ЯЗЫКОВЫЕ ОРГАНЫ И ГРАММАТИЧЕСКИЕ ГЕНЫ 15 страница
Глава 13
КАК УСТРОЕНО СОЗНАНИЕ
Язык и человеческая природа
В начале этой книги я спрашивал вас, почему вам вообще стоит поверить в существование языкового инстинкта. Теперь, когда я сделал все, что в моих силах, чтобы убедить вас в его существовании, пришло время спросить, почему вас это должно волновать. Конечно, обладание языком — это часть того, что означает быть человеком, поэтому испытывать любопытство вполне естественно. Между тем обладание двумя руками, которые не задействованы при ходьбе, еще более важная составляющая понятия «человек», но вероятнее всего, что на протяжении всей этой книги, вы ни разу не задумывались о человеческой руке. По отношению к языку люди не просто проявляют любопытство, они сгорают от любопытства. Причина этого очевидна. Язык — это наиболее доступная часть сознания. Люди хотят больше узнать о языке, потому что надеются, что эти знания приведут их к пониманию человеческой природы.
Это движение в одной упряжке воодушевляет языковые исследования, поднимает ставки тех технических вопросов, по которым имеется тайное несогласие, и привлекает внимание к ученым — представителям самого обширного круга дисциплин. Занимающийся проблемой, является ли анализ предложений инкапсулированным ментальным модулем или он смешан с общим интеллектом, философ и психолингвист-экспериментатор Джерри Фодор более чем откровенен, когда он обсуждает предмет своего интереса в процессе полемики:
|
|
|
Вы можете сказать: «Но послушайте, почему вас так волнуют эти модули? Вы владеете ими, почему бы не поднять паруса и не пуститься в путь?» Это совершенно законный вопрос, и именно его я часто задаю самому себе… Грубо говоря, идея, что сознание пропитывает восприятие, имеет отношение (и исторически они действительно связаны) к той теории в философии науки, согласно которой наблюдения человека полностью определяются его теоретическими взглядами; в антропологии — к теории, согласно которой человеческие ценности полностью определяются его культурой; в социологии — к теории о том, что бытие человека, особенно включающее его научные познания, полностью определяется его принадлежностью к тому или иному классу; в лингвистике — к теории о том, что человеческая метафизика полностью определяется его синтаксисом (т.е. гипотеза Уорфа — СП ). Все эти теории — просто вид релятивистского холизма: поскольку восприятие пропитано познанием, наблюдения — теорией, ценности — культурой, наука — классовой принадлежностью, а метафизика — языком, то рациональная критика научных теорий, этических ценностей, метафизического мировоззрения или всего, чего угодно, может иметь место только внутри того каркаса исходных посылок, которые (в силу географических, исторических или социальных предпочтений) разделяют собеседники. А рационально критиковать каркас невозможно.
|
|
|
Дело вот в чем: я ненавижу релятивизм. Я ненавижу релятивизм больше, чем что бы то ни было, за исключением, может быть, моторных лодок из стекловолокна. Ближе к делу — я думаю, что релятивизм — это, очевидно, ложная теория. То, что он упускает из виду — это, грубо говоря, неизменная структура человеческой природы. (Разумеется, такой взгляд на природу человека не нов, податливость последней — это та доктрина, на которой релятивисты неизменно готовы делать акцент, обратитесь, например, к работам Джона Дьюи…) Но в когнитивной психологии заявление о том, что структура человеческой природы неизменна, традиционно принимает форму утверждения о гетерогенности познавательных механизмов и жесткости организации познания, которая содействует их инкапсуляции. Если существуют модули и способности, значит не все воздействует на все, не все пластично. Чем бы ни было это Все, в нем содержится, по крайней мере, больше, чем Один элемент.
|
|
|
Для Фодора модуль восприятия предложения, буквально передающий сообщение, которое не искажено предрассудками и ожиданиями слушающего, является эмблемой универсально структурированного человеческого сознания, одинакового где бы то ни было и когда бы то ни было, и позволяющего людям приходить к согласию о том, что правильно и справедливо с точки зрения объективной реальности, а не своего собственного вкуса, обычая или личного интереса. Это — некоторая натяжка, но нельзя не признать, что такая связь существует. Современная интеллектуальная жизнь сплошь затянута пленкой релятивизма, отрицающего, что существует такая вещь, как универсальная человеческая природа, а существование языкового инстинкта в любой форме бросает вызов этому отрицанию.
Доктрина, лежащая в основе релятивизма — Стандартная социальная научная модель (ССНМ) — стала преобладающей в интеллектуальной жизни в 1920-е гг. Это было слияние одной антропологической и одной психологической теории:
1. В то время, как животными жестко управляет их биология, поведение человека определяется культурой, автономной системой символов и ценностей. Свободные от биологических ограничений, культуры могут варьироваться свободно и безгранично.
|
|
|
2. Человеческие дети, рождаясь, не имеют почти ничего, кроме нескольких рефлексов и способности к обучению. Обучаемость — это процесс общего назначения, используемый во всех областях знания. Дети постигают свою культуру через обучение, поощрение и наказание и ролевые модели.
ССНМ не только была основанием для изучения человека в научной среде, но служила и светской идеологии нашего столетия, тому взгляду на человеческую природу, который должен разделять каждый порядочный человек. Альтернатива ей, иногда называемая «биологическим детерминизмом», как утверждалось, расставляла людей по строго определенным местам в социально-политико-экономической иерархии и была причиной многих ужасов последних столетий — рабства, колониализма, расовой и этнической дискриминации, экономических и социальных каст, насильственной стерилизации, сексизма, геноцида. У двух из самых известных основателей ССНМ, антрополога Маргарет Мид и психолога Джона Уотсона, явно были в мыслях эти социальные скрытые смыслы:
Мы вынуждены прийти к заключению, что человеческая природа до невероятного податлива, отвечая точно и соответствующим образом на разнящиеся культурные условия… Представители любого из двух полов могут с большим или меньшим успехом (в зависимости от отдельных личностей) быть воспитаны в приближении почти [к любому темпераменту]… Если мы хотим прийти к более богатой культуре, богатой в смысле противоположных ценностей, мы должны признать полную гамму человеческих потенциалов и исходя из этого ткать менее произвольную социальную ткань, такую, в которой каждый человеческий дар, несмотря на все их разнообразие, найдет подходящее место. [Mead 1935]
Дайте мне дюжину здоровых, физически развитых детей и мой собственный особым образом устроенный мир, чтобы их в нем воспитывать, и я гарантирую, что любого из этих детей на выбор, я смогу воспитать так, чтобы сделать из него любого требующегося мне специалиста — врача, юриста, художника, коммерсанта и, да-да, даже нищего и вора, вне зависимости от его талантов, склонностей, тенденций развития, способностей, призвания и расы его предков. [Watson 1925]
По крайней мере в устных заявлениях образованной части общества ССНМ одержала полную победу. В интеллигентных научных беседах и уважаемых периодических изданиях любые обобщения, касающиеся человеческого поведения, осторожно предварялись шибболетами ССНМ, дистанцирующих говорящего от его омерзительных исторических предшественников, начиная со средневековых королей и кончая Арчи Банкером[149]. Со слов «Наше общество» Дискуссия начиналась, даже если не было исследовано никакое другое общество. «Социализирует нас» — продолжались рассуждения, — даже если опыт ребенка ни разу не был рассмотрен, «чтобы мы исполняли роль…» — идет заключение, невзирая на то, в каком контексте надо употреблять метафору «роль», которая является характером или партией, произвольно назначаемой участнику действия режиссером.
С недавнего времени периодические издания стали сообщать нам, что «маятник качнулся в другую сторону». Описывая ужас родителей, пацифистов и феминистов, при виде сына, играющего в войну, и четырехлетней дочери, нянчащей куклу Барби, они напоминают читателю, что наследственные факторы нельзя игнорировать, и что поведение — это взаимодействие между природой и воспитанием, без каждого из которых так же нельзя обойтись, как без длины или ширины прямоугольника при определении его площади.
Я был бы очень огорчен, если бы полученные нами знания о языковом инстинкте были скомканы в бездумные дихотомии: наследственность — окружающая среда, (природа — воспитание, нативизм — эмпирицизм, врожденное — приобретенное, биология — культура) — бесполезные банальности о переплетенных сложным образом взаимодействиях, или циничный образ раскачивающегося маятника научной моды. Я думаю, что наше понимание языка предлагает более удовлетворительный способ изучения человеческого сознания и человеческой природы.
Для начала мы можем забраковать до-научную, волшебную модель, в которую обычно бывают оформлены вышеупомянутые предметы обсуждения:
«Полемика» по поводу того, наследственность ли, окружающая среда или взаимодействие между ними являются причиной того или иного поведения организма, просто бессвязна. Организм исчез, появилась окружающая среда, которую некому воспринять, поведение без носителя этого поведения, обучаемость без обучаемого лица. Как подумала про себя Алиса, когда Чеширский кот медленно испарился, оставив после себя только улыбку, продержавшуюся еще некоторое время: «Видала я котов без улыбок, но улыбка без кота! Такого я в жизни еще не встречала»
Приводимая ниже модель тоже является упрощением, но это уже куда лучшее начало (см. схему на с. 389).
Потому что теперь мы можем воздать должное сложной организации человеческого мозга — прямой причине всего: восприятия, обучаемости и поведения. Способность к обучению — это не альтернатива врожденным качествам: без врожденного механизма обучаемости она вообще не могла бы иметь место. Это становится ясно в свете того глубинного знания, которое мы приобрели о языковом инстинкте.
Во-первых, чтобы успокоить нервных: да, и наследственность и окружающая среда играют важную роль. Ребенок, воспитанный в Японии, в итоге будет говорить по-японски, а тот же самый ребенок, воспитанный в Соединенных Штатах, в итоге заговорил бы по-английски. Поэтому мы знаем, что окружающая среда играет важную роль. Если растущий ребенок неразлучен с хомячком, то в итоге ребенок овладеет языком, а хомячок, живший в той же самой окружающей среде — нет. Поэтому, мы знаем, что роль наследственности важна. Но еще многое нужно добавить:
• Поскольку люди могут понимать и продуцировать бесконечное количество новых предложений, прямая характеризация их поведения бессмысленна — нет двух людей, которые вели бы себя одинаково, а потенциальное поведение человека невозможно даже расписать по пунктам. Но благодаря конечной системе правил — грамматике — может появиться бесконечное количество предложений, поэтому имеет смысл изучать ментальную грамматику и другие психологические механизмы, лежащие в основе языкового поведения.
• Язык появляется так естественно, что мы склонны быть пресыщенными им, подобно городским детям, думающим, что молоко берется из грузовика. Но пристальный анализ фактов, заставляющих слова складываться вместе в стандартные предложения, обнаруживает, что у ментальных языковых механизмов сложное строение, и что они состоят из многих взаимодействующих частей.
• Рассмотренный под микроскопом языковой Вавилон уже не кажется варьирующимся произвольно и без границ. Теперь становится видно общее строение механизма, лежащего в основе языков мира — Универсальная Грамматика.
• Пока план этого общего строения не будет заложен в механизм, изучающий какую-то определенную грамматику, обучение будет невозможным. Существует много возможных способов прийти к обобщениям на основе родительской речи, из которых впоследствии и сложится язык; и дети быстро обнаруживают такие обобщения.
• И наконец, некоторые механизмы обучаемости кажутся задуманными для языка самого по себе, а не для культурного или символического поведения вообще. Мы видели людей каменного века с высоко развитой грамматикой, беспомощных карапузов, компетентных в грамматических вопросах, и идиотов-гениев. Мы видели грамматическую логику, которая выходит за рамки здравого смысла: слово it в It is raining ‘Идет дождь’, букв. ‘Это дождит’, ведущее себя так же, как слово John в John is running ‘Джон бежит’, mice-eaters ‘мышееды’, поедающие mice ‘мышей’ ведут себя отлично от rat-eaters ‘крысоедов’, поедающих rats ‘крыс’.
Уроки языка не пропали впустую для остальных наук о сознании. Появилась альтернатива Стандартной социальной научной модели, она уходила корнями в учения Дарвина и Уильяма Джеймса и была вдохновлена исследованиями языка, проводимыми Хомским, а также психологами и лингвистами, которые шли по его следам. Эта модель была применена к зрительному восприятию ученым-неврологом Дэвидом Марром и психологом Роджером Шепардом и была разработана антропологами Дэном Спербером, Дональдом Саймонсом и Джоном Туби, лингвистом Реем Джакендофом, ученым-неврологом Майклом Газзанига и психологами Ледой Космидес, Рэнди Галлистел, Фрэнком Кейлом и Полом Розином. Туби и Космидес в недавно вышедшей значительной работе «Психологические основы культуры» назвали эту модель Объединенной причинной моделью, потому что она стремится объяснить, как в результате эволюции возник мозг, благодаря которому стали возможны такие психологические процессы, как знание и усвоение нового, что в свою очередь привело к усвоению человеком ценностей и знаний, которые и составляют его культуру. Таким образом, эта модель включает психологию и антропологию в категорию, общую с другими естественными науками, особенно с неврологией и эволюционной биологией. Из-за связи с последней ее также называют эволюционной психологией.
Эволюционная психология усвоила многие уроки человеческого языка и нашла им применение во всех остальных областях психического развития человека:
• Точно так же, как язык является невероятным мастерством, требующим замысловатого ментального «программного обеспечения», другие достижения ментальной жизни, к которым мы привыкли относиться как к чему-то само собой разумеющемуся (как например, способность воспринимать, рассуждать и действовать), требуют своих собственных, хорошо спроектированных ментальных программ. Точно так же, как способность производить грамматические вычисления имеет универсальное устройство, все остальное в человеческом мозге тоже устроено универсально — это заключение основано не только на желании видеть всех людей братьями, но и на реальном открытии, касающемся нашего биологического вида и мотивированном эволюционной биологией и генетикой.
• Эволюционная психология не проявляет неуважения к обучаемости, но стремится ее объяснить. В пьесе Мольера «Мнимый больной» ученого доктора спрашивают, как опиум вызывает у людей сон, и доктор ссылается на его «снотворную силу». Лейбниц точно так же осмеивал мыслителей, которые взывают к
явно, скрытым качествам или способностям, которые в их представлении выглядят как маленькие демоны или домовые, способные незамедлительно предоставить то, что требуется; как если бы часы указывали время, пользуясь некой «часоуказательной» способностью, и не нуждаясь в колесиках, или как если бы мельницы мололи зерно дробительной способностью, не нуждаясь ни в чем, что напоминало бы жернова.
В Стандартной социальной научной модели к «обучаемости» взывали именно таким образом; в эволюционной психологии не существует обучаемости без некого врожденного механизма, который делал бы ее возможной.
• Механизмы обучения в различных сферах человеческой жизни: языке, морали, еде, социальных отношениях, материальном мире и т.д., как это часто обнаруживается, работают с противоположными намерениями. Механизм, спроектированный для усвоения чего-то правильного в одной области, усваивает что-то совершенно неправильное — в других областях. Это предполагает, что обучение осуществляется не с помощью единого аппарата общего назначения, но различными модулями, каждый из которых настроен на особую логику и законы своей области. У людей гибкое мышление, но не потому, что окружающая среда гнет свою линию и обрабатывает сознание, придавая ему произвольную форму, а потому, что мозг содержит так много различных модулей, в каждом из которых есть все необходимое, чтобы обучаться по-своему.
• Поскольку биологические системы с признаками сложной организации вряд ли могли бы возникнуть благодаря случайностям или совпадениям, их организация должна быть следствием естественного отбора и, таким образом, обладать функциями, полезными для выживания и воспроизводства в той окружающей среде, в которой эволюционировали люди. (Тем не менее, это не означает, что все аспекты сознания являются следствием адаптации; или что то, к чему приспособлено сознание, обязательно будет выгодным в таких новых условиях эволюции, как города XX в.)
• И наконец, культуре воздается должное, но не как какому-то бестелесному процессу и не как фундаментальной природной силе. Понятие «культура» относится к процессу, при котором определенные виды обучения распространяются среди людей некого сообщества как поветрие, и сознания становятся скоординированы по общему образцу; точно так же такие понятия, как «язык» или «диалект», относятся к процессу, при котором разные носители языка в обществе получают в высшей степени похожие ментальные грамматики.
* * *
Обсуждение этого нового взгляда на структуру сознания хорошо начать с того же, с чего мы начали обсуждение языкового инстинкта, — с универсальности. Как я ранее отмечал, язык является универсальным для человеческих сообществ, и, насколько мы знаем, он был универсальным и в ходе развития нашего биологического вида. Хотя языки взаимно непонятны, под этими поверхностными вариациями залегает единая результирующая схема Универсальной Грамматики с ее существительными и глаголами, структурой непосредственно составляющих и структурой слов, падежами, вспомогательными глаголами и т.д.
На первый взгляд, этому явно противоречат свидетельства этнографов. В этом веке антропология вывела нас на ярмарочную площадь, расширившую наши познания о человеческом многообразии. Но, может быть, этот карнавал табу, систем родства, шаманства и всего остального окажется столь же поверхностным, как разница между dog и hundt, скрывая универсальную человеческую природу?
Культура самих антропологов сообщает нам о том, что лейтмотив их исследований — «все дозволено». Один из самых значительных американских антропологов, Клиффорд Джиртц призывал своих коллег быть «торговцами удивительным», «ястребом бросаться на аномалии, горстями метать странности». «Если бы нам была нужна только домашняя правда, — добавляет он, — то нам бы следовало оставаться дома». Но при таком подходе гарантировано, что антропологи упустят любые универсальные модели в человеческом поведении. На самом деле это может напрямую привести к ошибке, когда некая банальность будет преподнесена как аномалия, что произошло с «Великой мистификацией эскимосского словаря». Как написал мне один молодой антрополог:
Истории об эскимосской лексике будет отведен свой собственный раздел в моем проекте — книге с рабочим названием — «Сто лет антропологического беззакония». В течение нескольких лет я собирал примеры огромной профессиональной некомпетентности: все они являются примерами избитых антропологических анекдотов, оказавшихся неправдой, но тем не менее продолжающих использоваться в учебниках в качестве общих мест в своей области. Свободный секс на Самоа, ведущий к отсутствию преступлений и разочарований; сексуально сдержанные культуры, такие как «нежный» народ арапеш (мужчины являются охотниками за головами); примитивный народ тасадей, продолжающий жить в каменном веке (сфабриковано коррумпированным филиппинским министром культуры — жители соседних деревень были одеты как «первобытные люди», живущие при матриархате); матриархаты на заре цивилизации; фундаментально отличное представление о времени у хопи; культуры, о которых всем известно, что в них все наоборот и т.д. и т.д.
Дата добавления: 2018-08-06; просмотров: 213; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!