Существует ли искусственный Бог?

 

Поначалу об этом было заявлено как о дискуссии, потому что я очень волновался, не зная, принимать или не принимать участие. Времени на подготовку у меня почти не оставалось, а кроме того, оказавшись в зале, где было полным-полно знаменитостей, я подумал: «Ну что я, любитель, собственно, могу сказать?» Поэтому лучше ограничиться дискуссией. Но проведя здесь пару дней, я понял, что все остальные в принципе тоже люди. Главное, что идеи рождались прямо на глазах. Я тоже выдал немало свежих мыслей, разговаривая с людьми или слушая, что они скажут. В конце концов я подумал, а не стоит ли мне устроить дебаты с самим собой? Встану с места, заведу речь, скажу что-нибудь эдакое, чем расшевелю сонную публику, глядишь, в конце концов дело дойдет до бросания стульев.

Но прежде, чем я заведу речь о том, о чем мне хотелось бы порассуждать, должен вас предупредить, что я могу уйти в сторону от темы или начну повторяться, поскольку многое из того, что я скажу, пришло мне в голову после того, что мы сегодня слышали, поэтому если я вдруг… Ну, да ладно…

Я уже говорил кому-то сегодня, что у меня есть четырехлетняя дочь. Мне ужасно нравилось наблюдать за ее лицом, когда ей было всего две-три недели от роду, и неожиданно до меня дошло — о чем, наверно, никто никогда не задумывался! — что она перезагружалась, словно компьютер!

Позвольте попутно сказать еще одну вещь. На первый взгляд совершенно бессмысленную, но я ею горжусь! Я родился в Кембридже в 1952 году, и мои инициалы, — ДNА![30]

Тема, на какую мне хотелось бы порассуждать, предмет нашей сегодняшней дискуссии — которая, по всей видимости, так и не состоится, — звучит несколько глупо: «Существует ли искусственный Бог?» Вы, наверное, немало удивлены, но погодите, посмотрим, куда она нас заведет. Уверен, что большинство присутствующих в этом зале разделяют эту точку зрения, но даже самый закоренелый атеист — и тот признает, что идея Бога оказала огромное влияние на человеческую историю на протяжении многих веков. Интересно было бы выяснить, откуда эта идея взялась и что она значит в современном, пронизанном научным знанием мире — ну или по крайней мере в мире, который мы таковым считаем.

Я уже размышлял об этом сегодня утром, когда Ларри Ейгер рассуждал на тему «Что такое жизнь?». В конце своей речи он упомянул нечто такое, чего я совсем не знаю, а именно такую вещь, как распознавание почерка. И тогда меня посетила довольно странная мысль: пытаться понять, что есть жизнь, а что нет, и где пролегает граница, в некотором роде похоже на распознавание почерка. Прекрасно известно: когда мы с чем-то сталкиваемся — будь то комочек плесени в углу холодильника или что-то еще, — мы инстинктивно знаем, что нечто есть живой организм, а нечто другое — нет. А вот дать научное обоснование подчас бывает чертовски трудно.

Помню как-то раз, уже давно, мне в речи понадобилось дать определение жизни. Решив, что таковое существует, я заглянул в Интернет и был ошеломлен тем количеством определений, которые там обнаружил, причем самых разных! И как все они вдавались в мельчайшие подробности, дабы обязательно упомянуть «это», но не дай бог включить «то». Вы только задумайтесь! Это нечто вроде коллекции, в которую входят и навозная муха, и Ричард Доукинс, и Большой Барьерный Риф — то есть совершенно несопоставимые вещи! Но мы всегда пытаемся обнаружить правила, причем такие, что являлись бы самоочевидными и были применимы всегда и везде.

А теперь сравните это с такой вещью, как распознавание, что есть «А», или «В», или «С». Процесс тот же самый и одновременно совсем иной, потому что вы можете сказать о чем-то, что вы «не совсем уверены, считать ли это формой жизни или не считать, скорее это нечто переходное, на грани живой и неживой природы, а если все-таки живое, то на самой низкой ступени организации, или лучше сказать, почти живое. А может, и вообще нет».

То же самое вы можете сказать и о чем-то из области цифровых технологий: «Считать это живым или нет?» То есть — если воспользоваться фразой, сказанной кем-то до меня, — запищит оно, если на него наступить, или нет? Задумайтесь о вызвавшей столько споров гипотезе Геи. Некоторые спросят: «Жива ли целиком вся планета?» или «Экосфера, жива она или нет?» Все зависит от того, какое определение жизни вы взяли за основу.

А теперь сравните это с распознаванием почерка. В конце концов вы зададите вопрос: «Это А или Б?» Люди пишут буквы А и Б по-разному — кто-то размашисто, кто-то коряво, кто-то мелко. Так что бессмысленно говорить: «Это что-то вроде А, а вон там просматриваются элементы Б» — ведь, если так пойдет, буквы попросту утратят смысл, не напишешь даже такое простое слово, как «арбуз». Так что А, каким бы оно ни было, всегда А, а Б — Б. Но как определить, что есть что? И если вы занимаетесь распознаванием почерка, в ваши задачи не входит распознавание степени соответствия написанного кем-то А или Б. Фактически вы пытаетесь определить намерения автора письма. То есть: А это или Б. Ага, все-таки А! Потому что автор использует его для написания слова «арбуз» — именно это он и хотел написать. Вот и выходит, в конечном итоге, что в отсутствие обладающего намерением творца трудно сказать, что есть жизнь, а что нет, ибо ответ зависит от количества частных определений, которые вы намерены включить в определение всеохватывающее. Без Бога жизнь — вопрос субъективного мнения.

А сейчас я хочу затронуть еще несколько вещей, о которых говорилось сегодня. На меня произвела огромнейшее впечатление речь Ларри (опять Ларри!), когда он говорил о тавтологиях. Дело в том, что мне в свое время задали вопрос, на который у меня тогда не нашлось ответа. Помнится, вопрос застал меня врасплох; я ужасно растерялся и не сразу сообразил, что на это сказать. В общем, как-то раз подошел ко мне один тип и спросил: «Не кажется ли вам, что вся идея эволюции построена на тавтологии? Выживает тот, кто выживает».

Поскольку довод этот построен на тавтологии, он ровным счетом ничего не значит. Я тогда над этим задумался, и наконец до меня дошло, что тавтология — это нечто такое, что ничего не значит, в нее не заложена никакая информация, и поэтому из нее ничего не следует. Вот так мы ненароком и наткнулись на самый главный ответ: это единственная вещь, единственная сила, возможно, самая мощная из всех нам известных, которая не требует, чтобы к ней что-то добавили, не требует никакой внешней поддержки, она самоочевидна и потому тавтологична. И тем не менее порождает на удивление мощное воздействие.

Трудно найти что-либо равное тавтологии, вот почему я поместил ее в начало одной из моих книг. Я свел ее — как мне казалось — до минимума, что весьма похоже на то, с чем вы уже сталкивались ранее, например: «Все, что происходит, происходит; все, что при этом становится причиной чего-то еще, что происходит, становится причиной чего-то еще, что происходит, и все, что становится причиной того, что само происшедшее повторяется, становится причиной того, что само происшедшее повторяется».

Собственно говоря, вам не требуются вторые два определения, поскольку они вытекают из первого, которое само по себе очевидно и к нему больше нечего прибавить. Ибо все вытекает из первого. По-моему, мы наконец нащупали некую фундаментальную истину, против которой невозможно возразить. И обнаружил ее тот самый тип, который назвал ее тавтологией. Верно, так оно и есть, но это уникальная тавтология, которая не нуждается ни в каких добавлениях, зато из нее вытекает удивительный объем информации. Вот почему я считаю ее первопричиной всего сущего во вселенной.

Ну, вот это замахнулся, скажете вы. Но мне почему-то кажется, что я выступаю перед понимающей публикой.

Откуда взялась идея Бога? Как мне кажется, у нас весьма перекошенный взгляд на многие вещи, но давайте попробуем разобраться, откуда он, этот взгляд. Вообразите себе древнего человека — как и все другое, результат эволюции, — он существует в мире, который постепенно начинает прибирать к рукам. Вот он научился производить орудия труда и теперь при помощи этих орудий преобразует свою среду обитания. Вот он производит орудия специально для того, чтобы преобразовывать свою среду обитания.

Для наглядности давайте посмотрим, как человек действует в сравнении с другими животными, посмотрим, как происходит обособление, которое, как нам известно, имеет место тогда, когда небольшая группа — будь то вследствие геологического катаклизма, недостатка корма, перенаселенности — оказывается изолированной от остальных, причем в совершенно иной среде обитания, где идут совершенно другие процессы.

Можно рассмотреть совсем простой пример — группа животных неожиданно оказывается в холодной местности. Нам известно, что всего через несколько поколений гены, отвечающие за густой волосяной покров, выйдут на первый план, и у животных появится густой мех. Древнему человеку, который уже умел производить орудия труда, это уже ни к чему — он расселился по самым разным хабитатам, от тундры до пустыни Гоби. Сейчас он способен выжить даже в таком месте, как Нью-Йорк, и ничего! И все потому, что, стоит ему оказаться в новой среде обитания, он не ждет, что там произойдет через несколько поколений, а сразу берется за дело. Если человек оказывается там, где холодно, и видит животных, чьи гены снабдили их густым мехом, то говорит себе: «Ага, сдерем его!»

Орудия труда научили нас ставить цели, производить вещи и вообще делать то, что помогает нам приспособить мир к нашим потребностям. А теперь вновь представьте древнего человека, который обозревает мир под вечер дня, который он провел за изготовлением орудий. Он смотрит вокруг и видит мир, который ему нравится: позади него горы, в которых имеются пещеры. Эти горы — замечательная вещь, потому что в пещерах можно спрятаться, переждать ливень, и вас там не достанет медведь. Перед ним простирается лес — а в нем полно орехов, ягод и других вкусностей, а еще там течет река, полная воды, такой приятной на вкус, по которой можно плавать на лодках и которая нужна буквально во всем. А рядом родственник Уг, он только что одолел мамонта — мамонты тоже замечательная вещь, их мясо можно съесть, из шкуры сделать одежду, а из костей — оружие, при помощи которого охотиться на других мамонтов. Нет, мир вокруг поистине замечателен, он просто чудо, а не мир!

Но тут у древнего человека находится минута, чтобы поразмыслить, и он думает про себя: «Да, в интересном мире я, однако, живу!» После чего задает себе коварный вопрос, вопрос совершенно бессмысленный и ошибочный, но он возникает потому, что такова уж человеческая природа, таким уж человек стал в результате эволюции, оттого он и процветает, что привык задавать вопросы. Человек — производитель вещей смотрит на мир и спрашивает себя: «А кто его сотворил?» Действительно, кто его сотворил? — вам понятно, почему это коварный вопрос.

И древний человек берется рассуждать: «Существует лишь одно-единственное известное мне существо, которое производит вещи. Поэтому тот, кто сотворил этот мир, должен быть гораздо больше, гораздо сильнее и обязательно невидим, но похож на меня, и раз я силен и тоже делаю вещи, то этот кто-то — мужчина, как и я». Вот мы и получили идею Бога. В общем, потому, что мы делаем вещи, и не просто так, а чтобы с их помощью сделать что-то еще, древний человек спросил себя: «Но раз он это сделал, то зачем?»

Вот тут-то мы и рискуем угодить в настоящий капкан, не случайно древний человек подумал: «Этот мир так хорошо мне подходит. В нем есть все для жизни, он кормит и оберегает меня. Нет, этот мир мне здорово подходит!» И человек делает неизбежный вывод: кто бы ни сотворил этот мир, он сотворил его ради человека.

Это все равно как если представить лужу, которая просыпается однажды утром и думает: «Какой, однако, интересный мир вокруг меня, и какая интересная ямка! Как, однако, она мне подходит! Нет, она просто потрясающе мне подходит; не иначе как она сделана специально для меня!» Признайтесь, это такая мощная идея, что даже несмотря на то, что солнце встает в небе, и воздух прогревается, и лужа постепенно усыхает, становясь все меньше и меньше, она тем не менее продолжает цепляться за убеждение, что все идет к лучшему, потому что этот мир создан специально для нее, построен специально для нее, и потому никак не ожидает того момента, когда исчезнет окончательно.

Как мне кажется, мы всегда должны быть начеку, ожидая этого момента. Нам ведь прекрасно известно, что в один «прекрасный» момент в будущем наша вселенная перестанет существовать и что в другой «прекрасный» момент, гораздо ранее первого, хотя пока еще и отдаленный от нас, наше Солнце взорвется.

Кто-то скажет, что впереди у нас еще уйма времени, но, с другой стороны, утверждать такое довольно опасно. Задумайтесь, какие катаклизмы могут произойти 1 января 2000 года! Давайте не будем притворяться, будто нам неизвестно, что грядет конец века. Как нам кажется, следует в ином масштабе взглянуть на то, кто мы такие, что мы здесь делаем — если, конечно, нам хочется и дальше жить в этом мире.

Есть кое-какие несуразности в том, под каким углом мы смотрим на мир. То, что мы с вами обитаем на дне гравитационного колодца, на поверхности укутанной газом планеты, которая вращается вокруг термоядерной печки, расположенной от нее всего в девяноста миллионах миль, и считаем это в порядке вещей, указывает на то, что угол нашего зрения какой-то кривой. Правда, следует признать, что в ходе развития человеческой мысли мы все-таки кое-что сделали, чтобы угол этот исправить. Как ни странно, многим из этого мы обязаны песку, так что давайте поговорим о четырех столетиях песка.

Из песка мы делаем стекло, из стекла — линзы, и из линз строим телескопы. Когда первые великие астрономы, такие как Коперник и Галилей, обратили свои телескопы к небесам, обнаружилось, что вселенная отнюдь не такая, какой ее представляли раньше, и что Земля отнюдь не ее пуп и вовсе не занимает большую часть пространства, пока вокруг нее вращаются несколько ярких пылинок. Оказалось — хотя на то, чтобы это уразуметь, потребовалось немалое время, — что Земля сама не более чем пылинка, вращающаяся вокруг небольшого ядерного реактора, который, в свою очередь, один из многих миллионов ему подобных, а вместе взятые они составляют нашу галактику. Да и галактика тоже — одна лишь из нескольких миллионов или миллиардов, что составляют нашу вселенную. И кто рискнет утверждать, что вселенная эта одна-единственная, вдруг на самом деле их миллиарды, что, признайтесь, заставляет несколько по-новому взглянуть на нашу собственную. С чего это мы решили, что вселенная принадлежит исключительно нам?

Лично мне такая идея по душе. Я уже упомянул в разговоре с кем-то сегодня утром, что недавно прочел одну книгу, которая мне ужасно понравилась, «Ткань Бытия» Дэвида Дойча. Дойч ярый сторонник гипотезы множественных вселенных, что и доказывает в своей книге. Гипотеза эта зиждется на пресловутой дихотомии волн и частиц в световом потоке — невозможно измерить волну, когда свет ведет себя как волна, и частицу, когда он ведет себя как поток частиц. Но почему? Дэвид Дойч указывает, что если представить нашу вселенную как всего один слой, с обеих сторон которого простираются бесчисленные другие вселенные, это не просто решает проблему природы света, а вообще снимает ее. В этом случае свет может вести себя только так, но не цначе. Квантовая механика на том и основана, что вселенная якобы ведет себя так, как если бы на самом деле существовало множество других. Правда, нам в это верится с трудом.

Что вновь отсылает нас назад к Галилею и Ватикану. Собственно, что сказали ученому в Ватикане?

«Мы отнюдь не оспариваем ваши данные, но мы не согласны с тем, какое объяснение вы им предлагаете. Нет ничего дурного в том, когда вы утверждаете, будто Земля и другие планеты якобы вращаются вокруг своей оси и вокруг Солнца. Пожалуйста, утверждайте, но лишь с оговоркой «якобы». Но вы не имеете права заявлять, что так оно и есть на самом деле, потому что право на истину принадлежит нам. И вообще, то, что вы говорите, с трудом укладывается в голове».

Вот и я о том же — идея множественности вселенных пока что с трудом укладывается в голове, но вполне может оказаться, что это просто очередная идея, которая поначалу плохо укладывается в голове, но к которой постепенно привыкаешь. Кстати, в прошлом таких было немало, и ничего, привыкли же.

Второе, что проистекает из такого взгляда на вселенную, — это то, что, по сути дела, она состоит из пустоты. Даже как-то представить страшно. Куда ни посмотришь — пустота, и лишь кое-где малюсенькая пылинка вещества или лучик света. И вместе с тем, наблюдая, как ведут себя эти пылинки в черной бескрайней пустоте, мы начинаем улавливать определенные принципы, определенные законы, например, закон всемирного тяготения и так далее. В общем, это, если хотите, макроскопический взгляд на вселенную, который возник в первую эру песка.

Следующей эре песка мы обязаны микроскопическим взглядом. Мы вставили стеклянные линзы в микроскоп и принялись изучать вселенную микроскопическим взглядом. И до нас стало доходить, что стоит оказаться на субатомном уровне, как мир осязаемого вещества, в котором мы существуем, вновь куда-то исчезает, и мы вновь оказывается посередине «ничего». И даже если мы обнаруживаем «что-то», это «что-то» оказывается совсем не тем, к чему мы привыкли на нашем уровне бытия, скорее это вероятность того, что в данный момент в этой точке пространства «что-то» есть.

Так или иначе, наша вселенная полна неприятных сюрпризов. Куда ни глянь, везде обнаружишь нечто малоприятное, нечто такое, что заставляет критическим взглядом посмотреть на самих себя — а ведь мы привыкли считать, что мы, мол, сильные, способные, умные и обитаем во вселенной, которая была создана специально для нас. И вдруг оказывается, что все не так! Правда, мы все еще выводим из этого нового взгляда разного рода фундаментальные принципы. Например, пытаемся уяснить, что такое гравитация, каково действие сильных и слабых сил в атомном ядре и так далее, но, разработав эти фундаментальные принципы, мы все еще далеки от того, чтобы понять, как все это работает, потому что математика — вещь коварная. И нам ничего не остается, как смотреть на эти вещи как на своего рода часовой механизм; собственно, это все, что нам способна дать математика.

Нет, я ни в коей мере не пытаюсь принизить значение Ньютона; по-моему, он был первым, кто понял, что существуют законы, которые действуют вопреки тому, что мы видим вокруг. Взять, к примеру, его первый закон — что пока на тело не воздействует никакая сила, оно либо находится в состоянии покоя, либо движется с постоянной скоростью. Кто из нас, живущих на дне гравитационного колодца посреди газовой оболочки, когда-либо наблюдал нечто подобное? Ведь мы знаем, что любое движущееся тело рано или поздно остановится. Лишь только путем скрупулезных наблюдений, измерений и попыток уразуметь лежащие в их основе принципы Ньютон сумел сформулировать хорошо известные нам ныне законы движения, которые мы и не думаем оспаривать. И тем не менее это тоже в своем роде взгляд на вселенную как на часовой механизм. Повторяю, у меня и в мыслях нет принижать заслуги Ньютона, ведь то, что он сделал, сродни монументальной глыбе. Но с другой стороны, многое из этого с трудом укладывается у нас в голове.

Теперь у нас имеется много разных вещей, о которых нам в принципе известно, — частицы, силы, столы, стулья, камни и так далее, — но которые практически невидимы для науки. Практически невидимы потому, что науке практически нечего о них сказать. Я говорю и о собаках, и о кошках, и о коровах и о нас с вами. Мы, то есть живые существа, до сих пор остаемся вне пределов досягаемости научных выводов, вне пределов досягаемости собственного разума — с трудом верится, что в ближайшее время наука сумеет сказать о нас с вами что-либо вразумительное.

Я легко могу представить себе Ньютона. Вот он сидит и пытается разработать законы движения, пытается вычислить, каким же образом устроена вселенная, а тем временем вокруг него бродит кот. Причина, почему нам не приходило в голову, а как же устроен кот, заключается в том, что, начиная с самого Ньютона, мы придерживались того простого принципа, что, если мы хотим в чем-то разобраться, нам надо это что-то разобрать. И если мы вздумаем разобрать кота, чтобы понять, как он устроен, первое, что мы получим, это, увы, «неисправный» кот.

Жизнь представляет собой тот уровень сложности, что лежит практически за пределами нашего зрения, он вне пределов нашего разумения и средств этого разумения. Вот почему мы и считаем, что кот принадлежит к другому классу объектов, к другому классу вещества. «Жизнь» это нечто такое, что имеет привкус мистики, что дано самим Богом — кстати, единственное имевшееся у нас объяснение.

Но в 1859 году разорвалась бомба — Дарвин опубликовал свою книгу «Происхождение видов». Понадобилось несколько десятилетий, пока мы не примирились с этой идеей и до нас окончательно не дошел ее смысл. Потому что она на первый взгляд кажется не только невероятной, но к тому же и унизительной. А кроме того, в который раз оказалось поколеблено наше твердое убеждение в том, что мы — центр мироздания. Мы отнюдь не сотворены по образу и подобию, а начинали наше существование в виде комочка слизи и стали теми, кто мы есть, через промежуточную ступень пребывания в шкуре обезьяны. Нет, это просто возмутительно. А главное, мы не имели возможности наблюдать все эти якобы имевшие место метаморфозы.

В некотором смысле Дарвин подобен Ньютону; как и великий физик, он первым узрел основополагающие принципы, которые на первый взгляд отнюдь не очевидны, по крайней мере в том мире, в котором протекала его ежедневная жизнь. Нам пришлось как следует поднапрячь мозги, чтобы разобраться в том, что же происходит вокруг нас, и при этом в нашем распоряжении не было ясных, наглядных примеров эволюции, на которые можно было бы сослаться. Даже сегодня это продолжает оставаться проблемой, особенно если вы возьметесь убедить противника идеи эволюции в ее состоятельности. Первое, над чем вам придется поломать голову, — это убедительный пример, а их сегодня у нас нет, и никакое наблюдение не поможет.

И так мы вступаем в третью эру песка. В течение этой третьей эры мы научились делать из песка еще одну вещь — силикон. Мы сотворили силиконовый чип — и нам мгновенно открылось, что вселенная состоит не только из частиц и сил. Нам открылось то, чего раньше недоставало, что объяснило бы принцип их устройства. Силиконовый чип открыл нам процесс. Силиконовый чип позволяет нам производить математические вычисления с головокружительной скоростью, моделировать те самые что ни на есть простейшие процессы, которые — как оказалось — аналогичны жизни в своей простоте: повторение, ответвление, замыкание на самом себе, петля обратной связи — все то, что лежит в основании всего, что происходит в процессе эволюции. Иными словами, все, что является выводом информации в одном поколении, становится ее вводом в поколении следующем. Неожиданно мы имеем рабочую модель — не сразу, конечно, потому что теперешние машины пока еще слишком медлительны и громоздки, — но постепенно мы выработаем рабочую модель той самой вещи, которую мы могли поначалу только угадать или вычислить. К тому же надо обладать поистине первоклассными мозгами, чтобы разглядеть, что это уже происходит, когда на самом деле все еще совсем не так очевидно, как хотелось бы, и порой противоречит всякой логике, — особенно для таких разумных существ, как мы, гордых своей способностью логически мыслить.

Компьютер породил третью эпоху и новый угол зрения, потому что мы наконец видим, по какому принципу устроена жизнь. И это в высшей степени важный вывод, ибо стало очевидным, что жизнь, во всем своем многообразии и сложности, течет не сверху вниз, а снизу вверх, и это сродни той грамматике, которую знает любой, кто имеет дело с компьютерами. То есть эволюция перестала быть уникальным явлением, и любой, кто мало-мальски знаком с компьютерным программированием, скажет вам, что простейший повторяющийся код, каждая строчка которого проста и понятна, порождает в компьютере вещи умопомрачительной сложности — а под вещами умопомрачительной сложности я понимаю и текстовый редактор, и многое другое.

Помню, как много-много лет назад я впервые взял в руки пособие по программированию. Мое знакомство с компьютерами началось где-то году в 1983-м, и мне захотелось чуть больше о них узнать. Вот я и решил немного изучить программирование. Я купил пособие и прочел первые две или три главы, на что у меня ушла примерно неделя.

В самом конце пособия было написано: «Поздравляем! Вы написали на экране букву А!» И я подумал: нет, это какое-то недоразумение, потому что если ради этого А пришлось проделать воистину титанический труд, то что меня ждет, чтобы написать букву Б? Процесс программирования, скорость и средства, при помощи которых простота порождает удивительную сложность результатов, тогда еще плохо доходили до меня, не были частью моей умственной грамматики. Но в конечном итоге стали. И они все в большей мере становятся частью нашей с вами умственной грамматики, потому что мы постепенно привыкаем к тому, как работает компьютер.

И неожиданно эволюция перестает быть проблемой, и все становится на свои места. Сценарий примерно таков. Однажды во вторник на улицах Лондона некий человек был замечен за криминальными действиями. Дело расследуют два детектива, они пытаются выяснить, что же все-таки произошло. Один из них детектив из двадцатого века, второй — скажем спасибо научной фантастике — из девятнадцатого. Проблема же вот в чем. Человек, которого видели на лондонской улице во вторник, в тот же самый день был замечен — и тому есть достоверные свидетельства — на улице в Санта-Фе. Как такое возможно? Детектив из девятнадцатого века решил бы, что здесь не обошлось без вмешательства потусторонних сил. Детектив из века двадцатого мог бы сказать следующее: «Преступник улетел рейсом сначала компании „Бритиш Эруэйз“, затем пересел на рейс компании „Юнайтед“». Правда, было бы сложно вычислить, какой конкретно компании и каким конкретно рейсом, но это не главное. Собственно, это детектива мало волнует, вот почему он скорее всего скажет: «Преступник улетел самолетом. Не знаю, правда, каким рейсом и сумеем ли мы это выяснить, но в принципе ничего непонятного в этом деле нет».

Мы привыкли к тому, что можно путешествовать с континента на континент. Пусть мы не знаем, летел ли преступник рейсом № 178 компании «Бритиш Эруэйз», или рейсом № 270 компании «Юнайтед», или каким-то еще, главное, мы представляем себе, что произошло. Подозреваю, что по мере того, как мы все сильнее осознаем, какую роль в нашей жизни играет компьютер и как он на основе простейших элементов моделирует процесс порождения сложных результатов, нам станет легче воспринять идею жизни как возникновения сложного из простого. Пусть нам никогда не узнать, каковы они были — те, самые первые шаги, которые жизнь сделала на нашей планете в своей колыбели, но в принципе это перестало быть тайной.

В общем, мы с вами пришли вот к чему — хотя первая ударная волна обрушилась на нас в 1859 году, только появление компьютера со всей очевидностью дает нам ответ на вопрос: «Существует ли вселенная, которая не была «спущена» нам сверху вниз, а выстроена снизу вверх от самого основания? Может ли сложность уровней верхних быть следствием простоты низших уровней?»

Мне всегда казалось невероятным, почему идея Бога как творца всего сущего воспринималась достаточной для объяснения того разнообразия форм, что мы видим вокруг нас. Ведь она не объясняет, откуда взялся сам творец. Ведь если мы вообразим себе творца, то это предполагает и некий план творения, и всякая вещь, которую он творит или причиной творения которой является, находится на уровень ниже его (или ее) самого, и тогда у нас возникает вопрос: «А что тогда собой представляет уровень выше его?»

Например, существует такая модель вселенной, у которой в самом низу находятся черепахи, а в самом верху — боги. Нет, это, конечно, совершенно негодная модель, зато обратное решение, которое зиждется на невероятно мощной тавтологии «все, что происходит, происходит», дает простой и, главное, весомый ответ, который не требует более никаких пояснений.

Но есть еще кое-что. Я уже говорил, что мне хотелось задать вопрос: «А существует ли искусственный Бог?», и вот тут-то позвольте порассуждать о том, почему идея Бога оказалась такой живучей и действенной. Я уже пояснил, откуда, по-моему, взялась эта идея. Своим появлением она обязана искаженному взгляду на мир; ведь люди склонны не принимать во внимание тот факт, что они возникли в результате эволюции, в конкретном ландшафте, в конкретных природных условиях, приобретя конкретный набор умений, навыков и взглядов на мир, которые позволили им не только выжить, но даже процветать. Но существует и еще более мощная идея, нежели эта, и ее-то я и осмелюсь высказать. Заключается она вот в чем — место на вершине пирамиды, откуда, как нам казалось раньше, все и проистекает, действительно не пустует, хотя бы потому, что в противном случае этот поток действительно бы иссяк.

Позвольте пояснить, что я имею в виду. В нашем мире мы создали огромное количество самых разнообразных вещей. Мы изменили наш мир самыми разнообразными способами. Вряд ли кто станет с этим спорить. Например, построили этот зал, в котором мы с вами сейчас находимся, и многое другое, гораздо более сложное, например, компьютеры. Но мы также создали и бессчетное количество фиктивных сущностей, которые, однако, не менее мощны, чем те, что действительно существуют. И поэтому разве мы скажем: «Что за дурацкая идея, нужно от нее избавиться!»?

Возьмем, к примеру, такую фикцию, как деньги. Деньги — это целиком и полностью фиктивная сущность, но зато какую огромную роль играют они в нашем мире. У каждого из нас есть при себе бумажник, в котором лежат цветные фантики. Но на что эти самые фантики способны? Они не размножаются, подобно домашней живности, их не поджаришь на обед, но между тем нам без них никуда, без них не прожить, а ведь все, что с ними можно делать, это обмениваться ими между собой, и тогда, глядишь, начинают происходить самые удивительные вещи. Потому что деньги — это фикция, с которой мы все соглашаемся. Мы не ломаем голову над тем, хорошо это или плохо, правильно или нет. Но в том-то и дело, что исчезни деньги, как вся структура нашей взаимозависимости моментально рухнет. Но если мы с вами исчезнем как вид, то вместе с нами исчезнут и деньги. Вне нас деньги не имеют никакого смысла. Они — нечто такое, что породили мы с вами, причем нечто, наделенное мощнейшей способностью менять окружающий мир. И все потому, что мы — все до единого — согласны с этой фикцией.

Хочется надеяться, что кто-нибудь когда-нибудь напишет эволюционную историю религии, ведь то, как она развивалась, во многом демонстрирует разные виды эволюционной стратегии. Задумайтесь, например, о том, какая «гонка вооружений» имеет место в животном мире, где видам приходится постоянно отстаивать свое право на среду обитания. Взять, к примеру, такую гонку между ламантинами, обитающими в водах Амазонки, и определенным видом тростника, которым эти ламантины питаются. Чем больше тростника поедают ламантины, тем больше тот вырабатывает кремнезема, который призван поразить зубы ненасытных обжор. Но чем больше кремнезема в тростнике, тем крепче и крупнее становятся зубы ламантинов. Как только одна сторона предпринимает оборонительные меры, другая тотчас находит способ их преодолеть.

Известно, что в ходе эволюции, да и человеческой истории тоже, «гонка вооружений» играла роль своеобразного локомотива, причем весьма мощного. Как вы можете видеть, нечто подобное постоянно происходит и в мире идей.

Так вот, создание научных методов, науки вообще — и я думаю, вы все со мной согласитесь — это мощнейшее достижение разума, самая мощная на сегодняшний день система координат для исследования, осмысления и преобразования окружающей нас действительности. Зиждется же она на том принципе, что любая идея может быть подвергнута критике, и если эту критику выдерживает, то остается жить, если нет, то будет попросту отброшена.

Религия устроена совершенно не так. В ее основе лежат некие идеи, которые мы обычно называем святыми или священными. Нам всем это так хорошо знакомо — независимо от того, разделяем мы их или нет, — что мы никогда особо не задумываемся, что же это, в сущности, значит. Потому что, в сущности, это значит следующее: «Вот некая идея или воззрение, о которых нельзя сказать ничего дурного. Нельзя и все тут. Почему нельзя? Сказано нельзя, значит, нельзя».

Если кто-то голосует за партию, с которой вы не согласны, вы можете спорить, сколько вам угодно. У каждого найдутся свои доводы, и все равно никому от этого спора не станет хуже. Если кто-то считает, что налоги надо увеличить или, наоборот, снизить, вы вольны высказать свою точку зрения по этому поводу. Но вот кто-то сказал, что по субботам грешно включать свет, и вы говорите в ответ: «Что ж, надо уважать чужие взгляды». Признайтесь, что это странно, но даже я, когда сейчас говорю это, думаю про себя: «А вдруг в зале сидит ортодоксальный иудей? Вдруг его оскорбят мои слова?» При этом, заметьте, когда я говорил о деньгах, мне и голову не пришло спросить себя: «А вдруг в зале сидит представитель левых или, наоборот, правых взглядов, имеющий те или иные воззрения на экономические проблемы?» Нет, я просто подумал: «Что ж, пусть каждый останется при своем мнении». Но стоит завести речь о том, что так или иначе касается чьих-то религиозных (тут я даже рискну, боязливо высунув из воротника голову, сказать иррациональных) воззрений, как мы тотчас начинаем осторожничать и спешим возразить: «Нет-нет, на это покушаться нельзя. Пусть это и иррациональная идея, но ее следует уважать».

Все это — если провести сравнение с эволюцией в животном мире — ужасно напоминает мне животное, которое обзавелось непробиваемым панцирем, например, черепаху. Поистине непревзойденная стратегия выживания, хотя бы потому, что панцирь ограждает его владельца от любых посягательств извне.

Или взять, к примеру, ядовитую рыбу, к которой никакая другая живность не смеет даже приблизиться и которая благодаря этому живет и здравствует. Когда же мы имеем дело с идеями, то рассуждаем примерно так: «Вот идея, которая окружена святостью». Но что это значит? Почему мы считаем нормальным поддерживать лейбористскую или консервативную партию, республиканцев или демократов, быть сторонниками той или иной модели экономического развития, почему мы вольны выбирать между «Макинтошем» или «Windows»? Но мы почему-то лишены права голоса по такому вопросу, как: с чего началась Вселенная, кто ее творец. Нет, только не это, нельзя покушаться на святыни.

Но что это значит? Почему мы окружаем эти идеи непробиваемым панцирем только потому, что привыкли это делать. Ведь других причин попросту нет, мы прибегаем к подобной тактике лишь потому, что уж так повелось, ведь стоит чему-то войти в привычку, как бороться с ним бесполезно. Точно так же и мы с вами приучены, что нельзя подвергать религиозные идеи сомнению. И стоит кому-то рискнуть, как поднимается немыслимый шум. Все почему-то тотчас, надрывая голос, принимаются доказывать, что, мол, нельзя иметь по этому поводу свое, особое мнение. И все же, если отрешиться от этой риторики, возникает вполне законный вопрос: а почему, собственно, нельзя, почему невозможно устроить открытую дискуссию, как и на любую другую тему? Но, как мы видим, вся разница в том, что мы условились, что подобные темы не обсуждаются.

Есть одна любопытная книжица — не знаю, читал ли ее кто-нибудь из вас, — называется она «Человек на Земле». Ее автор — антрополог Джон Ридер, некогда работавший в Кембридже. Так вот, в этой книге он пишет о том… Нет, сначала мне придется немного рассказать о самой книге. Она представляет собой серию исследований различных культур, которые, словно в пробирке, развивались в изоляции от остального мира — например, на острове, или высоко в горах, или где-то еще, поэтому их до известной степени можно рассматривать в качестве объекта чистого лабораторного опыта. На их примере хорошо видно, в какой мере на формирование культуры народа оказали воздействие окружающая среда и непосредственные условия жизни.

Это» замечательнейшее исследование. Но в данный момент я хотел бы остановиться лишь на одном примере, а именно на исследовании культуры и хозяйственной жизни Бали. Как вы знаете, это крошечный густонаселенный остров, где основным продуктом питания является рис. Так вот, рис на редкость продуктивная сельскохозяйственная культура, можно снимать огромные урожаи с довольно ограниченного пространства. Но с другой стороны, его выращивание требует громадных физических затрат и, главное, согласованности в действиях людей, особенно когда требуется прокормить уйму народа на крошечном острове.

Те, кто изучал способы ведения сельского хозяйства на Бали, всякий раз приходили в недоумение — настолько тесно выращивание риса здесь соприкасается с религиозной практикой. Общество Бали таково, что религия проникла здесь во все сферы человеческой деятельности. В соответствии с ее предписаниями каждый житель острова точно знает, кто он такой, каков его статус, чем ему надлежит заниматься, какова его роль в жизни общины. То есть все это определено их религией. У жителей острова свой календарь и четкий набор строго прописанных обычаев и ритуалов. И что самое главное, все это поразительным образом способствует получению на редкость высоких урожаев риса.

В семидесятые годы на остров приехали иностранцы. Первое, что им бросилось в глаза, — что сроки посадки и сбора урожая риса определяются храмовым календарем. Что, разумеется, показалось им полнейшей бессмыслицей. И они принялись поучать местных жителей: «Да отбросьте вы всю эту ерунду. Мы научим вас снимать высокие урожаи риса, даже больше тех, к которым вы привыкли. Вот вам пестициды, вот вам удобрения, используйте то, используйте это». И жители, клюнув на их посулы, принялись все это использовать. И первые два или три года действительно снимали фантастические урожаи.

Но, увы, первоначальная цепочка — хищник/жертва/ вредители — вышла из равновесия. Вскоре урожаи риса начали катастрофически снижаться, и жители острова сказали: «Да ну вас с вашими пестицидами, уж лучше мы вернемся к храмовому календарю». И восстановили старый порядок вещей. И все вновь заработало, как часы. Нет, можно, конечно, сказать, что глупо ставить выращивание риса в зависимость от чего-то столь иррационального и бессмысленного, как религия. Мол, жителям острова следовало бы поставить сельхозпроизводство на более разумную основу. Кстати, нам с вами жители Бали вполне могли бы посоветовать следующее: «Ваша культура и общество основаны на денежном обращении, но ведь деньги — это фикция. Почему бы вам от них не избавиться и вместо этого не научиться согласовывать свои действия». Но мы-то знаем, что из этого просто ничего не вышло бы!

Так что существуют некие высшие метасистемы, которые мы возводим над нашим каждодневным бытием и которые призваны занять место, первоначально отводимое нами для некоего творца (даже если такового на самом деле и нет). Поэтому мы — а под этим словом я понимаю не только тех, кто сидит в этом зале, но человечество как вид — сами себе его создаем и ведем себя так, как если бы тот на самом деле существовал. И тогда, глядишь, начинают происходить самые удивительные вещи, которые иначе просто бы не произошли!

Позвольте мне проиллюстрировать, что имеется в виду. Пример, конечно, слишком умозрительный. Но я это делаю нарочно, хотя сам имею об этом довольно-таки смутное представление. Поэтому прошу вас отнестись к нему скорее как к эксперименту, нежели как к настоящему объяснению. Мне бы хотелось поговорить с вами о такой вещи, как фэн шуй . Как я уже сказал, я не специалист в этой области, но последнее время об этом только и говорят, особенно когда речь заходит о том, как надо планировать жилище, как его строить, как обустраивать изнутри. Так вот, согласно этой системе о жилище следует думать так, как если бы в нем обитал дракон. И планировать его с таким расчетом, чтобы в нем было удобно передвигаться дракону. И если почему-то ваш дом пришелся этому дракону не по душе, следует, например, поставить в одном углу аквариум с рыбками и проделать в стене окно.

Что за чушь, скажете вы. Какие еще драконы! Что за бред! Ведь коль на самом деле нет никаких драконов, то любая теория, основанная на их поведении, — полнейшая бессмыслица. И что делают эти глупые люди, воображая, будто дракон может подсказать вам, как надо строить и обустраивать дом?

И все-таки я позволю себе утверждать, что, если отрешиться от самого объяснения, можно обнаружить весьма любопытные вещи. Например, нам по собственному опыту известно, что некоторые дома, в которых нам случалось жить, работать, бывать, останавливаться, как-то более приятны, более комфортны, чем другие. И главное, порой бывает очень трудно объяснить почему. Правда, в нашем столетии развелось пугающее число архитекторов, которые почему-то вообразили, что ими найдены готовые ответы. Это им мы обязаны чудовищной идеей дома как машины для проживания. Признайтесь, мы с вами вдоволь насмотрелись на творения Ван дер Роэ и ему подобных, на все эти стеклянные кубышки и скособоченные артефакты, которые якобы представляют собой последние достижения творческой мысли. Все они самым тщательным образом продуманы и разработаны, но только вот почему-то в них не хочется жить.

Какое только не пытались дать всему этому теоретическое обоснование! Но если усадить архитектора рядом с собой (а я лично прошел через эту, скажем прямо, изматывающую процедуру, как, наверное, и многие из вас) и обговорить с ним до малейших деталей, какая вам нужна комната, то, по сути дела, это будет попыткой органичным образом соединить в ней такие вещи, как освещение, углы, занятое мебелью и свободное пространство и многое другое — кстати, все равно очень многое останется вне поля зрения. Вы не знаете, в какой мере важна для вас та или иная вещь, но упорно, и причем сознательно, пытаетесь решить для себя проблему, даже не имея четких ориентиров. Есть, например, вот такая теория и такая, вот такое инженерное решение и такое архитектурное. И вам трудно сказать, чему отдать предпочтение.

Сравните это с тем, как если бы кто-то бросил вам теннисный мяч. Нет, можно, конечно, остаться сидеть, рассуждая при этом: «Он летит под углом в семнадцать градусов», после чего взять карандаш, бумагу и набросать кое-какие вычисления. И кто знает, может, через неделю после того, как мяч просвистел у вас перед носом, вы вычислите его положение в пространстве и то, как вы будете его ловить. С другой стороны, можно просто протянуть руку и поймать мячик, потому что мы с вами наделены удивительными способностями, встроенными в нас ниже уровня нашего сознания, которые и позволяют нам без особых заморочек производить самые сложные действия. Вот почему вместо того, чтобы тратить время на расчеты, мы просто крикнем «Лови мяч!»

Я это говорю к тому, что фэн шуй и тому подобное на самом деле позволяют так же быстро и красиво решать проблемы. Существует немало такого, что мы знаем, как делать, хотя не обязательно отдаем себе отчет в том, что мы делаем. Просто делаем, и все тут.

Давайте вернемся к нашей комнате или дому. Так вот, вместо того чтобы тратить драгоценное время, стараясь вычислить углы, а заодно решая для себя, чем из этих новомодных архитектурных решений можно пожертвовать без ущерба для будущего жилища, а в чем есть рациональное зерно, достаточно задаться вопросом: «А будет ли здесь уютно дракону?» Мы ведь привыкли сравнивать многое вокруг нас с живыми существами. А живое существо подчас представляет собой невероятно сложную систему с множеством переменных, и решить все эти уравнения одновременно нам просто не под силу. Зато мы знаем, что такому существу нужно для жизни. И пусть мы никогда не видели живого дракона, но у нас имеется представление о том, как он выглядит. Вот почему мы скажем: «Если дракон попытается войти в эту дверь, он наверняка застрянет. А вот тут рассердится, потому что отсюда ему плохо видно. И начнет махать хвостом, и разобьет вазу». Вы пытаетесь понять, что понравилось бы дракону, и — о чудо! — неожиданно ваш дом уже удобен не только ему, но и другим живым существам, например, вам самим. И в нем хочется жить.

Иными словами, мой довод заключается в следующем. Хотя мы с вами становимся все более грамотными в научном плане, не следует забывать, что те фантомы, которыми мы прежде населяли наш мир, были не так уж и бессмысленны. И нам, вместо того чтобы вместе с водой выплескивать младенца, стоит попытаться их понять и сохранить те из них, что еще могут сослужить нам добрую службу. Потому что, даже если мы не приемлем объяснений, которые давались им раньше, вполне возможно, остались чисто практические соображения, почему их все-таки надо сохранить.

Мне почему-то кажется, что по мере того, как мы все дальше и дальше движемся навстречу искусственному интеллекту и искусственной жизни, то все чаще и чаще сталкиваемся с совершенно неожиданными сторонами тех явлений, что происходят вокруг нас. И это точная параллель тех сущностей, которые мы сознаем вокруг себя, позволяющих нам преобразовывать нашу жизнь и позволяющих нам жить и трудиться вместе. Вот почему я убежден, что, хотя Бога как такового нет, существует искусственный Бог, и об этом никогда не следует забывать. Согласен, это спорная точка зрения, но я готов ее отстаивать. Так что вполне можете начать кидаться в меня стульями.

 

Вопрос: Наступит ли четвертая эра песка?

 

Позвольте мне сделать небольшое отступление и поговорить о том, как мы общаемся друг с другом. В принципе мы имеем для этого несколько способов. Первый из них — общение один на один, когда мы разговариваем с одним собеседником. Другой способ — обращение одного человека сразу к нескольким, к аудитории, как, например, делаю я в данный момент. Или, допустим, кто-нибудь из вас мог бы сейчас встать и исполнить для нас песню или объявить, что мы должны идти на войну. Но есть и другой вид общения — когда сразу несколько человек обращаются к одному. Этот довольно-таки неудобный, суматошный и неэффективный вид общения мы называем демократией. В примитивном обществе я мог бы просто подняться и сказать: «Ладно, на войну так на войну», а другие накинулись бы на меня: «Никуда мы не пойдем!»; так бы мы и продолжали спорить, сразу несколько с несколькими, стараясь перекричать друг друга.

Но в нашем веке (или в предшествующем) мы изобрели еще один способ общаться один на один — по телефону, с которым все присутствующие здесь, надеюсь, хорошо знакомы. Есть у нас еще и способы обращения одного сразу ко многим — господи, и не один! — радио, телевидение, книги, журналы. Информация обрушивается на наши головы буквально отовсюду, причем ей совершенно безразлично, в чью голову она может попасть. Странно, однако, но нам нет нужды углубляться далеко в прошлое, чтобы обнаружить то время, когда любая информация, что доходила до нас, была для нас важна. И поэтому все, что происходило, — любая новость, касалась ли она того, что произошло непосредственно с нами, или с нашими соседями, или с соседней деревней, или в нашей округе или даже за ее пределами, — происходило в нашем мире, и если мы на нее реагировали, то реагировал и наш мир.

Нам было важно, например, если кто-то угодил в беду. Мы, соседи, могли собраться вокруг и попытаться помочь. Сегодня же, из-за того обилия коммуникаций, обращенных сразу ко многим, мы, конечно, можем посочувствовать, если где-нибудь, скажем, в Индии разбился самолет, но наше сочувствие в принципе останется с нами. Теперь мы почти не видим разницы, постигла ли беда кого-то, кто живет на другом конце мира, или же нашего соседа. Мы так привыкли принимать близко к сердцу далекие от нас трагедии, что искренне расстраиваемся и даже льем слезы из-за какой-то голливудской мыльной оперы, и при этом можем вполне проявить черствость, когда дело коснется нашей родной сестры. Мы утратили ориентиры, утратили связь друг с другом, и неудивительно, что нас постоянно мучает чувство одиночества и усталости — ведь мир постоянно обрушивает на нас все новую и новую информацию, в то время как сами мы бессильны что-либо в нем изменить. Есть, конечно, и способ общения многих с одним, но он еще далек от совершенства, и поэтому сказать о нем в общем-то нечего. В принципе, наша демократия устроена именно по этой модели, и хотя сама модель не без недостатков, улучшения заметны уже невооруженным глазом.

Но четвертую модель — общение многих одновременно со многими — мы получили совсем недавно благодаря Интернету, который, как известно, невозможен без волоконной оптики. Именно этот способ общения и можно называть четвертой эрой песка. Задумайтесь над тем, что я только что сказал о том, что мир не реагирует на нас, когда мы реагируем на него. Мне вспоминается, как несколько лет назад я впервые столкнулся с Интернетом и тотчас понял, что это серьезная вещь. Хотя поначалу мало кто принимал его всерьез.

Просто был один парень, компьютерщик из «Карнеги-Меллон», большой любитель газировки «Доктор Пеппер». Через пару этажей от него стоял автомат с напитками, к которому он регулярно наведывался, чтобы отовариться очередной банкой любимой газировки. Но частенько машина бывала незагруженной, и выходило, что он проделывал свое путешествие по этажам напрасно. И тогда в голову ему пришла одна идея: «Ага, в автомате имеется чип, я работаю на компьютере, в здании имеется локальная сеть, так почему бы к ней не присоединить автомат, и тогда со своего рабочего места я смогу проверить, загружена машина или нет, и мне не придется понапрасну бегать по этажам». Так он и поступил — подсоединил машину к локальной сети, а та была подсоединена к Интернету — и неожиданно из любого конца света можно было узнать, загружен автомат для продажи напитков или нет. Может, от этой информации мало толку, но было в ней нечто притягивающее. Народ стал интересоваться, что же происходит с автоматом для продажи газировки.

И что тогда началось! Ведь машина давала отчет не только о том, сколько у нее осталось банок «Доктора Пеппера», но и обо всем остальном: «Остается семь баночек простой «Кока-колы» и три диетической, которые хранятся при такой-то температуре. Последний раз загрузка автомата производилась тогда-то и в такое-то время». В общем, она выдавала массу сведений, причем кое-что было даже небесполезным. Оказалось, что если кто-то опускал в прорезь пятьдесят центов, но забывал нажать кнопку, то есть машина получала деньги, а банка с газировкой продолжала оставаться внутри, то с вашего компьютера — где бы вы ни находились, хоть в Австралии, хоть в Африке! — можно было подсоединиться к машине и заставить ее выплюнуть баночку! Представляете? Идет кто-то по коридору, и у него на глазах машина ни с того ни с сего — бац! — выплевывает из своего машинного нутра банку «Кока-колы»! С чего это она? Наверно, потому, что кто-то на другом конце света щелкнул мышкой.

История, конечно, ужасно глупая, но есть в ней своя прелесть. И как мне сказали, таким образом у нас снова появилась возможность влиять на мир. Кто-то скажет, подумаешь! Не велика важность, если с расстояния в пять тысяч миль можно дотянуться до университетского коридора в другом полушарии, чтобы заставить машину выплюнуть банку «Кока-колы»! Но это первый пушечный залп в войне, которая принесет нам совершенно иной способ коммуникации. Это и будет, по-моему, четвертой эрой песка.

Спонтанная речь на конференции по цифровым технологиям

Кембридж, сентябрь 1998 года

 

Печенье

 

Эта история произошла с реальным человеком, и этот человек — я. Мне нужно было ехать поездом. Дело было в Кембридже, в апреле 1976 года. Я пришел на вокзал раньше, чем нужно, потому что перепутал время отправления поезда. Купил газету, чтобы убить время за разгадыванием кроссворда, чашку кофе и пачку печенья и сел за столик. Постарайтесь представить себе эту картину, потому что это очень важно для дальнейшего повествования.

Вот столик, газета, чашка кофе и пачка печенья. Напротив меня сидит какой-то человек совершенно обычной наружности — в строгом костюме и с дипломатом. Такого вряд ли заподозришь в каких-то странностях. Но вот что он сделал: наклонился вперед, взял пачку печенья, надорвал упаковку, взял одно и съел.

Надо сказать, в таких ситуациях англичане теряются, не знают, как поступить. Ни наш исторический опыт, ни воспитание или образование не способны подсказать нам, что делать, если кто-то среди бела дня прямо у вас на глазах слопал ваше печенье. Совсем другое дело, случись это в цветных кварталах Лос-Анджелеса. Сразу завязалась бы перестрелка, вертолеты, «Си-эн-эн» и все такое прочее… В конечном итоге я поступил так, как поступил бы на моем месте любой истинный англичанин: притворился, что ничего не произошло. Я уставился в газету, сделал глоток кофе, начал ломать голову над кроссвордом, но думал только об одном: «Что же мне делать?»

Затем я все-таки решил: «А чем я хуже? Возьму и я себе». При этом я сделал вид, будто не замечаю, что пачка уже открыта. И взял себе одно печенье. Это его остановит, подумал я. Как бы не так! Через пару мгновений тип напротив взял еще одно печенье. Уж если я в первый раз ничего не сказал, то во второй и подавно ничего не получится. «Извините, но я не мог не заметить…» Бесполезное дело.

Вот так мы и съели всю пачку. Когда я говорю «всю пачку», то подразумеваю, что там было всего восемь печений, хотя мне показалось, что прошла целая вечность. Он берет одно, я беру одно; он берет одно, я беру одно. Когда пачка опустела, он встал и ушел. То есть вначале мы обменялись многозначительными взглядами, а затем он ушел. Я же вздохнул с облегчением и откинулся на спинку стула.

Через пару минут объявили мой поезд. Я быстро допил оставшийся кофе, встал, поднял газету и… под ней лежала моя пачка печенья.

Вот что мне особенно нравится в этой истории: я точно знаю, что где-то в Англии живет человек, который наверняка рассказывает своим знакомым ту же историю, что и я. За исключением того, что ее конец известен только мне.

Из речи для «Embedded Systems», 2001 год

 

 

И все остальное

 

---

Дата добавления: 2018-08-06; просмотров: 229; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!