Эта трибуна предоставляется носителям разных, а зачастую и диаметральных мнений. 13 страница
И спел-таки негромко «Кукарачу».
29. МЫ ИДЕМ ПО УРУГВАЮ…
Вечером Красноперов брел по залитому светом Невскому. Люди толпились у дверей кинотеатров, заслоняли сияющие витрины гастрономов. Лица под неоновым огнем казались благороднее и чище.
Помедлив, Красноперов толкнул вертящиеся двери.
В холле ресторана было прохладно от зеркал. Девушка в малиновых брюках красила ресницы. Красноперов бегло сосчитал — их оказалось девять. Рядом томился высокий парень с бородой. Швейцар подозрительно его разглядывал.
Филолог двинулся наверх, беззвучно ступая по истертой ковровой дорожке. В руке он держал алюминиевый номерок.
Его подхватила волна джазовой грусти и аромата кавказских блюд. Мужчины в белых куртках, лавируя, пересекали зал.
Музыканты играли, сняв пиджаки и раздвинув колени. Перед каждым возвышалась тумба, украшенная сияющей лирой из жести, флейтист и барабанщик переговаривались о чем-то. Певица вытирала салфеткой лаковые бальные туфли.
Музыка стихла. Все расселись, шумно передвигая стулья.
Красноперов оглядел помещение и вздрогнул. Алюминиевый номерок, звякнув, покатился к выходу.
Возле пальмы сидела артистка Лорен. Жан Маре протягивал ей сигареты. Бельмондо разглядывал деревянную матрешку. Ив Монтан сосредоточенно штопал замшевый пиджак. Анук Эме с Кардинале ели харчо из одной тарелки.
Ошеломленный филолог приблизился к столу.
— Экстраординаре, — закричала Софи Лорен, — какая встреча! А мы на фестиваль прилетели. Хочешь контрамарку в первый ряд?
|
|
|
— Кривляка, — фыркнула Эме.
— Заметь, — шепнула нашему герою Кардинале, — Сонька туфли разула. Мозоли у ней — это страшное дело!
— Интересно, где здесь могила Евтушенко? — спросил Бельмондо.
— Нет ли трешки до среды? — поинтересовался Монтан.
— Что сегодня по телевизору? — задал вопрос Жан Маре.
Красноперов поднял руки и отчаянно воскликнул:
— Где это я? Где?!
— Рифмуй, — пикантно ответил ему грубиян Бельмондо.
Дирижер взмахнул палочкой. Оркестр заиграл «Сентябрь в Париже». Анук Эме протянула свою фотографию с надписью:
«Милому товарищу Красноперову.
Если любишь — береги
Как зеницу ока,
А не любишь — то порви
И забрось далеко.
Твоя Анук».
Кончается история моя. Мы не постигнем тайны бытия вне опыта законченной игры. Иная жизнь, далекие миры — все это бред. Разгадка в нас самих. Ее узнаешь ты в последний миг. В последнюю минуту рвется нить. Но поздно, поздно что-то изменить…
ИЗ РАННЕЙ ПРОЗЫ
Солдаты на Невском
Рано утром на плацу капитан Чудновский высказался следующим образом:
— Кто шинель укоротит хотя на палец — будем взыскивать!
|
|
|
Он задумался и добавил как-то совсем не по-военному:
— Притом это не модно, если верить журналу «Силуэт»…
У ефрейтора Гаенко шинель была обрезана, подшита, но все равно из-под нее едва виднелись ослепительно начищенные яловые сапоги.
Стоял ефрейтор Гаенко в шеренге последним. Он и только он на вечерней поверке, делая шаг вперед, задорным голосом восклицал:
— Расчет окончен!
Друг его, ефрейтор Рябов, как это нередко случается, был противоположностью Гаенко. Высокий, медлительный и сильный, он жутко терялся от крика, а всех людей со звездами на погонах спокойно, искренне боготворил.
Любовные истории, которые Гаенко рассказывал после отбоя, волновали ефрейтора Рябова, открывая перед ним, уроженцем глухой Боровлянки, таинственный мир с красивыми вдовами, ночными поездками в такси, умелыми драками, загадочными нежными словами: декольте, будуар, гонорея…
Ефрейтор Рябов уважал приятеля и часто будил его ночами, тихо спрашивая:
— Это верно, Андрюха, есть такая птичка — колибри, размером с чмеля´?..
У Рябова было суровое детство, но Васька так и остался покладистым человеком. Отец его, мрачный боровлянский конюх, наказывал Ваську своеобразно. Подвешивал за ногу к ветке дерева…
|
|
|
В армии Рябову нравилось. Он гордился своим хлопчатобумажным тряпьем. Усердно козырял сержантам. И с натугой, однако без лености, преодолевал солдатское ученье.
Ефрейтор Гаенко вырос среди пермской шпаны, где и приобрел сомнительный жизненный опыт, истерическую смелость и витиеватый блатной оттенок в разговоре.
Наука давалась ему легко, с сержантами он был на ты, одежду свою без конца перешивал и любил смущать замполита каверзными вопросами:
— А отчего, к примеру, в той же сэшэа каждый чучмек автомобиль имеет, а у нас одни доценты, генералы и ханурики?
Рябову часто шли посылки, и ефрейтор охотно делился с другом, которому мать, нянечка детского сада, только писала, да и то изредка:
«Может, ты в армии станешь на человека похож. А то совсем не знаю, что и делать. Так и сказала майору в военном комате: или он будет человек, или держите его под замком. Боюсь я за тебя, Андрюша, повис ты надо мной, сынок, как домкратов меч…»
Начальство ценило в Рябове послушание, а Гаенко многое прощалось за ум и так называемую смекалку. Как-то раз Гаенко напился, уронил питьевой бачок и обозвал сержанта Куципака генералиссимусом. Его вызвали на комсомольское собрание дивизиона…
|
|
|
— Обещаю, — сказал, чуть не плача, ефрейтор, — обещаю, товарищи, больше не буду. Пить больше не буду!
Потом он сел и тихо добавил:
— И меньше тоже не буду.
И все-таки его любили. Если Рябов внушал к себе почтение, то Гаенко любили, за остроумие, за какую-то вздорную блатную независимость, за веселый нрав, а главное — за его умение рассказывать истории, которое высоко ценится на Руси, потому что скрашивает будни.
Клеймит наш народ болтунов и лоботрясов, славословит дельного и неразговорчивого человека, но вот какой-нибудь чудак на стройке или в цехе вытирает руки паклей, закуривает и тихим голосом заводит речь:
— А вот у нас был случай в прошлом годе, так пил один в лесу из родника, и в голову ему личинка жабы просочилась, стала натурально жить, расти за счет его мозог, а у того головные боли начались — это страшное дело, врачи, значит, трепанацию ему сделали и видят — жаба, белая, как калач, потому что она без хлорофила росла…
И вот уже протягивают болтуну и лентяю портсигары, улыбаются: «ну и трепло», а ведь слушают, хохочут, и каждый в гости зовет…
Друзья служили под Ленинградом четвертый месяц, но в увольнении были раз, да и то в поселке, до Эрмитажа ехать времени не хватило бы, на три часа всего отпускали. Час дорога туда, час — назад, а на остальное не разгуляешься, зато поселок вот он, близко, и клуб с репродуктором, и велосипеды, прислоненные к соснам у входа, и хмурые парни в шелковых кашне, и девушки в трюках, которые с солдатами танцевать отказываются…
На этот раз пустили с утра до отбоя.
В десять часов Гаенко и Рябов уже шагали к переезду, и каждый из них сжимал в кармане заполненный бланк увольнительной.
Мрачные, без окон, склады и пакгаузы не сдерживали порывов осеннего ветра, который гонял по пустырям омертвевшие листья, бумажки и сор, образуя тут и там крошечные случайные водовороты. Трубы цементного завода четко выделялись на фоне бледного невидимого неба, их параллельные стволы казались такими надежными среди всей этой зыбкой и потускневшей осенней природы. Над мокрыми крышами покачивались бедноватые сентябрьские кроны, и сами крыши выглядели мрачно, в сыром их блеске не было утренних красок…
Гаенко и Рябов вышли на платформу и стали под часами.
— Ну, куда пойдем? — спросил ефрейтор Рябов.
— Программа такова, — ответил друг его, — сначала — естественно — Эрмитаж, потом — Медный всадник, дальше, значит, Петропавловская крепость, и под конец — Третьяковская галерея.
— За день столько всего?
— Нормально. Мы особенно вдаваться не будем. Раз, сфотографировано, и дальше… Так, для общего развития.
— Неплохо бы с девушками познакомиться, — мечтательно произнес Васька Рябов, — со студентками.
— Это бы да, — согласился Гаенко, — взяли бы «маленькую» или там шартрезу, пошли бы к ним в общежитие…
— Студентки белое и пить-то не станут, — высказал предположение Рябов.
— Что?! — обиделся за студенток Гаенко. — Да они его ведрами хлещут, на лекцию не идут, покудова не опохмелятся.
— Уж ты скажешь, — не поверил Рябов.
— Да я, — расшумелся Гаенко, — да у меня этих студенток навалом было, штук пятьдесят как минимум.
— Пятьдесят? — испугался Рябов.
— Ну, пять, — сжалился Гаенко, — ей-богу, Эмкой звали, газотопливный техникум кончала, на сплошные пятерки шла…
Билеты они покупать не стали, зато честно поехали в тамбуре. Стекла были выбиты, холодный ветер мешал им прикурить. Напротив двери сидела девушка в забавной вязаной шапке, но когда Васька начал любоваться красным помпоном, она сразу достала из сумки книгу и углубилась в чтение.
— Кокетничает, — установил Гаенко, — завлекает. Действуй, Вася, не робей.
Но Рябов действовать не стал, да и не имел он этого в виду, просто ему нравилось смотреть на девушку, и он смотрел, как она читает, пока электричка не замерла у перрона Московского вокзала.
Друзья оказались в толпе, сразу потеряв девушку из виду, а затем Гаенко вытащил карту и пытался развернуть ее на ветру, как парус.
— Так, — сказал он, — это Невский, а тут, значит, река. Пешком, я думаю, надо идти, тут недалеко.
Андрей ткнул в карту растопыренными пальцами.
— Так. Масштаб — один к десяти тысячам. Это значит… это значит… В общем, тут километра два…
В этот сумрачный день толпа на Невском оказалась пестрой, как и бесчисленные витрины, разноцветные автомобили, непохожие друг на друга дома. Гаенко то и дело разворачивал карту, огромную, как пододеяльник.
— Так, — говорил он, — это Фонтанка, а мы вот тут находимся. Тут мы, Васька, стоим. Понял?
— Чудеса, — охотно поражался Рябов.
Таких красивых девушек, как здесь, на Невском, ему доводилось видеть лишь в заграничном фильме «Королева «Шантеклера». Высокие, тонкие, нарядные, с открытыми смелыми лицами, они шли неторопливо, как пантеры в джунглях, и любая обращала на себя внимание в густой и непроницаемой, казалось бы, толпе.
Рябов глазел на девушек, пока тощий майор не сделал ему замечание:
— Здороваться надо, ефрейтор!
— Так точно. Виноват…
— …товарищ майор.
— Виноват, товарищ майор!
— Вашу увольнительную!
— Разрешите обратиться, — вмешался переминавшийся с ноги на ногу Андрей Гаенко, — товарищ майор, как нам в Эрмитаж попасть?
Лицо майора несколько смягчилось.
— По Невскому до конца и через площадь. Который год служите?
— Первый, товарищ майор.
— Ну так еще встретимся. А сейчас — идите.
— Спасибо, товарищ майор, — проникновенно выкрикнул Гаенко и, уже ни к кому не обращаясь, добавил: — Красивый город! Я бы даже так выразился: город-музей.
— Эх ты, — сказал Гаенко другу, когда опасность миновала, — так ведь и на «губу» угодить недолго. А ловко я его про Эрмитаж спросил? Тут, брат, психология. Человеку нравится, когда ему вопросы задают. У меня в Перми такой был случай. Заловили меня раз урки с левого берега. Идут навстречу, рыл пятнадцать, с велосипедными цепями, а сзади тупик, отвал сыграть некуда. Один уже замахиваться начал. Амбал с тебя ростом, пошире в плечах. Тут я ему и говорю: «Але, не знаешь, как наши со шведами сыграли?» Молчит. Руку опустил. Потом отвечает: «Три — два». — «В нашу, что ли, пользу?» — «Да нет, говорит, — в ихнюю». А уж после этого и бить человека вроде бы неприлично. Короче, спасла меня психология. Отошел я метров на двести, изматерил их от и до и бегом на правый берег…
С этой минуты Рябов уже не глядел на девушек, а только на офицеров, которых ему и в подразделении хватало…
Эрмитаж Ваську разочаровал, по крайней мере — снаружи. Ему казалось, что дворец непременно должен быть сложен из цельных мраморных глыб, увенчан золоченым куполом и шпилем, а этот, в принципе, не отличался от любого дома на Невском, разве что был втрое шире и стоял на виду.
Они скинули шинели. Затем, нацепив шлепанцы, изменившейся походкой двинулись вверх по широкой мраморной лестнице.
Интерьеры Васька одобрил. Сперва он разглядывал драгоценности, медали, оружие, полуистлевшие знамена, но вдруг Андрей Гаенко зашептал:
— Идем, я тебе одного Рембрандта покажу, вот это художник. Там у него голая баба нарисована до такой степени железно, что даже не стоит… Факт из религии подобран…
— Обнаженная? — с натугой и сомнением переспросил Рябов.
— Да голая, я тебе говорю. Пошли.
К «Данае» Васька подойти не решился, стоял у окна и глядел на нее тайком. Но поразило Ваську другое. Девчонки, молоденькие, в очках, гуляют по залам, не отворачиваются и спокойно глазеют на раздетых каменных мужиков. Даже беседуют о чем-то, вроде бы обсуждают…
«Взбесились городские окончательно, — думал Васька Рябов и тут же мысленно прибавлял: — Вот бы с такой бесстыжей познакомиться…»
В Эрмитаже они пробыли час. Потом Гаенко заявил:
— Ну, все. Главное мы ухватили. Обедать пора.
Денег у них было много, две нетронутых получки, то есть — семь шестьдесят.
К этому времени погода изменилась. На серой ткани неба разошлись какие-то невидимые швы, и голубые отмели возникли тут и там, будто тронулся лед на реке и блеснула вода под солнцем среди шершавых льдин…
Они подошли к столовой, внимательно изучили меню на фасаде и начали было снимать ремни, но тут Андрей Гаенко заявил:
— Пошли отсюдова. Самообслуживание мне и в казарме надоело.
Через двадцать минут они сидели под люстрой за столиком, на котором, помимо солонки, перечницы, блюдечка с горчицей и забытого стакана, лежал измятый клочок папиросной бумаги с расплывшимся, плохо отпечатанным текстом. Васька Рябов смущенно ерзал, ударяя то и дело латунной бляхой по краю стола. Гаенко нетерпеливо оглядывался. Подошла официантка с унылым лицом, в стоптанных домашних туфлях и с пятнами ржавчины на фартуке. Она стояла молча, держа в руках крошечный блокнотик, утомленно ждала.
— Так, — сказал Гаенко, — три антрекота для начала.
— Кончились, — еле слышно произнесла женщина и снова замолчала, видимо, совершенно обессилев.
— Тогда, — сказал Андрей, розовея и приподнимаясь, — тогда, — выговорил он с отчаянным размахом, — тогда давайте жареной картошки с чем-нибудь!
— Биточки? — вяло предложила официантка.
— Да, — сказал он, — пять биточков!
— Пять порций? — уточнила официантка.
— Да, и еще пива. Две бутылки! Три. И пачку «Казбека».
— Гуляем, значит? — шепнул восхищенно Рябов.
Вернулась официантка с подносом.
— Биточки с макаронами, — выговорила она.
— Годится, — снизошел Андрей.
Они ели медленно, курили, выпившие посетители заговаривали с ними. Гаенко шутил, даже чокнулся с кем-то раза два, и так все это было непохоже на казарменную столовую с голубыми клеенками и репродуктором в углу, где все едят торопливо и невнимательно, а вышел через пять минут и кто-нибудь спросит тебя: «Что давали на ужин?», а ты и не помнишь, то ли рыбу, то ли кашу…
— Три двадцать, — холодно произнесла официантка.
— Четыре, — Андрей разжал кулак с приготовленными заранее измятыми бумажками, — держите четыре, — в голосе его появились угрожающие нотки, — и сдачи не надо!
Стало прохладнее. День остывал. Друзья перешли Аничков мост, чуть замедлив шаги у ограды. Над крышей лодочной станции трепетал застиранный бледно-розовый флаг. Тесно прижатые бортами лодки веером расходились от серого дощатого пирса.
— Были бы у нас знакомые студентки, — говорил Васька Рябов, — можно было бы на лодке покататься…
Они прошли метров двести по Невскому, свернули на Литейный, остановились возле тира. Стойка была покрыта истертой ковровой дорожкой. Четыре лампы под жестяными козырьками ярко освещали противоположную сторону. Там были укреплены фигурки, грубые, аляповатые, рябые от пуль. Они то и дело переворачивались, повисали вверх ногами, на месте жирного империалиста в цилиндре вырастал фиолетовый негр со сжатыми кулаками, львы прыгали через обруч, лопасти мельницы сливались в ровный блестящий круг, а когда флотский мичман всадил пулю в едва различимую белую точку, сначала раздалось шипение, а потом зазвучали слова довоенной песни:
В запыленной связке старых писем
Мне недавно встретилось одно,
Где строка, похожая на бисер,
Расплылась в лиловое пятно…
Что же мы тогда не поделили,
Разорвав любви живую нить…
— А! — сказал хромой начальник тира. — Вот служивые покажут, как нужно стрелять.
— Это же не боевое оружие, — возразил Андрюха, — из боевого я бы показал, а тут все мушки сбиты, и траектория как у футбольного мяча…
Друзья облокотились на стойку. Рябов прицелился в гуся. Мишень, была величиной с чайное блюдце. Он слышал, как полный юноша с бакенбардами, наклонившись и не отрывая щеки от приклада, сказал своей знакомой:
— В тире, как нигде, мы ощущаем тождество усилий и результата.
«Видать, не русский», — подумал Рябов.
Гаенко промахнулся. Васька тоже. Через минуту пульки кончились.
— Ну и ружья у тебя, хозяин, — сказал Андрей, — из такого ружья по динозаврам бить, да и то в упор. Слыхал про динозавра? Большой такой…
— Целиться надо как следует, — усмехнулся хромой, — а ну смотри!
Он поднял ружье и тотчас же выстрелил — зеленый арбуз распался надвое.
— А ты говоришь, — некстати произнес Гаенко, и друзья покинули тир.
Заметно стемнело. В свете неоновых огней лица прохожих казались бледными, осунувшимися. Мир выглядел ожесточенно, загадочно, трудно. Все наводило на мысль о таинственной глубине и разнообразии жизни.
— Куда мы теперь? — спросил Васька Рябов. — Вот если бы с девушками познакомиться, — мечтательно он, — да к ним бы в гости зайти, и не то что волю давать, а так посидеть, чаю бы купили, сахару…
— Это запросто, — сказал Гаенко, — это в элементе. Ты только покажи, какая тебе нравится.
— Да я не знаю, — смутился Рябов, — все они ничего.
— Эта слишком толстая, — прикинул Андрюха, — а какая-то задумчивая. Может, сифилис у ней…
— Да ну? — удивился Васька. — А ведь никогда бы не сказал, в очках, с портфелем…
— Во-во, — заверил Гаенко, — эти-то самые опасные и есть.
Солдаты миновали витрины «Динамо» с мотоциклом «Иж-Юпитер» и рядами двустволок, обувной магазин, пирожковую, за стеклами которой толпились люди, бордовый фасад с кариатидами, шумный перекресток на углу Литейного и Чайковского, а там дома внезапно раздвинулись, и они вышли на набережную.
— Смотри, — вдруг шепнул Гаенко, — видишь?
Мимо почти бежали две девушки в одинаковых курточках.
— Девушки, — каким-то изменившимся, высоким голосом сказал Гаенко. Маленький и кривоногий, он едва поспевал за ними. — Девушки, вы не нас дожидаете?
Те ускорили шаг, не обернувшись. Гаенко сказал:
— Дела у них. Может, экзамены сдают.
— Наверное, — поддакнул Рябов и добавил: — А у меня в Ленинграде знакомая есть.
— У тебя?! — до обидного поразился Гаенко.
— Три года назад у нас веранду снимали на лето. И дочка у них была, Наташа. На лицо и на фамилию всех помню, только адрес забыл. В гости звали…
— Да как же ты в Ленинграде найдешь человека по фамилии? Тут одних Петровых миллион.
— В том-то и дело, что фамилия редкая — Ли.
— Как?
— Ли.
Дата добавления: 2018-08-06; просмотров: 358; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!