Эта трибуна предоставляется носителям разных, а зачастую и диаметральных мнений. 11 страница
В этот момент пилот обернулся и спросил:
— Налево? Направо?
Мгновение был слышен четкий пульс компьютеров.
— Направо! — закричали те, кто уже летал по этому маршруту.
КУДА ЕХАТЬ?
В Орли Красноперова поджидал собкор «Известий» Дебоширин. Его манерам соответствовал особый генеральский падеж, который Дебоширин использовал в разговоре.
— Как чувствуем себя? — поинтересовался он.
— Отлично, благодарю вас.
— А выглядим неважно.
— Все-таки дорога.
— Может быть, у вас просто интеллигентное лицо?
— Не исключено, — смущенно выговорил Красноперов.
Они пересекли залитую солнцем гладь аэродрома. На шоссе их поджидала машина.
— Куда ехать, мсье? — спросил шофер.
— В Париж, — ответил Дебоширин.
— А где это? — спросил шофер. — Налево? Направо?
— Ох, уж это мне французское легкомыслие, — проворчал Дебоширин. И вслух указал:
— Поезжайте на северо-запад.
— А где тут северо-запад? — удивился шофер. — Я в этих местах полгода не был.
— Идиот! — простонал Дебоширин.
— Тут все изменилось, — сказал шофер, — новый кегельбан открыли у дороги. Где теперь северо-запад, ума не приложу.
— А где он был раньше? — спросил Дебоширин.
— Там сейчас багажный конвейер, — ответил шофер.
— Вон Эйфелева башня, — закричал Красноперов, — я ее сразу узнал. Прекрасный ориентир!
— Какая еще Эйфелева башня, — возразил шофер, — да ничего подобного. Это станина для американской баллистической ракеты.
|
|
|
— Поезжайте, — сказал Дебоширин, — сориентируемся в дороге.
В ПАРИЖЕ
Они летели по узкому и ровному, как выстрел, шоссе мимо густых зарослей жимолости. Ветки с шуршанием задевали борта автомобиля. Белые, сияющие воды Уазы несли изысканный груз облаков. Иногда дорога сбрасывала гнет полосатой запутанной тени кустарников. И тогда солнце отчаянно бросалось под колеса новенького «Рено».
У обочины косо стояла машина. Хозяин, нагнувшись, притирал клапана.
— Как ехать в Париж? — спросил Дебоширин.
Хозяин шевельнул губами и кончиком сигареты указал направление.
— Разворачивайся, — сказал шоферу Дебоширин.
Они развернулись и поехали дальше.
Вдоль шоссе стояли дома под красной черепицей. Белели окна, задернутые легкими марлевыми шторами.
— Шестнадцать лет живу в Париже, — сказал Дебоширин, — надоело! Легкомысленный народ! Все шуточки у них. Ни горя, ни печали. С утра до ночи веселятся. Однажды я не выдержал. Лягнул себя ногой в мошонку. Мука была адова. Две недели пролежал в больнице. Уколы, процедуры. Денег фуганул уйму. Зато душою отдохнул. Почувствовал себя, как дома. Пока болел, жена удрала с шофером иранского консульства графом Волконским. С горя запил. Все дела забросил. Партийный выговор схватил. Зато пожил, как человек. По-нашему! По-русски!..
|
|
|
Через несколько минут они достигли Парижа. Промчались вдоль решеток Люксембургского сада.
— Хватит, — говорил Дебоширин, — надоело! Балаган, а не держава. Вот, например, говорят — стриптиз, стриптиз! Да что особенного?! Видел я ихний стриптиз. То ли дело зори на Брянщине! Выйдешь, бывало, на дальний плес. Малиновки поют. Благодать. А что стриптиз?! Вырождается ихний стриптиз. В «Фанданго» подвизается мадемуазель Бубу. Раздетая девка, не больше. То ли дело мадемуазель Кики, оставившая сцену после замужества! Та была поистине обнаженной. И обе в подметки не годились мадемуазель Лили. Лили была совершенно голой!..
«Рено» затормозил у помпезных ворот отеля «Невеста моряка».
— Ну вот, — сказал Дебоширин, — приехали. Тут вам забронирован номер. Отдохните, примите ванну. К семи вас будет ожидать мсье Трюмо. Увидите его в пресс-баре. Трюмо — известный французский поэт, композитор, режиссер. Трюмо расскажет вам о бунинских архивах.
— Мерси, — сказал Красноперов, — вы очень любезны.
— Надеюсь, вам здесь понравится. Отличная кухня, просторные номера. Главное — обратите внимание на их хозяйку.
|
|
|
— Непременно, — сказал Красноперов, — мерси.
— Ну, до вечера…
СНОВИДЕНИЕ
Лифт, тихонько звякая, остановился на площадке шестого этажа, филолог отворил дверь. Принял душ. Заказал себе в номер омлет и бутылку кефира.
В дверь постучали.
— Как чувствует себя русский гость? — поинтересовалась хозяйка.
Хозяйка была стройная, высокая и легкая — тень кипариса. Она стояла на пороге. При этом мчалась ему навстречу. Одновременно пятилась назад. А глаза ее — два ялика, две шлюпки, две пироги — звали Красноперова в открытое море удачи.
Филолог якобы ринулся к ней. Сорвал одежду. Буйно кинул женщину в заросли папоротника. Могучими и нежными ладонями развел ее колени…
— Мерси, — сказал Красноперов, — я всем доволен.
— Не стесняйтесь, — произнесла хозяйка, — будьте как дома. Девиз нашего заведения — комфорт, уют и чуточку ласки.
Женщина ушла, и Красноперов застенчиво опустил бедноватые свои ресницы.
С улицы через распахнутые окна доносился шум толпы. Звенели крики мальчишек-газетчиков. Наводило грусть пение уличных артистов.
На паркете вздрагивал зеленоватый отблеск рекламы хвойного мыла.
Мой друг взволнованно шагал по комнате. Затем свернул ратиновое пальто. Сунул его под голову и заснул.
|
|
|
По бульвару Капуцинов шел уж. Он был в свитере и застиранных джинсах. Нарядные девицы, глядя ему вслед, кричали:
— Рожденный ползать летать не может!
— И не хочет, — реагировал уж.
Затем серьезно добавлял:
— «Песня о Соколе» — далеко не лучшее у Горького. Как минимум — в художественном отношении. Если разуметь под художественностью комплекс средств, усиливающих эмоциональное воздействие на читателя.
По этой единственной реплике можно было судить о высоком интеллекте ужа. Однако девчонки игнорировали его замечание. И шли себе дальше, заворачивая на ходу все гайки.
Уж грустно продолжал:
— Какая разница — где твое место? В небе или среди холодных камней! Главное, чтобы жизнь твоя была украшена сиянием добрых побуждений. Благородные идеалы — единственное, что поднимает нас до заоблачных высот…
И он принялся насвистывать свою любимую мелодию в ритме ча-ча-ча:
Уж!
Небо осенью дышало,
ча-ча-ча!
Уж!
Реже солнышко блистало,
ча-ча-ча!..
Уж двигался по людной магистрали. Навстречу шли четверо полицейских. Между ними, прихрамывая, ковылял Сокол в наручниках. Полицейские вели его туда, где блестела красным лаком закрытая машина с решетками на окнах.
НЕЛЬЗЯ
Филолог проснулся, обрел сосредоточенность. Сунул ноги в остывшие шлепанцы. Подошел к окну.
День, замирая, тянулся к вечеру. Сумерки прятались в каменных нишах. Тени каштанов упали на мостовую.
Красноперов надел чистую сорочку и повязал галстук. Затем спустился в холл. Его внимание привлек газетный киоск. Среди пестрых журнальных обложек филолог заметил книги на русском языке.
Мелькнула знакомая фамилия — Живаго.
Он двинулся к прилавку. Кто-то сразу же взял его за руку.
Красноперов, соскучившись, обернулся — цилиндр, галифе, парусиновые тапки. Цинковые строгие глаза. Кожа цвета воды на столе президиума.
— Не покупай, — внятно шепнул человек, — категорически.
— Но почему? — спросил Красноперов.
— По известным причинам.
— А-а…
— Что угодно, только не это. Вот, например, порнографические журналы. Бери хоть целую дюжину. Эвон на обложке: птеродактиль живет с канарейкой. Покупай на здоровье. А этого «Доктора» — ни в коем случае.
— Но кто вы?
— Твоя совесть, Красноперов!
— Вы что, следите за мной?
— Без сна и покоя.
— Но почему, зачем?
— Работа, — с внезапной грустью произнес человек.
— И одеты вы как-то странно.
— Странно одет?
— Вы только не обижайтесь. Но галифе, цилиндр, тапки…
— Это еще что! Ты бы знал, как я питаюсь!
— А как вы питаетесь?
— Собака не будет есть того, чем я питаюсь. Платят сущие гроши. Денег почти нет.
— А у меня почти есть, — горделиво сказал Красноперов, — бросайте вы это занятие.
— Я и то думаю, — вздохнул человек, — может, политического убежища спросить? Только кому я нужен без диплома?!
— Я вам искренне сочувствую.
— Ладно, — сказал человек, — можешь идти. А книгу не покупай. Ничего особенного. От умного человека слышал. На допросе.
— Мне обидно за вас, — сказал Красноперов.
— Ерунда. Я заочно на сторожа учусь. Специальность освою и брошу это дело к чертовой матери!..
И ДЫМА НЕ ОСТАЛОСЬ
Человек в галифе, распахнув тяжелые двери, удалился.
Вечернее солнце припадало к окнам и бортам автомобилей. Вспыхивали и гасли разноцветные огни реклам. Часы на фронтоне королевской библиотеки пробили семь.
Человек в галифе остановился и сунул руку за пазуху. Там, в духоте, нащупал он стофранковую купюру, приколотую английской булавкой. Подержав купюру на ладони, он задумался. Потом решительно шагнул к сияющим витринам универсального магазина «Балансиага». Через десять минут он вышел оттуда, взволнованный и порозовевший. В руках у него была коробка, перевязанная голубою лентой. Оставалось еще двадцать франков и порыв. Мужчина перешел через дорогу и купил у рыбного лотка баночку сардин в томате. Сунув ее в карман галифе, мужчина зашагал домой. Он чувствовал бедром холодную тяжесть консервов. Ощущал сквозь картон прохладу нейлоновой рубашки.
Дома он швырнул цилиндр в угол. Разорвал зубами голубую ленту. Стащил через голову полинявшую бобочку. Затем, содрогаясь, облачился в нейлон.
Холодная ткань прикасалась на сгибах к бесталанной душе его.
Рубаха излучала приятный мерцающий свет. Ее великолепие казалось дерзостью на фоне убогих стен и закопченного потолка.
Встревоженно тикал будильник. На обоях шелестели сальные пятна.
Человек в нейлоновой рубахе подошел к столу. Вынул из кармана баночку сардин. Достал консервный нож. Затем решительным движением вспорол податливую жесть. После этого он вскрикнул, уронил руки и несколько минут сидел без движения. На груди его медленно расплывалось пятно томатного сока.
Он не заметил, как прошел час. Встал, принес из кухни эмалированный тазик. Налил туда бензина из канистры, принадлежащей соседу, водителю школьного автобуса. Затем осторожно снял рубаху и начал полоскать ее в тазу.
Сначала исчезло пятно. Вслед за этим начисто растворилась сорочка. И только пуговицы отвратительной белой горкой лежали на дне.
Полуодетый человек шел вдоль коридора. Вся жизнь, полная разочарований, мерзости и кошмара, толпилась, хохоча, у него за спиной.
Человек опрокинул бензин в унитаз. Пуговицы звякнули о кафель.
Он на мгновение задумался. Потом ослабил ремень и спустил галифе. Гладкой прохладой стульчак напоминал об утрате.
Человек достал папиросу, закурил и, чуть отстранившись вбок, уронил спичку.
Раздался взрыв. Пламя, как недорезанный гусь, вырвалось из унитаза. Полуодетый человек, стреноженный диагоналевыми галифе, рванулся и упал.
Через минуту все было кончено. Лишь в унитазе чернела горсточка пепла.
РАЗГОВОРЫ
В баре отеля Красноперова поджидал собкор Дебоширин. Рядом сидел мужчина в полотняном костюме. Завидев советского филолога, оба встали.
— Где вы пропадаете? — сказал Дебоширин. — Мы ждем. Разрешите представить вам мсье Трюмо. Он любезно согласился вас консультировать.
Бармен протянул Красноперову фужер с зеленоватым напитком и два ореха.
В баре становилось тесно. Над головами шумел вентилятор.
— Как вы устроились? — спросил Дебоширин, — Надеюсь, прилично?
— Вполне, — ответил Красноперов, — благодарю. Вы рекомендовали мне присмотреться к хозяйке. В чем дело?
— Ха, у нее же люэс! — вскричал Дебоширин.
— Не понимаю.
— Ну, люэс, бытовичок, сифон…
«Господи! — подумал филолог, — Как хорошо, что я оробел! Какое счастье, что я противен женщинам!»
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ
Красноперов всегда их боялся. То есть он понимал, что когда-нибудь женится. Женитьба на базе обоюдной спокойной приязни. Вырастит сына. Приобретет в кредит телевизор. Изменит привычки. Но все-таки он их боялся.
Он рассуждал:
— Как же так?! Твоя единственная жизнь, столь ясная, понятная, родная, — будет принадлежать другому человеку? А непонятная, загадочная и, мало этого, подозрительная жизнь другого человека вдруг отчасти станет твоей? И уже трудно этого человека обидеть, не обидев заодно — себя. И даже подарок нельзя ему сделать беспечно. То есть вручил и, как говорится, — с плеч долой. Э, нет! Купишь что-то, вручишь и себя же неестественным образом порадуешь… Загадка…
Однажды Красноперов ужинал в знакомой профессорской семье. Старик-профессор расшалился, лаял, кукарекал. Его жена гостям подкладывала торт. Дочка меняла пластинки.
Засиделись, взглянули на часы — половина третьего. Автобусы не ходят. Такси не поймаешь — суббота.
Квартира большая — постелили филологу между роялем и стереоустановкой. Наутро поднялся Красноперов, выпил чаю, хотел уходить. И вдруг замечает — как-то странно дочурка поглядывает… Папаша косится… Мать, наоборот, опускает глаза… Короче, все не просто… И дочка в байковом халате, этак по-семейному… Как будто ждут чего-то… Может быть, совместных действий…
В общем, удрал Красноперов. И больше в этом доме не появлялся.
РАЗГОВОРЫ (ПРОДОЛЖЕНИЕ)
— Во Франции очень распространены инфекционные болезни, — многозначительно подмигнул Дебоширин.
— В колчане Амура попадаются отравленные стрелы, — добавил Трюмо.
Затем спросил:
— А как с этим делом в России?
— Венерические болезни изжиты, — отчеканил Красноперов, — нравственность повышается ежегодно.
— Нашел чем хвастать, — проворчал Трюмо.
— Здравоохранение в нашей стране достигло…
— Пропаганда? — насторожился француз.
— Господа, — вмешался Дебоширин, — не будем касаться политики. Вернемся к литературе.
— Вы читали мои произведения? — спросил Трюмо.
— Читал ли я ваши произведения? — замешкался Красноперов.
— Напрасно, — вымолвил эссеист, — смею думать, они гениальны. В последние годы я занимаюсь фольклором… Фольклор, фольклор, как бы это перевести?
— Фольклор так и будет — фольклор, — сказал Дебоширин.
— В центре моей диссертации, — продолжил Трюмо, — лежит окулистический разбор сказки «Красная шапочка».
— Чуть подробнее? — заинтересовался наш герой.
— Не выпить ли? — сказал Дебоширин.
— Я выдвинул, — продолжал мсье Трюмо, — оригинальную идею. Я сумел доказать, что у внучки не могло быть красной шапочки. Известно, что красный цвет отпугивает волков. Недаром охотники пользуются заграждениями, увешанными красными флажками. Волк не решился бы съесть обладательницу красной шапочки. Отсюда — вывод. Либо там фигурирует не волк, а бык. Но это противоречит фабуле Перро. Либо волк был дальтоником.
— Меня чрезвычайно заинтересовало ваше открытие, — произнес Красноперов.
— В дальнейшем я намерен подвергнуть окулистическому разбору «Красное и черное» Стендаля. А потом и «Зеленые цепочки» Матвеева.
— За ваш успех! — произнес Красноперов.
Дебоширин позвал официанта и заказал три бифштекса.
Бармен, выдвинув антенну транзисторного приемника, слушал джаз. Парни в замшевых куртках столпились у телевизора. На экране сборная Дижона проигрывала тайм. Наиболее темпераментные болельщики кричали и жестикулировали.
Официант принес металлические тарелки с бифштексами. Дебоширин ковырнул мясо вилкой и сказал:
— Из-за такой говядины вспыхнул мятеж на броненосце «Потемкин».
— Пропаганда? — насторожился эссеист.
— А мне нравится, — произнес Краснопёрое. — Вы давно из Союза?
— Пятнадцать лет на чужбине, — ответил Дебоширин.
— Тогда все ясно, — улыбнулся наш герой.
Сборная Дижона уверенно проиграла. Парни в замшевых куртках окружили электрический бильярд «Цин-цин».
Разговор между Красноперовым и Трюмо принял строго научный характер.
— Кафка! — восклицал Трюмо.
— Федин, — с улыбкой парировал Красноперов.
— Феллини! — не унимался эссеист.
— Эльдар Рязанов, — звучало в ответ.
— Сальвадор Дали!
— Налбандян!
— Иегуди Менухин!
— Пожлаков!
— Бунин! — выкрикнули они хором.
— Ах, да, — произнес Красноперов, — Бунин! Конечно же Бунин! Ведь меня, собственно, интересуют архивы Бунина.
РЕЧЬ О БУНИНЕ
— Бунин? — переспросил Трюмо. — Знавал я этого Бунина в Грассе. Все писал чего-то.
— Он самый.
— Бывало, пишет, пишет… И чего, думаю, пишет? Раз не удержался, заглянул через плечо, а там — «Жизнь Арсеньева».
— Если можно, чуть подробнее, — сказал Красноперов.
— Этот Бунин все на родину стремился. Зимою глянет из окна, вздохнет и скажет: «А на Орловщине сейчас, поди, июнь. Малиновки поют, цветы благоухают…»
Красноперов прослезился. Дебоширин всхлипнул.
— Однажды, — продолжал Трюмо, — Ивану Алексеевичу было сновидение. Как будто Успенский собор покрасили целиком зеленой гуашью. Проснулся Бунин, ногами затопал, едва успокоили.
Красноперов записал все это. Потом сказал:
— Меня, собственно, интересуют архивы Бунина. Переписка с Муромцевой, черновики «Темных аллей», фотоснимки.
— Что может быть проще?! — сказал Трюмо. — Архивы находятся в Грассе. Там письма, черновики, фотографии, личные вещи, обувь… Завтра садимся в машину и едем.
— Чудесно, — сказал Красноперов, — замечательно. В своей диссертации я использую термин «духовная репатриация Бунина». Я хочу доказать, что нотки архаизма в творчестве Бунина заведомо обусловили судьбу эмигранта. Но, хотя физически Бунин скончался в Грассе, морально он принадлежит России.
— Пропаганда? — встрепенулся Трюмо. — Отказываюсь ехать!
— То есть?
— Не покажу дороги.
— Господа, — вмешался Дебоширин, — что я слышу? Опять политика? Давайте лучше выпьем и рванем к «Максиму». Там новое ревю.
— Я не поеду, — испуганно сказал Красноперов, — у меня дела.
— Какие?
— Баня, стирка.
— Вы не романтик, — сказал Дебоширин, — это грустно. Быть в Париже и не заглянуть к «Максиму»! Это все равно что посетить Союз и не увидеть мавзолея…
17. ПОЙДУ К «МАКСИМУ» Я…
Был ли Красноперов романтиком? Не был. Когда-то студенты-филологи праздновали Новый год в общежитии. Спать легли под утро. Красноперов разделся, снял носки. Затем аккуратно повесил их на елку. Днем возмущенные сокурсники чуть его не побили…
— Едем, — твердил Дебоширин, — реализуем гарантированное Конституцией право на отдых!
— Не могу, — отвечал Красноперов.
— Француз подумает, что мы не умеем культурно отдыхать. Только вкалываем целыми днями, голосуем и сдаем бутылки.
— Виноват, — сказал Красноперов, — не могу. Совесть не позволяет. У меня жесткий график. Вы должны понять. Приношу свои извинения, господа.
«Однако, — задумался филолог, — уеду я из Парижа навсегда. И едва ли когда-нибудь вернусь. Вдруг что-то самое главное проносится мимо: автомашины, женщины, иллюзии? Может быть, реальная жизнь именно там? В джазовом омуте? В сверкающей путанице неоновых огней? В элегантной сутолоке фраков и обнаженных плеч? Может быть, там настоящая жизнь? А все остальное — миф и химера?..
Дата добавления: 2018-08-06; просмотров: 224; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!