Скажи, что ты от Сальвадора Дали

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.ru

Все книги автора

Эта же книга в других форматах

 

Приятного чтения!

 

Том Роббинс

Сонные глазки и пижама в лягушечку

 

Посвящается Маэстро Рудольфо, а также «нашему человеку в «нирване» и «преподавателям-гастролерам».

 

Доказано, что некоторые виды земноводных способны ориентироваться по звездам.

Британская энциклопедия

 

Наш мир, разумеется, иллюзорен; однако у него должен быть реальный прототип.

Исаак Башевис Зингер

 

Четверг, 5 апреля, вечер

Только что из Тимбукту

 

16:00

 

День, когда рынок ценных бумаг наворачивается с кровати и ломает позвоночник, по праву можно назвать самым черным днем вашей жизни. По крайней мере так вам кажется. На самом деле он не такой уж черный, но вы железно убеждены в его черноте, и в голосе, озвучивающем эту мысль, звенит голая вера, практически не украшенная риторикой.

– Сегодня самый черный день моей жизни, – говорите вы, роняя соленый орешек в бокал двойного мартини (в более светлые дни вы пьете белое вино) и наблюдая за его погружением: орешек в отличие от рухнувших сбережений тонет медленно и красиво, описывая изящную спираль, и приставшие к нему маленькие миленькие пузырьки совсем не похожи на мерзкие обломки, облепившие ваше сердце.

Прошло уже около трех часов с того момента, как рынок сорвался в пропасть, и тревожный, с вкраплениями истеричности галдеж, до сих пор наполнявший ресторан «Бык и медведь», уступает место тихому гудению, в котором смешались стратегии выживания и циничные шуточки. Однако ни отчаянные уловки коллег, ни фальшивое веселье не вызывают отклика в вашей безутешной душе. Обхватив до срока седеющую голову, вы повторяете:

– Самый черный день…

– Да ладно тебе, – говорит Фил Крэддок. – Рынок еще поднимется.

– Он-то, может, и поднимется. А я уже вряд ли. Все клиенты утонули, погрузились с головой, а жабр у них нет. – Вы глотаете огненный мячик мартини. – Даже Познер об этом знает. Сегодня встретил меня в коридоре, сразу после звонка. Спросил, считаю ли я профессию больничной сиделки благородной.

– Может, он сам хочет стать сиделкой?

Вы усмехаетесь, представив эту картину.

– Познер, таскающий утки? Скорее уж Папа Римский согласится сняться в порнофильме! Нет, Фил, старик послал четкий, недвусмысленный сигнал: продавай «порше» и занимай очередь за талонами на бесплатный супчик. Если к понедельнику рынок не поднимется, меня отправят на котлеты.

– До понедельника еще три выходных.

– Угу, спасибо, что напомнил! Лишний день мучительной неизвестности. Хотя все правильно: страстная пятница – день наказаний.

– Соберись, подружка, – отвечает Фил. – Возьми себя в руки, надень пуленепробиваемый лифчик.

При упоминании об интимной детали туалета вы краснеете. Одно дело, когда речь идет о порнофильмах (которых вы, кстати, ни разу в жизни не видели), и совсем другое – когда мужчина, пусть даже это Фил Крэддок, смотрит в глаза и говорит о личных вещах, несущих налет порочности. Невольное смущение румянит ваши оливковые щечки так, что ими впору украшать бокал двойного мартини – уже третий за вечер, – а попытка сознательно замедлить кровообращение заставляет краснеть еще сильнее. Эта склонность быстро вспыхивать по пустякам – один из пунктов, по которым можно упрекнуть злую судьбу, регулярно плюющую вам в тарелку. Другой пункт – ваши соседи по столу.

Фил Крэддок специализируется на торговле бобами и свиными потрохами, да и сам похож на свиновода, если не считать небрежно повязанного галстука. Галстук, если уж на то пошло, тоже деревенский: хронически старомодный, широкий, с загнутым кончиком. (Единственный человек в «Быке и медведе», одетый дурнее Фила, – это странный тип, с которого не сводит глаз ваша вторая соседка по столу, Энн Луиз.) На самом деле Фил держится очень деликатно и сочувствующе, но это лишь раздражает: слишком уж похоже на стиль поведения Белфорда Данна, вашего так называемого парня. Фил и Белфорд одинаковы практически во всем, за исключением двух деталей: во-первых, Белфорд на десять лет младше, а во-вторых, трудно представить, чтобы Фил согласился делить свою квартиру с переродившейся обезьяной.

Что до Энн Луиз, то вы ее почти не знаете. Она пришла в фирму «Познер, Лампард, Мак-Эвой и Джейкобсен» шесть месяцев назад, а прежде жила в Нью-Йорке, где подвизалась на продаже аварийных зданий и между делом, как утверждают злые языки, самозабвенно практиковала содомский грех практически со всеми крупными фигурами Уолл-стрит, включая тех, чьи имена украшают фасады известных фирм. Это женщина средних лет, приземистая, не лишенная привлекательности; она, пожалуй, могла бы вас кое-чему научить – по работе, разумеется! – но «репутация» не позволяет. К тому же Энн вот уже полчаса, игнорируя ваше присутствие, таращится в спину длинноволосого незнакомца (по крайней мере вам он не знаком), вокруг которого у стойки бара толпится народ. Слабое зрение и неудобный угол мешают вам разглядеть детали.

Так или иначе, вашу досаду можно понять. Из пестрого разнообразия брокеров, менеджеров и портфельных инвесторов, наводнивших ресторан «Бык и медведь»; из тех, с кем вы могли бы мысленно взяться за руки в столь роковой, даже исторический момент; из тех, перед кем можно излить тоскующую душу в трагическом плаче по рухнувшим надеждам, – за вашим столиком оказываются эти два… изгоя? Несправедливо, хотя и типично. Щепотка соли на рану, лишнее доказательство, что сегодня – самый черный день вашей жизни.

Полно, Гвендолин, такой ли он черный? Может, вы забыли другой день, восемь лет назад, когда в почтовом ящике оказались уведомления об отказе, присланные одновременно из аспирантур Стэнфорда, Гарварда, Йеля и Уортонской бизнес-школы при Пенсильванском университете? В один и тот же день! И кому? Вам, представительнице гендерно-этнического меньшинства, – в то время как все организации в неуклюжей попытке замолить прошлые грехи, в паническом стремлении прослыть политически корректными лезли из кожи, чтобы пополнить ряды лицами вашего профиля!

Такой ли он черный, Гвендолин? Падения рынка вряд ли достаточно, чтобы затмить тот день, когда ваша мать, записав последний сонет в лиловую тетрадку, засунула голову в духовой шкаф!

Такой ли он черный? Вам всего двадцать девять. Будут и другие дни, другие катастрофы. Возможно, даже очень скоро. Возможно, грядущие потрясения вызревают уже сейчас, и виновна в них переродившаяся обезьяна…

 

16:50

 

Ресторан «Бык и медведь», расположенный в предынфарктном сердце делового Сиэтла, представляет собой старомодное, типично мужское заведение: оцинкованные потолки, темное дерево, бархатные бордовые обои, оживленные растительным орнаментом. После нескольких коктейлей золотистые завитушки начинают превращаться в долларовые значки, налитые цветом, жизненным соком и даже – хочется верить – пророческим пафосом. По пятницам здешний бар заполняется шумной толпой: «букмекеры», как они любят себя называть, выпускают нервный пар после долгой недели на трудной работе. Однако в эту «пятницу», которая фактически четверг, плотность пьяных посетителей вдвое превышает обычную – и даже не думает уменьшаться. Судя по всему, большинство брокеров покинут «Бык и медведь» лишь с закрытием, в два часа ночи. Дело не только в желании полить раны алкоголем и оттянуть момент, когда придется поглядеть семьям в глаза; есть еще и практические причины. Все сидят как на иголках (на золотистых завитушках), ожидая закрытия иностранных рынков, когда станет ясно, является ли падение Большим Смертельным Обвалом, финансовым апокалипсисом, который раз и навсегда напомнит людям, что слово «брокер» происходит от английского слова «разориться», и загонит Соединенные Штаты Америки в самый низ мировой экономической иерархии, куда-нибудь между Португалией и Монголией.

Сейчас всеобщее внимание приковано к Токио, где благодаря шестнадцатичасовой разнице и переходу на летнее время биржа «Никкей» еще только разводит огонь под утренним чайником. Каждая брокерская фирма Сиэтла оставила в офисе одного-двух наблюдателей, чтобы следить за новостями; на протяжении вечера они будут сообщать в «Бык и медведь», лично или по телефону, состояние биржи «Никкей». В Европе уже давно страстная пятница, тамошние рынки закрылись задолго до того, как огромная куча дерьма попала в американский пропеллер; они останутся закрытыми до вечера воскресенья, по сиэтлскому времени.

– Гвен Мати! – кричит бармен. – Гвен Мати, к телефону!

Бар на мгновение затихает. Может, это первое донесение с фронтов? Пока вы отодвигаете стул и встаете, работники «Мерил Линч», «Пруденшл секьюритиз» и других крупных фирм не сводят с вас нетерпеливых, отчасти завистливых глаз, недоумевая, почему у такой важной птицы рядом с бокалом мартини не лежит спутниковый телефон. Коллеги из «Познер, Лампард, Мак-Эвой и Джейкобсен», конечно, не питают иллюзий насчет вашей важности, однако тоже замолкают, зная о ваших амбициях и прикидывая, не подкупили ли вы кого-нибудь из часовых, чтобы в обход Познера получить первую сводку из Токио.

– Я здесь! – восклицаете вы, размахивая руками.

Телефон висит на стене в дальнем конце бара; приходится пробираться, робко расталкивая толпу. Как только вы выходите из зоны слышимости, толщина которой измеряется в дюймах, Энн Луиз поворачивается к Филу:

– Этой девице конец.

– Откуда ты знаешь? Слышала что-нибудь?

– Задницей чую! – Энн похотливо ухмыляется.

Вы стойко продолжаете путь, то и дело получая тычки локтями в грудь и клубы сигаретного дыма в лицо. Вокруг звенят стаканы, плещутся напитки, витают признания, всасываются дорожки кокаина. Когда еще такое увидишь? Брокеры в открытую обнимаются с ассистентками, менеджеры поглаживают крутые бедра секретарш. Как перед войной, когда объявляют «вне игры» и правила приличий временно отменяются. Вы минуете столик, за которым сидит главный аналитик фирмы Сол Финкельштейн.

– Aprus nous le duluge, – говорит Сол с жалкой улыбкой. – Концерт окончен, mon amie.

Вы треплете его по плечу и движетесь дальше. И, уже приблизившись к телефону, слышите, как он повторяет:

– Концерт окончен…

Вы тянетесь к трубке. Разумеется, это никакой не коллега и не сообщение из Токио. Вероятнее всего, звонит Кью-Джо Хаффингтон, так называемая лучшая подруга, чтобы напомнить о встрече у гостиницы «Виржиния». Вы уверены, что Кью-Джо уже на месте – встреча назначена на 16:30 в одном из небольших богемных ресторанчиков, которые она так обожает. Вы сами от подобных заведений не в восторге: они слишком живо напоминают о привычках ваших так называемых родителей. И все же это лучше, чем привести Кью-Джо, во всем ее полуторацентнерном безобразии, в «Бык и медведь». Вас раздражает ее нетерпеливость: глупо ожидать пунктуальности в такой день. Неужели она не слушает новостей? Увы, скорее всего так и есть. Кью-Джо слушает лишь музыку сфер.

– Алло! – кричите вы, собрав всю грубость, на которую способен сладенький девичий голосок.

Трубка отвечает голосом Белфорда Данна, вашего так называемого возлюбленного:

– Дорогая, прости ради бога! Не хотел беспокоить в такой день! – По крайней мере Белфорд слушает новости. – Понимаешь, Андрэ сбежал! Сбежал из дома!

Возлюбленный практически рыдает. Вы, однако, испытываете не жалость, а скорее раздражение. В этом весь Белфорд! Ваша карьера скользит по ледяному желобу в тартарары вслед за всей американской экономикой, а он убивается из-за удравшего животного!

С другой стороны, Андрэ не простое животное. Андрэ – обезьяна с богатым прошлым. В данном случае правильнее было бы сказать не «удрал», а «совершил побег».

– Белфорд, послушай…

После выпитого голос звучит автономно, как магнитофонная запись. Боже, какой противный просительный тон!.. Хотя эта оценка вряд ли объективна: ничто не раздражает вас сильнее, чем собственный голос. Так мог бы звучать маленький бисквитный кекс, думаете вы, если бы кексы умели разговаривать. С другой стороны, Кью-Джо утверждает, что ангельский голос – ваша главная добродетель. Из всех знакомых ей деловых женщин только вы не освоили язык бормашины. Вы пытались объяснить, что деловые женщины просто вынуждены говорить резко, иначе они не смогут на равных соперничать с мужчинами. И если ваш голос действительно столь нежен и беззащитен, как утверждает Кью-Джо, то причина этому одна: ваше неумение его изменить. Вы даже пытались курить в надежде, что дым обогатит диапазон низкими частотами, но сигареты вызывали нестерпимую тошноту. То, что Кью-Джо считает сексуальным, кажется вам каким-то писком. В детстве у вас и кличка была соответствующая: Пипи. Мать, конечно, никогда не обращалась к вам иначе, чем «Гвендолин», однако для отца и всех остальных вы были просто Пипи. «Пипи то, Пипи это…» Как будто вы чертова мышь!

– Белфорд, послушай…

Вы объясняете ему, что, даже если рынок закрылся в час дня, даже если внезапное падение на девятьсот пунктов проело у вас на макушке раннюю плешь, даже если в данный момент вы хлещете джин в веселом кабачке, – фактически вы еще на работе. Вы также объясняете, что ответственность перед клиентами (да и перед собой, ибо ваш личный баланс ушел в серьезный минус) не позволяет вам покинуть боевой пост, пока японские варвары, для которых день распятия Господа нашего Иисуса Христа не отличается от любого другого рабочего дня, не дадут ясный ответ: собираются они отправиться на дно вслед за нами? Однако чтобы не ранить страждущего Белфорда черствостью, вы, невзирая на собственные беды и обязанности, предлагаете ему следующую сделку: если Андрэ не объявится к ужину – а вы убеждены, что он ни на что не променяет любимый хлеб с изюмом и банановое эскимо, – то вы присоединитесь к поискам. И даже более того: приведете с собой Кью-Джо, чья выдающаяся парапсихическая мощь поможет в определении координат сбежавшей обезьяны.

Воодушевленный Белфорд взрывается фонтаном благодарностей – столь обильным, что это кого угодно может вывести из себя.

– А ты пока начни прочесывать окрестности, – добавляете вы сухо. – И обязательно сообщи в полицию.

– Да, пожалуй, – понуро соглашается он. – Не думаю, чтобы Андрэ опять… э-э… деградировал. Но ты права, мой моральный долг – поставить власти в известность.

Вы уже готовы повесить трубку – такие выражения, как «моральный долг», ничего, кроме раздражения, вызвать не могут, – когда Белфорд вдруг заявляет:

– Кстати, милая. Когда ты упомянула Японию, я подумал, что речь идет о докторе Ямагучи.

– Это еще кто?

– Ну, ты должна знать. Доктор Ямагучи! Он приезжает сегодня вечером.

– А, тот, который вылечил рак! А он тут при чем?

– Ну, он тоже из Японии. И собирается объявить добрые вести. Может, это поддержит рынок?

Вы страдальчески вздыхаете и вешаете трубку.

Воспользовавшись близостью туалетов, вы заходите в кабинку и мочитесь изо всех сил – звенящая о фарфор струя могла бы нокаутировать небольшого зверька или вышибить глаз циклопу, – а затем отправляетесь в обратный путь. Пробиваясь сквозь толпу возле бара, вы в какой-то момент оказываетесь за спиной человека, на которого таращилась Энн Луиз. Это худощавый высокий мужчина с обесцвеченными жидкими волосами до плеч. Узкие заношенные джинсы, в левом ухе золотая серьга. На тыльной стороне руки – синяя татуировка. Странно, что человек в столь неподобающем наряде находится в таком месте, как «Бык и медведь»; но еще более странно, что на протяжении вечера многие гораздо более изысканно одетые и весьма серьезные люди (даже сам Познер!) подходят с ним побеседовать. Вокруг него и сейчас увивается парочка брокеров, явно пытаясь подлизаться. В восьмидесятые такого никогда бы не случилось, думаете вы. Только сегодня, в самый черный день вашей жизни.

Незнакомец внезапно оборачивается и обжигает взглядом – вы издаете слабый писк, словно спелый помидор, заслышавший шаги огородника. Трещина его улыбки, пропахавшая сухую степь небритого лица, безжалостна, как хирургический надрез; воспаленные глаза красны, как пролежни, пронзительны, как медицинские ланцеты; холодный взгляд проникает в самое нутро. Прежде чем вы успеваете пошевелиться, он кладет вам на запястье костлявый палец и кивает в сторону Сола.

– Концерт только начинается, – шепчет он доверительно, и страшная ухмылка расползается, как прореха на гидрокостюме.

Добравшись до своего столика, вы садитесь и опускаете плечи в преувеличенном отчаянии:

– Боже всевышний! Кто этот человек?!

– Это же Ларри Даймонд! – отвечает Фил.

– Он только что из Тимбукту, – добавляет Энн Луиз таким тоном, как будто это все объясняет.

 

17:15

 

Чувствуя легкое головокружение после третьего мартини, вы решаете заказать что-нибудь поесть. Уже многие годы вы питаетесь преимущественно салатами, щедро поливая их труднопроизносимыми вяжущими соусами (попробуйте-ка после тяжелого трудового дня выговорить «ауругула» или, например, «радиччио») и спрыскивая специальными уксусами, которые стоят дороже, чем хорошее шампанское. Но сегодня вне игры, правила отменяются, и ваш стройный подтянутый животик требует протеина. «Бык и медведь», специализирующийся на традиционной картофельно-мясной кухне, подходит как нельзя лучше: вы заказываете бифштекс с жареным луком и спаржей.

Пока официантка расставляет приборы и масленки, Пол сообщает некоторые подробности об омерзительном Ларри Даймондс. В свое время этот человек был настоящим асом, крутейшим брокером тихоокеанского побережья, однако стиль его игры отличался непростительной небрежностью, и во время предыдущего падения рынка, в восемьдесят седьмом году, Ларри потерял работу и разорился.

– О нем слышали даже в Нью-Йорке, – вставляет Энн Луиз. – По здешним деревенским меркам этот парень сшибал чудовищные деньги. По сути, он просто здорово умел впаривать, только и всего. А в нашем деле на голой настырности далеко не уедешь. – Энн Луиз бросает на вас многозначительный взгляд, от которого бледнеют щеки.

– Это точно, – соглашается Фил, ероша седые волосы толстыми фермерскими пальцами. – Чего-чего, а впаривать старина Ларри умел. Интересно, чем он сейчас занимается?

– Он только что вернулся из Тимбукту!

– Да, Энн Луиз, – встреваете вы. – Это мы уже слышали. Вопрос – зачем? Если он отошел отдел, то почему сидит здесь?

– Может, он знает что-то такое, чего другие не знают, – предполагает Пол.

– О чем? О Тимбукту?

– Ну, есть такая вещь, как мировая экономика.

– Да, но Тимбукту… Это же черт знает где!

– Ну и что? Всех остальных уже подключили. Таиланд, Аргентина, Турция, Вьетнам… Теперь очередь дошла до Тимбукту.

– Какая у них экономическая база? – спрашивает Энн Луиз. – Подозреваю, что никакой.

– Ну уж нет, – говорите вы, – этот Даймонд не похож на брокера, который разнюхивает иностранные рынки. Он похож скорее… на рокера. На уличного музыканта.

Произнося слово «музыкант», вы поневоле вспоминаете о своем отце. Но это отдельная история.

Энн Луиз снисходительно улыбается и открывает рот, чтобы ответить, – и тут по ресторану прокатывается волна возбуждения. Толпа начинает бурлить, люди вертят головами, как будто в зал вот-вот войдет обнаженная кинозвезда, только неизвестно, через какую дверь. Правда, по выражению некоторых лиц можно подумать, что войдет не звезда, а вооруженный террорист. По ресторану явно бегает какой-то слух, пугая посетителей, кусая их за икры. Пожилой дядька, вице-президент «Мерил Линч», осторожно взбирается на столик, и уровень шума, достигнув пика, начинает плавно сползать, как акустический чулок. Хриплый старческий голос оглашает новость: «Никкей» открылась гораздо ниже обычного, хотя все же выше, чем многие опасались, и сейчас показывает тенденцию к выравниванию.

Раздаются радостные возгласы и сдержанные аплодисменты. Все одновременно начинают говорить. Официант приносит еду. Вы вонзаете вилку в первый кусочек мяса и уже открываете рот – но тут жевательные мышцы, изготовившиеся к работе, сводит судорога, ибо за соседним столиком кто-то восклицает:

– Знаете, почему «Никкей» еще держится? Из-за доктора Ямагучи!

 

18:10

 

Пока вы едите, из Токио приходят еще два сообщения. Согласно первому, японский индекс сползает под откос. «Бык и медведь» встречает эту новость смирением, которое граничит с фатализмом. На второе сообщение – что индекс опять поднялся – посетители откликаются либо с оптимизмом, либо с недоверием, в зависимости от темперамента.

Не зная, как себя вести, вы заказываете бокал портвейна, чтобы поддержать уровень сахара в организме, и, развернув стул, присоединяетесь к Энн Луиз, которая по-прежнему наблюдает за Ларри Даймондом.

– Так вот что случается с оступившимися брокерами, – ухмыляетесь вы. – Неужели через пару лет я тоже превращусь в бомжиху?

Вопрос скорее риторический, однако Фил отвечает:

– Ну, Ларри-то был гением.

Энн Луиз кивает и улыбается.

Ах, простите великодушно, думаете вы. С такими словами, как «гений», надо обращаться осторожнее! Что имел в виду этот «гений», когда говорил про концерт, который только начинается? А Сол – что он имел в виду? Что значит «концерт окончен»? По большому счету, концерт закончился еще в восьмидесятых. А вы… что ж, вы просто опоздали. В те светлые времена любой брокер мог загребать деньги лопатой. Знаем, читали! Учась в колледже, вы мечтали об этом каждый день. Но удача повела себя как обычно: не успели вы приготовить большую корзинку для золотых яиц, как курочку стерилизовали. У американской экономики поехала крыша как раз в тот момент, когда вам вручили диплом. Правда, крыша еще может вернуться на место. Впрочем, это будет означать, что экономика накрылась, ведь так? Выходит, как ни крути, вам ничего не светит – несмотря на то, что ваши предки родились под жарким филиппинским солнышком, чтоб оно провалилось… Нет, Гвендолин, нельзя так относиться к своим корням! Не забывайте о корнях, на них всегда можно свалить вину за собственные неудачи.

Пьяный разум удрученно созерцает черную звезду, под которой вам довелось родиться. Жалость к себе – отвратительное чувство. Однако сейчас вы впрыскиваете эту жалость себе в душу лошадиным шприцем… и вдруг замечаете, что Ларри Даймонд оставил свой пост у стойки бара и направляется прямиком к вашему столу. «Фу, какой мерзкий тип! – думаете вы. – У него даже походка как у изгоя!»

– Как дела, Ларри? – приветствует Фил.

– Мистер Даймонд, если не ошибаюсь? – Глаза Энн Луиз вспыхивают ярче, чем кончик ее сигары.

Мистер Даймонд не обращает на них внимания. Минуту он разглядывает вас, покачиваясь, как разношенный хомут на шее вечности, а потом произносит:

– Могу поспорить: у нас есть что-то общее.

– Сомневаюсь, – отвечаете вы. – Я ведь еще не пошла ко дну.

В ухмылке Ларри жутким образом сочетаются жестокость и щедрость, враждебность и восхищение; воспаленные глаза напоминают испанские орешки, исполняющие демонический канкан.

– Я подошел не за тем, чтобы говорить о работе. – Он кивает туда, где только что стояла ваша тарелка. – Я ведь тоже ел спаржу. Понимаете, что это значит? В течение следующих пяти часов наша моча будет пахнуть одинаково!

 

18:30

 

По крайней мере хоть погода хорошая. Зимние сиэтлские дожди, которые обычно цепляются за заплесневелый грязно-серый хвост дождей осенних, иссякли на прошлой неделе, и теперь с каждым днем небо делается светлее и выше – кажется, что оно сорвалось с якоря и дрейфует прочь от Земли. Апокалипсис наоборот. Говорят, во время биржевого краха 1929 года небо было черно от миллионеров, выпрыгивающих из окон. Вы задираете голову: вечер тихий и ясный, в небе ни одного миллионера. Даже пуговичка от миллионерского пиджака не падает на ваше смазливое личико.

А вы ведь и в самом деле красивы, Гвендолин! И порой даже жалеете об этом. Красота приводит к неприятным столкновениям, после которых приходится поспешно покидать «Бык и медведь». Правда, справедливости ради отметим: такие ухажеры, как Ларри Даймонд, вам еще не попадались. После его возмутительной реплики – кстати, чрезвычайно развеселившей Фила и Энн Луиз – вы подхватили сумочку и с достоинством, хотя и покраснев, попытались ретироваться в туалет. Ларри перекрыл вам дорогу. Возможно, он просто хотел извиниться; вы не дали ему такого шанса:

– Отойди, дикарь африканский!

Фраза должна была прозвучать холодно и вразумляюще (хотя откуда взяться холоду в голосочке, который годится лишь для того, чтобы лелеять лютики и убаюкивать клубничку?), Ларри, однако, отреагировал так, словно ему одновременно дали пощечину и подарили кучу денег. Его пьяная агрессия улетучилась быстрее, чем реклама поливальных установок из памяти жителя республики Бангладеш: взгляд прояснился, стал подозрительным, умоляющим.

– Дикарь – в смысле хам? Или дикарь из племени бозо?

Вы не нашлись, что ответить, – такой Ларри был даже страшнее, чем давешний развязный шутник. Он схватил вас за плечи, вплотную приблизил небритое лицо. Судя по виду, от него должно было мерзко вонять, но, к вашему удивлению, запах оказался даже приятным: что-то металлически-сладкое, как жестянка с фруктовыми леденцами. Это, впрочем, отнюдь не утешало. Ларри встряхнул вас за плечи:

– Хам или бозо?!

– Х-хам! – пискнули вы, ожидая в ответ как минимум телесных повреждений. Но он лишь разочарованно улыбнулся и разжал руки.

На непослушных ногах вы ринулись к дверям и выбежали на улицу, где и стоите сейчас – на апрельском ветру, запрокинув голову, наблюдая, как небо улетает дальше звезд.

 

18:40

 

В таком состоянии садиться за руль – явная глупость. За «порше» еще не выплачен кредит, осталось тридцать тысяч, а с вашей удачливостью поездка непременно закончится столкновением с каким-нибудь твердым тупым объектом, да еще и штраф возьмут. Отель «Виржиния» в десяти минутах ходьбы; тем не менее, осмотревшись по сторонам, вы отказываетесь и от пешей прогулки.

Центр Сиэтла в наши дни напоминает трущобы Калькутты – улицы буквально кишат бомжами, бродягами, нищими, маньяками, психопатами, наркоманами, калеками, грабителями, насильниками и прочими уродами. Как только прекратился дождь, они выкатились, вышли, выползли, выбежали, выковыляли и вывалились на городские тротуары из подворотен, подъездов, подвалов, канализационных труб, помоек и заброшенных зданий – и заиграли на шарманках, разложили барахло, расставили рукописные плакаты, предрекая конец света…

Некоторые из этих созданий выглядят угрожающе, других просто жаль. Например, семейка, сидящая полукругом на ступеньках молочного магазина: папа-попрошайка, мама-попрошайка, сынишка-попрошайка и младенец-попрошайка – обмотанные лохмотьями, сверкающие соплями, обветренные и больные, но не теряющие надежды, что рано или поздно придет добрый самарянин, посланник церкви или правительства, и утрет им сопли и вручит ковер и телевизор. К вашей чести, Гвендолин, вы даже испытываете к ним сострадание. Точнее, это напоминает недоумение. Странные, непостижимые существа! Как они дошли до такой жизни? Куда девались их опрятные дома и садовые участки? Куда, наконец, утекли деньги?

Деньги. Любимые и желанные. Кыо-Джо утверждает, что все седые волосы, в количестве двадцати трех (она сама считала), появились в вашей черной филиппинской шевелюре исключительно из-за страсти к наживе. На самом деле виновата валлийская кровь вашей матери: стремление к стяжательству больше похоже на животный инстинкт, чем на осмысленную скупость. Вам уже скоро тридцать, и часики тикают, подстегивая желание обзавестись… нет, не детьми – серьезными деньгами. Разбухнуть, забеременеть созревающим богатством – и разродиться звенящим потоком серебряных долларов, подобно игровому автомату.

Увы, денег нет, они куда-то пропали. Сбежали из Америки, перебирая маленькими зелеными ножками. А ведь Америка их так любила! Первыми пострадали ленивые и тупые, а теперь очередь дошла и до вас. От этих мыслей сердце сжимается в комок: черта с два младенец-попрошайка получит эту пятерку, которую вы то ли спьяну, то ли из жалости достали из сумочки. Дудки, ребята! Проблемы с деньгами? Ха, они у вас всю жизнь! Зато кредит за «порше» не нужно выплачивать.

Однако перед тем как поймать на углу такси, вы все же лишаетесь драгоценной пятерки. Она достается древнему оборванному старцу, чья борода развевается на ветру, как асбестовое мочало. У старца на груди висит плакат – пляшущие кривые буквы: «МЕНЯ УБИВАЮТ СО ВСЕХ СТОРОН». Этому вы не можете не симпатизировать.

 

18:50

 

У таксиста типичная ямайская прическа. Бессчетные часы, убитые на скручивание и разлохмачивание, не пропали даром – шевелюра напоминает колонию длинных мохнатых червей. И пахнет он плюс ко всему точь-в-точь как ваш отец. Иными словами, весь провонял марихуаной. Почему вы постоянно притягиваете таких людей? Хотя, если подумать, все правильно: раз уж человек настолько неразборчив, что соглашается на встречу с немыслимой Кью-Джо, то таксист, везущий его к месту свидания, должен соответствовать случаю.

Поначалу вы хотите ехать прямиком к Белфорду Данну, но быстро понимаете, что это выпитый джин стучит в ваши железы, вызывая неуместное желание. Однажды вы целый год регулярно пили неразбавленное виски в надежде, что в вашем голосе появится ковбойская хрипотца, и в результате убедились: крепкие напитки оказывают на вас лишь одно действие – сексуально-возбуждающее. Пришлось снова перейти на белое вино. Уж лучше пищать, чем развратничать.

– Ты о чем, сестричка?

– Это я не вам.

В любом случае у Белфорда сейчас другие заботы. Ему надо поймать бежавшего примата.

Несмотря на карибский акцент, у таксиста великолепный английский – лучше, чем у среднего американского студента. Он рассказывает о движении растафари. Чтобы не показаться невежливой, вы интересуетесь, почему Хайле Селассие, современный эфиопский император (ныне покойный), почитается растаманами всего мира как первосвященник, мессия и живой бог? Таксист объясняет, что в середине пятидесятых на Ямайке случилась затяжная засуха. Люди забыли, когда последний раз видели дождь. Селассие как раз прилетел на Ямайку с дружеским визитом. Не успел его самолет коснуться земли, как в небе сгустились тучи и грянул чудовищный ливень, который продолжался все время, пока Селассие находился в стране: три дня без перерыва. И прекратился лишь в тот момент, когда самолет поднялся в воздух. «Вот так-то, сестричка!»

Вы качаете головой. Ну и дела! Парню в отпуске не повезло с погодой, а они на этом целую религию основали! Двадцать три седых волоса качаются в унисон, разделяя ваше недоумение.

А что вы хотели, Гвендолин? Мы живем в необычном мире. И с каждой минутой этот мир делается все необычнее.

 

 

Четверг, 5 апреля, ночь

Воем на луну

 

21:00

 

Итак наступает ночь. Не вечер, а именно ночь – самая настоящая, темная, хотя и не совсем глухая. У вечера на хлястике обычно висят обрывки дня, к его лацканам пристают ворсинки солнечного света – а ночь целокупна, надменна, однородна и радикальна. Световую окантовку, которую сумерки оставляют по краям небосвода, ночь стирает черным ластиком, смывает струей осьминожьих чернил, смахивает рукавами пижам, залепляет дегтем ночных бабочек. Ночь похожа на паранджу, укрывающую черты дня; но и день – лишь маска на ее черном лице. Люди, как правило, рождаются ночью и ночью же умирают. Ночь – время, когда радио играет танго для больничных сиделок, когда крысиный яд знойно поет из-под плинтуса, когда анаконда выходит на охоту, когда черный лимузин пролетает по улицам веселого района, когда слово «свобода» пылает неоновым огнем на тысячах забытых языков, а зыбкие остатки детских фантазий бродят под ветвями пихт, опьяненных луной.

Ночь самого черного дня вашей жизни. Изменилось ли что-нибудь к лучшему? Едва ли. Американский орел продолжает бегать по восточным биржам, как обезглавленная курица, пугая брокеров фонтанами густой крови, а вы с замиранием девичьего сердечка следите за поросячьими отбивными, исчезающими в бездонной утробе Кью-Джо, – можно подумать, что отбивные отправляются вслед за деньгами в черное всепожирающее небытие.

Вы с подружкой сидите в пластиковом закутке, в дешевом ресторанчике под названием «Собачья будка», чей девиз – работаем круглосуточно – подтверждается сомнамбулическими движениями официантов, многие из которых, похоже, таскают тарелки без перерыва со дня открытия заведения в 1934 году. «Собачья будка» ориентируется на пожилую пролетарскую клиентуру, но в мутный полночный час сюда стекаются экстремальные образчики молодежи: панки, гопники, рэйверы, металлисты, кришнаиты, кикбоксеры, а также мажорные папенькины детишки, искатели приключений из богатых районов типа Хантс-Пойнта и Мерсер-Айленда. Опытные официанты легко управляются с хлипкими юнцами; тем не менее вы рады, что время не слишком позднее, и публика в ресторане не столько опасна, сколько деклассированна. Это не значит, разумеется, что вам здесь уютно.

Когда Кью-Джо предложила «Собачью будку» в качестве места встречи, вы поначалу приняли это за глупую шутку, навеянную тем, что некоторые господа в отеле «Виржиния» выли по-собачьи. Да, именно так: по-собачьи! Причем господа уважаемые – поэты, художники, музыканты и кинематографисты, которым пристало бы обсуждать Гёделя, Эшера и Баха или проливать всеобъясняющий свет яркого интеллекта на темные причины биржевого краха, отыскивая в нем параллели с технологическими теориями Маклюэна и «Падением дома Ашеров». Конечно, нельзя утверждать, что уважаемые господа вовсе не затрагивали этих тем. Трудно судить о содержании чужих бесед, тем более в общественном месте, где запись черного блюзмена ревет из колонок так яростно, что негры старой закалки, услышав эти звуки, заткнули бы уши и бежали в лес, побросав самодельные гитары. В большом гостиничном фойе наверняка были столики, вокруг которых в тот час витал интеллектуальный диспут высочайшей пробы. Ваш слух, однако, не уловил в шуме разговора ни упоминаний о Доу-Джонсе и дойче марке, ни имени Мишеля Фуко. Зато несколько раз вы ясно слышали несомненный собачий вой.

Более того: стоило какому-нибудь куртуазному содомиту в стильных очках и алом берете тихонько завыть, как окружающие начинали с воодушевлением подвывать, и что самое странное – лица при этом озарялись потрясенными улыбками, словно на всю компанию снисходила благодать, природу которой никто не умел объяснить. Что за чушь? Какая-то новая причуда? Кью-Джо в ответ на расспросы только пожала плечами: «А, доктор Ямагучи!» – и предложила пойти в «Собачью будку».

Вы согласились, ожидая новых совпадений. Но всему свое время. Пока – время поросячьих отбивных.

«Ну что, Гвендолин, глупая буржуазная сучка? Пообедала, не дождавшись меня?! Теперь сиди и смотри, как это делается!»

Действительно, есть на что посмотреть. Кью-Джо врезается в кучу отбивных плавно и убийственно, как матерая касатка в стаю лосося – надкусывает первую, затем вторую, всех по порядку – калеча, лишая возможности бежать, – и возвращается, чтобы прикончить раненых, и обглодать хрящи, и до капли вылизать подливку, оставив на тарелке горку гладких косточек, напоминающих фишки для китайской игры.

А когда вы отлучаетесь, чтобы позвонить, она заказывает вторую порцию.

Не существует бытовых весов, способных эффективно выдержать гнет массивного тела Кью-Джо, – стрелка улетает до упора. Требуются мощные индустриальные весы, чтобы определить, как далеко она перешагнула стандартный рубеж ста сорока килограммов, обусловленный механическими и этическими нормами. Уровень ее холестерина приближается к четырехзначной отметке. Она без перерыва курит самокрутки, набитые черным индонезийским табаком чудовищной крепости, затягиваясь с такой жадностью, что ее легкие, должно быть, отличаются от угольных шахт лишь объемом.

Казалось бы, такая женщина, как Кью-Джо – мудрая, чуткая, профессионально гадающая на картах Таро, убедившая в своих экстрасенсорных способностях даже вас, закоренелого скептика, – такая женщина должна быть поборницей здорового образа жизни. И это правда. Но только по отношению к другим. И дело тут не в альтруизме и не в лицемерии. Действительно, Кью-Джо любит помогать, делать людям подарки. И еда для нее – единственный способ как-то вознаградить себя. Однако существует и другая, более веская причина. «Я курю и предаюсь обжорству, чтобы не улететь», – говорит она, имея в виду «улететь» в переносном смысле, хотя всякий раз вы представляете, как ее раздутая туша парит в небесах над городом подобно рекламному аэростату. Когда человек проводит много времени в астрале, еда и никотин позволяют ему поддерживать связь с земным телом. Это своеобразный якорь. А также форма защиты. Кью-Джо – ходячая эмоциональная губка, чуткая парапсихическая антенна, вынужденная даже сейчас, за тарелкой отбивных, сражаться с подсознательными сигналами посетителей «Собачьей будки». Обжорство помогает ей изолироваться, создает вокруг сердца защитный жировой слой, экранирующий вредные воздействия.

В глубине души вы восхищаетесь размерами Кью-Джо. С первых же минут знакомства вы испытали – и беспощадно подавили – острое желание запрыгнуть на душистые холмы ее коленей, зарыться в подушки рыхлых грудей и утонуть в объятиях могучих рук-баобабов. Кью-Джо никого не оставляет равнодушным: лиловый тюрбан, разноцветный халат, искрящиеся бенгальские глаза, бездонные ямочки на щеках, богатырский смех, терпкий запах, костяной мундштук, фальшивые перстни размером с куриный зоб… И все-таки вы стесняетесь показываться с ней на людях. Упаси бог, чтобы клиенты или сослуживцы увидели вас в обществе этой жирной бочки! Надо же было судьбе определить вам в друзья такую толстуху!.. Ну ничего. Когда вы переедете на новую квартиру – если, конечно, не помешает крушение рынка, – встречи с Кью-Джо станут значительно реже. Хорошего понемножку.

 

21:10

 

– Какие новости? – спрашивает Кью-Джо, когда вы возвращаетесь за стол и принимаетесь за очередную чашку кофе.

– Насчет Андрэ или насчет рынка?

Подруга отвечает недоверчивым взглядом:

– Шутишь? Конечно, Андрэ! На рынок я плевать хотела.

– Ну и напрасно. Если он обрушится, вся страна пострадает. Каждый человек.

– Ха-ха! – Кью-Джо слизывает язвочку засохшего пюре с верхней губы. – Пострадают только те, кто сам этого хочет. А остальные будут замечательно себя чувствовать.

– Ну да, замечательно! Когда сгорят все их вложения? Когда полопаются пенсионные фонды и иссякнут государственные пособия, когда банки захлопнут двери у них перед носом? Когда их вышибут с работы? У тебе тоже квартира не выплачена, если не ошибаюсь.

– Ничего! Будем жить как раньше, когда не было никаких банков и кредитов, никаких пенсий и зарплат. Люди замечательно жили и до того, как поверили в эту дурацкую мелодраму.

– Какую еще мелодраму?

– Ту, на которой строится твоя жизнь. Пей кофе, пока не остыл. Я хочу, чтоб ты была трезвой, как младенец.

– Боже, Кью-Джо! Какая же ты… наивная! Живешь в маленьком замкнутом мирке…

– Ну, не такой уж он и маленький.

– …и думаешь, что каждый может так жить! Ладно. Слушай, хоть тебе и плевать. Я только что говорила с коллегой. Токийский рынок прыгает, как резиновый мяч! Индекс летает вверх-вниз, представляешь? Как только он падает, фармацевтические инвесторы ныряют и вытаскивают его. И никто не может угадать, где он остановится! – Вы подпрыгиваете от возбуждения.

– Гвен, малышка! Позови официантку, пусть принесет шарик и три наперстка. Я тебе покажу прелестную игру.

– Да ну тебя! Тут мое будущее решается, а ты…

– Да, да, да… – Кью-Джо вздыхает, как баржа, груженная хлопком. – Ты целый вечер это твердишь. Только не надо путать будущее с карьерой, а карьеру – с рулеткой, на которую ты подсела. Биржевой крах может стать твоей главной удачей.

– А ты целый вечер твердишь свое! И я уже сыта по горло. Если не хочешь гадать, так и скажи!

– Ты видишь, я ем, – отвечает Кью-Джо.

Да, с этим не поспоришь.

 

21:15

 

Кью-Джо гложет кости. Вы дуетесь. Как она смеет осуждать вашу профессию? Какая-то гадалка! Ничуть не лучше цыганки на паперти… А другая ее работа? Вообще какой-то цирк, никто, кроме Кью-Джо Хаффингтон, этим не занимается! Такой работе даже названия не подберешь. Экскурсовод постфактум? Суррогатный компаньон? Чушь собачья, как ни назови. И у нее еще хватает нахальства говорить, что вы торгуете иллюзиями! Да иллюзиями, если уж на то пошло, можно назвать ее собственные нелепые, непредсказуемые, запутанные порывы. А ваши мечты опираются на прочный, чистый фундамент: трогательная ненасытность нетерпеливой невесты. В кружевном переднике, собственноручно расшитом клубничкой, вы склонились перед вселенской духовкой, приглядывая за долларовым суфле. А послушать Кью-Джо – так вы какой-то вампир в черной хламиде…

– Ну что, – прерывает подруга ваши обиженные мысли, – ты говорила с Бедфордом?

– Да, звонила ему на мобильный. Он все еще колесит вокруг Куин-Энн-Хилл, высматривая Андрэ. Переживает, хочет, чтобы мы ему помогли. Я ведь обещала…

– Ух, почти закончила! – Кью-Джо счищает с толстых губ остатки свиного мяса. – Вот только скушаю тарелочку здешнего пудинга – и все. Сейчас мало кто умеет готовить настоящий пудинг из тапиоки.

– Знаешь, Белфорд буквально не в себе. Я еще никогда его таким не видела. Обычно он тихий…

Вы умолкаете. Думаете. И добавляете:

– Конечно, я надеюсь, что Андрэ найдется. Но, может, было бы лучше, если бы Белфорд избавился от этой макаки.

– Нет, ты не права. Горькая правда в том, что эта макака – единственный штрих, делающий Белфорда интересным. Если бы не она, парень был бы скучным, как стиральная машина…

Кью-Джо умолкает. Думает. И добавляет:

– По крайней мере так кажется. Я ведь не знаю, каков он в постели. У некоторых мужчин самая интересная черта характера находится между ног. – В ее ухмылку можно запихнуть энциклопедию. – А у Белфорда?

Боже, Гвендолин! Разве можно так краснеть? Смотрите: даже на вилках блики заиграли! Вам надо в полиции нравов работать – живым детектором порока. Вы начинаете возмущенно мямлить, но тут, к счастью, подбегает загнанная официантка, чтобы принять заказ на пудинг. Вы пользуетесь случаем и ретируетесь в туалет, по пути минуя морозилку, молочный комбайн и стеллаж с горделиво разлегшимися клиньями благородного пирога, за которыми дрожат в тихом протесте скромные порции пролетарского пудинга. Если предположить, что эта инсталляция иллюстрирует грядущий классовый порядок, то понятно, на чьей стороне ваши симпатии. Вы едва сдерживаетесь, чтобы не кивнуть самому жирному куску кокосового торта.

Туалет буквально шокирует – не грязью, а немыслимым цветом свежеокрашенных стен. Яркая эмаль канареечно-гепатитного оттенка. Щурясь от режущей желтизны, морща нос при виде парфюмерного автомата (пятьдесят центов за один пшик «Парижского вечера») и с неожиданной ностальгией вспоминая элегантную чистоту туалетов в «Быке и медведе», вы запираетесь в ядовито-лимонной кабинке – наконец-то протрезвев. Поднять подол, спустить трусики. Яростно протереть салфеткой унитазное сиденье. Бар расположен в другом конце ресторана, однако музыка Дика Дикерсона доносится отчетливо – такое впечатление, что звук передается через канализацию. Органная вариация на тему «Медленной реки». Некоторые посетители подпевают. Отец любил слушать эту композицию (в джазовой обработке, разумеется), аккомпанируя на бонго – проклятых барабанах, отравивших ваше детство.

Сидя на унитазе, вы боретесь с потоком противоречивых чувств… и вдруг содрогаетесь от испуга: сквозь запахи дешевых духов, масляной краски, дезодорантов и сигарет пробивается золотая нить – аромат вашей собственной урины, стократно усиленный энзимами недавно съеденной спаржи. И в ту же секунду в сознании возникает образ Ларри Даймонда! Как этот подлец и предсказывал! Корчась от злобного отвращения, вы проводите салфеткой между ног – только чтобы обнаружить хорошо знакомые и совершенно необъяснимые признаки сексуального возбуждения.

 

21:25

 

Вы гневно маршируете мимо беспокойно вибрирующих пудингов прямиком к Кью-Джо, которая стоит у кассы, покусывая зубочистку.

– Белфорд Данн самый милый, самый приличный мужчина на свете, и наша интимная жизнь никого не касается! А ты… у тебя даже парня нет! – цедите вы сквозь зубы, стиснув маленькие кулачки.

– Тише, тише! Успокойся, подружка. Мне ведь не жалко! Конечно, твой Белфорд лапочка. Это всему городу известно. Если его будут судить за неизлечимую серость, я под присягой покажу, что обаяния в нем вдвое больше, чем занудства. Идет?

Такая пародия на комплимент заслуживает достойной отповеди. Но ваш необычный дуэт уже начинает привлекать внимание. Вы вздыхаете и неуверенно направляетесь к выходу. Кью-Джо жирной ручищей треплет вас по плечу:

– Ну вот и славно! А теперь пойдем поможем нашему красавчику вернуть красножопую обезьяну. Откуда начнем, с ювелирных магазинов?

 

21:45

 

На вершине Куин-Энн-Хилл Кью-Джо останавливается и паркует миниатюрную «reo-шторм» (бихевиористам еще предстоит разобраться, почему толстые люди предпочитают маленькие автомобили) позади гигантского Белфордова «линкольна». Со стороны это похоже на амбициозного спаниеля, подбежавшего понюхать задницу жирной доберманихе. Кью-Джо гасит фары. Из мрака проступает мужской силуэт, квадратная голова и широкие плечи человека, от которого вы поклялись избавиться до 4 июля (День независимости!) и чье достоинство, если не сказать – темперамент, вы только что столь яростно и неуклюже защищали. Боже, какая глупость! А ведь дальше будет еще глупее: этот человек вот-вот приблизится, жадно прижмет свои губы к вашим и будет слюнявить на протяжении времени, обратно пропорционального степени его тревоги за Андрэ. Очень милая картинка… Биржевые крахи, твердое намерение расстаться, чернота сегодняшнего дня – все это отступает, и ваши железы вопреки здравому смыслу набухают нестерпимым желанием.

Тем временем Кью-Джо открывает дверцу и начинает трепыхаться, как лже-Гудини, пытающийся выбраться из спортивной сумки. Белфорд подскакивает, чтобы помочь. Вы сидите и наблюдаете за его усилиями. И удивляетесь.

Раньше Белфорд Данн был лесорубом или, как тогда говорили, дровосеком. Он жил там же, где родился – на полуострове Олимпик, – и беззаботно валил вековые пихты и кедры, пока однажды, всмотревшись в годовые кольца на свежеспиленном бревне, не прочел слова: «Бесперспективный бизнес!» А рисунок колец на соседнем бревне гласил: «Искусственные посадки – это не лес!» Сложив два и два, Белфорд осознал, что если объем экспорта древесины в Японию не сократится, то в Америке скоро не останется лесов, а идущие им на смену рукотворные «плантации» будут лишены красоты и дремучести, разнообразия и опасности, достоинства и тайны – словом, того уважения, которое испокон веков внушало людям Великое Неизведанное при помощи своих верных слуг: Луны, грибов, филина и оленя.

Родители Белфорда, всегда верившие, что их сын в точности соответствует школьной характеристике «очень мил, однако звезд с неба не хватает» (примерно таким он и остался, верно, Гвен?), были весьма удивлены, когда парень вдруг собрал пожитки и покинул Порт-Анджелес. Тогда ему было тридцать три; несмотря на всю свою «милость», он еще не был женат и даже не испытывал особых угрызений совести по поводу коллег, оставшихся на обреченном лесоповале. Некоторых из них он пытался вразумить. Но увы – горизонт среднего дровосека ограничен ближайшим трактиром, длиной лесовоза, панелью видеомагнитофона… Что ж, счастливо оставаться, амигос!

Прибыв в Сиэтл и поселившись в общежитии Христианского союза, Белфорд пошел на курсы по торговле недвижимостью и получил брокерскую лицензию. Через полтора года он уже входил в десятку самых преуспевающих риэлторов города. У него обнаружился недюжинный талант продавца: люди платили ему любовью за любовь. Белфорд внушал доверие. Корова его методичного ума спокойно жевала свою жвачку за широким фасадом, который в народе называют «честное открытое лицо». Он и в самом деле был честен – от жидких соломенных волос до начищенных туфель. В лютеранскую церковь он пришел по велению души, а вовсе не для того, чтобы завести полезные знакомства, – хотя в результате именно так и случилось: благодаря налаженным связям Белфорд стал неплохо зарабатывать. Он и сейчас, десять лет спустя, продолжает делать деньги, о которых вы можете только мечтать. К сожалению, большая часть этих денег уходит на пожертвования и благотворительность. Мало того, в сентябре он собирается оставить риэлторский бизнес и пойти учиться на соцработника. Боже, какая глупость! Одно утешение: если американская экономика все же подавится костью динозавра, то на соцработников спрос будет гораздо выше, чем на риэлторов. Вот только кто им будет платить? И сколько?

Квартиру, где вы живете, продал вам не кто иной, как Белфорд Данн. Это была его квартира. Он, однако, считал ее слишком роскошной и подыскивал жилье поскромнее. Что тут сказать? Ваши понятия о роскоши, мягко говоря, не совпадают. Конечно, довоенное кирпичное здание с низким крыльцом, освинцованными окнами, деревянными стропилами, изразцовыми каминами и полами шведского паркета имеет старомодный шарм. Но его никак нельзя назвать роскошным жилищем. Разве может считаться роскошным здание, в котором живет Кью-Джо? Несколько месяцев назад вы выставили свою квартиру на продажу и подписали контракт на покупку кондоминиума в новой высотке с видом на океан. Прощайте, сомнительные соседи! Здравствуй, консьерж! Сделка должна быть заключена на следующей неделе. Однако, может статься, на следующей неделе вы будете попивать дешевый кофе в очереди на биржу труда рядом с коллегой-брокером, который собирается купить вашу старую квартиру. Худшего момента для биржевого краха просто невозможно придумать! От этих мыслей вам хочется нецензурно кричать и топать своими маленькими ножками.

Так или иначе, Белфорд поначалу казался неплохой партией. Даже сейчас вы не готовы признать, что богатство и эмоциональная стабильность – плохая замена для savoir-vivre,[1]  a непробиваемая порядочность может действовать на нервы. Но один простой факт вы все же готовы признать: лучше уж пустить себе пулю в лоб, чем прожить остаток дней с каким-то соцработником. в конце концов так оно, возможно, и случится: выпустите себе мозги, как сделала ваша мать.

Выбравшись на тротуар, Кью-Джо хлопает Белфорда по руке:

– Как поживаешь, озорной гуляка?

Белфорд не дурак, он понимает, что над ним подшучивают, – однако улыбается тепло и открыто. Такую улыбку можно принести домой и показать маме (если у вас есть мама); ее можно гладить, как пони, или напевать, как любимую мелодию; ее можно пить, как лимонад. Рядом с такой улыбкой не страшно гулять в темном переулке. Правда, Белфорд никогда не поведет вас гулять в темный переулок. За исключением редких турпоходов и рыбалок – крайне утомительных, грязных и скучных, – он вас вообще никуда не водит. Ни романтических путешествий, ни роскошных пансионатов, ни спонтанных поездок на водопады. Три года назад, сразу после знакомства с вами, он слетал в Европу – просто чтобы посмотреть, как они живут. А вы остались дома, так уж вышло. Надеясь полететь, вы даже отдались ему раньше, чем планировали. Не помогло: турне оказалось комплексным, с предоплатой. Ну что ж, пусть летит, утешались вы. Ему на пользу. Посмотрит Лондон, посмотрит Рим, станет более утонченным… Увы, кто бы мог предположить, что Белфорд целый месяц просидит в Сан-Тропезе, пытаясь усыновить обезьяну, которая поставила на уши всю Францию.

 

22:00

 

Обезьяне есть где спрятаться в Куин-Энн-Хилл. Это район довольно плотной частной застройки, окруженный кольцом многоэтажных зданий (таких, как ваше). А частные дома имеют участки – большие и маленькие, с огородами, кустами, деревьями, сараями и беседками. Добавьте сюда несколько школьных дворов, парочку скверов и ничейные дикорастущие посадки, где запросто может укрыться небольшое животное. Еноты, скунсы и опоссумы ухитряются здесь выживать год за годом, посреди Растущего мегаполиса, – так что же говорить о предприимчивом примате!

Судя по состоянию Белфорда (его поцелуй практически не отличался от символического родительского чмока), можно было подумать, что он намерен вести поиск хаотически, принимая за Андрэ каждую встречную кошку. В его действиях, однако, прослеживается определенный порядок – правда, весьма условный. Метод заключается в следующем: 1) в течение двадцати минут медленно объезжать какой-нибудь сектор Куин-Энн-Хилла; 2) мчаться домой, чтобы проверить, не вернулся ли мартышкообразный беглец; 3) приходить в отчаяние; 4) приступать к следующему сектору. При желании вы могли бы радикально оптимизировать эту стратегию. В обычных обстоятельствах так бы и случилось. Но сегодня черный день, судьба спустила с цепи злых колдунов, и только токийское чудо может защитить вас от вредоносных заклинаний.

Итак, Белфорд продолжает поиски, как делал это уже много часов, – с той лишь разницей, что вы помогаете ему, без особого энтузиазма просматривая свою сторону улицы. А на заднем сиденье, до отказа заполнив оставшийся объем, беспрестанно дымя вонючими самокрутками, вцепившись в отвороты засаленного халата, Кью-Джо сканирует окрестности экстрасенсорным радаром.

– Ну как, есть сигнал? – спрашивает Белфорд.

– Нет, конечно! А чего ты хотел? Я вообще обезьян не чую.

– С каких это пор? – бросаете вы через плечо.

– Только ослов и шакалов. Порой бабуинов – когда они стоят на двух ногах.

– Андрэ может ходить на двух ногах, – возражает Белфорд.

– Пожалуй, да. Для того, чем он занимался, нужны свободные руки.

Сейчас самый удачный момент, чтобы завести разговор о прошлых делишках Андрэ. О том, что он мог опять взяться за старое. Самое время, чтобы прислушаться к совету Кью-Джо и перенести поиск в центр города, к ювелирным магазинам, музеям и дорогим отелям. Но ни у вас, ни у вашей подруги не хватает мужества поднять этот вопрос: есть нечто обескураживающее в облике мужчины, вот-вот готового зарыдать. Белфорд даже в полицию до сих пор не заявил. Парень отказывается посмотреть правде в лицо… Вы отворачиваетесь к окну и продолжаете небрежный дозор, прокручивая в голове череду ошибок, сделавших вас легкой добычей биржевого краха. Пытаетесь посмотреть в лицо собственной правде.

Пасха приходится на первое воскресенье после полнолуния, которое следует за весенним равноденствием. Иными словами, поскольку ночь безоблачная, в небе должна быть более-менее полная луна. Так и есть: вот она, висит над радиовышкой Куин-Энн, – большая, яркая и пористая, как нос водевильного комика.

Но вы равнодушны к чарам луны: перистые облака забот затянули небо бледной пеленой, глаза не замечают прелестей ночи. Однако слух продолжает верно служить, и когда «линкольн» по пути к дому Белфорда проезжает популярное кафе «Файв-Спот», где у входа наслаждаются луной несколько парочек, вы ясно различаете, как некоторые из них воют по-собачьи.

 

22:25

 

– Ямагучи-сан, – комментирует Кью-Джо, подражая японскому акценту.

– Да уж, доктор Ямагучи, – кивает Белфорд и даже умудряется издать нечто похожее на смешок.

– Может, кто-нибудь расскажет наконец? – требуете вы. – Почему все воют, как собаки? При чем тут доктор Ямагучи?

Наверняка это какая-то новая дурацкая шутка, ничего особенного. Вас просто раздражает, что во всем Сиэтле вы единственная, кто не в курсе.

– Я не видела, как интервью показали по телеку, – начинает Кью-Джо. – Но должна сказать…

– Смотрите! – прерывает Белфорд. – Это не он?

– Где?

– Что?

Белфорд жмет на тормоза и поворачивает направо – так резко, что переднее колесо оставляет на бордюре черную отметину. Пахнет резиновой гарью. Сейчас бордюр запоет «мамми», как куклуксклановец, вымазавший лицо жженой пробкой. Через лужайку перед ближайшим домом на четвереньках проносится человекоподобная тень. Всего одна миллисекунда разделяет два нервных импульса: первый сообщает, что силуэт похож на Андрэ, а второй – что пробежавшее существо гораздо крупнее обезьяны.

– Это человек, – говорит Кью-Джо.

– Да, – уныло соглашается Белфорд. Его вздох наполняет машину горьким угаром разочарования.

Вы с интересом наблюдаете, как незнакомец заползает под рододендрон и прячется в тени.

– Грабитель?

– Да какой грабитель, Гвен? – фыркает Кью-Джо. – Ты же видела, мужик без штанов!

– Бедняга скорее всего пьян, – говорит Белфорд. – Или потерял рассудок.

– Значит, это брокер, – предполагаете вы, взглянув на золотой «Ролекс». – Через полчаса такие парни будут под каждым кустом сидеть.

Рассмеявшись, вы трогаете руку Белфорда. Первый раз за вечер.

– Поехали, милый!

Но милый уже берется за дверную ручку:

– Человек в беде, надо ему помочь.

Попробуйте остановить добропорядочного гражданина, захватившего в прицел страждущую цель! Вы откидываетесь на сиденье: пусть идет. Кью-Джо дергается вслед за ним, затем благоразумно передумывает и поджигает очередную мерзкую цигарку.

– Ну и правильно, не ходи, – одобряете вы. – Вдруг это наркоман.

– Хорошо бы. Наркоманы не так опасны, как пьяницы.

Вы следите за Белфордом, который приближается к полуночному ползуну, двигаясь чересчур элегантно, даже вычурно для бывшего дровосека, – и пытаетесь вспомнить, в каком состоянии отец был более опасен: пьяный или обкурившийся? Хотя «опасен» – неточное определение. Фердинанд Мати никогда никого не обижал. Просто был никудышным отцом.

Из кустов высовывается рука – длинная, кажущаяся гипсовой в свете луны, как в старых фильмах «ужасов», где отрубленные конечности ползают по готическим замкам, душат спящих обитателей и играют этюды Рахманинова на черных фамильных роялях. Рука яростно отмахивается от Белфорда. Тот склоняется и спрашивает ее:

– Вы в порядке, дружище?

В этот миг двери дома распахиваются, и на крыльцо вылетает человек в форме почтальона с крокетным молотом в руках. Человек выглядит возбужденным и потенциально опасным, несмотря на тот факт, что у него на воротнике, сдерживая атакующий напор, висит не менее возбужденная женщина в красном бюстгальтере и без трусов. Женщина визгливо плачет, а молотобоец, привыкая к тусклому наружному освещению, пытается ее стряхнуть.

– Ага, значит, их двое! – ревет ревнивец и бросается вперед с такой яростью, что женщина падает, выпустив воротник. – Вдвоем тебя пердячили!

Размахивая молотом, он сбегает с крыльца.

– Белфорд! – пискляво кричите вы. И умолкаете, стесняясь что-нибудь добавить.

Бесхозная рука исчезает в кустах; Белфорд выпрямляется и делает успокаивающий жест – он хочет помирить, разобраться. Но ни логика, ни здравый смысл уже не предотвратят того, что должно произойти под покровом ночи. Не замедляя бег, почтальон берет богатырский размах.

– Пересядь за руль! – командует Кью-Джо.

Вы продолжаете сидеть как изваяние, зачарованно глядя на описываемую молотом свистящую дугу.

– Гвен, черт возьми! – Кью-Джо изо всех сил тычет в спину мундштуком. – Сядь за руль и заведи машину!

Очнувшись, вы перелезаете на водительское сиденье и, хныкая, поворачиваете ключ. Самый черный день, наверное, никогда не кончится.

Хрясь! – звук молота, бьющего в лицо, напоминает шлепок бейсбольного мяча о перчатку кетчера. Последний раз Бедфорду доводилось отведать столько целлюлозы, когда на него в начале лесорубской карьеры рухнул отпиленный сук. Перед глазами несчастного летают пятнистые совы и ангелочки в горящих памперсах. Он шатается, потрясенный. Молот возносится для нового «хрясь», но тут из кустов выскакивает полуночный ползун и задает стрекача. Переключив прицел, предполагаемый рогоносец устремляется в погоню.

Повинуясь настойчивым тычкам мундштука, вы подаете машину вперед; Кью-Джо распахивает Белфорду дверцу. Вы испытываете двойное чувство: ужас при виде капающей крови и ревность, когда он машет рукой, прощаясь с голозадой блондинкой.

 

22:55

 

Квартира Белфорда опрятна, чиста и невыносимо воняет обезьяной. Дурные сигареты Кью-Джо быстро забивают запах зверя, но от табачного дыма тошнит ничуть не меньше. Вы убегаете на балкон, чтобы глотнуть свежего воздуха. Ночная прохлада не может справиться с плащом от «Армани». Недавно зазеленевшие кроны деревьев закрывают вид на городские огни; небо над ними усыпано звездочками, а луна похожа на радиационный ожог, который невежда-фельдшер помазал серой. Мысль о том, что эти безумно далекие огненные шары состоят в физическом родстве с клетками вашего мозга, кажется дикой и нелепой; однако еще более нелепа мысль об эмоциональном родстве с человеком, который лежит на диване, прижав к лицу ледяной пузырь.

Ни вы, ни ваша подруга не можете похвастаться сноровкой в оказании первой помощи; случайные встречные бедняги, рассчитывающие на искусственное дыхание, могут заранее исповедаться и попрощаться с жизнью. Общими усилиями вы верно диагностировали, что нос Белфорда не сломан, а просто разбит, и рассеченную губу зашивать не нужно. Кью-Джо заставила его зажать ноздри, чтобы остановить кровь, а вы отерли чело любимого влажной салфеткой. При этом вы действовали не так нежно, как могли бы – Познер пусть идет к чертям со своими советами насчет больничной сиделки! – но Белфорд безропотно терпел. Он вообще был тих и молчалив; лишь изредка сетовал о тяжкой доле участников любовного треугольника. Вы презрительно фыркали, ибо верите, что мировой порок должен быть наказан.

Постепенно Белфорд разговорился и сейчас болтает без умолку. Слова, приглушенные ледяным пузырем, не долетают до балкона. Вы снова смотрите на небо, словно пытаясь разглядеть ответ в рисунке созвездий (если бы человеческий взгляд мог проникать в окрестности Сириуса, вы и впрямь увидели бы ответ – правда, совсем не на те вопросы, которые вас интересуют). Вздохнув, вы возвращаетесь в комнату.

– О чем вы тут говорили?

– Белфорд хочет еще поискать Андрэ, – поясняет Кью-Джо. – Ты можешь его покатать?

– Да, наверное, – отвечаете вы без энтузиазма. – А сколько сейчас времени?

Это риторический вопрос; однако на часах – о боже! – на часах…

 

23:13

 

Повалив стул, вы бросаетесь к телефону. О боже! Прозевать такой момент! Проклятый Белфорд со своей бесстыжей пролетарской настырностью! Проклятая макака и проклятые созвездия!

Телефон в офисе «Познер, Лампард, Мак-Эвой и Джейкобсен» звонит и звонит; первые несколько гудков звучат как сирена «скорой помощи», последующие – как сигналы умирающего сердца. «Быстро же они разбежались! – думаете вы. – «Никкей» закрылся пятнадцать минут назад, а они уже слиняли с дискотеки». Как это понимать? Банзай или харакири?

Телефон щелкает, пустой механический голос поздравляет с Пасхой и сообщает, что офис будет закрыт до понедельника. Вы вешаете трубку. Интересно, есть ли у бога автоответчик, чтобы фильтровать молитвы праздных и корыстолюбцев? И в какую из этих категорий попадаете вы?

Телефонный справочник! Под аккомпанемент неразборчивых Белфордовых утешений пальцы лихорадочно листают желтые страницы. «Эр» – рестораны. Сколько их развелось! Единственный раздел, который толще, чем рестораны, – это юристы. Все правильно: люди идут обедать, ломают зуб, находят в тарелке кусок стекла, получают несварение – и подают иск. Такая вот страна – Америка… Ara, вот оно: ресторан «Бык и медведь». Смелее, Гвен!

Трубка снова радует бесконечными длинными гудками. Что может заставить посетителей покинуть «Бык и медведь»? Воображение пасует перед такой задачей. Наконец гудки прерываются, и на фоне ресторанного гула звучит сухое барменское «алло».

Вы просите позвать Фила Крэддока – старину Фила, – и пока бармен его ищет, пытаетесь по шуму толпы определить, как закрылся «Никкей». Особого уныния не слышно, однако при желании можно различить, как тонкое лезвие паники рассекает аморфный бормочущий кисель.

– Нет такого, – хрюкает бармен.

Отчетливо, словно на мониторе камеры слежения, вы видите, как он вешает трубку.

– Ой, подождите!!!

– Да.

– Попробуйте Сола Финкельштейна, пожалуйста! Спасибо…

Фил специализируется на товарных биржах, это другая порода брокера. Сейчас он, наверное, дома в кроватке – храпит, как перевернувшийся трактор. Надо было с самого начала попросить Сола – старину Сола! Пока вы ждете, сквозь телефонный шорох пробивается далекое, словно бы случайной искрой залетевшее с соседнего провода слово «бозо». Чувствуя, как по спине бегут необъяснимые мурашки, вы пытаетесь разобраться в ощущениях. Но тут возвращается бармен:

– Нет такого.

– Ладно, тогда попробуйте…

– Знаете, я вам не секретарша! Мне работать надо.

Он бросает трубку, оставив в ухе пригоршню вибрирующей тишины.

Обхватив руками голову, вы буквально чувствуете, как в гуще черной блестящей прически стремительно, от фолликула к кончику, седеет очередной волосок. Номер двадцать четыре. А за ним двадцать пять, двадцать шесть… Друзья покидают в беде.

– Мы еще не раскидывали карты. – Кью-Джо топит окурок в дымящейся пепельнице. – Весь этот кризис может обернуться к лучшему.

– Гвен, любимая! – . Белфорд снимает с лица лед, садится на забрызганный кровью диван. – Давай спокойно подумаем: кому еще можно позвонить?

– Да какая разница? – Ваш голос тонок и сух, как колечко лука, упавшее на угли. – Какая разница, как закрылся Токио? Мне все равно уже конец…

– Ну что ты, малышка, не надо так говорить! – Белфорд обнимает вас окровавленной рукой.

Кью-Джо понимающе молчит. Ее не удивляет, что от землетрясения на Уолл-стрит в вашем шкафу гремят скелеты. Она уже давно подозревала – и карты лишь подкрепляли эти подозрения, – что в методичке, с которой вы ходите по грибы, черно-белые картинки.

 

Полночь

 

Тусклая лампада оптимизма, видимо, еще теплится в вашем сердце. Ибо зачем еще заглядывать в «Бык и медведь» в то время, как Белфорд, подвезший вас до машины, воодушевленно опустошает кошелек, одаривая делегацию бездомных алкоголиков? Скользнув за угол, вы направляетесь к ресторану в надежде узнать азиатские новости.

Кью-Джо отправилась спать: завтра у нее ранний клиент, и нужно набраться сил. А в полдень она должна ехать к некой престарелой вдове, чтобы наслаждаться огуречными сандвичами и дурно снятым фильмом об английских огородах. Ей за это платят. Такая вот «работа». Прощаясь, вы ориентировочно договорились, что заскочите к ней после первого клиента – погадать.

А вечером вместе куда-нибудь сходите: посмотреть легкое кино, если выбирать представится вам, или же поесть спагетти с фрикадельками в каком-нибудь людном месте, если на своем настоит Кью-Джо. «После жиденького чая и нечетких кадров с задницами огородников мне наверняка захочется чего-то шумного». У вас масса причин, чтобы не любить шумные рестораны с живой музыкой; одна из них – вероятность встретиться с отцом. Однако вы со скрипом согласились на клуб «Вервольф» – во-первых, потому что там недавно обновили систему вентиляции, а во-вторых, туда часто захаживают солидные деловые люди с шестизначными доходами (хотя показаться таким людям на глаза в обществе мисс Хаффингтон вряд ли можно назвать разумным шагом).

Когда Кью-Джо, оставив за собой шлейф едкого дыма, скрылась в подъезде, вы предложили Бел форду слегка изменить стратегию поиска: «На двух машинах мы сможем охватить вдвое больше территории». Он вынужден был согласиться, несмотря на острое нежелание остаться в одиночестве. Вы же, несмотря на усталость, вызванную сегодняшними передрягами вкупе с многочисленными мартини, которые призваны были эти передряги смягчить, твердо решили продемонстрировать добрую волю, столь часто недооцениваемую. Как результат Белфорд направил «линкольн» к подножию холма Куин-Энн, чтобы вы смогли пересесть в свой «порше» и приобщиться к прочесыванию района, приютившего беглую обезьяну.

Белфорд ненавидит свою машину столь же страстно, как вы любите свою. К сожалению, роскошный автомобиль – неотъемлемая часть образа преуспевающего риэлтора. Белфорд, однако, спит и видит тот день, когда на смену претенциозному «линкольну» придет безыскусная демократичная модель, как у Кью-Джо. Он снова заводит этот разговор, завидев у подножия холма картонно-коробочные постройки бомжей. Несносный Белфорд! Проблема в том, что он разбогател как-то случайно, не мечтая и не прикладывая усилий, – а это в корне противоречит великой американской идее. Америка вообще не принимает в расчет людей, которые не умеют мечтать. Правда, сегодня пропасть между богатыми и бедными становится все шире, и в эту пропасть срываются старомодно-наивные золушкины надежды. Дорога к золотому тельцу вымощена лотерейными билетами и сомнительными судебными исками. Весьма убогое покрытие. Насколько чище и благороднее были ваши мечты! Ах если бы вам хоть чуточку везло, если бы обстоятельства не вынуждали вас нарушать правила и срезать углы!..

– Так что случилось, зайчишка? – Голос Белфорда разрывает паутину размышлений. – Почему обвалился рынок ценных бумаг?

Ну наконец-то! Сподобился любимый, выдавил-таки вопросик! (Не путать с «выстрелил вопросиком», что он тоже пару раз пытался сделать – и неизменно напарывался на уклончивый ответ, ибо вам не хотелось отсекать степени свободы.)

– Мне следовало это предвидеть, – сознаетесь вы. – Точнее, я все предвидела, только ничего не стала предпринимать. А знаешь почему? Если бы я вывела клиентов с рынка, а он бы взял и поднялся, как в прошлом году, – меня бы все ненавидели, презирали и считали глупой трусихой. С другой стороны, если рынок сейчас обвалится, то мы все окажемся в одной связке, и я уже не буду единственной дурочкой, на которую показывают пальцем. Вот поэтому я никого не вывела. И, что самое худшее, сама осталась на обреченной посудине.

– Да, но почему обреченной?

– Ну, это всем известно. Наша экономика весь год болталась на волоске. Цены на акции завышены, дивиденды занижены. Капитал утекает из страны мощным потоком, причем большинство американцев продолжают верить, что правительству удастся повернуть этот поток вспять. Весь рынок ценных бумаг держится на голой вере в ум и честность правительства. Сегодня в «Быке и медведе» был один персонаж, бывший брокер, совершенно опустившийся. Мерзкий тип… Я слышала, как он сказал: «Вера – это когда ты в чем-то убежден, хотя точно знаешь, что это неправда». И знаешь, в этом что-то есть. Вчера – боже, как давно! – наша вера подверглась серьезному испытанию: сразу несколько городов, два в Пенсильвании и один в Мэриленде, объявили дефолт по муниципальным облигациям. На Уолл-стрит началась тихая паника, и к вечеру один из аналитиков сделал заявление. Он предсказал, что Нью-Йорк тоже объявит дефолт, а банк «Трейс Манхэттен» всплывет кверху пузом. После этого все и началось. Крупные инвесторы и держатели индустриальных и пенсионных фондов бросились все сливать, а следом, цепляясь им за подтяжки, устремилась разная мелюзга.

– На сколько пунктов упал рынок? На восемьсот?

– Восемьсот семьдесят три.

– Кошмар! Я думал, что после обвала в восемьдесят седьмом году ввели какую-то систему ограничений. Автоматические предохранители, чтобы не допускать таких лавин.

– Судя по тому, что я слышала про восемьдесят седьмой год – я тогда только в школу ходила, – та катастрофа была вызвана внутренними причинами. Возникло расхождение в котировках между Нью-Йорком и Чикаго, потому что фьючерсы хеджировались без покрытия. На рынке фьючерсов еще не ввели правило роста, и короткие позиции можно было открывать без ограничений. При падающем рынке брокеры должны были ждать повышения, чтобы открыть короткую позицию, поэтому они хеджировали свои портфели в Чикаго, а благодаря автоматизации торгов объем сделок стал расти лавинообразно, и это всех погубило.

Интересно, понял ли Белфорд хоть одно слово? Если нет, то как он собирается быть вашим мужем? А если даже и понял – все равно это немыслимо! Вглядываясь в знакомое лицо, залитое переменчивым светом уличных фонарей, вы пытаетесь представить, как Белфорд будет выглядеть через десять лет. Социальный работник со стажем. Оплывшая челюсть, очки в тонкой оправе, лысая макушка, на висках длинные седые патлы. Бенджамин Франклин без воздушного змея.

– А вообще ты прав, Комиссия по ценным бумагам ввела ограничения. Теперь внутренние причины уже не способны вызвать обвал. Но есть ведь еще внешние причины, от которых защита в принципе невозможна. В самом деле, как тут защититься? Залепить скотчем рот биржевым аналитикам? Ограничение продаж не может предотвратить массовый выкуп инвестиционных паев. Замедлить – да. Но когда маховик раскрутится его уже не остановить… А сегодня еще добавились всякие атмосферные явления, вспышки на солнце, от которых стали виснуть компьютеры. Короче, один к одному, полоса неудач. Наверняка это все из-за меня, из-за моих вложений…

Белфорд убеждает вас быть скромнее, не принимать биржевой крах на свой счет. Вы смеетесь в ответ, хотя шутили лишь отчасти. Просто у некоторых людей есть «денежные» гены. Например, у Познера. И даже у Белфорда. Дело не в том, что они постоянно наследуют состояния, хотя такое тоже случается. Просто эти люди генетически предрасположены к богатству. В их ДНК есть добавочная золотая хромосома, которая притягивает деньги, подобно тому как неполные или поврежденные хромосомы притягивают болезни. Увы, в вашем генотипе эта хромосома отсутствует, и все попытки насильственной мичуринской имплантации вызвали реакцию отторжения – привой не прижился. Теперь, чтобы поддерживать уровень зелени в системе, вы вынуждены делать регулярные болезненные инъекции. Изменилось бы что-нибудь, если бы ваш отец был не Фердинанд Мати, а Фердинанд Маркос, коррумпированный филиппинский президент? Или если бы ваша мать не писала стихов? Возможно. Однако обстоятельства сложились так, что вы зависите от денег, как диабетик от инсулина: постоянно впрыскиваете их себе, чтобы предотвратить криз, и в то же время испытываете аллергические реакции, когда белые тельца мобилизуются на борьбу с долларовой интервенцией.

Так или иначе, отвлеченный разговор о деньгах вас воодушевил. Белфорд чуть было не услышал краткую теорию «экономической быстрины» в переложении Гвендолин Мати: что происходит, когда бурный поток концентрированного богатства вливается в гнилое болото нищеты, и почему в этой ситуации средний класс должен изо всех сил грести на стремнину – но тут «линкольн» затормозил, и его водитель на деле окунулся в неприглядное болото реальной уличной бедности.

Вы поцеловали кончики своих пальцев (это вовсе не трудно, когда ногти сгрызены до мяса) и прикоснулись к разбитой губе Белфорда. Какого цвета были полоски на том злосчастном молоте? Никто не заметил? Доведется ли этому молоту вновь ударить по мячу солнечным воскресным днем, когда почтальон и его жена, счастливые и примиренные, пригласят друзей и родственников на партию в крокет, а на соседней улице, вцепившись в руль припаркованной машины, будет следить за ними разгневанный любовник в темных очках, и на вершине кедра, поблескивая тусклыми угольками маленьких глаз и бесшумно ловя блох ловкими воровскими пальцами, затаится беглая обезьяна?

Белфорду, наверное, было бы интересно узнать о неожиданно полученном намеке на предполагаемое укрытие Андрэ (что это – предчувствие или результат разлагающего влияния Кью-Джо?), но любимый так поглощен утешением несчастных бомжей, словно те – его младшие племянники, и вы предпочитаете тихо улизнуть из машины и свернуть на Юнион-стрит в надежде добавить к унылой мозаике судьбы очередную потертую стекляшку.

Электронное табло рядом с «Быком и медведем» сообщает: температура +10 °C, время – ровно полночь. Полночь… Летучий удар, куранты суеверия. Пульсирующий миг, когда монотонное тиканье дневной суеты сменяется хриплой трелью саксофона, манящей и угрожающей. Полночь. Черная опухоль на циферблате; каждые двадцать четыре часа нужно делать биопсию, чтобы определить, не превратилась ли она в злокачественную.

 

00:01

 

Приветливый Сол Финкельштейн стоит на Шестой авеню перед входом в ресторан «Бык и медведь» в компании еще более приветливого Фила Крэддока. Теперь понятно, почему они не подходили к телефону. Непонятно другое: зачем им торчать на холодном ночном ветру? По крайней мере ни один из них не воет на луну.

Ну и чудесно! Значит, не надо заходить в ресторан, дышать табачным дымом, говорить с Познером, а тем более с этим уродом Ларри Как-его-там, умеющим внедряться в мочевой пузырь, чтобы всякий раз, когда девушка, извините за вульгарность, присядет пописать, его трехмерный образ вылезал у нее между колен.

– Привет, парни!

Фил молча кивает; Сол вообще не поворачивает головы. Хм, странно… Хотя, с другой стороны, они оба уже здорово пьяны.

– Слушайте, я весь вечер просидела за компьютером, – лжете вы. – Пробовала найти корреляцию между статистическими колебаниями рынка и уровнем дефицита, чтобы составить стратегию на период восстановления. Сидела-сидела и так заработалась, что даже пропустила закрытие «Никкея»! Представляете? Вы не могли бы…

– Сколько лет ты в этом бизнесе? – прерывает Фил.

– Я? Сколько лет?

– Угу.

– Четыре года.

Фил улыбается, Сол закатывает глаза.

– Сначала проводишь на рынке четыре года и думаешь, что ты ас. А потом проходит еще двадцать лет, и понимаешь, что на самом деле ни черта не знаешь. Верно, Сол?

– Угу. И уже ни черта не узнаешь.

Что значат эти слова? Может, это говорит виски, великий чревовещатель? Вы через силу улыбаетесь:

– Спасибо, я учту. И все же на какой отметке…

– Я вот что тебе скажу, малышка. Мы с Солом – единственные из всей фирмы, кто еще может тебя терпеть.

– Точно, – кивает Сол, впервые за весь разговор глядя вам в лицо. – И это при том, что мы тебя ненавидим.

 

00:03

 

Вы быстро идете прочь – губы трясутся, веки хлопают по макушке каждую вылезающую слезинку, – а сзади раздается голос Энн Луиз:

– Давай-давай, беги. Далеко не убежишь!

Забившись в «порше», сгорбившись, как мешок с котятами, вы рыдаете до тех пор, пока уже не можете больше рыдать. А потом рыдаете еще немного. Так обильно вы не плакали с тех пор, как умерла мать. Даже отказы из Гарварда и Уортона не выжали столько слез. Наконец вы приходите в себя, заводите машину и, визжа покрышками, покидаете стоянку – салфетка прижата к носу, распухшие глаза щурятся на дорогу, – прямиком домой, никаких обезьян. Обойдется любимый!

Войдя в квартиру, вы все же звоните Белфорду – а то приедет к месту встречи, начнет волноваться, звонить, застанет врасплох, почувствует боль в голосе… Трубку снимает автоответчик, как и следовало ожидать. Скоро даже для ответов на зов природы создадут автоответчик. А пока все надо делать вживую. Вы оттягиваете неприятный момент: чистите зубы, мажете кремом лицо – и наконец присаживаетесь на унитаз, чтобы последний раз за сегодняшний день вызвонить из фаянса проклятое имя. Только что из Тимбукту.

Разыскать старую фланелевую пижаму, утонуть в ней, прочувствовать мягкое удобство, забраться в кровать. По пути включить телевизор, выпуск Си-эн-эн. Поразительное упорство, Гвен!

Так и есть: буквально через пять минут начинается репортаж о биржевом крахе. Какой позор, какое дилетантство – узнавать о состоянии рынка из новостей! Ну и ладно. По крайней мере вы теперь в курсе, как окончился день. Гонконг закрылся раньше срока, Сингапур и Тайпей продолжали работать – и в результате обвалились. Сообщения из Токио расплывчаты, как и прежде: индекс упал, однако не до уровня Годзилловых щиколоток. Чем объяснить относительную непотопляемость «Никкея»? Диктор цитирует аналитика, который в качестве возможной причины предлагает средство от рака, открытое доктором Мотофузо Ямагучи. Добрый доктор пообещал вложить доходы от продаж нового средства в медицинский сектор – аптеки, больницы, заводы-производители, что неизбежно приведет к подъему котировок в смежных областях – банки, гостиницы, службы перевозки и так далее.

Ну вот, пожалуйста! Проблеск надежды. Пусть это только догадки, но ведь могло быть и хуже! «Поможет ли японское чудо остановить падение Америки в финансовую пропасть? – вопрошает диктор. – Мы узнаем лишь в понедельник, после долгих пасхальных выходных. Тем временем в Сиэтле, штат Вашингтон, доктор Ямагучи встретился с представителями прессы. В своем интервью скромный директор маленькой японской клиники, внезапно получивший мировую известность, сделал любопытное заявление. Оставайтесь с нами!»

Выключив телевизор, вы с наслаждением зарываетесь в свежую постель. Нет ничего лучше чистых прохладных простыней; ничто не защитит надежней, чем пуховое одеяло! Голова опускается на подушку… но тут вы вскакиваете как ужаленная и снова включаете телевизор.

 

01:06

 

Когда девять месяцев назад появились первые сообщения о малоизвестной клинике на Хоккайдо, где некий доктор успешно лечит рак толстой кишки, слово «утка» раздавалось так часто, что международное медицинское сообщество можно было принять за птицеферму. Однако документированных свидетельств становилось все больше, и наконец, после того как были преданы огласке если не методы, то по крайней мере теории доктора Мотофузо Ямагучи, эксперты признали его исследования научно обоснованными, хотя и оговорились, что разработки клиники «Фугестудо» находятся на стадии эксперимента, а следовательно, их коммерческая реклама является неэтичной, ибо может быть квалифицирована как использование тяжелобольных в корыстных целях. Тот факт, что название клиники переводится с японского как «Ветер и Луна», лишь подогревал недоверие к полученным там результатам, хотя непонятно, почему простая ссылка на природные явления должна дискредитировать учреждение, по сути, занимающееся изучением природы.

Тем временем волна исцелений нарастала. Таблоиды ломились от описаний случаев полного выздоровления. Даже если бы принцесса Диана родила трехголового младенца, эта новость не наделала бы столько шума, как «чудо» доктора Ямагучи; конечно, за исключением варианта, что одна из голов оказалась бы копией Элвиса Пресли. Правда, «Медицинский журнал Новой Англии» снова подтвердил свою репутацию, по части сдержанности уступив лишь самому доктору Ямагучи.

Выяснилось, что загадочный доктор совершенно не заинтересован в рекламе нового средства; выяснилось также, что он готов оказывать помощь даже тем пациентам, которые не могут заплатить. В одном из редких интервью (для «Техасского ежемесячника» было сделано исключение, потому что знаменитый японец получил ученую степень в Хьюстоне) Ямагучи обещал посвятить научный мир в детали своего открытия, как только представится техническая возможность; это несколько сложнее, сказал он, чем записать формулу на доске или передать чертежи новой машины. В то же время доктор намекнул, что простота лечения позволит даже непрофессионалам его успешно проводить. Однако бывшие пациенты – даже если они поняли, каким образом их спасли, – оказались не разговорчивее своего спасителя. Ни один из них не порадовал журналюг деталями процесса, что, вероятно, объяснялось глубокой опиумной анестезией, которой Ямагучи их подверг во время лечения. Правда, один джентльмен из Киото упомянул некую «клизму ниндзя» – фраза привела газетчиков в такой восторг, словно они ее сами придумали; однако серьезные медики расценили это как грубую ошибку перевода либо как очередное доказательство нецелесообразности клинического применения седативных средств на опиумной основе.

Очень скоро лавина страждущих захлестнула клинику «Фугестудо», а потом и городок Куширо, а потом и весь остров Хоккайдо, причем настоящих больных было гораздо меньше, чем жертв самодиагноза, а последних – гораздо меньше, чем репортеров и предпринимателей. В результате возникли столь серьезные организационно-технические проблемы, что клинику пришлось закрыть. Ямагучи начал подумывать о том, чтобы обратиться за советом к отцам японской нации.

А тем временем люди продолжали умирать. По уровню смертности рак толстой кишки занимает второе место среди онкологических заболеваний; только рак легких уносит больше жизней. Больные и их родственники давили на правительство США, требуя немедленного внедрения технологии Ямагучи, однако все национальные медицинские организации делали вид, что не слышат, а Управление по контролю за продуктами и лекарствами лишь кудахтало о «прискорбной практике применения курительного опиума». Что же касается весьма политизированного и меркантильного Американского общества раковых больных, то оно откровенно радовалось закрытию клиники «Фугестудо». И только группа ученых из онкологического исследовательского центра Фреда Хатчинсона в Сиэтле подошла к вопросу непредвзято. Эти ученые серьезно отнеслись к полученным доктором Ямагучи результатам, а также к его заявлениям о роли МСС – нового гена, который в нормальном состоянии отвечает за синтез белка, регулирующего восстановление тканей толстой кишки, а в поврежденном – ускоряет развитие опухолей. Центр Фреда Хатчинсона рискнул отправить в Японию делегацию, вернувшуюся месяц назад и подтвердившую факт, который даже Министерство здравоохранения Японии, несмотря на всевозрастающий энтузиазм, не решалось открыто признать: доктор Ямагучи действительно лечит рак толстой кишки.

Как он это делает? Ученые до конца не разобрались. Многие вопросы остались без ответа. Правда, доктор Ямагучи согласился выступить с докладом на апрельской конференции в центре Фреда Хатчинсона – да, вы не ослышались: тот самый Ямагучи, который до сих пор покидал свою клинику лишь для прогулок по ночному лесу, прилетает к нам в Сиэтл, чтобы наконец рассказать правду! Ликуйте, дамы и господа!

И вот знаменитый доктор здесь. Представители прессы встречают его в международном аэропорту Сиэтл-Такома. Народ приветствует героя. Фотовспышки стрекочут стробоскопическим салютом. Отцы города суетятся, пытаясь пролезть в каждый кадр. Развеваются американские флаги – сотни флагов на каждом углу; страна настолько стосковалась по ощущению праздника, что готова превратить открытие зарубежного ученого в повод для патриотического парада.

Хорош герой, думаете вы. Даже посмотреть не на что! Пятидесятилетний коротышка в неприметном костюме, комплекцией напоминающий вашего отца, только без конского хвостика. Моргает и улыбается перед букетом микрофонов, лезущих со всех сторон ему в лицо. Голос неожиданно сильный для такого Дохляка: хороший английский с легкой копотью техасского акцента. Передние резцы размером и цветом напоминают кубики Рафинада. Доктор имеет странную привычку постукивать по ним дешевой одноразовой зажигалкой, которую он, по-видимому, носит исключительно для этой цели.

 

01:07

(Транслируется в записи)

 

– Спасибо, спасибо. Я счастлив, что вернулся в Америку. Как себя чувствую? Как кот в масле. Спасибо!

Доктор Ямагучи постукивает зажигалкой по зубам.

– У вас много вопросов. Со временем я попробую ответить на все! – Пауза. Тук-тук. – Но мы должны помнить. Лучшие ответы не всегда самые надежные. Ответы можно толковать по-разному. Хитрая штука эти ответы! – Слово «штука» доктор произносит на техасский манер, слегка сбивая слушателей с толку.

На его смущенную улыбку больно смотреть. Он вздыхает, губы разъезжаются еще на пару сантиметров.

– Позвольте рассказать вам историю. В восьмом веке жил монах по имени Джошу, великий патриарх дзен-буддизма. Однажды ученик спросил: «Учитель, есть ли Будда в собаке?»

Пауза. Тук-тук.

– Есть ли Будда в собаке? Согласно преданию, учитель ответил: «У!» А теперь внимание: в китайском языке «у» значит отрицание. «У» значит «нет». Однако у слова могут быть разные оттенки. Множество смысловых нюансов. Зависит от интонации. «У» может означать «конечно, нет!», или «скорее всего нет», или «как правило, нет». Может быть сочувствующе «нет» или «нет» сомневающееся. Почти двенадцать веков философы спорили: что имел в виду учитель Джошу, когда ответил «у»? С какой интонацией он это произнес? Двенадцать веков – непрерывные споры! И вот теперь, прямо здесь, я открою секрет.

Пауза. Никаких «тук-тук». Доктор Ямагучи вцепился в зажигалку обеими руками.

– Когда спросили, есть ли Будда в собаке, учитель Джошу ответил не «у». В этом вся ошибка! Когда спросили, есть ли Будда в собаке, учитель ответил: «У-у-у-ууу!»

Секунду доктор Ямагучи радует репортеров и сановников широкой улыбкой; затем запрокидывает голову и по-собачьи воет в потолок:

– Ау-ууу! У-у-УУу!

 

 

Пятница, 5 апреля, утро

В Храме разрушенной удачи

 

5:30

 

– «Сире», «Филип Моррис», «Мерик», «Дженерал электрик», «Американ экспресс», «Кока-Кола», «Интернэшнл пейпер», «Эй-ти-энд-ти»…

Вы сидите на кровати – глаза закрыты, дыхание поверхностно, маленькие грудки поднимаются и опадают в ритме уходящего сна – и наизусть декламируете список промышленных предприятий Доу-Джонса, как делали это каждое утро, начиная со второго курса.

– …«Алкоа», «Дюпон», «Макдоналдс», «Экссон», «Дженерал моторе», «Тексако», «Вулворт», «Боинг», «Гудиер»…

Рабочий день брокеров Западного побережья начинается рано, чтобы не отставать от Уолл-стрит. В университете вы приучили себя вставать в пять тридцать, хотя первая лекция начиналась только в девять. Изо дня в день, без исключений: проснуться, спустить на пол босые ножки, прочитать мантру.

– …«Юнион карбид», «Юнайтед технолоджиз», «Шеврон», «Три-Эм Истман Кодак», «Вестингхаус», «Уолт Дисней», «Проктор энд Гембл»…

Главное – сразу проявить силу воли. В первое же утро, после того как вы лишились девственности, началась заунывная песнь: «Сире», «Филип Моррис», «Мерик», «Дженерал электрик»… А юный счастливец, местная звезда регби (вы предпочли бы звезду гольфа, но что теперь поделаешь?), лежал в крайнем замешательстве и пытался понять, кого он дефлорировал – святую или дурочку? По молодости лет ему казалось, что есть какая-то разница. Дойдя до «Экссона», вы почувствовали, как по внутренней поверхности бедра сбегает теплая струйка, – и на мгновение тоже пришли в замешательство.

Было время, когда декламирование списка выражало трепетную страсть. За чеканным изгибом длинных ресниц проносились пылающие образы: золотые трубы вставали выше гор, салютуя небу столбами священного дыма; шины вращались, как молитвенные жернова; кассовые аппараты звенели церковными колоколами; во мраке сейфов таинственно мерцали слитки драгоценных металлов; целлюлозные заводы курили фимиам, заставлявший трепетать ваши праведные ноздри, – и душа погружалась в то абсолютное буддистское спокойствие, которое может поддержать лишь открытый на внушительную сумму кредит. Сегодня Доу-Джонс превратился в источник чистого зеленого ужаса, однако вы, подобно бабушке Мати, хлопочущей вокруг своих розовых бутончиков, продолжаете механически цитировать золотой пантеон:

– «Катерпиллер», «Джей-Пи Морган», «Вифлеем» (в чьих чугунных яслях рождается божественная прибыль), «Ай… би…».

Старую добрую Ай-би-эм вы приберегаете напоследок – во-первых, за благородное упорство, с каким она уже столько лет цепляется за верхушку священной финансовой пирамиды, а во-вторых, за вибрирующую энергию последнего слога, от которой трепещет диафрагма, освежается сознание и окончательно исчезают остатки сна.

– Эммммммм… – Последние раскаты мантры вылетают из груди и сливаются с эфиром, и ваши глаза распахиваются навстречу новому дню. Но ненадолго.

Солнце всходит робко, как уличный воришка; крадется между домами, боясь высунуть нос – в небе ни тучки, спрятаться некуда. Солнцу можно посочувствовать: сегодня не просто праздник, а утро после самого черного дня вашей жизни. Осознав это, вы немедленно ныряете обратно в кровать, под одеяло. Просто полежать и подрожать минутку… Но вот приятный сюрприз: не успевает солнце, преодолев робость, перелезть через бруствер горизонта, а вы уже спите как сурок.

 

8:14

 

Будда выгуливает свою собачку. Собачку зовут Спарки, у нее длинный серебряный поводок.

Будда и Спарки гуляют по полю для игры в гольф.

– Эй! Эй, приятель! – кричат игроки. – Кто этот жирный идиот? Гоните его прочь!

Возле семнадцатой лунки Будда находит гриб; возле восемнадцатой съедает его.

А теперь Будда запускает собачку, как воздушного змея. Серебряный поводок рвется, и Спарки парит над крутыми шиферными крышами. Звонкий лай разлетается тявкающим громом. Каждую встречную тучку Спарки обнюхивает, как мусорный ящик.

Повара в ресторанах бьют в сковороды и подбрасывают в воздух кусочки мяса: за «Суп из собачки Будды» можно заломить хорошую цену! Надо только подманить Спарки пониже. Знаменитые кулинары облепили трубы и пожарные лестницы. Они колотят деревянными ложками по котелкам. Громче, громче… От этого грохота вы и просыпаетесь.

– Иду, иду!

В новом здании будет круглые сутки дежурить консьерж; Белфорд уже не сможет ворваться вот так, без предупреждения. Это ведь наверняка он! Кью-Джо никогда не просыпается раньше девяти, ее психике необходим глубокий ежесуточный анабиоз. С брокерской «дискотеки» тоже вряд ли кто-то придет: если Познер возжелает вас увидеть или Сол с Филом захотят извиниться – они подождут до понедельника.

Ну да, так и есть. В дверях стоит Белфорд. И выглядит он неважно.

 

8:15

 

Заросший, с мутными глазами – любимый явно не спал всю ночь. Скромный костюм измят и окровавлен, губы и нос отекли, волосы непричесаны – наверное, впервые за взрослую жизнь. Левая ладонь и рукав покрыты липкой желтой пакостью: на рассвете он сидел на крыльце, размахивая банановым эскимо, любимым завтраком Андрэ. Вы гасите волну раздражения, понимая, что и сами сейчас не на пике физического потенциала. Прежде чем критиковать Белфорда, нужно хотя бы сходить в ванную и посмотреться в зеркало.

Глаза у отражения красные и припухшие от вчерашних слез. В остальном ничего из ряда вон, не считая филиппинского колорита, вызывающего обычное легкое удивление. Привыкнуть к этому невозможно, сколько ни живи. Благодаря валлийской крови матери вы счастливо избежали приплюснутой широкой переносицы, делающей всех филиппинских женщин похожими на хулиганок – даже тех, у кого гардероб забит черными корсетами и туфлями на высоком каблуке. Миниатюрный точеный носик достался в подарок от матери, однако все остальное – кожа, волосы, губы, разрез глаз – прибыло на генетической барже из Манильской бухты. Детские попытки разобраться в своих корнях окончились крахом: во-первых, вы родились в Окленде, а выросли в Сиэтле, в атмосфере скорее богемной, чем этнической; во-вторых, Филиппинские острова вообще не отличаются самобытностью – национальные особенности сглажены тремя веками испанского господства, пятью десятилетиями сидения в тени американского стального крыла, японской оккупацией, китайской эмиграцией и двадцатью годами радикальной диктатуры. Более того, родина ваших предков – единственная азиатская страна, колонизированная еще до того, как в ней сформировалось централизованное правительство, не говоря уже о развитой культуре. Будучи подростком, вы нашли удобное решение проблемы самоопределения: забыть про внешнюю обертку и сосредоточиться на содержимом – стопроцентной женщине-янки. Что ж, когда люди не видят в вас американку, это еще можно понять; но куда деваться от зеркал, которые словно говорят: «Кого ты пытаешься обмануть?» Действительно, кого?

Умыться, почистить зубы, взбить волосы, опорожнить мочевой пузырь (ни намека на проклятый запах спаржи), бросить еще один взгляд в зеркало. Фланелевую пижаму нужно снять! Пижама летит на пол – и тут же снова оказывается на плечах.

Уж лучше неряхой, чем нагишом, думаете вы, возвращаясь к своему кавалеру.

Белфорд лежит на кровати, закрыв глаза; в его лице столько скорби, что хватит на три итальянские оперы и еще останется экзистенциалисту на бутерброд. Вы ложитесь рядом – только чтобы утешить, ничего такого! Как будто Белфорд не может утешиться с застегнутой ширинкой. Его возбуждение растет у вас под рукой – дай бог суммам на ваших счетах так расти! Ага, пора фиксировать прибыль. Глаза Белфорда распахиваются, он не может поверить в такую смелость. Вы и сами в нее едва верите: щеки горят пунцовым огнем, фланелевые штанишки съезжают до колен – наездница седлает жеребца. Опа! Чуть-чуть мимо цели. Еще сантиметром южнее, и вы отправились бы, образно говоря, по стопам Энн Луиз. Приподняться, подвинуться. Вот теперь порядок – ракета зашла в пусковую шахту. Зубы прихватывают нижнюю губу, мышиный писк рвется наружу… Признайтесь, Гвендолин, – это то, чего вам не хватало!

Выгнув спину, запрокинув голову, обхватив руками собственные груди, гарцуя и ерзая, вы победоносно въезжаете в утро. Прогулка весьма недолгая, да и не такая уж приятная, но в конце попадаешь куда нужно. Таков Белфорд как любовник – дешевое средство передвижения.

 

8:40

 

Кью-Джо утверждает, что вы никогда не испытывали настоящего оргазма. Откуда ей знать? Даже если бы она подслушивала у замочной скважины – стоны и крики не в вашем стиле. С другой стороны, не исключено, что она права: откуда вам знать? Лишь потому, что на определенной стадии соития возникает ощущение, будто погружаешься в кипящий куриный жир, а потом чувствуешь легкий стыд и желание помыться… может, это вовсе не оргазм?

К счастью для всех участников недолгой прогулки, Белфорд засыпает практически мгновенно. Осторожно, чтобы не вызвать повторного возбуждения, вы слезаете с кровати, бежите в ванную и принимаете долгий тщательный душ – как всегда после секса. Помазаться, попудриться. Осмотреть гардероб. Костюмчики «Шанель», блузки «Ральф Лорен», пиджачки «Донна Каран» – многие из них куплены в рассрочку и до сих пор не выплачены. Чем дольше смотришь, тем сильнее чувство, что сейчас надо быть ласковой – очень, очень ласковой – с Белфордом Данном.

Послушный «порше» на всех парах несется к супермаркету – и возвращается, нагруженный всем необходимым для быстрого классического завтрака: яичницы с ветчиной, любимого блюда дровосеков и филиппинских барабанщиков. Кыо-Джо считает, что любимое блюдо всех мужчин – это то, что грубые, невоспитанные люди называют «минет». Покажите мне жену, которая не сосет, говорит она, и я покажу вам мужа, которого можно увести. При одной мысли об этом вы плюете в раковину – со всем изяществом, на которое способны.

 

9:30

 

Белфорд, как выясняется, не ест ветчины – по причине поста, – однако с восторгом приветствует яйца, хотя они прожарены так старательно, что кромки белков напоминают кружевной черный лифчик стриптизерши, а желтки можно использовать вместо ластика. Хищно пожирая помазанные джемом тосты (бедняжка ничего не ел со вчерашнего обеда), любимый не перестает восхищаться вашими кулинарными талантами, и в конце концов это начинает раздражать. Крошки, летящие дождем, только усугубляют процесс. Но вы сидите тихо как мышка, прикусив язычок, и ковыряете ложечкой в йогурте; когда же он заканчивает мыть посуду (отговорить было невозможно), приходит время обвить его шею руками и нежно сказать:

– Милый, я понимаю, тебе не терпится прыгнуть в машину и продолжить поиски. Позже мы так и сделаем. Сейчас… тебе не кажется, что во имя безопасности Андрэ и всех остальных следует поехать в центр и написать заявление в полицию?

Белфорд кисло морщится. Ну и поделом! А то уже достала эта вечная умиротворенная улыбочка.

– Я согласен, это разумно, – отвечает он. – Но что, если полиция его найдет, а потом не захочет отдать? Пусть даже он ничего не натворил – если они узнают о его прошлом, мне его уже не видать.

– Глупости какие! Ты даже французов убедил, что сумеешь о нем позаботиться, – это не зная французского!

– Французам я взятку дал.

– Белфорд! Я понятия не имела… Тем более! Думаешь, наши копы откажутся от денег?

Любимый, чьи сбережения в последнее время растут обратно пропорционально акциям Ай-би-эм, погружается в раздумье. Наконец он решительно говорит:

– Ну хорошо. Поехали!

– Может, сначала заедем к тебе? Чтобы ты переоделся?

Совет весьма благоразумный: вдобавок к измазанному кровью пиджаку у Белфорда в области ширинки образовался неровный белый круг – корочка засохшей спермы и вагинальных выделений, напоминающая лунные щелочные озера.

– Некогда переодеваться, – отрезает любимый, поглядев на стенные часы. – Надо успеть обернуться до центра и обратно, а то застрянем в пробке.

– Сегодня же выходной!

– Да, но в полдень начнется праздничное шествие.

– Ты шутишь? Парад в честь страстной пятницы?

– Ну, не совсем. Скорее что-то типа торжеств по поводу приезда доктора Ямагучи.

 

10:20

 

Вы едете на «порше», ибо Белфорду в таком состоянии не стоит садиться за руль. Вы и сами далеко не в лучшей форме. С внешним видом, конечно, все в порядке – итальянские джинсы, блузка «Анна Кляйн», шерстяной пиджак, – но на шее висит черный жернов размером с вулкан Рейнер. Этот вулкан сейчас отлично виден: царит над местностью, заполнив южный квадрант небосвода величественным снеговым конусом, от которого даже старожилы не могут отвести глаз. И неудивительно. Плотные дождевые тучи, налипшие на Сиэтл, как навоз на каблук, большую часть года блокируют вид на чудо-гору, однако в редкий ясный денек, такой как сегодня, когда даже марлевая облачная вуаль не прикрывает грандиозную ледяную грудь королевы Сасквочь, повелительницы снежных людей, – застигнутые врасплох люди восторженно разевают рты, и по городу прокатывается волна аварий. Вы одним глазом следите за дорогой, другим поглядываете на вулкан, но ни природа, ни техника не радуют душу: все кажется враждебным, даже угрожающим. Ни технологический прогресс, ни природные ресурсы уже не сулят Америке золотых гор.

А вот и управление охраны общественного порядка. Лифт привозит вас на пятый этаж – тесный обшарпанный коридор без окон, негостеприимно запертые двери с табличками «служебный вход». Все выкрашено серым: стены, линолеум, три деревянные скамейки. Такое впечатление, что здесь, в храме закона, царит вечная зима – даже когда снаружи разгар апреля. Вы дрожите, как от холода. Отцу частенько доводилось проводить ночь за решеткой, а потом приходить домой с разбитой головой. Трудно поверить, что каждый раз ему доставалось за дело. Когда вы с маленьким братишкой спрашивали, за что полицейские его побили, отец усмехался: «Карие глаза, черные волосы».

Коридор заворачивает и приводит к окошку регистратуры. Вниманием вашу парочку не балуют: Белфорд встрепан и угодлив, а вы держитесь надменно (типичная линия поведения в присутственном месте). Бытует мнение, что люди, ведущие себя заносчиво в обществе носильщиков и чиновников, страдают комплексом исключительности, но в вашем случае это скорее желание максимально отдалиться от обслуживающего персонала, чтобы судьбе не так-то просто было перебросить вас к ним, на тот берег. Каждая деловая дама, задирающая нос перед официанткой, в глубине души боится, что сама окажется на ее месте с подносом в руках. Такой снобизм – просто жалкая попытка защитного шаманства.

Сорокалетняя регистраторша (ее должность скорее всего называется как-то иначе), похоже, ежедневно проводит несколько часов в морозилке: пепельно-серое плоско-перекошенное лицо – сырой бифштекс из динозавра, отсеченный каменным топором; глаза – белые хрящики; рот – кривой поперечный разрез. Узнав, что вы пришли из-за обезьяны, она тоже становится надменной.

– Видите ли, полиция занимается важными  делами, – сообщает она таким тоном, как будто вы дебилы, ничему не научившиеся из сериалов про будни полицейских. – Обратитесь в общество защиты животных.

Белфорд включает риэлторское обаяние, но регистраторша продолжает твердить как робот:

– Общество защиты животных. Общество защиты животных…

Она хочет отправить вас в так называемый «приют», чтобы тамошний чиновник (в просторечии «собачник») с вами побеседовал.

Белфорд не выдерживает и, закусив разбитую губу, начинает знакомить мясоликую тетю с выдающейся биографией Андрэ. Увы, злая тетя не дает ему развернуться; она подходит к телефону и, поминутно закатывая костяные глаза и обмениваясь ухмылками с другими полицейскими, начинает звонить следователю. Похоже, ею движет не сочувствие, а подозрительность. Один раз она демонстративно, так что можно прочесть по губам, шепчет «Харборвью», обращаясь к сидящей за соседним столом девушке. «Харборвью» – это название психушки, куда полиция препровождает буйнопомешанных нарушителей закона.

Далее вы проводите томительных полчаса, ожидая следователя; на жесткой серой скамейке нет даже прошлогодних журналов, чтобы развеять скуку. Мало кому это понравится, но удивляться нечему. Тетя с лицом из ящерового мяса явно не врала, когда упомянула, что в отделении дежурит всего один следователь. У городов не хватает средств, чтобы обеспечить собственное обслуживание. Инфраструктура разрушается, финансовые инспекторы кружат вокруг муниципальных институтов как стервятники, археологи уже точат лопаты на города, которые еще не занесены. Что тут поделаешь? Остается лишь сидеть на этой скамейке в обществе Белфорда, тоскливо размышляя о неотвратимом понедельнике и о том, как прикрыть свою вопиюще беззащитную задницу.

Когда появляется долгожданный следователь, у Белфорда хватает присутствия духа, чтобы дать ему свою визитку. Вы поспешно следуете его примеру. Визитки производят благоприятное впечатление: риэлтор, брокер – кто знает, может, эти чудаки с самим мэром якшаются! Краснолицый белобрысый следователь, похожий на ирландского священника, который слишком часто засыпал в исповедальне и бился носом об окошко, начинает с уважительным интересом слушать рассказ Белфорда.

 

11:10

 

– Вы спрашиваете, как выглядела сбежавшая обезьяна? Ну, если вы разбираетесь в обезьянах, то легко можете представить себе Андрэ: бесхвостый макак, так называемая варварийская обезьяна. Единственный вид мартышкообразных, обитающий в Европе. Примерно вашего роста, вашей комплекции. Мех темно-коричневый. Добродушная, если ее не дразнить. Обожает банановое эскимо, кексы с изюмом и яблочные пирожки – знаете, такие дешевые, в целлофановой упаковке. В общем, с виду – обычная макака, практически без хвоста. Хотя если бы дело было только во внешности, мы бы не стали отнимать ваше драгоценное время. Мы обратились бы в общество защиты животных.

Пока Белфорд собирается с мыслями, чтобы перейти от предисловия к рассказу, следователь отрывается от блокнота и оглядывает вас с ног до головы. Это тяжелый взгляд: вероятнее всего, парень прикидывает, может ли эта молодая, опрятная, хорошо подстриженная деловая женщина быть причиной белого безобразия вокруг ширинки Белфорда. Боже, какой стыд! А может, у парня все сбережения вложены в акции, вот он и таращится. Или опять виноваты пресловутые «карие глаза, черные волосы»? Вы невольно ерзаете на неуютной жесткой скамейке.

– Понимаете, я привез Андрэ из Франции более трех лет назад. Там он попал в некоторую… гм-м… переделку. Причем весьма серьезную.

– Вы не могли бы уточнить? – просит следователь. И смотрит почему-то опять на вас. Можно себе представить, какие мерзости он воображает! Ну как тут не покраснеть?

– Андрэ не был дикой обезьяной. Я хочу сказать, до меня у него был другой хозяин. Один бельгийский дрессировщик, ступивший на кривую дорожку. В общем, самый настоящий ворюга – если называть вещи своими именами. Известный похититель драгоценностей. Хотя, пожалуй, правильнее было бы сказать «печально известный». Да, именно так. Печально известный…

– Продолжайте, – нетерпеливо перебивает равнодушный к стилистике следователь.

– Вы, должно быть, слышали о нем. Конго ван ден Босс. Не слышали? Гм, странно… В общем, во всем виноват этот Конго. В самом деле, ну зачем макаке изумрудное колье? Или ацтекские самоцветы? Или брильянты, если уж на то пошло? Конечно, обезьяны очень сообразительны, но все же они животные, как ни крути; они понятия не имеют, почему люди так ценят цветные побрякушки. Андрэ всего лишь делал то, чему его научил Конго ван ден Босс – странно, что вам не знакомо это имя! С точки зрения бедной обезьяны это просто цирковой трюк, понимаете? Откуда ей было знать, что нарушался закон? Вы согласны?

– Продолжайте, пожалуйста.

– Так вот. Когда мистера ван ден Босса схватили, я как раз был во Франции, в турпоездке. Его взяли с поличным в Сан-Тропезе – это мелкий городок на Ривьере, вряд ли я согласился бы там жить, ха-ха! Вот тут-то и открылось, что мерзавец выдрессировал обезьяну себе в помощники. Этим и объяснялся его успех. В самом деле, подумайте: кто сможет забраться в спальню к миллионеру ловчее, чем обезьяна? В общем, суд признал Конго виновным и отправил его в тюрьму. Но остался открытым вопрос: что делать с Андрэ? Вокруг этой истории поднялся страшный шум, потому что власти хотели его усыпить. Они считали, что зверю, который усвоил преступные привычки, нельзя больше доверять. Однако местная группа защиты прав животных выразила протест, и в конце концов несчастную обезьяну посадили в муниципальный зоопарк Сан-Тропеза. Это случилось за неделю до того, как наша группа прибыла на Ривьеру. К сожалению… в общем, Андрэ пробыл в зоопарке только два дня, а потом… э-э… сбежал и начал… – Белфорд погружается в трагическое молчание.

– Продолжайте! – На этот раз в голосе следователя слышится любопытство. И Белфорд продолжает.

Извиняясь и запинаясь на каждом шагу, он повествует, как обезьяна удрала из зоопарка и пустилась во все тяжкие. Всего за одну ночь она опустошила полдюжины вилл и столько же отелей, похитив массу часов, брошек, колец – причем безошибочно выбирала самое ценное. Чутье изменило ей лишь однажды, уже под утро, когда из стакана с водой, стоящего на прикроватном столике, она уперла вставную челюсть начальника местной полиции. Старый служака расценил это как личное оскорбление, и когда на следующий день Андрэ был захвачен врасплох во время сиесты на мачте одной из яхт, его немедленно приговорили к смерти.

Спорить с приговором было трудно. Если предыдущие преступления можно было списать на неразумность животного, исполнявшего приказы жестокого злодея, то последний рейд ярко свидетельствовал о свободе криминальной воли: Андрэ воровал самостоятельно, умело, расчетливо и, что самое страшное, обильно (под руководством Конго он обычно совершал не более двух налетов в месяц). Этот незаурядный примат был, по словам начальника полиции, «дьявольски умен, патологически жаден и неуважителен к частной собственности добропорядочных граждан». Молва утверждает, что, произнося эту речь, начальник полиции потрясал стиснутой в кулаке возвращенной челюстью.

Защитники прав животных, однако, снова пришли на выручку обезьяне. По Франции прокатилась волна демонстраций протеста, предводительствуемых одной из бывших кинозвезд. Белфорд наблюдал такой митинг в Париже с балкона гостиницы. Он видел плакаты с изображением несчастной обезьяны, слышал протестующие выкрики, ощущал накал народного гнева – и в душе его разгорался теплый огонек. Ему хотелось протянуть руки и заключить бедное заблудшее животное в любящие объятия.

Тем временем пробил час казни Андрэ. Начальник полиции и три его подчиненных прижали животное к операционному столу, а ветеринар занес над ним шприц с ядовитой инъекцией. Смертоносная игла находилась в нескольких сантиметрах от бурого бритого бедра, когда лопнуло разбитое окно, и сама Брижит Бардо запрыгнула в палату в ореоле стеклянных брызг, а за ней – толпа разъяренных активистов. Пока две стороны обменивались плевками и пощечинами, в двух кварталах от места сражения судья подмахнул прошение адвокату Брижит Бардо, и тот очертя голову прибежал в клинику, рванул за шиворот начальника полиции и ткнул ему в лицо официальный документ… Короче, к тому времени, когда туристическая группа прибыла в Сан-Тропез, «маленький негодник», как Белфорд начал мысленно называть Андрэ, был временно помилован. Узнав об этом, Белфорд не удержался и в полный голос прокричал: «Аллилуйя!»

– Я ведь всегда любил животных, господин следователь. Не могу спокойно смотреть, когда обижают собачку или кошечку. Эта французская обезьянка была такой милой! Жизнь обошлась с ней несправедливо… В общем, я нанял переводчика и пошел в городскую управу, затем в полицию, затем в суд – и везде требовал, чтобы Андрэ отдали мне на поруки. Я хотел увезти его в Америку, в колыбель гражданской доблести, свободы и демократии.

(Боже, думаете вы, какой стыд, какая пошлость!)

Сперва они даже слушать не хотели, но я был настойчив. Я ведь профессиональный продавец, настойчивость и вежливость – наш девиз. Моя группа уехала в Испанию, а я остался, чтобы изо дня в день ходить по кабинетам местных бюрократов и повторять свою просьбу. Не знаю, что в конце концов сыграло роль, давление прессы или моя настырность, но однажды, после месяца упорнейшего лоббирования, начальник полиции пригласил меня в свой кабинет и на безупречном английском произнес: «Если сумеешь вывезти эту чертову тварь из страны до завтрашнего вечера, она твоя». Так прямо и сказал. Конечно же, я с радостью согласился.

Следователь хмурит брови:

– Выходит, что ни вы, ни этот француз не поставили американские власти в известность?

– Да, господин следователь. Может, я был не прав, но поймите: я хотел дать бедному животному шанс, хотел, чтобы оно начало новую жизнь. К чему было тащить в Сиэтл его прошлое? Видите ли, я верил, что смогу его перевоспитать. И не ошибся! Мисс Мати может подтвердить.

Следователь бросает на вас быстрый взгляд, как бросают монетку прокаженному. И снова поворачивается к Белфорду:

– Почему же вы уверены, что не ошиблись?

– Да потому, что после шести-семи месяцев – ибо на такие вещи нужно время, вы ведь понимаете, – так вот через несколько месяцев я мог спокойно оставлять россыпи фальшивых драгоценностей на столе или в любом другом месте, и Андрэ к ним даже не притрагивался! Более того, когда я подносил к его носу стеклянный браслет, он с криком убегал из комнаты.

(Может, он кричал, потому что возмущался твоей глупостью, думаете вы. Уж наверное, обезьяна сумеет отличить стекло от бриллианта!)

Как мне это удалось, спросите вы? Ну, отчасти это была обычная дрессировка, что, конечно, требует терпения. Однако главное – моя вера. Я имею в виду молитву. Господь свидетель, я молился без устали за несчастную обезьяну! Я даже самого Андрэ научил молиться. Да, можете смотреть на меня как на сумасшедшего, но вот уже на протяжении полутора лет он каждый вечер становится рядом со мной на колени и отбивает поклоны. Люди могут сказать: простое обезьянничанье, однако я искренне убежден, что дело гораздо глубже. Андрэ обрел веру! Именно! Видели бы вы, как этот маленький негодник тянется к иконам! Конечно, я понимаю, он всего лишь глупое животное, но разве у животного не может быть души? Маленькой обезьяньей души? Безусловно, Андрэ переучился; более того, я готов утверждать: Андрэ переродился.

Прокашлявшись, следователь опускает глаза и спрашивает об обстоятельствах исчезновения обезьяны.

– Это случилось вчера утром, когда я был на работе. Он отпер замок и просто ушел. Даже не предупредив!

Следователь объясняет, что в случае поимки Андрэ полиция не имеет права его задерживать. Более того, животное не совершило никаких противозаконных действий, и поэтому единственное, что он может сделать, – это разослать предупреждение, имеющее статус уведомления. Все патрульные машины будут оповещены, что на свободе находится сбежавшая обезьяна. После этих слов следователь извиняется и уходит к себе в кабинет, покачивая головой, как священник, который только что исповедал целое общежитие студенток-первокурсниц, истекающих весенними гормонами.

– Да уж, – вздыхает Белфорд. – Все без толку, зря сходили.

– Я же говорила, надо было намекнуть ему на взятку. Это бы его взбодрило.

 

11:30

 

На улице заметно потеплело. В воздухе висит дымка, пахнет кислой капустой. Городской озоновый слой вибрирует, как крысиный студень. Вулкан Рейнер практически не виден, хотя в небе по-прежнему ни облачка, – гора превратилась в привидение, в размытый конический силуэт. Солнце тоже стало призраком; яростные бескрайние океаны термоядерной энергии не в силах справиться с испражнениями десятков тысяч маленьких японских машин.

– Не вдыхай этот воздух, – говорите вы. – Мало ли где он побывал?

Черты городского пейзажа проступают сквозь капроновый чулок смога, как черты грабителя.

– Я помню время, когда в Сиэтле не было смога, – отзывается Белфорд. – Еще совсем недавно.

– Грех жаловаться. Это ведь запах денег.

Мелкая радость: Белфорд платит за парковку. Вот такая теперь жизнь, нужно считать копеечки. Тоска! Почему-то вспоминается длинноволосый урод из «Быка и медведя», сказавший, что концерт только начинается. «Харборвью», – шепчете вы с отвращением. Белфорд, думая, что речь идет о мясоликой тете из полиции, торопится добавить:

– Мы, наверное, показались ей немножко чокнутыми. Бедняжка!

Проехав вдоль воды по Эллиот-авеню, вы удачно избегаете пробок, вызванных чествованиями Ямагучи. Эти чествования похожи скорее не на парад, а на митинг в центре города возле торгового центра «Вестлейк». Мэр торжественно вручает доктору ключи от Сиэтла. Больные раком, съехавшиеся из пяти окрестных штатов, неистовствуют, требуя благословения. Добрый доктор обещает журналистам и толпе, что в понедельник на пресс-конференции огласит некую важную информацию, – и прибавляет, застенчиво улыбаясь и сопровождая каждое слово постукиванием зажигалкой по зубам, что родители послали его учиться в Хьюстон лишь по одной причине: название местного университета, «Райс», ласкало слух рисолюбивых азиатов. На вершине Куин-Энн-Хилл вы опрометчиво спрашиваете Белфорда, не приходила ли ему мысль, что Андрэ могли похитить? Сначала он энергично трясет головой, отрицая такую возможность, однако уверенность быстро сменяется паникой, когда вы развиваете тему:

– Я имею в виду заговор. Работу профессионала. Подумай, воры всей Европы знают об Андрэ и его талантах. Может, кто-то его выследил здесь, в Америке? Конечно, они не умеют им управлять, не знают специальных команд. Но ведь Конго ван ден Босс мог их научить! Допустим, он продал инструкцию кому-нибудь из сокамерников или проговорился, не выдержав побоев. А может, он был досрочно освобожден? Как-никак уже три года прошло. В Америке ранние освобождения практикуют сплошь и рядом, почему бы французам не делать того же? Что, если Конго сейчас в Америке? Что, если…

– О боже, – стонет Белфорд. – Боже, боже, боже! Почему я об этом не подумал?

Он настаивает, чтобы вы немедленно развернули машину и ехали обратно в полицию – следователя надо предупредить! С огромным трудом вы убеждаете его, что задачу можно с тем же успехом решить и по телефону.

– Позвонишь сразу, как приедешь домой. И поспи хотя бы пару часов, в самом деле! Расслабься, выпей стакан вина. На тебя страшно смотреть, сплошные нервы!

Наверное, следовало быть чуть поласковей, но вы и так все утро посвятили Белфорду в ущерб собственным делам. А между тем вам просто необходимо встретиться с Кью-Джо до того, как она уйдет. Волшебная колода Таро поджидает у нее на столе, призывно играя пестрыми цветами и неоднозначными картинками, – изысканная, заткнутая жеваной бумагой замочная скважина в дверях храма разрушенной удачи.

 

11:50

 

Подруги дома нет. Ее встреча с огородницей назначена на полдень, и похоже, в кои-то веки она решила не опаздывать. Однажды Кью-Джо, узнав, что ваше жизненное кредо всегда было «вовремя», процитировала высказывание Оливера Голдсмита: «Воспитанной женщине не свойственна пунктуальность». Вы скептически оглядели вульгарные воланы танцующей плоти – кто бы говорил о воспитанности! – но не нашли ничего лучшего, чем промямлить: «Ранней пташке и бог подает», чем весьма насмешили подружку.

Так или иначе, сегодня Кью-Джо почему-то вовремя отправилась на работу – если, конечно, можно назвать работой эту чушь: играть в единственном числе роль благодарной аудитории, выслушивая скучные рассказы о туристических вояжах.

Почти десять лет назад, во время поездки на автобусе, Кью-Джо игрою случая впихнула тектонические плиты своей туши на сиденье рядом с тщедушной (повезло) старушкой, которая, как оказалось, только что вернулась из тура в Грецию. Старушка достала из сумочки потрепанные фотографии, продемонстрировала их толстопопой попутчице и, уловив в ее глазах проблеск вежливого энтузиазма, предложила: «Давайте зайдем ко мне, посмотрим семейный альбом. Я заплачу вам десять долларов». Кью-Джо согласилась – отчасти из сострадания, отчасти потому, что не прочь была заработать десятку. Позже до нее дошло, что мир полон людей с похожими нуждами: одинокие старики, чудаковатые отшельники, неисправимые хвастуны, горькие неудачники, не решающиеся доставать друзей дурацкими фотографиями, – их всех объединяло стремление рассказать кому-нибудь о своих поездках. Подробно, в мельчайших деталях. И Кью-Джо взялась за работу, которая заключалась в том, чтобы терпеливо, час за часом высиживать в гостиных, спальнях, кабинетах, реже – в роскошных будуарах, просматривая школьные и свадебные фотографии, восхищаясь слайдами и видеозаписями, читая вслух записи в дневниках, листая курортные буклеты и путеводители – и при этом выказывая живое любопытство и одобрение. Она быстро усвоила: чем больше задаешь вопросов, тем больше платят чаевых (хотя спрашивать следовало лишь то, на что клиент мог легко ответить). Чего только ей не приходилось обсуждать! От семейного обеда в Айове до кабаре «Фоли Бержер» в Париже, от легендарных диснеевских мышей до кабульских крыс-мутантов – и зачастую по нескольку раз подряд. Клиенты в большинстве своем путешествовали редко, многие всего раз в жизни, и Кью-Джо нередко приглашали в один и тот же дом дважды, а то и трижды.

Вы часто пытались убедить подружку, что занятие это пустое, хотя и хитроумное, и серьезных денег не принесет. Кью-Джо неизменно отвечала, что вспомогательный доход не повредит, гадальное ремесло – вещь нестабильная, зависит от расположения планет (скорее от состояния экономики, возражали вы). Во всяком случае, добавляла она, бедняжки на меня рассчитывают – утверждение, отчасти созвучное пафосному Белфордову человеколюбию, над которым вы обе неоднократно подтрунивали.

Ну, бог с ним. Так или иначе, Кью-Джо ушла на работу как раз в тот момент, когда вы на нее рассчитывали. Однако, подойдя к дверям своей квартиры (она у вас побольше и получше, чем у подружки), вы обнаруживаете, что Кью-Джо оставила записку.

 

11:53

 

Подсунутый под дверь маленький квадратик рисовой бумаги содержит следующие слова, написанные серебристыми чернилами:

 

Малышка Гвен!

Как жаль, что мы разминулись! Я вернусь в три часа. Карты у меня на столе. Я перетасовала их, медитируя о вопросах, которые, наверное, тебе не терпится задать. Зайди ко мне, выбери карту, подумай о ней. В общем, ты знаешь, что делать. Чмоки-чмоки!

Толстушка Кью.

 

Она предлагает вам выбрать карту. Так это обычно и происходит. Теперь, когда вы хорошо знаете друг дружку, гадать стало сложнее: личные чувства, надежды и опасения наводят помехи. Кью-Джо говорит, что Таро имеет множество смыслов; если гадать для друга, то подсознательное желание оградить, защитить от судьбы искажает объективную картину, смещает ее в позитивную сторону. В результате друг получает ложный прогноз, а репутация гадалки страдает. Гадать для незнакомца – все равно что переспать с первым встречным: одновременно и опаснее, и честнее, чем с постоянным партнером.

Вспоминая свой первый сеанс, вы не можете не согласиться. Это было почти три года назад: вы только что переехали на новую квартиру, купив ее у Белфорда Данна, а незадолго до этого устроились на работу в «дискотеку» Познера. Очевидно, карьерно-бытовая неопределенность вкупе с амбициями подвигла вас постучаться к экстравагантной соседке. (Хотя Кью-Джо считает, что сыграли роль совсем другие факторы.)

Вашингтонский университет был единственным учебным заведением, согласившимся принять вас в аспирантуру; фирма «Познер, Лампард, Мак-Эвой и Джейкобсен» – единственной брокерской конторой, согласившейся вас нанять. Бог свидетель, сначала вы сунулись в большие компании. Конечно, блестящей студенткой вас трудно было назвать, однако диплом вы заработали честно, если не считать некоторых вполне объяснимых и простительных случаев списывания, – и разумеется, имели все основания рассчитывать на успех. В конце концов, не об этом ли вы мечтали всю жизнь? К сожалению, начать пришлось с конторы поскромнее. Но это даже к лучшему: проще стать первым в провинции, а потом приехать в Рим, чем с непривычки затеряться в брокерском мегаполисе. Правда, вас слегка покоробила позиция Познера, в первый день заявившего, что плевать ему на диплом. «Мы здесь продаем, – сказал он, – а вы это неплохо умеете, вот и все». Тут он был прав, именно так вы заплатили за аспирантуру – по вечерам подрабатывая продавщицей в торговом комплексе. Сначала вас определили в отдел нижнего белья, однако из-за дурацкой склонности краснеть перед каждым покупателем мужского пола были вынуждены перевести на верхнюю одежду. Не сосчитать, сколько пришлось перетаскать лыжных костюмов! Но это отдельная история. Если Познер не видит разницы между ценными бумагами и ватными штанами – что ж, его проблема!

Ваша проблема в другом. Первый год на «дискотеке» отнюдь не оправдал финансовых ожиданий. Да, по деньгам вы вышли на уровень, о котором раньше приходилось только мечтать, но до настоящих  заработков было далеко, и Белфорду (тогда он еще звался мистер Данн) пришлось изрядно похлопотать, чтобы банк выдал вам кредит на квартиру.

Вы уже не помните, каким образом узнали о том, что по соседству живет самая известная в Сиэтле гадалка на картах Таро. Зато отлично помните тот вечер, когда, изнемогая от стыда, скептицизма и неуверенности, впервые положили пальчик с обгрызенным ногтем на кнопку ее звонка. Опешив от размеров и одежд появившейся в дверях фигуры, вы пролепетали, что хотели бы записаться на сеанс гадания – «просто так, знаете, из любопытства», – на что фигура ответила:

– Как насчет… э-э… прямо сейчас? Мой шестичасовой клиент не пришел.

Вы попятились, бормоча извинения, но рыхлая ручища легла на плечо белым бегемотским батоном и потащила через порог.

– Ну, не стесняйтесь! Вы ведь любите быстрые удовольствия? Зачем оттягивать, когда можно форсировать?

Вы и глазом не успели моргнуть, как оказались за овальным столиком вишневого дерева в гостиной, больше похожей на будуар и обставленной во вкусе гиперактивной провинциальной старушки 1939 года – мебель, обтянутая грубой узловатой тканью, неуловимо некомфортной для тела и души; диванные подушки, твердые и шершавые; выцветшие веревочные занавески, – а на стенах, где были бы уместны если не языческие символы, то хотя бы вдохновенно-мистические цитаты на фоне радуг и розовых восходов, красовались пошленькие пейзажи, обычно продающиеся в дешевых мебельных магазинчиках на окраинах больших городов. Заметив ваш брезгливый интерес к обстановке, Кью-Джо развела руками: «Высшим силам такая атмосфера по сердцу». Боже, подумали вы, неужели высшим силам нравятся эти дерюги?

Тасуя колоду, вы с трудом сохраняли спокойствие. Кью-Джо отлично видела, что клиент никогда раньше не держал в руках карт Таро, однако не спешила с экскурсом в историю. (Впоследствии она с лихвой наверстала упущенное; правда, большая часть лекций просвистела из одного уха в другое.)

– Послушайте, – сказали вы. – Я работаю брокером и пришла сюда потому, что… в общем, в последнее время мне на рынке не очень везет. Ставлю на аутсайдеров, пролетаю с темными лошадками… Короче, я хотела бы… – вы сделали вид, что роетесь в сумочке, – у меня с собой нет биржевого справочника, но я могу сбегать принести. Не подскажете ли…

Кью-Джо приложила к вашим губам палец-сардельку и презрительно фыркнула.

– А теперь послушайте меня, да повнимательней. Неужели вы думаете, что если бы я могла выбирать акции, которые удвоятся в цене, или угадывать лотерейные номера, или предсказывать результаты бегов, то сидела бы здесь, в однокомнатной квартирке, с грязным тюрбаном на голове, и курила вонючие цигарки? Ну уж нет! Я бы расслаблялась где-нибудь на вилле в Гималаях, среди фонтанов и павлинов, в обществе великого гуру Рам Дасса, а рядом бы круглосуточно дежурили французские повара и диетологи. Понимаете, о чем я говорю? Вот и хорошо. И запомните: я не умею предсказывать будущее. Ни одна гадалка, ни один экстрасенс этого не умеет. А те, кто утверждает обратное, просто мошенники.

Она постучала по колоде колбасным пальцем, с помощью которого только что заставила вас замолчать.

– Эти карты, слава богу, не магический кристалл, не кофейная гуща и не внутренности козла, а всего лишь высокоточная и весьма эффективная система символического знания, в которой графические знаки, сформированные веками оккультной практики, напрямую связываются с глубинными уровнями разума. Причем разума западного: на Востоке ту же роль играет «Книга Перемен», только в более изящных, так сказать, декорациях. Символы Таро способны подобрать ключи к определенным закрытым областям подсознания. А я, используя свой парапсихический талант, заглядываю в эти темные уголки и рассказываю клиенту, какие тараканы там сидят. Тайные мысли, подспудные желания – все это я читаю так же легко, как «Сиэтл тайме». Но будущего предсказать не могу. Уяснили?

Вы кивнули испуганно и разочарованно – и под руководством Кью-Джо сняли колоду. Она начала раскладывать карты по столу, постепенно образуя фигуру, напоминающую кельтский крест.

– Человеческому подсознанию в силу тех или иных причин известны вещи, о которых сознание понятия не имеет. Чаще всего это касается ситуаций, когда нужно принять какое-то решение – подсознание уже выбрало путь, а вы об этом еще не знаете. Вот почему информация, полученная от гадалки, может по прошествии времени выглядеть как сбывшееся предсказание. Следите за мыслью? М-да… Что мы здесь имеем? Так вот. С другой стороны, с помощью карт Таро я способна увидеть в поведении клиента определенные тенденции, на основании которых возможен некий… э-э… прогноз. Ну, типа, если вы увидите парня, который на горной дороге выжимает двести с завязанными глазами, то с высокой долей вероятности можно предположить, что его родственники скоро разбогатеют – при условии, что парень грамотно застрахован. Следите за мыслью? Однако если какая-нибудь гадалка утверждает, что ей действительно  известно будущее, – значит она отрицает свободу воли. А я, например, в свободу воли верю свято. Я верю, что будущее неопределено. Все, что я вам сегодня открою, может быть изменено, исправлено, предотвращено – если захотите. Всегда можно снять с глаз повязку и сбросить газ. Не забывайте об этом. Ну-с, давайте поглядим… Ничего, если я закурю?

Вы кивнули, хотя понимали, что от табачного дыма будет тошнить. Кью-Джо засмолила самокрутку, раздула паруса и впала в легкий транс. Голос ее сделался мягким, гипнотическим, а манера речи – более ясной и правильной. Тем не менее уже через несколько минут тяжелый танкер ее рассказа с разгона долбанулся о хрупкий причал вашего удивления.

– В третьей позиции, символизирующей текущие заботы и влияния, мы имеем Четверку Пентаклей. Посмотрите на карту, Гвен. Что вы видите? Не пытайтесь анализировать, просто разглядывайте картинку, как в детской книжке. Именно так надо всегда относиться к картам, понимаете? Что делает этот персонаж? Он пытается все удержать, так? Ухватил два куска золота ногами, третий сжимает руках, четвертый держит на голове: золото на уме, иными словам. Четверка Пентаклей в третьей позиции предполагает финансовую неуверенность, боязнь потерять деньги. Да, речь идет об уверенности. Похоже, что вы озабочены либо накоплением, либо сохранением сбережений. А если отнять деньги – что от вас останется как от человека? Ваша индивидуальность обернута в материальное богатство, Гвен. И проблема в том, что чем сильнее вы цепляетесь за оболочку, чем отчаяннее пытаетесь ее сохранить, тем больше шансов потерять ее. Деньги в этом смысле похожи на любовь. Может, вам стоит переключить внимание на другие стороны жизни? Чуть ослабьте хватку, это пойдет на пользу.

Шок узнавания? Было бы из-за чего! Кью-Джо не говорила ничего нового или потрясающего воображение. «Чистое мошенничество, – думали вы. – Она могла все это вычислить из нескольких фраз, которые я произнесла, войдя в комнату». Ваше раздражение росло с каждой минутой. Можно было подумать, что дурацкий кусочек картона под названием «Пятерка Жезлов» прекрасно знаком с вашим образом мысли и имеет право бросаться обвинениями в поисках проблем на пятую точку, подножках самой себе, разменивании по мелочам и прочих гадостях. Кроме того, была еще какая-то третья карта, указывающая на стресс по поводу финансов, и наконец – в позиции, символизирующей отношение окружающих, громыхал некий агрессивно-комический персонаж, Король Мечей, которого мисс Хаффингтон охарактеризовала как нахрапистого эгоиста, сметающего препятствия на пути к вожделенному вознаграждению.

Если в этом крапивном салате и были мелкие сухарики смысла – а вы не могли не признать некоторое похрустывание на зубах, – их можно было смело сплюнуть как пресные и случайные; уж по крайней мере они не означали, что вы, как утверждала эта тюрбаноголовая слониха, избрали неверные пути для достижения неверных целей. Вы уже готовы были заплатить сколько нужно («Визу» принимаете? Вот это, я понимаю, карта!) и ретироваться домой, когда коварная гадалка приступила к трактовке Королевы Чаш и намертво завладела вашим вниманием.

 

Стройная бледная блондинка в королевских одеждах восседает на резном деревянном троне у берега моря. Ракушки окружили ее, напевая радостные гимны, прибой лижет ей ноги. Равнодушная к соли и свету, к игре волн и кораблям на горизонте, королева пристально смотрит на элегантный золотой потир, держа его в ладонях. Даже рухнувшие небеса не заставят ее отвести взгляд от священной чаши, не смахнут наваждения строгой красоты.

 

– Эта женщина, Королева Чаш, романтична, утонченна и мечтательна, – сказала Кью-Джо. – Но ее эстетизм может быть нездоровым. При всей своей чуткости и заботливости она то и дело задумывается над философскими вопросами, смысла которых не понимает.

Кью-Джо подняла глаза от пасьянса.

– Гвен, эта женщина явно не вы. Должно быть, это ваша мать… Ну да, конечно! Любящий, но эмоционально нестабильный человек, она искренне пыталась заботиться о вас, только не знала как, потому что даже о себе не могла позаботиться. Я говорю «пыталась», ибо чувствую: она перешла в иной мир, который, по-видимому, всегда ее притягивал. Ваша мать сама лишила себя жизни. И вы до сих пор не в состоянии понять, зачем она это сделала.

Откуда эта жирная обманщица могла узнать? Как она посмела – узнать? Ее наняли, чтобы заглядывать в будущее, а не в прошлое!.. Вы были разъярены, однако слезы, комом стоявшие в горле, не были слезами ярости.

Кью-Джо нашла в раскладе и вашего отца – легкомысленного и ненадежного Пажа Чаш. Она также указала на Пятерку Чаш и Семерку Мечей: первая означала потерянность и одиночество в семейной жизни, вторая – злость и отчуждение. Были упомянуты обманутые квартирные хозяева, голые матрасы, пролитое «Кьянти», бунтарские разговоры, уцененная школьная форма, самиздатовские поэтические сборники и даже полуночные барабанные посиделки, из-за которых вы засыпали на уроках алгебры. Потом она что-то говорила о «карте прощения», но вы не слушали, потому что к тому времени уже рыдали в полный голос, самозабвенно и неудержимо. Рассыпчатые руки оккультистки обхватили вас, как надувные пляжные игрушки, как резиновые лошадки, наполненные густой патокой. Вы отстранились, чувствуя опустошение и комфорт и твердо зная, что придете еще…

 

11:55

 

Вы заходите в квартиру Кью-Джо: такой же камин, такие же стропила, как и у вас, только пол покрыт не красным кленовым паркетом, а восточными коврами, и окна в отличие от ваших забраны пыльными занавесками, да воздух в квартире вязкий и затхлый, а вовсе не свежий и прохладный, как в вашем современном минималистском жилище, – и вообще зашедший сюда человек чувствует странную смесь удушья и успокаивающего уюта.

Колода Таро поджидает на столике вишневого дерева, нетерпеливо барабаня Десятками Пальцев, притоптывая Десятками Ног. Карты разложены не привычным крестом, а просто веером, взакрытую. Не тратя времени на мысленное формулирование вопроса – что еще может сейчас волновать, кроме грядущего биржевого краха? – вы тянетесь к первой попавшейся карте. И тотчас же отдергиваете руку: что-то здесь не так.

Нервно хихикая, вы озираетесь по сторонам, словно за вами следят. Идиотская ситуация: вся страна, весь мир валится в экономическую пропасть, увлекая за собой вашу карьеру, мечты и надежды на благополучие, а вы всерьез беспокоитесь о выборе раскрашенного куска картона из колоды пухлой оккультистки, да еще и в ее отсутствие. Ну и пусть, какая разница? Кью-Джо все время жалуется, что вы не прислушиваетесь к советам Таро. Для вас это просто игра, хрупкое развлечение, чтобы отвлечься.

Вы медленно ведете рукой над картами – и вдруг ощущаете легкий толчок. Такого еще никогда не было: подобно прутику лозоходца, ваш подрагивающий палец загибается вниз и касается одной из карт. Вы не глядя берете ее, прижимаете к сердцу, как учила Кью-Джо, и бежите из этой духоты в свою насыщенную кислородом квартиру.

 

11:59

 

Открывая дверь, вы слышите телефонный звонок. Не стоит отвечать. Возможно, кто-то из клиентов выведал ваш номер и звонит, чтобы обругать. Хотя вероятнее всего, это Белфорд. Андрэ вернулся. Или не вернулся. Или взят в заложники. Или был замечен в белом парике и черных очках в Лас-Вегасе или в церковном хоре Билли Грэма. Какая, к черту, разница? Вам сейчас не до Андрэ.

Однако голос, шипящий из автоответчика сквозь потрескивания звукового мусора, принадлежит не Белфорду, а Кью-Джо:

– Гвен, малышка, это Кью. Я заскочила к Фрателли на стаканчик фруктового коктейля и теперь опаздываю. Просто хотела тебе сказать, что на ранний сеанс мы не успеем. Я получила еще один заказ, вернусь не раньше шести. Какой-то парень нанял меня, чтобы посмотреть слайды – на этот раз действительно  интересные, так мне показалось. Он только что вернулся из Тимбукту.

 

 

Пятница, 6 апреля, вечер

Скажи, что ты от Сальвадора Дали

 

16:00

 

День тянется долго, как четвертый класс. Сколько времени световое «ау-ууу» летит от Сириуса, главной звезды Малого Пса, до его отражения в лужице на засмоленной крыше «Собачей будки»? Вот как долго длится день! День – это поезд о миллионе вагонов, громыхающий через запыленный переезд стенного городка. Платформы идут порожняком, и вы пытаетесь заполнить их исследованием рынка. По крайней мере так вы говорите Белфорду, когда он звонит: «Извини, милый, не могу тебе помочь с поисками Андрэ. Я занимаюсь исследованием рынка».

На самом деле вы всего лишь читаете пятничный выпуск «Уолл-стрит джорнэл», тщетно пытаясь отыскать спасение в пробелах между абзацами. Занятие столь же неутешительное, сколь и отщепенческое. Были времена, когда вы могли запросто заявиться на «дискотеку» в выходные или праздники, чтобы воспользоваться брокерскими средствами производства. Однако пять-шесть месяцев назад Познер забрал у вас ключи, мотивировав свой поступок тем, что брокерам в свободное время надлежит отдыхать и набираться сил. Тогда вы приняли это за неуклюжую заботу о здоровье персонала; теперь подозреваете, что ключи он отнял только у вас.

Со страниц «Уолл-стрит джорнэл» летит серый буран статистики, прогнозов, исторических справок, сообщений о потерях – и, конечно же, интервью. Сотни аналитиков, менеджеров, инвесторов, рыночных специалистов, консультантов всех мастей, включая двуличного подлеца Сола Финкельшнтейна, – все они, несмотря на озабоченность спасением собственных шкур, нашли время, чтобы высказать свое мнение о причинах краха. Чаще всего мелькают фразы «размеры государственного и корпоративного долга» и «замедленный рост денежной массы» наряду с обычными упоминаниями о завышенных ценах на акции, выравнивании доходов и усилившейся международной конкуренции. Некоторые снова жалуются на опасность компьютеризации торгов, а парочка финансовых обозревателей обвиняет во всем организованную преступность. «Грабитель Джесси Джеймс вступил в правление банка, решил поберечь своего коня, – цитируют журналисты высказывание Сола Финкельштейна. – Если оперировать фундаментальными понятиями, Америка заехала в экономический тупик в тот момент, когда к власти пришел Рейган…» Очень смешно. Что-то вы не припомните, чтобы Сол говорил такие вещи на рабочих собраниях.

Нескончаемый день нестерпимо ясен. Вы открываете окно, чтобы впустить солнечные лучи. Они ведут себя как туристы, каковыми и являются здесь, в Сиэтле. В белых трусиках с розовыми штрипками, в спортивной кофте с надписью «Корпорация Экссон», вы полулежите на подушечном облаке, укрывающем спинку кровати. С газетой, разложенной, как приданое, с филиппинским кувшином ледяного чая под рукой вы должны, по идее, чувствовать умиротворение. Однако чувствуете себя так, словно лежите среди гнилого болота на бревне, по которому ползают жирные пауки. Даже непонятно, что беспокоит вас больше – проблемы с работой или отсутствие Кью-Джо.

Хотя если разобраться, все как раз понятно. Пропажа подруги, конечно, вас искренне тревожит, но это не идет ни в какое сравнение с тяжелой сосущей тревогой за свою рассыпающуюся карьеру. Что же до Кью-Джо, то это даже не тревога, а возмущение пополам с замешательством. Какое чудовищное совпадение! Судьба, похоже, опять сыграла с вами одну из своих безвкусных шуточек и теперь катается от смеха по линолеуму. Или, может, сработала причинно-следственная связь? Может, Ларри Даймонд – так, кажется, зовут этого урода? – с самого начала знал, что вы подруга Кью-Джо, и нанял ее не случайно, а с извращенными намерениями – чтобы вернее подобраться к вам? Но зачем? С тем же успехом можно предположить обратное: он подъехал к вам в «Быке и медведе», надеясь таким образом смазать рельсы, ведущие к бедняжке Кью-Джо. А что тут странного? Есть же на свете такие мужчины, потомки китобоев из Новой Англии, которые возбуждаются при виде крупногабаритных дам! Ах если бы только вы успели поднять трубку – подругу можно было бы предупредить! Кью-Джо, несмотря на кажущуюся неповоротливость, способна развить хорошую скорость, особенно поев чего-нибудь сладенького.

Вы нервно ворочаетесь в кровати – кофта задирается, обнажая животик, и солнечные лучи, приготовив фотоаппараты, выстраиваются в очередь, чтобы осмотреть обворожительный пупок.

 

16:30

 

День тянется, толчет воду в ступе, – и в унисон бубнят обозреватели из «Уолл-стрит джорнэл». Верхи обвиняют низы: «Американские рабочие слишком ленивы и слишком много получают». Низы тоже не остаются в долгу: «Тому, у кого есть золоченый парашют, не страшен пожар в самолете». Благоразумные советуют уповать на «непредсказуемость мировых цен на нефть», в то время как циники говорят о «шорах патриотического оптимизма, при помощи которых военно-промышленный комплекс и его политические приспешники закрывают нам глаза». Какой-то истеричный эксперт восклицает: «Американская экономика – это корабль, покидающий своих крыс». Вы фыркаете в ответ. Кого он называет крысой? До вчерашнего дня эти умники не предвидели ничего выходящего за рамки обычных рыночных колебаний. «Мы ожидали порки, а нас приговорили к повешению», – признается один из них.

Вы с раздражением перелистываете интервью и переходите к графикам. Технический анализ никогда не был вашей сильной стороной; вы с трудом продираетесь сквозь заросли разноцветных кривых – как вдруг раздается телефонный звонок.

От испуга вы подпрыгиваете, ледяной чай проливается прямо в пупок. О солнечных лучах лучше не вспоминать.

Это наверняка Белфорд. Вам совсем не хочется отвечать. Если, конечно, он не намерен сообщить, что перерожденная обезьяна приперла домой бриллиант размером с гостиничный комплекс «Мотель-6». С другой стороны, это может быть Кью-Джо, попавшая в когти злодея и взывающая о помощи. Отбросив гадкую догадку, что подружке могут прийтись по душе злодейские когти (эта мысль навеяна тяжелым воспоминанием о том, как однажды вы вошли и застали немыслимую сцену: не один, не два, а целых три русских матроса с учебного фрегата «Паллада» самозабвенно путались в ее кружевном такелаже), вы спрыгиваете с кровати и застываете над телефоном. Если это Кью-Джо, то каждая секунда может оказаться решающей. Тем не менее вы выжидаете.

После пятого звонка включается автоответчик. Фу, какая писклявая пакость! Сколько часов потрачено на репетиции и переписывания сообщения – и все равно невозможно слушать спокойно: «Здравствуйте! Вы попали в квартиру, которую временно снимает Гвендолин Мати. Меня сейчас нет дома; пожалуйста, сообщите свое имя, номер телефона и время звонка, и я перезвоню, как только позволит мой загруженный рабочий график. Говорите после сигнала, медленно и разборчиво».

Щелк. Би-и-п.

– Пипи, это ты? Але-о! Пили, чего молчишь?

О боже! Только этого не хватало! Хорошо, что не стала сразу брать трубку.

– Слушай, я не люблю говорить с железкой. Хочешь меня записать – обратись к моему агенту. Хахааа! Короче, Пипи, я сегодня выступаю, у меня концерт. Такой ночной клуб в Беллтауне, называется «Женский луч». Крутое место, просто улет! Прикинь, у них бармен – робот типа Энди Уорхолл. Железный робот, прикинь, а внутри – кусочки настоящего Энди Уорхолла. С виду как живой, отвечаю! А на самом деле андроид голимый. Я, короче, играю соло, один. Без ансамбля, ха-а! Барабаны и поэзия. Прочту парочку маминых стихов. Помнишь? «Любовь – это носовой платочек, / Куда Эрос сморкает соплюки, пропахшие вечностью, / Когда ангелы плачут хлоркой на рассвете…» Турум-дурум и все такое. Короче, забегай, послушаешь папочку. Два концерта, сегодня и завтра, клуб «Женский луч», о'кей? На входе будет еще один робот, типа Марсель Дюшан. Суровый парень! Но тебя он пропустит, если скажешь, что ты от Сальвадора Дали. Ну давай. Чао!»

 

17:10

 

Когда телефон звонит опять, это действительно Белфорд. Слушая его обильные извинения – ах, прости, ах, оторвал от работы, – вы не в силах сдержать смех. Смешно, во-первых, оттого, что о работе не может быть и речи: после звонка отца сосредоточиться на графиках практически невозможно. А во-вторых – вот был бы номер, если бы вы заявились в клуб «Женский луч» вместе с Белфордом Данном! Белфорд даже не знает, кто такой Сальвадор Дали. Что в общем-то совершенно нормально. Плавленые часы Сальвадора Дали на хлеб не намажешь. Так или иначе Андрэ все еще в бегах, и Белфорд решил, что ваши подозрения обоснованны, а именно: обезьяну похитил прежний владелец или его сообщники. По своей воле животное ни за что бы не покинуло теплый вольер; его сильный, преданный, любвеобильный характер этого бы просто не позволил. Белфорд пытался связаться с французским консулом в Сан-Франциско, чтобы выяснить, пребывает ли до сих пор Конго ван ден Босс в заточении, но посольство закрыто по причине пасхальных праздников. Поэтому любимый недолго думая купил билет на вечерний рейс до Сан-Франциско, где он намерен подкараулить консула и выпросить у него информацию и помощь. Дело как-никак международного масштаба.

– Я бы с радостью взял тебя с собой, зайчишка, – на выходных в парке состоится грандиозная пасхальная служба. Но придется тебе остаться, поискать Андрэ. На всякий случай, понимаешь!

Вашей улыбки хватило бы, чтобы подсластить все лимоны на центральном рынке. Это лучшая новость с тех пор, как федеральная резервная система понизила процентные ставки. Какое счастье: Белфорд на выходные уедет из города, не будет путаться под ногами! Можно без помех заняться стабилизацией карьеры, определить внешние и внутренние факторы, которые ее расшатывают. Более того, в отсутствие Бел форда можно спокойно обдумать его роль в вашем будущем. Нежный медовый месяц с мистером Данном, как ни тоскливо признать, – это единственный реальный способ решить все проблемы.

Но что, если Белфорд, связав себя узами брака, обнаружит, что проблемы его избранницы… как бы это сказать… несколько сложнее, чем проблемы рядового брокера, попавшего в биржевой водоворот? Софиты ваших тревог высвечивают разыгравшуюся на подмостках воображения сцену: обеспокоенный муженек возвращается домой после тяжелого трудового дня – проведенного, будем надеяться, в риэлтерской конторе, а не в обшарпанном кабинетике в департаменте социальных услуг – и утешает любимую жену. «Гвендолин, – говорит он сурово, – каждому ребенку известно, что брокеры продают акции и прочие финансовые инструменты, руководствуясь указаниями своей фирмы. Известно также, что доверчивым клиентам продают в первую очередь акции, на которых брокеры могут сделать наиболее высокие комиссионные, например, акции паевых фондов. Не секрет, что брокеры, как ни печально, при каждой сделке преследуют собственные интересы. Ничего не поделаешь, таковы особенности профессии. Но, Гвен, мистер Познер мне сообщил, что ты используешь неэтичные методы для привлечения новых клиентов. Мистер Познер с самого начала опасался такого развития событий. Он нанял тебя вовсе не за ученую степень, не за странный голос и не за красивые глаза. Он нанял тебя потому, что однажды в торговом центре «Нордсторм» ты продала его дочери три пары лыжных штанов, когда ей нужна была только одна. Познера восхитила и в то же время испугала твоя одержимость деньгами. И его худшие опасения оправдались. Ты день и ночь впаривала людям акции, побуждала их покупать и продавать, не объясняя возможных последствий. Ты составляла клиентам портфели с чудовищной небрежностью, набивая их невыгодными бумагами в неподходящем количестве, в неудачное время, с неутешительными перспективами. И сейчас, когда рынок обрушился, ты трусливо бежала с места трагедии!»

Чем вы можете на это ответить? Только приступом эритрофобии. И естественно, боязнь покраснеть приводит к тому, что вы краснеете, как помидор. Однако в пигменте, наполнившем ваши щеки, отсутствуют составляющие стыда и вины, а есть лишь чистое негодование. При других условиях вы бы и вели себя по-другому! Вы просто пали жертвой обстоятельств, были обмануты историческим процессом. Что же оставалось делать, покориться духу времени? Стать винтиком? Катиться, куда пинает судьба?

В контексте фантазии муженек прощает вас. Уж чего-чего, а милосердия Белфорду Данну не занимать. Но разумеется, вы должны заслужить  прощение. «Опустись на колени!» – приказывает Белфорд. Нет, он не требует минета; вам предстоит нечто гораздо более безвкусное и унизительное. «Я хочу, чтобы ты помолилась Господу нашему Иисусу Христу, Гвендолин. А мы с Андрэ помолимся вместе с тобой». И вот вы покорно становитесь на колени – в компании с блохастой макакой и квадратно-головым увальнем в дешевом костюме – и совершаете тройной обряд исповеди, раскаяния и клятвы. Наконец-то вы свободны, прошлое забыто, началась новая жизнь, гип-гип-ура!

К концу пьесы вы чувствуете себя весьма неплохо. Наверное, это лучшая минута за последние сорок восемь часов. Тихонько напевая «Лэйзи ривер», вы натягиваете джинсы, закрываете окно, из которого тянет прохладой, складываете «Уолл-стрит джорнэл», заменяете ледяной чай бокалом шардонэ, смотрите на часы – до прихода Кью-Джо осталось полчаса – и включаете телевизор, надеясь на добрые вести. Кто знает: президент может принять экстренные меры, его администрация может в кои-то веки проявить смелость, – и тогда роза под названием «свадьба с Белфордом» перестанет портить картину будущего своими шипами.

Увы: лицо, заполнившее сияющий стеклянный прямоугольник, не принадлежит ни президенту, ни кому-либо из его экономических советников. Оно принадлежит доктору Ямагучи.

– Доктор! Доктор! – вопрошает репортер. – Вы только что прибыли из никому не известной клиники на северной оконечности Хоккайдо, и вот наш мэр вручил вам ключи от города, губернатор устраивает в вашу честь банкет, народ на улицах скандирует ваше имя, ваши фотографии не сходят с первых страниц ведущих мировых газет… Как вы себя чувствуете, доктор? Что можете сказать по поводу такого внимания к вашей персоне?

Доктор Ямагучи опускает руку с зажигалкой, вздыхает и пожимает плечами.

– Еще один день, – отвечает он с едва заметной хитренькой улыбкой. – Еще один день из жизни дурака.

 

17:31

 

Вашего вздоха хватило бы, чтобы разлохматить все тыквенные цветочки на центральном рынке. Карта!!! Карта-карта-карта! Слушая сообщение Кью-Джо, вы отложили карту в сторонку и были так потрясены услышанным «он вернулся из Тимбукту», что начисто о ней забыли. Все время, пока вас одолевали заботы о судьбе рынка, о наглости Ларри Даймонда, о безопасности толстухи Кью, карта лежала на книжной полке вниз лицом, заброшенная и неизученная. Бог знает, сколько бы она так пролежала, если бы не доктор Ямагучи!

Дурак, сказал доктор. Дурак.  За последние четыре раза, выбирая карту из колоды, вы трижды вытягивали Дурака. Три из четырех!

– Поздравляю, малышка, карты Таро тебя вычислили! – сказала Кью-Джо после третьего раза. – Твой символ – Дурак.

– Ну спасибо, подруга. Так воодушевила, что охренеть!

Наверное, вы были в дурном настроении, раз позволили себе употребить бранное слово.

– Да ладно, не переживай. Я всегда подозревала, что ты скрытый Дурак. Иначе бы с тобой не возилась.

Ну, если считать это за комплимент, тогда реприза – это балахон для хип-хопа. Хотя по-хорошему вы должны радоваться, что Кью-Джо придерживается позитивных взглядов на символ Дурака, который некоторые знатоки считают началом Таро, а некоторые – концом.

 

Мечтательный юноша бежит вприпрыжку без дороги, равнодушный к окружающим опасностям. Его шляпа надета задом наперед, как будто он не знает – или ему все равно, – уходит он или приходит. Пум-пурум! Прыг-скок, прыг-скок… В левой руке у него белая роза, антипод яблока, эмблема чистоты и невинности. Посмотрите, какая красивая! На правом плече – палка с узелком, как у бродяги. Что у тебя в узелке, Дурак? Пум-пурум! Давай меняться: мешок золота за то, что в узелке, не глядя? Пурум-бурум! Он обожает облака, все время смотрит в небо; так и допрыгал до края глубокой расселины. Камни скользят под ногами, но он все скачет вперед – щурятся на солнце ясные глаза, играет улыбка, болтается узелок с дребеденью…

 

Кью-Джо убеждена, что всю колоду Таро, или по крайней мере двадцать два Старших Аркана, можно интерпретировать как вехи на пути Дурака.

– На определенном уровне, – говорит она, – каждая из старших карт символизирует некий этап поиска – общечеловеческого поиска высшего единения и понимания. И не важно, начинается путь с Дурака или заканчивается им. Ведь все идет по кругу – снова и снова, без конца. Когда наивный юный дурачок шагает в пропасть, он попадает в мир опыта. Так начинается его путь. На этом пути ему встретятся учителя и искусители (они тоже учителя) и непростые ситуации, которыми исполнен путь любого взросления. Теоретически Дурак – это каждый из нас. Но не у каждого хватает мудрости и отваги, чтобы играть роль Дурака. Многие даже не знают, что у них в узелке; торопятся поскорей обменять его наденьги. А между тем в узелке есть все, что может пригодиться в пути. Им просто в голову не приходит туда заглянуть. Мы все, будучи заблудившимися примами, подсознательно стремимся к одной цели. Хотя уверяю тебя, до цели доберутся лишь те, кто не испугается прослыть Дураком.

Что ж, это все интересно, но у вас  в ушах при слове «дурак» начинает греметь цирковая музыка. Этот ярлык вы соскребли бы со своей двери при помощи первого же подвернувшегося острого предмета. Узнав, что в средневековых колодах Дурак иногда назывался Нищим, вы сразу же расхотели иметь с этим парнем что-либо общее. Кто пророчит бедность, тот вам недруг. Ваш экипаж – фургон инкассатора, а не цирковой фургончик; ваша цель – не просто осыпаться деньгами, но вскочить в самую их суть – подобно мертвым президентам, которые выглядывают из каждой банкноты.

– Кто не строит себе денежной крепости, тот дурак, – сказали вы однажды.

– Совершенно верно, – ответила Кью-Джо.

 

17:35

 

С показным безразличием вы фланируете в направлении книжных полок. Практически каждая книга посвящена инвестиционным стратегиям, за исключением винной энциклопедии, каталога «порше» и худенького томика маминых стихов: «Купидон, отражающийся в плевке зомби, пока белая бабочка порхает над лилиями в предвечерней прохладе», посмертное издание. Роковая карта лежит на полке рядом с вазой; вы открываете ее с тем же показным безразличием. «Если это опять Дурак, – думаете вы, – я пойду и засуну его обратно в колоду, а себе вытяну другую карту». Кью-Джо все равно не догадается, хоть она и гадалка.

Стоп, стоп! Погодите! Что за х…? Гадкое слово успевает зацепиться за кончик языка – чуть не сорвалось. И неудивительно. Эта карта… Такой карты вы еще никогда не видели. За время знакомства с Кью-Джо вы хотя бы раз взглянули на каждую из карт, но этой среди них точно не было! Что за х… хорошенькие дела!

Карта сильно напоминает Звезду – с той лишь разницей, что нагая женщина, стоящая на коленях возле водоема, покрыта ниже пояса зеленой чешуей, а на руках и ногах у нее перепонки, как у лягушки. На голове у женщины шапочка, похожая на рыбий хвост. Снизу, где у нормальных карт написано название – МАГ, БАШНЯ, ИМПЕРАТРИЦА или, как было бы уместно в данном случае, ЗВЕЗДА – здесь печатными угловатыми буквами выведено НОММО. Какое еще Номмо? Что за?…

В небе над коленопреклоненной красавицей сияют семь серебряных звездочек, а в центре – большая золотая звезда. Почти как у Звезды, только мелкие звездочки еле видны, будто светят сквозь туман, а поверх центральной звезды что-то изображено. Приглядевшись, вы понимаете, что это контур собачей головы. Хм-м…

Женская фигура, подобно своей родственнице Звезде, держит в каждой руке (точнее, в плавнике) по кувшину. Из левого кувшина вода льется на землю, из правого – обратно в пруд. Подойдя ближе к окну, где больше света, вы замечаете, что левый кувшин сделан из золота, а правый из серебра. А затем замечаете кое-что еще: на заднем плане, за прудом, под великолепным звездным небосводом, виднеется маленькое деревце, на вершине которого сидит птичка. Опять же все как на Звезде. С той лишь разницей, что на птичке написано какое-то слово. И это слово… О, сколько нужно мурашек, чтобы полностью покрыть эпидермис средней филиппинки? Это слово – бозо.

Недоумение падает на ваше лицо, как тяжелая печать чиновника. Вы оседаете на ближайший стул подобно «обратному фениксу», превратившемуся в пепел. Скорее бы вернулась Кью-Джо!

 

 

Пятница, 6 апреля, ночь

---

Дата добавления: 2018-08-06; просмотров: 170; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!