возили по всем замкам и дворцам знати, как диковинного зверя или, скорее, женщину-рыбу. Иногда меня называли русалкой. Месяцами держали в клетке без движения. Я научилась некоторым словам, протягивала руку сквозь решётку и чётко выговаривала два слова: «Дай еды». Гнилая и зловонная вода в чане разъедала мне кожу. Мои лёгкие были простужены во время переездов. Но моих хозяев, похоже, это забавляло. Благодаря прелату Доре, который разглядел во мне человеческую сущность и выкупил меня у бродячих комедиантов, я оказалась в монастыре. Сёстры приняли меня сначала с опаской, а потом с любовью, и сделали многое для моего возвращения в мир людей. Но насладиться этой жизнью мне не суждено. Тяжкий неведомый недуг поразил меня, и дни мои сочтены…» Они переспрашивали меня по десять раз, пытаясь расшифровать мои знаки и исковерканные слова. Тоска. Я пытаюсь передать им свою тоску по океану. Но как сказать это на человеческом языке? Я снова и снова мысленно погружаюсь в изумрудную воду и вижу, как пузырьки воздуха поднимаются над головой длинными серебряными нитями. Нежное покрывало волн обволакивает меня, качает и баюкает. Я разрезаю толщу воды своим сильным и гладким телом и, вытянув руки, легко погружаюсь на глубину. Как альбатрос растворяется в воздухе, так я растворяюсь в необъятном пространстве океана. Как передать им то, чего они никогда — никогда — не почувствуют. Мой «тяжкий неведомый недуг» — это тоска. Лежа на белоснежных хрустящих простынях кармелиток, я мечтаю о горячем белом песке моего родного кораллового острова. Вместо сухого куска хлеба я с удовольствием проглотила бы сочную устрицу. А вместо поглаживания чужих шершавых рук с великой радостью ощутила бы влажное прикосновение моего верного друга Ю-ва. «Ю-ва» — это то ли крик мой, то ли свист под водой, на который он всегда отзывался, где б ни был. Преданный брат мой. Стоит ли рассказывать этим добрым, наивным женщинам, что вскормлена я была молоком афалины — матери Ю-ва и моей, стало быть. Ведь не та мать, что родила, а та, что выкормила, вынянчила. И кто его знает, как оказалась белокурая малышка одна в открытом океане? Может быть, корабль, на котором плыла моя семья, потерпел кораблекрушение? А может быть, всё проще — беспутная женщина родила меня во время плавания и безжалостно выбросила за борт, как кутёнка? А сейчас живет и здравствует? «Как бы то ни было, загадкой для людей остаются перепонки между пальцами на моих руках и ногах. А ещё то, что дышать я могу и под водой, и на суше…» — продолжают записывать Аглая и Миранда. Я устала и отворачиваюсь к стене. Сквозь зарешечённое окно видны ветви деревьев и кусочек неба. — Как ты чувствуешь себя? — спрашивают сёстры. — Ха-шо, — отвечаю я, подражая их речи. Я погружаюсь в сон, и мне снится моё детство. Первые воспоминания — это стая дельфинов, обступившая меня со всех сторон и закрывающая своими телами от большой акулы. Я называла её Го-до. Сначала мы были врагами, а потом подружились. Когда я выросла, мы часто играли с ней в догонялки. Я даже хватала её за хвост, чтобы она прокатила меня по морю с ветерком. Только один раз она аккуратно взяла меня своими огромными треугольными зубами за руку — предупредила, чтоб я не смела ей досаждать. Когда она разжала пасть, на моей коже не осталось даже синяка.

Вместе с Ю-ва мы искали для стаи скопления рыб. И пронзительными звуками сообщали о месте их нахождения. Какое это было пиршество! Серебристые тела рыб спрессовывались в огромный переливающийся шар, и здесь все охотились рядом — враги и друзья, не обращая друг на друга внимания. Я обожаю свежую рыбу. А они поят меня тёплым молоком, которого я не пила с момента своего младенчества. — Во-ды, — умоляю я сестёр. И получаю чашку спасительной влаги. На самом деле, мне мало чашки. Я мечтаю об озере или реке. — Плы-ыть, — протяжно говорю я им, пытаясь передать плавность движения в воде. — Ты ещё очень слаба, чтобы плавать, — увещевают меня сёстры. Они кладут мне на лоб влажную ткань, смоченную винным уксусом, и я снова закрываю глаза. …Меня охватывает дрожь. Липкий страх, прежде неведомый, сковывает тело. Я бьюсь в сети, пытаясь высвободиться из неё, и ругаю себя за то, что оставила на берегу острый обломок морской раковины, который служил мне ножом. Сейчас бы разрезала путы и ушла в море, на глубину. Пронзительно кричит Ю-ва, плавая кругами вокруг ловушки. Он пытается вытолкнуть меня из неё, но ничего не получается. Я слышу грубые гортанные голоса моряков, старающихся поднять меня на корабль. Я сопротивляюсь, раскачиваю сеть, что было силы, но канаты сильнее. Люди вытаскивают меня на палубу, избивают, глумятся надо мной, связывают мне руки и ноги. Я кусаю кого-то из нападающих, чувствуя во рту вкус своей и чужой крови. Меня бьют по голове, и я теряю сознание… «Они заприметили меня в открытом море среди стаи, где я резвилась со своими братьями и сёстрами. Я так же, как афалины, высоко выпрыгивала из воды, наслаждаясь скоростью и весельем. Мы плыли наперегонки с большим кораблём, и я тогда не понимала, какую опасность таит эта игра. Увидев меня среди дельфинов, люди обомлели. Они заворожённо следили за мной, пока кто-то не крикнул: «Надо выловить этого морского дьявола! В сеть его!» На воду спустили шлюпку, и я почти рядом впервые увидела людей — таких же, как я. У них были руки и ноги, как у меня. Но людей прикрывала одежда, а моя кожа неприкрыто золотилась под солнцем. Я разглядывала их, а они уставились на меня. И это минутное любопытство стоило мне свободы. Я поздно почувствовала поток скрытой агрессии, исходившей от этих напряжённых фигур. Они успели накинуть на меня сеть».

— Мне кажется, она умирает, — шепчет сестра Аглая, склоняясь надо мной. — Она улыбается, — отвечает ей Миранда.

…Удобно устроившись на спине Ю-ва, я переплываю голубую лагуну. Мои ступни бороздят поверхность моря, оставляя белые пенистые полоски. Над моей головой зависла чайка по имени Хаш. Она очень волнуется, что пока мы доберёмся до нужного места, вся рыба уйдёт в другой район. «Не суетись, — делаю я ей знак. — Всему своё время». И соскользнув со спины Ю-ва, устремляюсь на глубину. Вода встречает меня упругим сопротивлением. Она обволакивает моё тело и нежно уносит меня подводным течением по направлению к огромному переливающемуся шару. А вот и Го-до, как же без неё! Она совершает вокруг меня приветственный круг и, взмахнув мощным хвостом, уходит на сотни метров вперёд. Я пытаюсь её догнать. Лучи солнца преломляются сквозь призму воды, образуя огромные световые шатры. Мелкая рыбёшка мерцает вокруг разноцветными искорками. А я всё глубже погружаюсь в толщу океана — пространство моей любви.

 

Межурецкий Артём

 

ШУМНЫЙ ЗВЕРЁК

 

Я возвращался с рыбалки по пути, который несколько лет назад вытоптали огромные шины лесовозов. Сейчас неширокие колеса моего велосипеда виляли в поисках более прочного края. Дорога эта улеглась вдоль берега озера, но воду заслоняли несколько рядов деревьев. Поэтому я хорошо чувствовал удивительный приозёрный воздух, хотя едва видел в просветах блеск водной глади.

Покрытие под колёсами менялось чуть ли не каждую минуту. В ещё не полностью заросших полях дорога скрывалась под густой травой. Из-за этого я то и дело подскакивал с велосипедом на незаметных кочках или ямках. В низинах, чтобы не месить колёсами сырую землю, поперёк колеи положили горбыль. По этим деревяшкам ехать, конечно, не очень приятно, будто по стиральной доске. Зато в частых пролесках дорога была самая уверенная. Правда, иногда разливались широкие лужи, и мне приходилось объезжать их по краю.

Огибая очередную лужу, я не успел пригнуться и получил пощёчину еловой лапой. Хвоинки-иголки играючи укололи лицо, и я, взбодрившись, поехал дальше. Велосипед недовольно скрипел от попавшей в механизмы грязи, при спуске с холма слышался свист ветра. И вот я снова в низине, устланной горбылём. К скрипу колес добавилось потрескивание досок. Скоро треск должен был прекратиться, поскольку участок с горбылём заканчивался. Но тут я услышал шипение, раздающееся, кажется, на весь лес. Я резко остановился и увидел на краю дороги ёжика. Это он так громко фырчал.

Удивительно, до чего шумными могут быть эти небольшие зверьки. В прошлом году мои знакомые ночевали у озера в палатках. Пока ещё никто не уснул, Дима, оставшийся костровым на ночь, зашёл поболтать в одну из палаток. Вдруг шёпот в обеих палатках прекратился: с улицы доносился дикий шум.

— Вы тоже это слышите? — прокричала Люба соседней палатке.

— Блин, конец света что ли? — хором ответили ей. После недолгого молчания Люба спросила:

— Ну что, так и будем сидеть?

Палатки стали перекрикиваться планами действий. Первыми вышли парни, у каждого был свой нож. Девушки выбежали, похватали шампуры в обе руки и встали к парням. На берегу раздавался громкий треск, но в потёмках было непонятно, откуда именно он доносится. Дима подбежал к костру, взял топор и остановился с удивлённым лицом. Через мгновение он широко улыбнулся и засмеялся. Оказалось, что по лежащему у костра хворосту к яме с отходами пробирался ёжик.

Я, конечно, посмеялся над рассказанной историей, но едва ли поверил, что шум был настолько сильный. Зато теперь я убедился, что ёжики действительно могут быть такими громкими. А пока я вспоминал тот забавный случай, ёж перешёл по доскам на другую сторону дороги и скрылся в траве. Фырчание ещё доносилось снизу, но я решил не трогать зверька и поехал дальше.

Так я добрался до той самой полянки, где мои знакомые оборонялись от ежа. Здесь мне захотелось немного отдохнуть у озера и вспомнить ещё какую-нибудь забавную историю.

 

Му́рашев Сергей

 

ВСТРЕЧИ НА ЛЕСНОЙ РЕЧКЕ

 

Илья оказался на речке случайно: потерял дорогу, долго плутал и вышел на шум воды. Позвала его к себе плотина. Бобры перегородили небольшую, метров пять в ширину, речку, натаскав мелкостволья, сучьев и веток. Вода порядком поднялась и почти сравнялась с берегами.

...На той стороне, почуяв неладное, засуетился маленький чёрный бобрик. Он растерянным коротколапым медвежонком, с частыми нерешительными остановками, запрыгал вдоль по берегу. Не зная, что предпринять, пропустил первые, вышарканные до земли лазы, и скатился в речку только на третьем. Выкурнул так, что видно только мордочку; тихонько поплыл. В ответ на это водная гладь, усыпанная жёлтыми, не потонувшими ещё листьями, сразу заходила, заволновалась слегка...

Испугала бобрика молодая ещё, совсем щенок, лайка Муха. Она, потеряв хозяина, не разбирая дороги, неслась по следу... Бобрик со звучным шлепком нырнул и больше не показывался.

Илья пошёл вверх по течению. Бобры здесь аккуратно подгрызли со всех сторон, но ещё не уронили две огромные осины в обним. Муха долго обнюхивала и осины, и лазы. Ей всё было вновь*. «А потревожь бобров, — вспомнил Илья детские размышления соседа Ваньки, когда-то первого рыбака в деревне, — больше не прикоснутся, так и будут деревья стоять на последней ниточке жизни».

Солнце уже совсем разогрелось, и Илья снял ставший жарким свитер, запихнул в рюкзак.

Огляделся.

Радуясь тёплому осеннему деньку, болтая на своём языке и роняя шишки, по верхушкам елей перелетали маленькие клесты. На высоком берёзовом пне, нисколько не боясь головной боли, стучал дятел. Где-то впереди, считая это за работу, раскричалась лесная сорока.

После того как поднятая бобрами высокая вода осталась позади, и река разговорилась на частых здесь каменистых переборах, Илья углядел белку. Рыжая ещё, она по привычке своей цокавшая, застигнутая теперь врасплох, прыгнула на ствол ели и метрах в двух от земли, так как и бежала, — замерла. Илья тоже остановился. «Думает, не вижу, — прошептал он. — Мухи-то нет».

Не шевелились долго.

— Ну всё, хватит, — надоело Илье. — Тебя не перестоишь.

Он сделал несколько шагов.

Белка рванула вверх по стволу и пропала в еловых лапах, будто не было.

На песчаном мыске около омута попались свежие, глубоко вдавленные следы лося.

— ...Лосиха, — провел Илья пальцем по отпечатку копыта. Молодая. Одна. На будущий год с телёнком будет.

Муха, не обращая внимания на хозяина, ползла прямо под руки и деловито-смешно совала носом в каждый след.

— Да, Муха, крупный зверь. Тебе не справиться, — посмеялся Илья.

У ручья, пробирающегося к реке между замшелых валунов и вывороченных с корнем деревьев, Илья наткнулся на упавшую уже жёрдку на куницу. И вдруг вспомнил этот ручеёк. Он бывал здесь с одним охотником и теперь знал, как выйти на дорогу, а потом в деревню.

Илья постоял немного в раздумье, потом отвязал капкан и повесил на сучок. Сел на ближайшую валежину, закурил. Муха, натоптав место, улеглась в ногах.

...Вдруг Муха насторожилась. По ручью бежала молодая норка. Она, почуяв посторонний запах, продвигалась крадучись. Высунет из-за полусгнившей колодины или камня головушку, торопливо-тревожно оглядится — и до следующего прикрытия.

Муха сначала удивлённо смотрела. Потом оскалилась, зарычала и... — за норкой, которая, в свою очередь, тоже разобралась и торопилась к реке.

Слышно было, как Муха плюхнулась в воду. Через минуту вернулась.

— Да-да, — уплыла, как утонула; а ты не можешь так? — Муха заскулила в ответ.

— Пожалуйся, пожалуйся. — Илья докурил и вторую, встал с валежины. — Ладно... Ладно, Муха, отступись. Не спелая! Вверх по ручью пойдём, — махнул он рукой.

Муха, словно понимая человеческий язык, уловила направление и, одним резким прыжком, развернувшись, вырвалась вперёд хозяина.

___

* Здесь: в новинку, в первый раз.

 

Низовкина Надежда

 

ПЕСНЬ О ПОМОЙКЕ

 

Тополь, в атласном зёленом платье и пуховой фате, лежал на земле. Лето обмануло его в самых цветущих надеждах. Бензопила работала неутомимо и оглушительно, и пушистые деревья падали одно за другим.

В редкое мгновение тишины что-то зашептало Тополю, приблизив листья к его поверженному стволу:

— Что ты знаешь о будущем, Тополь? Не роняй понапрасну сок. Ну, спилили тебя, так весь сквер в пеньках. Ты здесь, на своей земле родился, и пожил, как следует, аж вон окна им загородил. Ну куда им деваться с тобой, белым и пушистым? Дай я утру твой надрез своим листком. Вот я точно не на своём месте оказался. Ты знаешь, кто я? Хоть на час, а познакомимся. Я — Лимон.

Я был живописно-солнечным деревцем, сочным блондинчиком в Поднебесной. Сорвали, привезли в коробках, а теперь кто бы мог подумать. Расту себе травкой неузнаваемой, в сибирской городской пыли. Ты десятки лет отбрасывал свою гордую тень на то место, где я появился недавно. Бедненький, я расскажу, пока есть минутка.

 

Чёрный мусорный пакет вздрагивал в ведре от музыкальных ритмов. Радуга светодиодов пробивалась в него смутно, как бесцветные блики сквозь солнечные очки. В банкетном зале было тепло, хорошо топили даже по весне. А в помойке оказалось сыро.

В скользком полиэтиленовом тамбуре печально теснились недавние обитатели стола. Огрызки фруктов истекали соком, и за это на них косились хрустящие краешки пиццы, поневоле пропитываясь чужой жидкостью. Пряно благоухали пласты маринованного имбиря, но их бессовестно гасил промокший сигаретный пепел. Беспорядочно, как утренняя постель, разметались скомканные салфетки. Несмотря на беспорядок, на них смотрели благосклонно и пытались укрыться ими от осколков битых рюмок. Неприятно, но безвредно кривились мятые пластиковые стаканчики. Пакетики, в которых ещё оставались мелкие полураскрошенные чипсы, шуршали по инерции, словно всё ещё надеясь привлечь едоков. Объедки куриных крылышек были не прочь взлететь, необглоданные окорочка задумчиво разминали свои мягкие хрящики. Все молчали — музыка, парадные речи и затрапезные хохмы гостей не позволяли им побеседовать.

Даже шагов не было слышно, только мелькали в синтетической дымке цепкие, почти не отрываемые от пола, ноги официанток в надёжных балетках и тяжёлые конечности уборщицы в кроссовках. Шагов не было слышно даже тогда, только мощная рука, будто подъёмный кран, вытянула мешок из мусорного ведра и поволокла вниз по ступеням.

Все обитатели пакета — существа бывалые. Никто из них не мог бы назвать ресторанную урну местом своего рождения. Тем не менее, влекомые по чёрной лестнице, все они были возбуждены. Только за сегодня это была для них третья перемена. С утра, в кухонном закутке, отборные апельсины подвергались болезненной нарезке. Прошла сквозь жаркое запекание пёстренькая, как клумба, пицца. На гриле вальсировала бледная курица в оголённых пупырышках на месте перьев. Поспешно декорировались суши в достойной свите розового имбиря. Поспешная и грубоватая сервировка была, казалось, последним испытанием перед выходом в блестящий свет. Но пара чудесных, ослепительных бокалов не дожила до триумфа — упав с подноса, они были сметены шваброй и первыми оказались в ещё пустом ведре.

Внезапно стало совсем холодно и тихо. Повеяло свежестью. Уборщица сбросила пакет в мусорный бак и удалилась. Тишина развязала языки объедков.

— Ну, кто как попал сюда? Скучно и сыро!

— Сначала я была курицей…

— А не яйцом?

— Попрошу без сарказмов. У нас на птицеферме о таком не говорят. Скажу я вам, там ещё теснее было! Однажды мне отрезали голову. Поначалу я пыталась бегать так, потом не помню… А я сегодня была такая нарядная!

— Мы тут все были нарядные. Дальше что?

— Вот — не доели. Скорее бы собаки нашли, а то сгнию зря.

— Почему куры не летают…

Тут явилась дворняга и помогла куриным косточкам реализовать их предназначение.

— А я был деревом. Потом стал бумагой. Потом приказом… Спина у меня осталась совершенно не исписанной, вот что обидно.

— Братишка! Я салфетка!

— А ты кто, лапша розовая?

— Я имбирь. Гости съели суши, а я… я — приправа! Меня даже не откусили.

— Доброй ночи, земляк! — вмешался Лимон. — Ты же из восточных земель?

— Теперь расскажи ты!

— Я Лимон. Ещё вечером я лежал в прекрасной белой ванне, которую нельзя оскорбить словом «кружка». В ванне зелёного чая! Элегантная девушка взяла мою ванну, поднесла к губам и небрежно втянула в себя чай, говоря о чём-то умном. А меня она оттолкнула ложечкой. Даже не выжала. Меня унесли с грязной посудой, и вот я с вами.

— Тебя клали в чай, чего тебе ещё, кислятина?

— Неужели я рос, наполнялся соком только для того, чтобы какая-то леди выкинула меня несъеденным?

— Пожалуйся собакам!

Тут щёлкнула зажигалка, и мусорный склеп обратился в пылающий крематорий.

 

— Ты слушаешь меня, Тополь? Эти работники, что жгли мусор, зацепили верхушку бака, и только одна моя долька выкатилась на землю. Ботинки прохожих затоптали дольку, но мои косточки раскатились по всему скверу. Из одной такой косточки я пророс.

Вот так я и родился дважды. В ту ночь они сожгли всех наших. Как и всегда, я много раз видел это потом. Сам знаешь, какой дым ползёт каждую ночь из ящика. Там я должен был расплавиться, в той горячей резиновой жиже. А я победил расстояние и гибель, родился заново, проклюнулся без ухода, без теплицы, — и не загадываю, сколько продержусь. Зима? Посмотрим… вместо чёрного пакета будет белый. Ничего, и ты сможешь. Отпусти свои беленькие парашютики, Тополёк, они прорастут. Ну и что, что рано? Пусть растут наперегонки со мной. Я буду рядом, и рад буду оказаться внизу, у подножия тополиного ствола — я, сибирский уличный Лимон.

Экзотический росток замолчал, прислушиваясь к беззвучному стону тополиного ствола. Когда срубленные деревья погрузили в самосвал и вывезли с улицы, он поник и как будто нахмурил свои нездешние листочки. Лимон храбрился перед Тополем, как живой подбадривает умирающего, но сам не верил, что переживёт зиму.

В этот год во дворе стояла гнетущая пустота. Летний сквер не укрывался пуховым одеялом тополей, а дети не ловили писем счастья, легко утешаясь письмами в мейле. В сентябре обрубки деревьев, робко начинавшие зеленеть у корней, пожухли, но это было здоровое осеннее умирание. Они верили в семена, разнесённые парашютиками.

В окне второго этажа показалась бабуля с самодельной бутылочной лейкой. Наклонившись над подоконником, она пригладила землю в нарядном глиняном кашпо. Прошептала что-то, как бы зовя по имени. Растение довольно подмигнуло ей жёлтыми лимонными плодами, крошечными, как земляника. Лимон хорошо выдержал пересадку в квартиру и, главное, оказался настоящим цитрусовым: появление жёлтых лимончиков подтвердило его происхождение.

Осуждающе косясь на порубленную улицу, женщина полила своего любимца, поправила шторы и отошла на цыпочках, не сорвав ни одного плода.

 

 

Осипова Ольга

 

ДОЛГОЖДАННАЯ ВСТРЕЧА

 

Моё ожидание было долгим и томительным. Каждой частицей своей души я желала быстрее приблизить миг встречи с ней. Моё тело напрягалось каждый раз, когда я выглядывала из окна, открывая утром форточку, чтобы проветрить комнату и узнать, пришла ли она, и каждый раз мои надежды разрушались, когда я ощущала на своём лице дуновение морозного воздуха.

Мои ожидания ломались, как лёд, на который я наступала по дороге на работу. Он предательски трещал под ногами, как бы извиняясь за то, что он до сих пор здесь, а её нет с нами. Он устал, его время вышло. Лёд хотел уйти, но не мог. Пока не пришла она. Но она не шла… Может быть она обиделась, ведь женские натуры такие обидчивые и ранимые. А может быть, просто задержалась где-нибудь, заболтавшись с подружками. А я ждала, и мне казалось, что не будет её уже никогда, и я теряла всякую надежду увидеть её.

И вот однажды она пришла. Подойдя незаметно своими тихими легкими шагами, она дохнула на меня тёплым воздухом, едва я приоткрыла форточку. Я уловила её нежное дыхание. Пение птиц, которые прилетели вместе с ней, было слышно на всю округу. Её гонцы спешили рассказать всем, что она пришла и теперь всё будет по-другому.

Старый, хрупкий лёд перестал жалобно кряхтеть, когда я наступала на него. Он плакал от умиления и радости, что сможет наконец-то отдохнуть, так как выполнил свою работу. Природа оживала. Деревья благодарно махали ветками в такт ветру. Они дирижировали целым хором певчих птиц, которые готовились дать жизнь новому поколению птенцов.

Всё вокруг засверкало, всё пришло в движение. Это был бесконечный поток новой жизни, который было уже не остановить.

И я, попавшая в этот круговорот яркого солнечного света и бесконечного движения, поняла, что она окончательно вступила в свои права. Такая прекрасная, тёплая, нежная, красивая и долгожданная весна.

 

 

Подзоров Павел

 

СЧАСТЬЕ — В КОСМОСЕ

 

Ему было очень тяжело.

Сверху практически монолитная скала. Приходится искать, нащупывать едва заметные трещинки. На попытки расширить их уходят все силы. Да, силёнок бы побольше. Вода есть. Немного, но пока хватит. Потом выпадет роса. Часть, конечно, испарится, но хоть малая доля, но пробьётся, проникнет сквозь толщу грунта и камня.

А вот света нет. А без света — нет силы. Пробиваться… Пробиваться к свету, несмотря ни на что. Свет — это сила. Свет — жизнь!

Уже немного, осталось чуть-чуть. Последние усилия. Он нащупал трещину достаточной толщины и устремился туда. Осталась последняя преграда в виде плотного грунта.

Только бы добраться до поверхности. Свет поможет окрепнуть. Дать новые крепкие корни, из них — новые сильные побеги. Тогда и вода будет проникать беспрепятственно, досыта насыщая влагой.

Как удачно! Узкая щель между двух непробиваемых плит. Вот и свет впереди. Свет!

Блёклый слабый Росток устремился туда.

 

На космодроме было многолюдно. Посреди серой безжизненной равнины стояли провожающие. Звездолёт был готов к взлёту и стоящий на площадке перед люком экипаж слушал последние напутствия.

Если бы Росток мог понимать человеческую речь, то он бы услышал:

— Братья! Много лет мы жили, не думая о судьбе планеты. Мы черпали её природные ресурсы, не задумываясь о будущем. Но час расплаты наступил. На всей планете не осталось и одного растения. Ни одного! Как радовались бы мы, увидев самое неказистое деревце. Да что там деревце — листок! Травинку!..

Выступающий помолчал. Смахнув скупую мужскую слезу, он продолжил:

— К сожалению, процесс необратим. Чтобы не погибнуть, мы вынуждены посылать наши корабли к иным звездам. Одни — в слабой надежде найти новый мир, готовый принять нас. Другие — доставить хотя бы какие-то растения, способные выжить и оживить планету.

Удачи вам, братья! Как бы это высокопарно ни звучало, но именно вам искать наше счастье в далеком космосе!..

Космонавты вошли в звездолёт. Люк закрылся.

 

Ничего этого Росток не знал. Увидев долгожданный свет, он изо всех сил рванулся и… пробился на поверхность…

Именно в этот момент из дюз звездолёта, располагавшихся прямо над ним, вырвалось всепожирающее пламя…

Ростка не стало…

Люди отправились искать своё счастье в космосе…

 

Пожарская Алина

 

ДРУГИЕ ВОЛЬЕРЫ

 

В зоомагазине, в шкафу за стеклянной дверью, лежит чихуахуа. Над ним табличка: привит, кастрирован, в роду такие-то и такие-то личности, цена — сорок тыщ.

Чихуахуа лежит на боку, как будто выполняет команду «Умри!». Косит пластмассовым взглядом в зал магазина.

Рядом останавливаются две девушки.

— Смотри, на игрушку похож!

Это звучит умилённо. Умилённые, страшные слова.

В соседнем шкафчике — площадь у них примерно как у аквариумов средней величины — сидит шпиц. У шпица приступ интроверсии, он повернулся мордой к стене и мохнатым задом — ко всему человечеству. Привит, кастрирован, расчудесная порода такая-то, сорок пять тыщ.

Кристинка ждёт меня снаружи. Это магазин рядом с приютом, обычно мы закупаемся в другом магазине, около её дома, там нет животных. Сюда она вообще заходить отказывается. «Концлагерь», — говорит.

…Когда-то я писала этому магазину письмо: что происходит? Почему они лежат на потном боку и уходят в себя? Жара? Тоска? Нехватка движения и игр? Водка-наркота? (Ладно, последних двух слов я не писала, но они неотступно, голосом Летова, пелись у меня в голове.)

Ответили. Собак утром и вечером привозит-увозит специальный заводчик. Выгуливают специальные выгульщики. И собакам не жарко: под потолком аквариума колыхается специальная синяя мишура. Это кондиционер. А на стёклах написано, чтобы люди костяшками не стучали и фотокамерой не пыхали. Всё под контролем, всё идет по плану.

И я склонна верить. Было бы лицемерием развернуть отношение к магазину на все сто восемьдесят: у них бывают жирные скидки, а ещё они сотрудничают с благотворительным фондом: у выхода стоит большая красная корзина, куда собирают корм и лекарства, а фонд развозит всё это дело в приюты, и в наш тоже.

Строго говоря, это двойной стандарт: приют и зообизнес разделяет баррикада из сена и колючей проволоки. Чем больше собак покупают, тем меньше шансов на пристройство у тех, других, наших.

Но на магазин грех жаловаться. Нам любая помощь нужна.

Словом, нет причин сомневаться, что с аквариумными собаками обходятся настолько гуманно, насколько позволяет система.

Но пластмассовость во взгляде у чихуахуа никуда не девается. Ей некуда деться, как некуда деться соседу-шпицу от людей вокруг. Это лазейка, сквозь которую сочатся, сочатся на них тоска и уныние.

Они на виду.

…Я забираю консервы, пелёнки, купленные на деньги жертвователей. Трамбую в пакеты и выхожу к жмурящейся от солнца Кристинке. Она отбирает у меня один пакет, и мы идём к промзоне.

 

— Аля! Прячься!!

Прятаться на полигоне некуда, поэтому я встаю в бойцовскую позу и протягиваю руки для обнимашек. И не падаю только потому, что те, кто собирался сбить меня с ног, в итоге окружили с двух сторон. Царь и Марфа. Они не очень-то крупные — скорее поджарые, — но из вольера вылетают на полной скорости, отсюда и Кристинкино предостережение.

Уважив, облапав и обшерстив меня, они тут же переключаются на следующий объект: волонтера Майю с печеньками.

Царь и Марфа — соседи по вольеру, и все удивляются, узнав, что они не родственники. Оба весёлые и разбитные, и у обоих один узор — коричневые этюды на белом. Один узор на двоих, только Царь гладкий, а Марфа курчавая, и нос у неё чуть лисий. А ещё они вечно во всём соревнуются, хоть и получается это у них не агрессивно, а весело. Сангвиники, что тут скажешь.

— Царь, иди на фиг! — Майя машет руками, отгоняя белую морду от Марфиной порции крекеров. Марфа прекрасно понимает Царевские настроения — она такая же — и не злится: быстро уминает крекеры и подметает хвостом полигон.

— Пофоткай меня с ними, — просит Кристинка. — Если нормально выйдет. Они ещё долго тут дебоширить будут.

Фотки нужны для приютского паблика: хоть Царь с Марфой и не щенки — по человеческим меркам им под тридцатник, — шанс на пристройство у них неплохой: видные, общительные, бесшабашные собаки.

Кристинка переделывает рыжий хвостик, возродив его чуть выше, на макушке, оправляет синий комбинезон — яркий, новый, на смену старому и испорченному крысами — и принимается за своих подшефных. Наклоняется над Марфой, чешет курчавый затылок, опускается на корточки, жмурится, тискает обоих и в конце концов берёт Царя в охапку, и усаживает его перед собой на задние лапы.

— Вот мы какие красивые! Самые красивые! Ну как такого не взять!..

Я недавно обчиталась умных книжек про собачий язык. Там, если вкратце, — о том, что псовые понимают нормальные человеческие сигналы по-своему, и некоторые сигналы им неприятны. Теперь я невольно анализирую сценку между Кристинкой и собаками и представляю себе, о чём Царь с Марфой сейчас могут думать. Получается примерно как у Джойса — поток сознания.

Села нос к носу: вызов угроза аларм!

Наклоняется над Марфиной головой: доминирование угроза аларм!

Обнимает Царя для фотографии: а это вообще что за штукень тупорылая носом тычут ааа помогите!!

— Ты бы покинологичнее встала, что ли, — говорю. — Неуютно им ведь.

— Да что ему сделается, если три секунды попози… — отзывается она и захлебывается от Царевского поцелуя: улучил момент.

 

В каком-то смысле она права. Если эти фотографии и попадутся на глаза паре-тройке кинологов, те просто поплюются и забудут. Но нам-то нужно привлекать широкий круг людей, а широкому кругу тисканья и селфи анфас нравятся больше. Да и на Кристинку собаки реагируют точь-в-точь как люди. Тем нравится её трогательная внешность, а собаки видят такую же нежность в её натуре. У неё полная гармония в этом плане.

А родной пёсий язык, язык жестов и телодвижений, в приюте за ненадобностью уплывает. Вернее, забивается в глубины сознания, и вытащить его обратно не так-то просто.

Но главная причина, почему человечий язык приютские псы принимают взахлёб, — главная причина видится мне в другом.

Им не хватает внимания.

В магазине животные этим вниманием измучены. Что с того, что там висит табличка — стекло руками не лапать? Взглядами тоже залапать можно. Отсюда тоска и уход в себя.

Здесь, в приюте, — другая крайность. Здешние — брошены и непрошены. И когда приходят волонтёры — полигон светлеет.

Гулянки. Игрушки. Почесушки. Крекеры. Да крекеры — чёрт с ними: вкусно, невкусно, ты дай, разберёмся.

В жизни на десять минут появился смысл. У тех, магазинных — десять минут отдыха от людей, у этих, приютских — десять минут людей.

Это другие вольеры.

 

Попова Татьяна

 

ТИШИНА

 

Кижи. Первая встреча — почти четыре десятка лет назад. Холодный май, мокрый снег, серые церкви на продуваемом всеми ветрами берегу, детское восхищение мастеровитостью далёких предков. Ни единого гвоздя! Но холод и скудость природы окрашивают воспоминания в серый цвет.

Вторая встреча, через десятилетия, через поколение — рядом со мной дочка, ей столько же, сколько мне было при первой встрече с Кижами. Август, солнце светит так, будто хочет загладить вину за долгие месяцы непогод. Храмы сияют деревянными чешуйчатыми главами, разливая серебряный свет на синюю скатерть Онеги. И я, забыв об экскурсоводе, застываю в изумлении от этой красоты.

С тех пор я чуть ли не ежегодно возвращаюсь в Кижи. Увы, в последние годы тут многое изменилось. Туристы как саранча, но мне ли на них жаловаться, ведь я — одна из них. По всему острову расставлены таблички, на берегу выстроено большое здание МЧС. Ещё немного — и упорхнёт чайкой душа Кижей…

Но пока она ещё здесь, я это знаю. Туристы послушным стадом бредут за экскурсоводом, а мы с дочкой идём в другую сторону. Туда, где мало людей, где деревня (пусть и со свезёнными со всей округи домами), где на тропинке оближет мягкими губами дающую хлеб руку телёнок, где две весёлые собачонки обдадут вас необязательным лаем, где сложены аккуратно дрова в поленницу.

Мы никуда не торопимся, зачарованные красотой и тишиной: чуть пройдём — садимся на мостках у воды, сидим, слушаем тишину, любуемся... Только в таких местах осознаёшь, что в Москве находишься все двадцать четыре часа в постоянной какофонии звуков, что шум стоит плотной стеной у тебя в ушах, ты его уже не замечаешь, почти не выделяешь отдельных звуков. А тут, в тишине, слышно, как где-то далеко проехал трактор, как вскрикнула чайка, как плеснулась рыба... Парадокс получается: шум мы уже не слышим, а вот тишину — слушаем!

Мы сидим на мостках, у маленькой деревянной баньки. Любопытная чайка поглядывает на нас, устроившись на торчащем из воды столбике. В небе — облако, похожее на крокодила. И мне кажется, что всё это немного похоже на Японию (в которой, замечу, я никогда не была). Глупо: где Япония, и где Кижи? Но воображение уже захватывает меня, и тростник колышется в такт восточному напеву, и маленькая девочка, выглянувшая из крайнего дома, движется с какой-то не северной грацией… Мы вслушиваемся в тишину и никуда не спешим…

 

Русина Екатерина

 

ЕГО ЗВАЛИ ЭЛЯ…

 

Сегодня, в холодный февральский день, пропитанный промозглой снежной мглой, прижавшись щекой к ледяному, сухому и почти безжизненному стволу, я вспоминала те далёкие годы. Те, когда я, сидя в залитом солнцем пыльном кабинете вместе с такими же молодыми девушками, своими сокурсницами, писала о главных моментах своей жизни. О тех, что, по моему мнению, сформировали меня как личность. Об этапах становления, иначе говоря. Именно это и был такой момент. Вот он…

 

Площадка садика была, откровенно говоря, не слишком приглядной. Пара железных лестниц, с кольцами на вершине, одинокая ржавая горка, полуразваленный домик — вот и всё, чему должны были радоваться дети на территории детского сада. Но самое неудобное — это отсутствие входа на площадку прямо из садика. Чтобы попасть туда на прогулку, детям и воспитателю приходилось выходить на центральную улицу, огибать многоэтажный дом, в котором и располагался садик, а только потом — гулять. Одну из центральных дорог города от садика отделяла только небольшая полоса редко посаженых деревьев — тополей. Среди них, словно это были сказочные великаны, ребята обожали играть — бегать, прятаться за них, набрасываться друг на друга «из укрытия».

Младшая группа высыпала «в тополиную рощу» и сразу привычно закружила среди деревьев. Воспитательница встала ближе к дороге, чтобы, не дай-то Бог, какой-нибудь ребёнок не попал под колёса. Ведь дорога совсем рядом, а трёхлетки хоть и не лезут под машину намеренно, но попасть туда могут случайно… Пока ждали остальную часть группы, дети стали играть. Кто-то пришёл со своим инвентарём — лопатками, ведёрками, грабликами. Девочки скребли опавшие жухлые листья, собирали их в пушистые кучи, мальчики — рыли канаву. Они хотели сделать там траншею для своих солдатиков, но корни деревьев мешали работе, и у детей плохо получалось.

Только одна девочка стояла поодаль от остальных и наблюдала. Она прижалась к дереву, широко раскрыла глаза и со страхом смотрела, как мальчишки пытаются перерубить корешок деревца железными совками. Маленькой ручкой она гладила жесткую кору, мягко касаясь её нежными пухлыми пальчиками.

 

Один из мальчиков оторвался от остальных, подошёл к дереву, у которого стояла девочка, и стал с силой бить по стволу совком. Кора поддавалась и крошилась мелкой стружкой. Мальчику это явно нравилось, и он стал бить с большей силой, стараясь отскоблить верхний слой коры, и добраться до сочной белой сердцевины. И тогда девочка, что стояла рядом, закрыла своей рукой место, по которому бил мальчик… Тяжёлый железный совок сразу поранил нежную кожу. Девочка вскрикнула от боли, но не отняла руки от ствола. А мальчик продолжал наносить удары.

Наконец он остановился. Дети не говорили. Не потому, что ещё не очень хорошо умели разговаривать, просто они поняли друг друга без слов.

К счастью, другая часть группы наконец вышла из садика, и все отправились на детскую площадку, где не было живых деревьев, а были железные игрушки.

 

Через несколько дней похолодало, пошёл снег и быстро намёл огромные сугробы. Маленьким детям всё кажется огромным! Небо было высоким и синим-синим, с редкой проседью хрустальных облаков. Солнце скользило по блестящим снежным великанам. Маленькая девочка вместе с дедушкой ходила на прогулку к своему садику, который она вот уже вторую неделю не посещала — заболела. Она вообще болела часто, потому что трудно было ходить туда и общаться со сверстниками — с этими маленькими жестокими людьми, которые не знают, что деревья живые!

Девочка несла в крошечном кармашке свой «секретик» — завёрнутый в целлофановый пакетик календарик с изображением котёнка, у которого были огромные жёлтые глаза. С трудом пробравшись сквозь снежные завалы на маленьких ножках до заветного дерева, она зарыла «подарок» рядом со стволом.

— Это тебе, Эля.

Дерево звали Элей. А этой девочкой была я.

 

И сегодня, через тридцать лет, в снежный день, прижимаясь к его коре, я плакала, согревая застывший стол горячими слезами. Я назвала его Элей — а теперь не помню, почему именно так. Может, оно само мне рассказало? Я ведь тогда умела слушать деревья, понимать язык зверей и птиц… А ещё я бесконечно любила всё живое, каждого малюсенького жучка, цветочек, травинку. Обожала животных. Так, что постоянно притаскивала домой всех бездомных котят, которые только мне попадались. И мне тогда было всё равно, что у них вши, паразиты, клещи и эти звери могли поцарапать мебель в доме, порвать обои, погрызть обувь и написать на пол, или, что ещё бывает — на кровать! И я помню, как уже постарше, классе в пятом, я занимала деньги у одноклассников, чтобы купить в магазине птичку. А ещё я купила черепаху и пару дней она жила у меня под кроватью. Потом я сказала маме — ну, она же у нас давно живёт (целых два дня!), давай не будем её выгонять, она же никому не мешает...

И тогда у меня была кошка, черепаха, попугайчик, рыбки, морская свинка…

А теперь у меня есть маленькая девочка. Ей сейчас три годика и она обожает собачек. И я всё время думаю, что совершенно не готова завести ей друзей, ведь у меня мебель, у меня ремонт, у меня вещи…

А я ведь и сейчас люблю тебя, Эля. За то, что ты тогда научила меня быть доброй, защищать живое. Только вот теперь не знаю — готова ли я также жертвовать собой и своим комфортом? Или — это страшное — нет? Может быть, я ленюсь, пропускаю мимо нужную информацию — и леса вырубаются, животные погибают, планета загрязняется? А я могла бы, могла бы как-то помочь? Может, просто помочь своим голосом или распространением нужной информации? Или… или теперь мне всё равно, и от лени своей я многого не замечаю? И от лени своей не готова подарить живых друзей своей дочке? А ведь они, живые создания, превосходят все самые совершенные электронные игрушки, созданные человеком. И лишь живое может дарить истинную любовь…

Нет, конечно же, я также люблю тебя, Эля. Маленькое дерево с обпиленой кроной… И люблю всё живое на планете. Всё, что создано Богом.

 

Самусенко Галина

 

КУЗЬКА

 

Кузькина жизнь сразу начала складываться как-то не очень удачно.

В подвале старого кирпичного дома кошка принесла четырёх разноцветных котят. Беленькая кошечка была очень похожа на мать, одному из котиков досталась чёрная шкурка, второму — рыжая, а Кузька получился серым с полосками.

Когда котята немного подросли, кошка привела их в подъезд. Подъезд был — не сказать, чтобы грязный, скорее неухоженный. В нём витал стойкий кошачий запах, перебивавший застарелый запах дешёвого курева. На подоконнике каждого лестничного окна стояла консервная банка с окурками, а на каждой лестничной площадке — пластиковая одноразовая тарелка и обрывки газет, на которых сердобольные старушки оставляли кошкам еду. И банки, и тарелки с газетами периодически выбрасывала сердитая тётка в чёрном халате и войлочных сапогах «прощай молодость», убиравшая в подъезде и собиравшая стеклянные бутылки, остающиеся после любителей пива. Правда, бутылки доставались ей не всегда. Иногда какая-нибудь пронырливая старушонка успевала их собрать раньше неё. В такие дни тётка была особенно сердита и на чём свет ругала жильцов, курильщиков и кошек. Последние, попав под горячую руку, получали хороший пинок или удар мокрой тряпкой по усатой физиономии. Поэтому с самого раннего детства Кузьке приходилось быть начеку. Два раза он вылетал с балкона четвертого этажа, когда из-за своей природной любознательности забредал в квартиру алкоголиков, всегда державших дверь открытою. Оба раза Кузьке везло, он приземлялся на мягкую вскопанную землю — жильцы первого этажа разводили под окнами цветы. Но носом он прикладывался очень чувствительно, потому что его большая, тяжёлая голова значительно перевешивала маленькое, тщедушное тельце. Особенно донимали Кузьку дети, любившие возиться с котятами, они не давали котятам покоя, тормошили их и почти всегда забывали покормить. Кузьку постоянно мучило чувство голода и боль от укусов блох, толпами бродивших в его мягкой шкурке.

Но однаж ды всё изменилось. Кузьку подманили кусочком колбасы, посадили в коробку, выстланную мягкой тряпочкой, и куда-то понесли. В коробке было тепло, мягко, плавно покачивало, и Кузька уснул. Когда он проснулся, коробка стояла на крашеном деревянном полу. Кузька выбрался из неё и отправился изучать местность. Вскоре он обнаружил миску с молоком и тарелку с мелко накрошенной колбасой. Подкрепившись, Кузька завалился спать на чей-то мягкий и тёплый домашний тапочек. Так у Кузьки появился дом.

Хозяйка Кузьку обожала, спал он в кресле на чистой простынке, с ним разговаривали, его ласкали, сытно кормили, вычёсывали шкурку. После водных процедур с душистым шампунем блохи пропали, и Кузька больше не вспоминал о них. Он подрос, потолстел и превратился в весёлого, смышлёного молодого кота. Очень быстро Кузька освоился и в доме, и во дворе, и в саду. Характер у него был миролюбивый, он играл с соседскими котами, устраивая беготню по всему огороду, но иногда горбил спину и шипел, или мяукал противным голосом, прогоняя со своей территории забредшего на неё чужого кота.

Освоив ближайшую территорию, Кузька стал уходить всё дальше от дома, он бродил по окрестным улицам, забирался в дальние огороды и даже пересекал оживлённое шоссе, по которому с рёвом носились автомобили. И однажды случилась беда, Кузька попал под машину. Ему и на этот раз повезло, его не размазало по асфальту, а только отшвырнуло в сторону, но он очень сильно ударился спиной о камень. Домой он приполз на передних лапах, задние волочились за ним по земле. С трудом добравшись до крыльца, Кузька стал жалобным мяуканьем звать хозяйку. Увидев его, та пришла в ужас. Немедленно был призван знакомый ветеринар, который, осмотрев Кузьку, заявил, что переломов нет, но ушиб очень сильный, и коту необходим покой и уход.

Первые несколько дней Кузька почти не двигался, только лежал или на мягком кресле в доме, или на матрасике во дворе, куда его на руках выносила хозяйка. Он ничего не ел, только пил воду, и очень исхудал. Потом Кузька стал подтягивать задние лапки, попытался вставать на них и, наконец, пошёл, сначала нетвёрдо, а затем всё уверенней и уверенней. Недаром говорят, что кошки живучи. Вскоре Кузька совсем оправился и снова стал носиться с друзьями по саду и огороду. К шоссе он больше не ходил.

Жизнь шла своим чередом. Откружилось яркими бабочками лето, отплакалась дождями осень, в ослепительном, сверкающем уборе пришла зима. Кузька полюбил сидеть на тёплом подоконнике и смотреть на улицу. Но и на дворе ему тоже нравилось, можно было носиться с соседскими котами по расчищенным дорожкам или сидеть на заборе, свысока одним глазком поглядывая на прохожих. С приходом весны Кузька стал забираться на окно с наружной стороны, разваливался на нагретом металлическом откосе и нежился на тёплом весеннем солнышке.

Живя в окружении любящих его людей, Кузька потерял бдительность, мог приласкаться к незнакомому человеку, стал доверять людям и не ждал с их стороны подвоха. А зря.

Напротив дома Кузькиной хозяйки через улицу стоял такой же одноэтажный дом за высоким сплошным забором. Жили в нём трое: морщинистая старуха, её сорокапятилетняя дочь и недавно приобретённый муж дочери — лысый детина, зимой и летом щеголявший по двору в валенках, почему-то предпочитавший их всем другим видам обуви. Были они нелюдимыми, гости у них почти не бывали, соседи их недолюбливали. Изредка приезжал сын старухи с женой и тремя детьми. Чужие за калитку допускались очень редко, в дом — никогда. Дочка с мужем периодически принимались вести здоровый образ жизни, натягивали на лица капюшоны и бегали рыхлой трусцой вокруг улицы, или садились на велосипеды, но чаще всего разъезжали на машинах. Была у них ещё одна забава — пневматическая винтовка. В своём огороде за домом они постреливали по мишеням, нарисованным и живым. Не одна ворона лишилась жизни, пролетая над их двором.

Но Кузька об этом не знал и как-то, гуляя по окрестностям, забрёл в их огород. Земля была свежевскопанной, рассыпчатой, и Кузька присел, чтобы сделать свои нехитрые кошачьи дела. Вдруг его буквально подбросило над землёй, а внутренности обожгла дикая, раздирающая боль. Кузька взвился свечкой и, не помня себя, бросился к спасительному родному дому. Он не добежал совсем немного, упал под яблонькой-дикушкой, что росла перед окнами.

Стоял второй и последний в Кузькиной жизни май.

С горя хозяйка вызвала милицию. Милиционеры приехали, помялись, но заявление приняли. Был опрошен сосед. Сгоряча он признался, что стрелял, у него изъяли винтовку.

Кузьку похоронили в саду среди цветов, там, где он любил играть.

Прошло немного времени, соседи опомнились и попытались решить дело миром. Хозяйка не захотела с ними разговаривать. Тогда в ход были пущены связи и деньги, дело замяли.

Соседям вернули винтовку, и они снова постреливают в своём огороде.

По каким мишеням? Не скажу, не знаю.

 

 

РЫБАЛКА

 

На утренний лов Павел всегда ходил один. Любил он встречать рассвет на реке в одиночестве, любил смотреть, как просыпается природа, как встаёт огромным золотисто-розовым мячом солнце, как выступают из серой ночной размытости берега реки, очертания прибрежных кустов, как наполняются они цветом, как становятся видимыми речные струи, сплетающиеся и расплетающиеся между собой в своём безостановочном беге. Любил он слушать проснувшихся птиц, пробующих голоса на утренней зорьке. В эти часы сходило на него какое-то необыкновенное умиротворение. И он всей душою и всем телом крепкого пятидесятипятилетнего мужика очень остро ощущал единение своё с природой и отрешённость от мира людей. Очень ценил Павел эти короткие утренние часы и потому поднимался раньше всех на базе, брал заготовленные с вечера снасти, отталкивал лодку от причала и уплывал в утро…

Заканчивалось девятидневное пребывание на базе отдыха. База представляла собой десятка полтора деревянных щитовых домиков, уютно расположившихся на высоком берегу Ахтубы. У спальных домиков притулились небольшие кухоньки, где стояли холодильники, столы и электрические плиты для желающих готовить пищу самим. Для тех, кто не любил или не хотел возиться у плиты, было открыто кафе с достаточно широким выбором блюд. Санузлов в домиках не было, душевые и туалеты располагались в отдельно стоящих зданиях на окраине жилого комплекса. Впрочем, отдыхающих это ни в коей мере не смущало, не за этим они сюда ехали. А зачем?

А затем, что база отдыха «Дельта» на Ахтубе — это рай для рыбаков! Широченная Ахтуба, гордо несущая свои воды, ещё не убитая, не отравленная «царём природы», кишит рыбой. Летом огромные сомы поднимаются из ям к самой поверхности и кувыркаются, высовывая из воды голову или хвост. Стаи жереха бьют мелкую рыбёшку утром на стремнине, а днём на перекатах, в глубоких ямах отсиживается лещ, в ериках охотится полосатый окунь, на глубоководье вблизи затопленных деревьев кормится сазан. Судака следует искать среди коряг и топляка, омываемых сильным течением, а зубастая узкомордая щука предпочитает тиховодье на небольшой глубине.

Павел ездил сюда уже много лет подряд, сначала по работе, потом отдыхать. В прошлом году привёз сюда жену и дочь. Ахтуба их так очаровала, что с тех пор его любимые женщины другого отдыха и в других местах просто не представляли.

Днём отправились рыбачить уже втроём. Улов был неплохим, жена поймала килограммового судачка, а дочь вытащила леща килограмма на полтора, остальная рыба была помельче. Уже собирались возвращаться на базу, но дочь вдруг заявила, что она очень бы хотела откушать на ужин щуку в кляре. Ну что же, сказано — сделано.

Поменяли место, закинули приманку, и пошли против течения на малом ходу. Удилище держала жена, Павел направлял лодку и выдерживал скорость. Леска с приманкой тянулась за лодкой, воблер время от времени чиркал по дну. Вы не знаете, что такое воблер? Значит, Вы не рыбак. Рассказываю: воблер — это такая деревянная или пластиковая рыбка, очень похожая на настоящую. К брюшку этой рыбки подвешен тройной крючок, похожий, в свою очередь, на маленький якорь. На острие (оно называется жало) каждого крючка сидит зазубрина (бородка), которая не даёт крючку выскользнуть из пасти пойманной рыбы. Таких крючков к воблеру может быть подвешено аж до трёх штук. В этот раз воблер был оснащён двумя тройниками. Думаете — зачем я так подробно рассказываю о крючках? Потом поймёте.

Этот способ ловли хищной рыбы использовали ещё наши деды и прадеды, и в те далёкие времена он назывался очень просто — «дорожка». Современные же рыбаки, предпочитающие японские спиннинги, американские крючки, немецкие катушки и прочие импортные прибамбасы, обозвали его наимоднейшим термином — «троллинг». Вот этим иноземным троллингом и ловило сейчас Пашино семейство отечественную щуку.

И вот самый счастливый для каждого рыбака момент наступил — щука схватила приманку. Жена стала быстро крутить катушку, сматывая леску. Вот уже показалась зубастая пасть с застрявшим в ней крючком, щука билась на крючке, пытаясь освободиться. Павел схватил подсак, подскочил к жене, ловко подвёл подсак под бьющуюся рыбину, выхватил её из воды и попытался вытряхнуть в лодку. Но рыба мотала головой так, что свободный тройник запутался в сетке. Пришлось бросить подсак вместе со щукой. Когда рыбина немного утихла, Павел попытался выпутать крючок из сетки. Но тут щука снова забилась, и крючок свободно болтающегося тройника глубоко вошёл в палец.

От неожиданной боли Павел взвыл и непроизвольно резко дёрнул рукой. Стало ещё больнее. Ругая почём зря щуку, крючок и сетку, Павел свободной левой рукой шарил по многочисленным карманам, ища нож, но его, как всегда в нужный момент, на месте не оказалось. Он смутно улавливал, как рядом что-то взволнованно говорила жена, ползая на четвереньках по дну лодки и пытаясь ему помочь, видел испуганные глаза дочери, но всё это было как бы отстранено от него, он не мог на этом сосредоточиться и всё пытался найти нож, чтобы разрезать эту чёртову сетку. Наконец, нож был найден именно там, куда он сам его положил, нашлись и пассатижи, которыми из пасти полуобморочной щуки был выдернут крючок, сетку разрезали, леску обрезали, и Павел оказался на свободе с крючком в пальце и воблером в ладони. Держа пойманную на крючок руку на весу и управляясь одной свободной рукой, Павел довёл лодку до базы.

Жена помчалась за аптечкой, дочке был поручен улов, а сам Павел пошёл к домикам за помощью. Первой, кого он встретил, подходя к коттеджам, была местная уборщица, которая, увидев его руку, закатила глаза и попыталась завалиться в обморок, но Павел резко пресёк её порыв, спросив, нет ли у неё кусачек. Кусачек у неё не оказалось, но было очень много нерастраченных эмоций, которые она стала бурно выплёскивать. На эти выплески среагировал начальник базы, как раз проходивший мимо. У него оказались не только кусачки, но и полбутылки водки, пригодившейся в качестве анестезии. После принятия Павлом на грудь стакана водки боль в пальце несколько притупилась. С помощью ещё одного молодого и сильного любителя рыбной ловли крючок был выдавлен из пальца так, что его жало с бородкой вылезло наружу, и бородка была откушена кусачками начальника базы. Крючок выдернули из пальца. Хлынула кровь, и присутствуй при этой экзекуции уборщица, она непременно бы грохнулась в обморок. Но её, слава Богу, не было, а остальные были людьми, видавшими виды, и на такие пустяки внимания не обращали. Палец промыли оставшийся водкой и туго перебинтовали (жена с аптечкой прибежала).

Щуку в кляре всё-таки пожарили. Блюдо получилось отменным — с золотистой хрустящей корочкой и сочным сладким мясом внутри. Вкусно поужинав, Павел даже простил щуке крючок, застрявший в пальце.

На следующий день готовились к отъезду. Собирали вещи, коптили пойманную рыбу, прощались с друзьями.

Выехали пораньше до жары. С собой везли копчёную и мороженую рыбу, астраханские арбузы, купленные у местных бахчеводов, кучу фотографий, массу впечатлений и медный загар. В дороге поначалу молчали, мыслями оставались ещё там, на базе. Палец уже не болел.

А вкусная всё-таки была щука!

 

 

ТЁЗКА

 

Теперь уже и не вспомнить, когда я увидела её в первый раз, — то ли в середине лета, то ли в конце…

На широком газоне, расположившемся между тротуаром, ведущем к автобусной остановке, и автомобильной стоянкой, находились несколько невысоких пушистых рябин, густой куст черёмухи и лохматый куст барбариса. По весне черёмуха окутывалась умопомрачительно пахнущим белоснежным облаком, осенью на ней появлялись воронёные, отливающие металлом, вяжущие рот, ягоды. Крупные красно-оранжевые кисти оттягивали ветки рябин в конце лета. Издалека рябины походили на новогодние ёлки, украшенные горящими гирляндами. Колючий куст барбариса в мае покрывался веселыми жёлтыми цветами, а к осени его ярко-красные удлинённые ягоды эффектно оттенялись тёмно-зелёными с пурпурным оттенком листьями. Вдоль пешеходной дорожки росли молодые липы, и, когда они цвели, их густой медовый аромат забивал даже вонь выхлопных газов от постоянно мчащихся по шоссе машин. На дальнем конце газона расположилась живописная группа огромных тополей, разбрасывающих свои крылатые семена по всей округе.

Вот на этом клочке земли всё лето кормилась стайка птиц, состоящая из галок и грачей. Галки с суетливой торопливостью бегали между кустиками травы и быстро-быстро что-то клевали, поблёскивая чёрными бусинками глаз. Грачи, напротив, ходили неторопливо, искоса с важностью поглядывая на прохожих. Иногда птицы ссорились, налетали друг на друга, раскрыв клювы и растопырив крылья, но чаще всего мирно кормились вместе.

По утрам, идя на работу, я с интересом наблюдала за птицами и однажды увидела её.

Галка выделялась среди птиц, разбредшихся по всему газону. Видно было, что двигаться ей тяжело и неудобно, она всё время заваливалась при ходьбе на один бок. За ней по траве волочилось повреждённое крыло, сложить его птица не могла. Летать у неё тоже не получалось: чуть взлетит и снова опускается на землю.

Я почему-то вспомнила, как когда-то моя маленькая дочь, увидев галку, кричала:

— Мама, смотри, птичка Галя!

Птицу было жаль.

— Пропадёт ведь моя крылатая тёзка, — думала я. — Летать она не может. Любая бродячая собака или кошка, появившаяся здесь, легко её поймает. А придёт зима — бескормица, морозы — пропадёт!

Теперь каждое утро я высматривала в птичьей тусовке галку с повреждённым крылом и, увидев её, радовалась:

— Ну вот, ещё один день прошёл. Жива!

Постепенно галка стала для меня своего рода талисманом: увижу её — значит, день будет хорошим, не увижу — жди неприятностей.

Однажды вечером я увидела, как галка устраивается на ночёвку. Она подлетела к нижним веткам барбарисового куста, уцепилась за них лапами и стала карабкаться вверх, забираясь в середину куста. Забившись в самую гущу веток, она затихла. Колючие взъерошенные ветки барбариса надёжно защищали её со всех сторон от непрошеных ночных гостей. Я подивилась птичьей смекалке и пожелала ей спокойной ночи.

Лето опало жёлтым листом, протопала резиновыми сапогами по лужам осень, птицы исчезли. Проходя мимо засыпанного снегом газона, я часто вспоминала свою крылатую тёзку:

— Что с ней? Жива ли?

 

С последним снежным вихрем унеслась на север зима, прожурчала ручейками весна, наступило лето, снова появились птицы. И опять деловито суетились галки, и важно расхаживали грачи. Среди них я с радостью увидела свою старую знакомую. Крыло у неё было сложено только наполовину, вторая половина задорно торчала сбоку. Видимо, крыло не беспокоило её, она носилась вместе с товарками по газону и даже участвовала в птичьих сварах. Иногда я встречала галку в других местах, стая кочевала по окрестностям.

Пролетел ещё один год, и мы снова встретились. Вернее, это я снова её увидела. Галка кормилась у края газона возле самого тротуара. Теперь её крыло было полностью сложено, только самый кончик оттопыривался, как ладошка у кокетливой девчонки, когда та проходит по школьному коридору под взглядами мальчишек. Галка почти не отличалась от своих сородичей: так же поблёскивали бусинки глаз, так же смешно крутилась головка, когда птица пыталась увидеть всё, везде и сразу, так же быстры и суетливы были движения.

— Привет, тёзка! — окликнула я её, подойдя поближе. Галка, реагируя на мой голос, сначала отскочила, поглядывая на меня чёрным блестящим глазком, потом, решив, что я не представляю для неё опасности, вновь занялась своими делами.

А я пошла по своим.

Жизнь продолжалась.

 

 

Синица Татьяна

 

ОВСЯНЫЕ КОЛОСКИ

…всякие колоски… на тонких стебельках

приветствуют вас.

М.М. Пришвин, ЦВЕТУЩИЕ ТРАВЫ

 

Закипающий чайник призывно шумел, приглашая к чаепитию. Баба Нюра сидела за кухонным столом и смотрела в окно на вечереющее небо, освещённое розоватыми лучами заходящего солнца. Стволы сосен вдали горели янтарём, в их кронах будто запутались воздушно-белые облака, а лёгкий ветерок постукивал в стекло крупными краснобокими яблоками, играя с ветвями яблони, растущей возле самого окна.

Маша вошла в кухню с охапкой душистых цветов и трав и бросила всю эту роскошь на стол:

— Сейчас разберу. Чай с мятой заварим, будем пить.

— Эвон ты сколь насобирала, — ласково улыбнулась бабушка. — А это никак овёс?

— Да, сорвала несколько колосков. Сделаю букет и их добавлю.

Маша ловко срезала цветочные стебли наискосок. Вскоре скромная коричневая ваза превратилась в шедевр: белые и жёлтые личики ромашек выглядывали вопросительно из-за синеглазых колокольчиков, а тонконогие васильки трепетно прижимались к овсяным колоскам.

— У нас бабка-травница когда-то в деревне жила. Так она говорила, что рядом с каждым домом только те травки растут, которые хозяевам того дома нужны, чтобы их болезни-то вылечить. Да кабы теперь знать, какая трава от чего, — вздохнула баба Нюра и, причесав гребнем свои густые седые волосы, вернула его на затылок.

— А овёс мы зачем сажаем? Для чего он нужен? — поинтересовалась Маша.

— Ну, дед как удобрение сажал. Для огорода полезно, для земли. А у меня-то с овсом своя история, — ответила баба Нюра.

— Ой, бабуля, расскажи, — попросила Маша, разливая по чашкам волшебно-ароматный свежий чай.

— Знаешь ты уже, — неторопливо начала баба Нюра свой рассказ, — что жили мы с родителями до конца войны в Федове. Деревня маленькая, все почти друг другу родня, но жили богаче, чем соседи, потому что люди были непьющие и работящие у нас. И колхоз наш был богатый. Кругом деревни всё поля да поля… И рожь сажали, и овёс, и греча даже росла у нас, хоть и холодно. Своя какая-то была. Потом-то Хрущёв все закрома выгреб — пропала наша греча. А овсяное поле самое большое было, к реке спускалось, к Щучихе. Меня в том поле мама и родила, — засмеялась бабушка.

Смеялась она беззвучно, только тучное тело её тихо подрагивало и раскачивалось от смеха.

— Как так, в поле? — поразилась Маша.

— А вот так! Ходила на покос сено ворошить, перемахала, видно, граблям-то, да на обратном пути прямо в овсе меня и родила. Пятая я в семье была дочка-то, — ты знаешь. Я и кисель в детстве именно овсяный любила. Мама, бывало, наварит. Он густой такой. Мама его «стульчиками» нарежет, мы, семеро детей, наедимся, а я всегда добавки просила. Смеялись все, «овсянкой» дразнили. Овсяной соломой во время войны баба Глаша, мамина мама, мне ноги спасла. Девок с нашей деревни поздней осенью, в тот год, как война началась, за сто с лишним километров увезли окопы рыть. И меня тоже. А как туда приехали, три дня поработали, налетели немецкие самолеты и всё разбомбили там. Трое нас всего в живых осталось, пешком по домам стали добираться, кто куда. Домой я уж зимой вернулась. Опорки рваные, ноги все отморозила. Синие были, колени опухшие. Вот баба Глаша мне их всё и парила с овсяной-то соломой. Так с тех пор колени к плохой погоде ноют, — бабушка охнула, потирая ноги.

— И первый поцелуй мой на овсяном поле был, — тут баба Нюра лукаво улыбнулась. — Ребятишками, бегали мы через поле на речку купаться. А у меня брат троюродный был, Ваня. Добрый такой, хороший парень, красивый. Глаза голубые, а кудри чёрные, как смоль. Влюбился в меня. Ну, и мне он нравился. И вот на пятнадцати годах — ровесники мы с ним — шли полем домой, на краю остановились, а он говорит: «Гляди, Нюра, звёздочка падает!» Я голову вверх — он меня чмок! А моя мама в окно из-за занавески смотрела как раз, стучит нам в стекло!

Баба Нюра вдруг замолчала, задумалась, глядя на овсяные колоски в Машином букете.

— Бабушка, а что потом случилось? — встревоженно напомнила о себе Маша.

— А потом, доченька, убили нашего Ваню. На войне убили, — глубоко вздохнула бабушка. — Когда провожали его на станцию, мимо поля овсяного шли. Так Ваня сорвал несколько колосков, положил за пазуху. На память о нас, о деревне нашей. Вскоре похоронку мы получили. А уже после войны однополчанин его к нам в деревню приехал, привёз тете Наташе, матери Ваниной, последнее письмо от Вани и тряпицу, бурую от крови, а в ней…

По морщинистым щекам бабы Нюры медленно скатились две большие слезы.

 

Маша много раз вспоминала этот разговор. Вспомнила и сейчас, присев на кладбищенскую скамейку. А в сердце её, как и в бабушкиной оградке, тихо шептались овсяные колоски.

 

 

Сычёв Юрий

 

ВОРОН

Говорят, чёрный цвет не отражает солнце.

Я в это не верю.

 

Этого ворона я знал, можно сказать, с детства. Его голос звучал всегда громче, чем у других птиц. Слышалась в нём некая сила, которую сложно передать словами. Сначала мне жуть как не нравилось, что ворон отпугивал от меня добычу. Бывает, только услышишь, как утки на озере плещутся, а он тут как тут, кружит и скрипучим голосом кричит: «Охотник! Охотник!». Иногда даже хотелось пристрелить наглого «охранника природы», но что-то всегда останавливало мою руку… Позже я стал мириться со своим шумным спутником. Спустя годы понял его. Может ли существовать дружба между птицей и человеком? Едва ли можно назвать это дружбой, скорее единением с природой. Я узнавал его среди других птиц и приветствовал, прикладывая руку ко лбу, как солдат — офицера.

Со временем стали до меня доходить слухи, что знаю я такие тропы, каких зверь не знает. Неправда, конечно. Но народ не переубедишь, и вот уже богатые дядечки-туристы начали ходить ко мне, охоту выпрашивать. Придёт, бывало один из таких, суетливый, в дорогой одежде. Носом шмыгает, хвалит дом, и лес наш хвалит. А потом, как бы невзначай, положит на стол пачку денег: «Своди, мужик на охоту. Знаю, не сезон! Но не вырваться мне на открытие! Год ждал… Своди, а?». Я тогда ещё молод был, падок на деньги. Водил втихаря. Мужичок зайца подстрелит да и успокоится. А меня совесть гложет. Первое время не мог даже прямо людям в глаза смотреть, особенно другу своему, настоящему леснику Михалычу.

— Ну, что, Ефим, — начинал свой обычный разговор Михалыч. — Опять приезжих водил?

За что я уважал нашего лесника, так это за прямоту. Никогда от него не услышишь хитрых поворотов-переворотов и прочей психологической гадости. Такому захочешь соврать — не получится.

— Трудно мне, Михалыч, денег совсем…

— Не прибедняйся! — отрезал лесник. — Чтобы больше такого не было!

Однажды я не выдержал, вне себя от злости выкрикнул:

— Завидуешь небось, что ко мне люди ходят, а не к тебе!

Михалыч посерел, вышел, громко хлопнув дверью. Молчаливые стены поглотили удар, и дом вновь погрузился в тишину. Где-то над лесом раздался скрипой голос ворона…

Этот гость не был похож на моих обычных клиентов. Дешевая кожанка, потрёпанная «горизонталка», туманный, отрешённый взгляд серых глаз. Черты лица мужчины напоминали волчьи. Но люди бывают разные, а я не из тех, кто судит по внешности.

— Мужик, говорят ты лесник местный, — визитёр сплюнул и криво улыбнулся, прищурив левый глаз. — Проведи ты меня через этот лес к станции. Заплачу, как полагается. А заодно и дичь поглядим.

Я не стал задавать лишних вопросов. Клиент хочет охоту — клиент её получит. Тем более сейчас сезон, даже Михалыч не был бы против, будь мы не в ссоре.

Эти места хорошо мне известны, здесь прошли мои детство и юность, тут, должно быть, и смерть встречу. Воздух пропитан запахом хвои и прелой листвы. Под ногами то мягкая подстилка из иголок, то листья, то трава. С тропинки мы давненько сошли, двигались прямиком через лес. Дичи всё не было. Для меня было странно, что в небе не парит знакомая чёрная фигурка. Я даже стал волноваться, не случилось ли что с моим другом. Вдруг ухо уловило странный шум сзади…

— Собаки лают, — сказал я задумчиво. Спиной я почувствовал напряжение спутника. Он вполголоса чертыхнулся.

— И далеко ещё эта проклятая станция? Мужик, веди меня быстрее!

С чего это он так волнуется? В небе что-то затрещало. Неизвестно откуда взявшаяся железная птица низко проревела над лесом. Гул винтов вертолёта ещё долго стоял в ушах. Спутник матерился, как сапожник, и клял всё на свете. Его бешеные глаза уставились на меня.

— Выводи меня отсюда! — захрипел он. Где же я видел это лицо… Перед глазами всплыла статья из газеты: из тюрьмы сбежал особо опасный преступник, внимание! Мужчина на фото…

— Что встал, твою налево? Пошли! — он ткнул меня в бок ружьём. — Я шутить не буду! Пристрелю и дело с концом!

На ватных ногах я пересёк поляну и вновь вошёл в лес. За эти несколько мгновений, кажется, получилось успокоиться. Уверенным шагом я вёл преступника в лес, в противоположную от железнодорожной станции сторону.

Очередная поляна. Лай собак где-то близко, мой опасный клиент теперь тоже его слышит. В небе раздался знакомый до боли скрипой голос. Преследователи рядом, но, кажется, преступник понял мой план. Он приказал сделать несколько шагов вперёд и остановиться, не оборачиваясь. Убьёт. Кажется, лай собак теперь звучал чуть дальше. Неужели уходят? Неужели зря? Казалось, жизнь ушла из меня заранее…. Но крик ворона вновь взбудоражил что-то внутри, заставил содрогнуться и вдохнуть этот свежий воздух, посмотреть на небо. Чёрный силуэт гордой мудрой птицы кружил над поляной, призывный «кра» разлетался по округе, деревья вторили стражу природы. Очередной возглас ворона, я закрыл глаза, готовый принять тьму. Раздался выстрел. Тело вздрогнуло само, но боли не было. Я открыл глаза: из синей вышины падал чёрный силуэт птицы, падал, сражённый предательским выстрелом, тихо и печально. Вот он ударился о землю и затих. Жгучая ненависть заставила рывком развернуться к убийце.

— Не будет больше орать, ха-ха! — хрипло проговорила сволочь. — Твой черёд, Сусанин!

Убийца вскинул ружьё. Всё было словно во сне. Внезапно раздался глухой удар, преступник стал медленно оседать.

— Ох, и повезло тебе, что я сегодня на медведя пошёл! — Михалыч вытирал рукавом пот со лба. — Услышал твоего друга-ворона, ну, думаю: тут миша мой. Ан нет, здесь другой зверь оказался…

Преступник лежал ничком, неплохо его Михалыч прикладом по затылку приложил. Я держал на коленях ворона. Он был жив, глядел на меня чёрными бусинами глаз. Дробь перебила птице крыло и немного задела лапы. Ворон то открывал, то закрывал клюв, моргал. Слёзы сами текли по моим щекам. Сейчас я был готов жизнь отдать за чудесную птицу.

— Михалыч, — начал я, — ты…

— Забудь, — лесник махнул рукой и улыбнулся. — Все мы ошибаемся. А ворон твой жить будет, ничего, выходим.

Наконец, подоспели военные, я вытер соль со щёк и встал, бережно держа ворона. Я плохо помню, как мы с Михалычем давали показания, как я умолял поскорее отпустить меня, чтобы помочь раненой птице. Когда этот бесконечный день подошёл к концу, я, выполнив все указания Михалыча относительно ворона, пожелал спасителю спокойной ночи и лёг сам. Птица ответила что-то по-своему. Я не заметил, как заснул. Мне снился полёт черного, как смоль, мудрого и прекрасного ворона.

 

Халикова Эльвира

 

НАЙДЁНЫШ

 

Его нашли на помойке. Маленький шоколадный комочек. И кто бы знал, что настоящих друзей можно найти где угодно. Даже на мусорной свалке.

Он оказался на редкость смышлёным и ласковым, к тому же — голубых кровей. Ну и как полагается всем графьям, очень полюбил целоваться с девчонками… прямо в губы. Если какая-то из его любимиц уворачивалась, он обязательно подстерегал её спустя некоторое время, неожиданно подбегал, и, подпрыгнув до человеческого роста, дарил-таки, как полагается, этот страстный и нежный поцелуй.

А ещё у него была слабость, наверное, передавшаяся от хозяйки: он любил по магазинам прошвырнуться. Ему заранее на пороге озвучивали весь маршрут. Запомнив все магазины, он решал сам, где ему интересно, а что следует исключить из сегодняшнего маршрута. Хозяйка об этом, правда, и не догадывалась до поры до времени.

В один из таких шопингов она у первого магазина потеряла из виду своего мальчика. Если бы не подруги... переволновалась бы.

А Тамарка говорит ей, смеясь и с восхищением: «Твой-то сидит у «Магнита», ждёт тебя».

Магазин «Магнит» был последним пунктом в этом длительном шопинге. Не было, видать, охоты у нашего мальчика болтаться в этот день по всем магазинам.

«Бабы, они ясно дело... а я что там забыл?» — думал он, сидя на конечном пункте...

 

 

Хрипков Николай

 

ГУСИ-ГУСИ! ГА-ГА-ГА!

 

Круглолицый крепыш шофёр Николай балагурил без конца. Истории из него сыпались, как горох из лопнувшего мешка. Он оживлённо жестикулировал и то и дело смеялся. Николай водил хлебовозку, ездил в соседнюю деревню и развозил хлеб по деревенским магазинчикам. Я «подсватался» к нему, чтобы заехать в одну из деревушек по служебному делу. Больше никакой транспорт туда не ходил. Это была самая отдалённая и запущенная ферма.

Вдруг Николай резко надавил на тормоза. Я подался вперёд и едва не впечатался лбом в лобовое стекло. Но обошлось. Потому облегчённо вздохнул. И поглядел на Николая.

— Смотри! Гуси! — закричал он. — Гуси!

И тут же быстро приказал:

— Выскакивай! Чего сидишь? Давай!

Я выбрался из кабины. Из пшеничного поля к высохшему болоту выходил целый выводок, возглавляемый двумя взрослыми гусями. Николай, выдернув мешок из-за сидения и крикнув мне: «Ну, чего стоишь-то?» — бросился бежать к выводку. Конечно, гусак и гусыня могли бы улететь, но, как чадолюбивые родители, они в первую очередь стали спасать потомство. Само собой, остановить двух мужиков они не могли, поэтому пустились на хитрость, которая известна многим животным. Да и людям.

Издавая тревожные крики, гусыня вначале указала путь гусятам в густую траву, потом ринулась в другую сторону, надеясь отвлечь нас на ложный путь. Но мы сразу раскусили её хитрость и бросились не за ней, а за гусятами. Вот Николай схватил одного гусёнка и бросил его в мешок, потом другого и третьего. Я бежал вслед за гусиным криком и внезапно остолбенел: прямо у меня под ногами лежал дохлый гусёнок. Глаза его были закрыты, а шея далеко вытянута и выброшена вперёд. «Неужто умер от страха? — подумал я. — Бывает же такое!» Но раздумывать было некогда, я побежал дальше догонять выводок гусят. Но через несколько шагов увидел такую же картину.

Передо мной лежал ещё один сдохший гусёнок. Смутное подозрение закралось мне в душу. Что-то здесь не так. Я постоял над ним какое-то время. Гусёнок не шевелился. Я поддел его ногой. Нет, гусенок всё-таки был дохлой. Я сделал несколько шагов, остановился и оглянулся назад. Сдохшего гусёнка уже не было на месте. Ах ты хитрец! Такой малыш, а всё-таки перехитрил меня! Я быстро вернулся назад и схватил его. Потом догнал ещё одного гусёнка, который минуту назад прикидывался дохлым. Затем поймал ещё одного «дохляка» и ещё одного. Но удержать четверых гусят в руках — а они были уже крупненькие — не смог. Четвёртый гусёнок выпорхнул и убежал. Я вернулся к машине.

— Трёх? — спросил Николай. — Что ж ты так? А у меня шесть. Ну, бросай в мешок, дома разберёмся.

Я затолкал трёх своих гусят к его шестерым. Когда я вернулся домой, то посадил гусят в клетку. Похвалился жене и сказал ей, чтобы она не выпускала их с домашними гусятами. Первое-то время, может быть, ещё и ничего, а потом, как говорится, «встанут на крыло» и только их и видели. Николай дорогой уже предупредил меня. Некоторые обрезают диким гусятам крылья или перетягивают их ниткой. Но мы не сделали ни того ни другого, поскольку держали их в клетке и на волю не выпускали. К тому же и домашние гусята не проявляли к ним никакого интереса. Дикого гуся легко отличить от домашнего. Он гораздо меньше и имеет тёмно-серый окрас. Некоторые хвалились, что оставляли диких гусей на зиму, а по весне они откладывали яйца и выпаривали гусят, как и домашние. Другие же доказывали, что дикий гусь в неволе никогда этого делать не будет.

Мы продержали гусят почти три месяца. Наступил ноябрь. И хотя дни ещё стояли тёплые (позднее бабье лето), но приближение зимы уже ощущалось. Ночью в лужах замерзала вода, а с деревьев при каждом лёгком дуновении ветерка облетали листья и щедро устилали землю. Да и колки уже не радовали зеленью или разноцветьем красок, а темнели вдалеке, как неприятельские бастионы, куда уже не стоит заходить. Как-то, возвратясь с работы, я отправился управляться. Клетка с «дикарями» была распахнута настежь. Никого в ней не оказалось. Среди домашних гусей их тоже не оказалось. Что за дела? Может быть, клетку открыл кто-нибудь из ребятишек, а поймать потом гусят не смог? Но стоило мне дома увидеть глаза жены, как всё стало ясно без всяких слов.

— Выходит, что выпустила?

— Ну, стало жалко, — виновато проговорила она, отводя взгляд. — Подумала, пускай попасутся. А они, как вышли, как загоготали, как заносились по двору. И давай подпрыгивать. Ну, и улетели!

— Два месяца не было жалко, а тут пожалела. Да ладно! Чего уж тут!

Я махнул рукой. Зато мои подопечные увидят далёкие южные страны, которых ни я, ни один односельчанин никогда не видали. А весной, может, вернутся в наши края. Мало ли что? И начнут тут домашней птице гоготать-рассказывать про далёкие сказочные страны.

 

 

Шашурин Евгений

 

КАЛЕКА

 

Каждый день прохожу в Вычегодском по старой дороге на Шанхай, индивидуальную часть посёлка. Узкая, около двух метров, она пролегла между железной дорогой и кромкой глубокого оврага, на дне которого торопливо бежит ручей Берёзовый. Насобирав рыжеватой воды из Едомских болот, он спешит донести её в усыхающее русло Старой Вычегды. Раньше овраг был более глубокий, ручей протекал немного другим руслом. Мы с мальчишками ходили сюда в обильный ольшаник за опятами. Зимой катались на лыжах с угоров и прыгали с трамплина через замёрзший ручей. Весной сооружали запруды на пути вновь рождённых звенящих и журчащих музыкантов весны... Вот и в этот холодный день поздней осени я беззаботно шагал домой. Навстречу с большой скоростью нёсся пассажирский поезд «Воркута — Москва». Вдруг мой взор привлекла грязная, короткая, сучковатая палка, торчащая из щебня у торца шпалы. Она под мощным потоком воздуха от стремительно проходящего поезда дрожала, словно от испуга, но не гнулась. Да и не могла она сгибаться… Коротенький ствол без верхушки, несколько чёрных от мазута веточек с иголками... Я догадался, что это деревце. Почему-то вспомнился беспризорник Мамочка из фильма «Республика ШКИД»…

Поезд прошёл. Я подошёл к отростку, осмотрел, потрогал, как бы убеждаясь, живо ли это грязное чудо. Надо же родиться в метре от рельса?! Сильно изуродовано, не сразу и поймёшь, сосенка это или ёлочка. В душе пожалел несчастное деревце и пошёл домой. Но мысли о дереве-калеке не выходили из головы.

Судьбы людские, судьбы деревьев и всего живого, есть ли какая связь? Живут люди сильные, здоровые, не знающие ни нужды, ни горя. Есть и другие, кого постигли тяжести болезней, нужды, физического «надлома». И деревья так. Кому-то жить и расти в Летнем саду, красивом парке, роще, сосновом бору… А вот этому подранку даже не в чистом поле выпало родиться, где оно могло бы вырасти, пусть в одиночестве, но мощным кряжистым деревом, украшением и природным указателем, радующим взор путника. А здесь — какая судьба? Скорая гибель от снегоуборочной машины, мазута или химической обработки.

Когда на следующий день возвращался домой, то подошёл к деревцу, поздоровался с ним. Решил перенести его на свой домашний участок, попробовав спасти от неминуемой гибели. Однако в предзимье моя попытка откопать его из щебня не увенчалась успехом... Отныне, проходя по старой дороге, всегда здоровался со своим новым знакомым, желал ему здоровья и просил подождать до весенних деньков. Пришла зима, начались снегопады. Калека скрылся под снегом. Зимой этот участок дороги превращается в непроходимый сплошной сугроб, а потому мой маршрут на работу и с работы сменился.

Я ждал весну... И вот она, моя желанная и долгожданная, пришла. Люблю весну! Никогда не устаю её ждать, чтобы вновь и вновь увидеть просыпающуюся природу, первые проталины вокруг деревьев, бегущие ручейки, наполняющие канавы, реки и озёра талой водицей. Любуюсь мать-и-мачехой, эти первые северные вестники весны своими ярко-жёлтыми цветами, как тысячи маленьких солнышек, греют сердца и души северян.

Это время года навевает на меня теплоту и необъяснимые чувства душевной благодати и удовлетворённости. Даже прохладный весенний дождь звучит мелодией, пусть и грустной, но желанной и родной. А может, это просто потому, что весне, как любимой женщине, прощается всё.

С жадностью вдыхал свежий аромат пробуждения северной природы. Жаль, обнять не могу… Необъятная! Мне не терпелось навестить своего знакомого и скорей перенести деревце на свой благоустроенный участок, где растёт много его собратьев, привезённых мною из разных мест.

Снег на «железке» сходит быстро, и грязная железнодорожная насыпь под весенним солнышком быстро теряет свою промёрзлую прочность, приобретённую за зиму. Вечером, придя с работы, взял лопату и пошёл за деревцем. Помолившись и извинившись перед ним, что вырываю, хотя и с неухоженного, но родного места, аккуратно подкопал корень и извлёк поломанный отросток из державшего его щебня. По корню понял, что это сосенка, но сомнения оставались: уж очень сильно оказалось деревце повреждено, а иголочки недоразвито коротки.

Посадил его в укромном месте у забора. Всё лето приглядывал за своим новым питомцем. Деревце потихоньку освобождалось от грязи, но признаков жизни не подавало, разве что иголки не подсыхали, и это давало надежду, что выживет... Минули лето, осень, и снова пришла зима. Добрые, неторопливые снегопады и неласковые вьюги спрятали под толстый слой снега мой участок с подрастающими клёнами, ёлочками, липами и дубками. Они беззаботно заснули, а я опять стал ждать весну.

Наступил март. Ветки, сбросив зимние одежды, расправились, подставляя набухающие почки нежному теплу солнечных лучей. Иголки на хвойниках зазеленели более ярко.

Подойдя к месту, где спал мой питомец под толстым слоем набухшего от влаги снега, я осторожно разгрёб сугроб, открывая деревцу весеннее солнце. Нежное и теплое, оно коснулось его изуродованного ствола, и мне показалось, что моё деревце проснулось... Оно перезимовало на моём участке! Поприветствовал его, пожелал тепла и прекрасного роста. Примерно через месяц на его веточках появились маленькие и пушистые ёжики. С каждым днём деревце преображалось, покрываясь всё новыми щепотками зелёных иголочек. В этом израненном чуде появились признаки молоденькой сосенки, коренного жителя северных лесов. Сосенка приветливо улыбалась мне и миру, улыбался и я.

 

Щербакова Галина

 

Я, КОТ И ЧЕРЕПАХА

 

Утро. Первое, что я делаю, встав с постели, — иду к террариуму с черепахой и включаю ей свет.

Она, за ночь остывшая, пробирается под лампу и оживает, а я бегу в кухню и режу ей свежий огурец, и наливаю в плошку чистую воду. Глаза я ещё не протёрла, но! Мне нужно срочно насыпать корм коту и греть ему молоко. А он уже проснулся и — так нежно — трётся о мои ноги.

Мне с трудом удаётся освободиться от этого пушистого комка, я спотыкаюсь об него, чуть не падаю и чертыхаюсь! Теперь я вспоминаю, что у меня есть сын, которого нужно будить в школу, варить ему овсянку, делать бутерброды, давать ему в руки мешок с двойной обувью и одновременно прихорашиваться и собираться на службу. Боже! Как я завидую в это время черепахе, а особенно коту. Вот кто в этой жизни отлично устроился — это коты!

Вот кто — самые умные! Вот кого не обвяжешь гранатами и не пошлёшь под танк, вот кто не будет поводырём для слепых, вот кто не схватит смертельной хваткой бандита, вот кто не повезёт в тележке хворост. Но он, кот, получит всё и без этого. И любовь, и ласку, и пропитание, и внимание. Вот он, мой хороший! Изволил покушать, лёг в кресло и величественно сказал мне:«Муурр!»

О! Если бы я двигалась по жизни, как черепаха, я ни за что не вышла бы так рано замуж!

О! Если бы я так спокойно реагировала на происходящее, как бы молодо я выглядела до старости!

О! Если бы я была так мудра, как кот и черепаха вместе взятые, я ни за что бы не завела ни кота, ни черепаху, несмотря на отчаянные просьбы моего младшего сынишки! Но если бы их у меня не было, как бы я узнала об их исключительном предназначении, как бы я могла сделать эти потрясающие выводы об их натурах?! А как полезно для моего мальчика смотреть, как мама ухаживает за его любимыми животными. Может быть, и он со временем тоже начнёт за ними ухаживать. Ведь прошло всего два года, как эти замечательные животные появились у нас.

Но нет, я не доверю ему за ними ухаживать: ещё сделает что-нибудь не так...

Ой, я совершенно не успеваю! Нужно, что-то решать c этим зверьём!

Завтра утром, я обязательно...

 

 

Созерцание

 

 

Бала Марина

 

СЕГОДНЯ ПРИШЛА ОСЕНЬ

 

Ещё несколько дней назад, когда Ари смотрела с высоты этажа, на котором жила, на город, на окружающий его плотной стеной лес, она не видела ни одного жёлтого листочка, ни одного пятнышка иного цвета, кроме сплошной массы зрело-зелёного цвета, который обыкновенно бывает в конце тёплого и дождливого лета. Но вчера, возвращаясь в автобусе из соседнего городка, она услышала разговор сидящих напротив пожилого мужчины и мальчика с огромными васильковыми, точно сапфиры, глазами, должно быть внука:

— Завтра придёт осень, — сказал мужчина, вздыхая и устало глядя в окно. Его изборождённое морщинами худое лицо, потёртая, вылинявшая ветровка и видавший виды рюкзак указывали на бывалого, хорошо знающего местные приметы человека.

— Почему? — удивился мальчик, вертя кудрявой русой головой по сторонам. — Ведь ещё рано. И тепло, нет никаких признаков осени. Так почему? — нетерпеливо повторил он свой вопрос.

— Не знаю, — подумав, глухо ответил мужчина, — но после первого августовского похолодания всегда начинают желтеть листья. Много лет наблюдаю это. Вот посмотришь завтра…

Ари не знала, станет ли мальчик с глазами-сапфирами проверять завтра, но сама решила обязательно посмотреть. Её всегда удивляло, как незаметно, но быстро меняются по осени картины за окном, как только что пышная крона дерева, под которым была густая, большая тень, вдруг оставалась с жалкими десятками листьев, а совсем зелёное дерево неожиданно становилось жёлтым или красным, малиновым или бордовым. Ведь, в самом деле, не могло же такое произойти за одну ночь. Значит, было какое-то начало, которое она почему-то пропускала, упускала из внимания, а замечала — лишь когда перемена столь ярко бросалась в глаза, что не увидеть становилось невозможно. И вот теперь она обязательно рассмотрит всё сама, заглянет за ширму осени в тот самый первый момент приготовлений, когда она только-только меняет свой наряд. Когда её самый первый выход… Первый выход в свет…

Проснувшись, Ари первым делом выглянула в окно — всё было зелёным, как и прежде. «Обманул, дедушка! — усмехнулась она своей наивности. — Поверила, что вот так осень нагрянет! Ведь только август — какая осень может быть? — ещё слишком рано!»

Но тем не менее на работу Ари пошла окружной дорогой через лесок, чтобы хорошенько рассмотреть все деревья. Вдруг, да что-то случилось в лесу!

И случилось, и она увидела! Правда, в этот день только внимательному взгляду осень открывала своё незримое присутствие. Она показалась только тому, кто хотел её увидеть.

Осень словно только пробовала краски, только примерялась, сама сомневаясь: а пора ли, готова ли природа, не рано ли она пришла. Она словно только настраивала свой осенний инструмент увядания, но чуткая природа уже ловила эту забытую мелодию и послушно откликалась на неё.

Вот чуть приметно, всего на один тон, прижелтила берёза свою роскошную гриву, другая тоже, едва заметно, но подмешала горсть бурой бронзы в сочную листву. Чуть потемнела крона у рябины; осины, наоборот, светлее стали, словно побледнели, будто за ночь немного выцвели, иль вымокли под прошедшим с утра дождиком.

А вот и первая жёлтая прядка, совсем маленькая, с десяток соломенно-лимонных листиков, но робкой струйкой проявилась на молоденькой берёзе.

А там мелькнул пунцовым огоньком рябины лист, другой рубиновой серёжкой качнулся в кроне зелени, будто играл он с кем-то в прятки. А третий, один-единственный под ивой, лежал на голом мокром тротуаре печальный, одинокий.

Вот словно несколько монеток обронил рассеянный прохожий на асфальт — округлые листочки под берёзой — как новенькие меди пятачки почти забытых лет далёкой юности…

Ари любила осень. В каждой поре года она находила много чудесных моментов, но осень была особенной порой. Зима нравилась Ари торжественностью и ослепительной чистотой свежевыпавших снегов, таинственностью сказочных аллей и долгими гудящими метелями. Весна одаривала пробужденья радостью, звала надеждой или призрачной мечтой, цвела благоухающими майскими садами. А летом всё кипело жизнью, наливалось соком зрелости, гремело грозами, палило зноем.

Но только осень даровала щедро такую негу чувств, такой чудесный хоровод воспоминаний, мыслей, настроений, что Ари казалось, будто она попала на феерический природы бал. Её пленяли синева и мощь осеннего бездонья неба, и горы туч, гонимых ветром, и полыхающее буйство красок засыпающего леса. Её незримо чаровал своей волшебной красотой осенний каждый упавший лист. Ей нравилось бродить усыпанными золотой листвой тропинками по зыбкой лёгкой тени клёнов и осин, и растворяться в карнавале прощания.

Ари завораживали осенние, но такие яркие, последнего наряда, запоздалые цветы, ей нравилось смотреть, как листья, кораблики огня, плывут тихонько по течению реки, плывут, покачиваясь, и незаметно тают в дальнем повороте. Ей нравился сам воздух осени: в прозрачной мягкости, в дурмане соков увядающих цветов, в настое поздних горьких трав. И в тихих улочках витающий густой и сладко-терпкий аромат петуний с клумб, и, тонкой свежести, едва приметный аромат арбузов, и дух янтарных дынь с прилавков овощных палаток.

Ей нравился и ветер осени, и тишина, и сила глубины осенней зыби неба, и его незабываемая нежность. «Небес безутешная нежность…»

В раскрытую ладонь Ари неслышно опустился жёлтый лист — подарок осени. Он, маленький, несмелый, трогательный, скользнул откуда-то с берёзы, а она успела протянуть ладонь, как будто испугалась, что разобьётся, если упадёт он на асфальт.

Вдруг свежести волной прошёлся ветерок по лесу — жестяным шелестом заговорила крона у осины, качнулась тонкая рябинка, вся в алых гроздях, глухим шуршаньем отозвались кряжистые ивы.

«Сегодня пришла осень… Так, здравствуй, осень!.. И спасибо… что показала мне свой первый лик…» — Ари пошла тропинкой, заросшей крапивой, неся в руке, как золотистый огонёк, подаренный ей осенью листочек.

Сегодня пришла осень…

 

 

Валеев Марат

 

ОЗЕРО ДОЛГОЕ

 

Своенравный Иртыш, спрямляя себе путь, за тысячелетия течения местами отошёл на сотни метров от прежнего русла и проложил новое, оставив после себя намытый им высокий песчаный берег. Склоны его с годами стали покатыми и покрылись зарослями боярышника, осинника, черёмухи, джигиды, ежевики и хмеля.

Под старым берегом зеленеют обширные луга с кудрявыми ивовыми рощицами, с множеством пойменных озёр, среди которых и моё любимое Долгое. Этот красивый водоём с берегами, поросшими рогозом и тростником, с покачивающимися на лаковых зелёных листьях желтоглазыми кувшинками, в ширину имеет всего пару десятков метров, а протянулся параллельно Иртышу примерно на километр. Потому-то, видимо, и назвали озером Долгим, то есть — длинным.

Выглядит Долгое как речка, но таковым, конечно, не является, так как и начало его, и конец находятся в пределах видимости, особенно если смотреть с высокого правого берега, под которым и располагается иртышская пойма.

Озеро это неглубокое, всего метра два-три, но достаточно рыбное. В причудливых переплетениях водорослей Долгого водятся горбатые тёмноспинные окуни, краснопёрая сорога и серебристая плотва, золотистые караси и тускло-бронзовые лини. И, конечно же, щуки — отдельные экземпляры этих озёрных хищниц могут весить и два, и три килограмма.

И хотя в глубине жёлто-зеленоватых вод Иртыша таятся стерляди, язи, громадные лещи, случается и нельма, и клёв здесь практически всегда гарантированный, мне больше нравилась озёрная рыбалка. Здесь она выглядит настоящим поединком между человеком и осторожной рыбой  — кто кого перехитрит. Сидеть на берегу или в лодке надо без излишнего шума и резких движений, так как рыба в прозрачной и весьма ограниченной акватории озера прекрасно всё слышит и видит и очень пуглива.

Если щука хватает живца, надо усмирить свой азарт и не вытаскивать жерлицу сразу, а терпеливо дождаться определённого момента, когда вдруг притопленный поплавок (у меня он обычно был вырезан из приличного куска белого пенопласта, и когда щука хватала наживку, проваливался под воду с негромким, но отчётливым звуком «бупп!») начинает быстро уходить вглубь и вбок, обычно куда-нибудь в гущу водорослей.

И лишь когда леска натягивается струной, а удилище начинает рваться из рук, вот тогда и приступаешь к борьбе с очень сильной хищницей, не желающей расставаться ни со своим завтраком, ни с уютным домом-озером.

И не всегда этот поединок заканчивается в пользу рыбака — щука может или порвать леску, или перекусить её острейшими зубами, а то и переломить конец ивового удилища.

Вот за такие переполненные адреналиновыми всплесками минуты я и любил рыбалку на озере Долгом, и потому хаживал на него куда чаще, чем на Иртыш.

Обычно шёл я на Долгое, до которого надо было шагать с километр, или поверх старого иртышского берега, или низом, между береговым склоном и тянущимися вдоль него огородами, по извилистой влажной тропинке, пересекающей бесчисленное множество негромко журчащих ручейков, заросли крушины и ивняка.

Отправлялся я из дома ранним прохладным июльским или августовским (самые лучшие для озёрной рыбалки месяцы) утром, когда заспанное солнце только-только начинало выкатываться из-за кромки горизонта и по всему селу стояла предрассветная тишина, нарушаемая лишь редким побрёхиванием собак да нестройным хором петухов, своим неутомимым и бодрым «Ку-ка-ре-ку!» возвещавших о начале нового дня.

С утра почти всегда было ещё безветренно, и уютно лежащее меж камышовых берегов Долгое ещё дремало, укрывшись лоскутным одеялом тумана. Но уже то там, то тут слышались громкие всплески, и по воде разбегались круги. Это у окуней и щук начинался утренний жор, и они гонялись за чебачками, да и порой за своими сродственниками поменьше, по всему озеру, иногда даже вылетая из воды и обрушиваясь на свои жертвы сверху.

Вот почему я и спешил на рыбалку пораньше: надо было успеть наловить сорожек, у которых в это время тоже был неплохой аппетит и которых ещё не распугали радостным визгом и громким бултыханьем в неостывшей даже за ночь тёплой воде набежавшие ближе часам к десяти-одиннадцати утра в купальные места озера ребятишки из села Пятерыжск, угнездившегося на высоком песчаном берегу Иртыша.

Снарядив изловленными живцами жерлицы (обычно пару штук), я аккуратно, по возможности бесшумно закидывал их в укромные и свободные от кувшинок уголки, под широкими листьями и между длинными стеблями которых могли стоять в засаде зубастые хищники. Ну, а главным надводным хищником в это время на озере, получалось, был я. Хотя, такова уж диалектика жизни: сорожки (да, это их местные жители называют чебаками) охотились в воде на всяких безобидных букашек; сорожек преследовали окуни да щуки. А уж им укорот наводил я — человек, повелитель природы, «язви его-то» — так обычно мило и беззлобно поругиваются коренные пятерыжцы, потомки прииртышских казаков, которых, кстати, также называют чебаками жители соседних сёл — за пристрастие к рыбной ловле.

Вот как затянулась преамбула моей, в общем-то, короткой истории, которую я всё собираюсь вам рассказать, да никак не доберусь до её сути. Но без подробного описания милого моему сердцу озера Долгое, которое и сейчас ещё мне порой снится, хотя уже прошло больше тридцати лет с того дня, когда я последний раз на нём рыбачил, у меня просто ничего не получится. Потому что я страстно желаю, чтобы и ты, дорогой читатель, тоже проникся тёплым чувством к этому замечательному прииртышскому водоёму.

Наконец вот оно, о чём я хотел вам поведать. Однажды я вот так же отправился на рыбалку. Ну, может быть, чуть позже обычного, когда солнце уже не просто застенчиво выглядывало из-за краешка горизонта, а уже смело встало во весь свой круглый рост и щедро испускало тёплые и ласковые лучи. И вот, когда я стал подходить к известному среди пятерыжцев месту озера, именуемому Красненьким песочком (бьющий в этом месте из крутого склона особенно мощный ключ натаскал на берег озера много железистого и оттого красноватого песка, образовавшего очень удобный для ныряния с него мыс), ещё издалека заметил, что вся округлая кромка песчаного мыса выглядит необычайно тёмной, почти чёрной.

Ничего не понимая, я даже ускорил шаг, стараясь всё же при этом не шуметь. И когда тропинка уже сворачивала к Красненькому песочку, до которого оставалось, может быть, метров пятнадцать, я своим, тогда ещё молодым и цепким взором, выхватил вот такую картину: всё полукружие обширного песчаного мыса у самой воды было плотно, как мухами, облеплено… раками!

Выложив свои клешни на песок, они смирненько сидели, если можно так сказать, плечо к плечу на мелководье и грелись в ласковых лучах ещё нежаркого солнца. И раков этих было, по меньшей мере, штук сто-сто пятьдесят. Конечно, если бы они мне позволили, я бы их пересчитал. Но при виде такой поразительной картины я от неожиданности уронил пустое ведро, с которым всегда ходил на рыбалку (и нередко возвращался домой с наполненным!). Чёртово ведро, гремя, покатилось вниз, к той самой клешнястой тёмной кайме. И песчаный мыс мгновенно взорвался: десятки раков одновременно шлепнули по воде перепончатыми хвостами и тут же стремительно исчезли в глубине озера.

Лишь помутившаяся и вспенившаяся у берега вода свидетельствовала, что мне всё это не привиделось: только что здесь сидели десятки раков и принимали солнечную ванну (а может, не просто грелись, а обсуждали на бережку какой-то очень важный для них вопрос — например, как пережить очередную зиму?). Больше ничего подобного я в своей жизни не видел. И это незабываемое и загадочное зрелище, которое до сих пор стоит у меня перед глазами, мне подарило моё любимое озеро Долгое.

 

 

Васильев Виктор

 

ПЕРВАЯ КАПЕЛЬ

 

Вот, кажется, и закончилась ещё одна суровая здешняя зима. Хотя она ещё и диктует свои условия: по утрам мороз ещё щиплет уши и нос, да нет-нет и запорошит нас свежим снегом, заставляя вновь взять в руки лопаты, поспешно убранные до сле​дующей зимы. Но стоит лишь выгля​нуть солнышку, и всё живое преображает​ся, мартовское светило уже не загляды​вает к тебе в сапоги, а заставляет снять шапку. Вот и лес весь преобразился, рас​правил свои натруженные ветки, сбросив​шие снежный покров, они весело перего​вариваются между собой, с грустью вспоминая о своих погибших собратьях. Ноздреватый, но ещё колючий снег всё дальше и дальше отступает от стволов елей и сосен. Вот они стоят, словно околь​цованные, — иллюзия такого брачного со​юза ещё долго продлится, но процесс уже пошёл.

Близится полдень, все ждут с не​терпением чего-то нового. И это случилось — первая капля, упавшая на отливину, будто молот ударил по наковальне, и тут уж началось. Первым заплакал застрех — кап​ли одна за другой пустились в весенний водоворот.

Столетняя пихта, ещё с вечера украшенная морозцем в бисерный кафтан, вдруг ни с того ни с сего резко запла​кала. Вмиг от былого бисерного наряда остался только мираж. Вот и пришла по-настоящему русская весенняя капель, вла​гой наполняющая землю. Земля с жаднос​тью впитывает её, чтобы затем сторицей напоить весенние всходы. Всё в природе связано между собой: тепло и холод, вла​га и солнце, — каждый год повторяясь напе​рекор всему, как эта весенняя капель.

 

 

Журавлёв Сергей

 

 

МАРТ

 

Вот и март. Вчера кружился пушистый снег, ночью засияли звёзды, а под утро подморозило…

Утро.

Утро ослепляет золотистым горизонтом и бескрайностью голубого неба.

А снег?!

Под солнцем он искрится серебром и синеет под тенью деревьев.

А тишина?!

Тишина со звонким тиньканьем синицы уносится в прозрачное небо. Днём вдруг чувствуешь, что солнце не только светит, но и греет.

И душа мурлычет от этого великолепия. С каждым днём забирается солнце выше, и капель неустанно звенит о весне.

Март! Он нужен человеку как пробуждение, как начало жизни.

И в этот солнечный мартовский денёк я спрашиваю у себя: не приравнял ли понятие «жизнь» к «выживанию», есть ли место в ней наивным и светлым мечтаниям? И ещё мне хочется крикнуть: «Люди, проснитесь! Март на дворе!»

А впрочем, я этого так и не крикну, повинуясь негласным людским законам и испугавшись быть непонятым. Ведь мы такие правильные и важные, нам даже некогда остановиться и прислушаться к звукам марта.

 

Лад Людмила

 

ДОЖДЬ

 

Дождь. Каким же разным может быть дождь!

Один внезапный, шумный, летящий. Другой противный, нудный, нескончаемый. А третий капельный: кап-кап… и нет его. Четвёртый…

Но это всё обычные дожди. А бывает дождь совершенно фантастический и таинственный. И неважно, приходит он неспешно или внезапно и мощно. Этот дождь заполняет всё пространство не только от неба до земли, но и от края до края. Он окутывает дождевой пеленой всё, что попадается на его пути. Он слизывает своим прозрачным языком все пылинки с листвы, с травинок, с цветов, со скамеек, заборов…

Но самое удивительное — это его скольжение по оконным стёклам.

Дождевые струйки стремительно несутся по стеклу, сталкиваясь, сливаясь, изменяя траекторию движения, при этом продолжая свой неудержимый бег куда-то вниз.

От мощного потока воды невозможно оторвать взгляд. Это зрелище завораживает. А что может быть более потрясающим в дожде, как не эти водные узоры на стекольном холсте!? Даже не нужно иметь сильное воображение, чтобы разглядеть мгновенно меняющиеся причудливые дождевые картины. И не только те, что на самом стекле, но и те, что возникают в искажённом водой пространстве за окном. Очертания деревьев, домов, столбов теряют чёткие границы и, размываясь и искажаясь, создают неправдоподобный и потрясающий пейзаж.

Ещё загадочнее дождевые картины смотрятся поздним вечером или ночью, когда их эффект усиливается трепетанием света реклам и уличных фонарей.

Всё это будоражит, волнует, увлекает и невозможно оторваться от такого фантастического рисунка. А автор этого дивного волшебства — дождь, полный силы и неповторимого очарования дождь.

 

Людмилин Александр

 

СОЛОВЕЙЧИК-СОЛОВЕЙ

 

В детстве о соловьях я слышал, не особо ценя и понимая их пение. Ну, пташка, как и все птички. В юности же, в период влюблённости во всё, я услышал пение соловья совсем близко — и уже не путал его с другими птицами. Его переливы-трели уникальны, неподражаемы. Я насчитывал до семи-восьми отголосков. Он поёт самозабвенно. Особенно в вечерней тиши…

И слушаешь его затаённо, прикрыв глаза и распахнув душу. И кажется, трели его, лаская слух, оседают в уголках памяти. Действительно незабываемо! Тогда же во мне уверовалось, что не может соловейчик сесть с таким пением на сорное дерево. Непременно на берёзу или иву, растущую у речушки или по-над оврагом. Соловьи поют у нас с середины лета и вплоть до его конца. И пусть он поёт там, где ему любо… И в душе тоже…

 

Малыхина Виталина

 

---

Дата добавления: 2018-09-20; просмотров: 253; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!