Смерть — отделенность от Бога 118 страница
21 декабря 1969 г.
Во имя Отца и Сына и Святого Духа.
Хочу поздравить вас с днем «Нечаянной Радости». Сколько у нас могло бы быть нечаянных, нежданных для нас радостей, если бы мы сердцем совсем открытым воспринимали все, что нам дается в жизни. Беда в том, что мы обедняем свою радость, считая ее естественной, а горе — помрачением того, что должно быть в жизни. Мы ожидаем радости, мы требуем радости, и когда она нам не дается, мы делаемся душевно тусклыми, печальными, темнеем.
А вместе с тем сколько радостей в это же самое время проходит совершенно незамеченными. Мы все считаем свое тело своей собственностью, своим достоянием, оно должно нам служить верой и правдой, должно быть безболезненно. А люди, много и долго болевшие, вдруг выздоровев после многолетних страданий, чувствуют, что тело — такое дивное. Как бывает удивительно для человека, который годами еле мог двигаться, — что он ходит, еле стоял, — что он может стоять, еле мог дышать, — что он свободно дышит, и так далее. Чтобы жизнь наша была богата радостью именно нечаемой нами, такой радостью, о которой мы и не думаем, мы в первую очередь должны научиться никакую радость не считать естественной, полагающейся, долгом Божиим по отношению к нам, должны уметь дивиться каждой радости, которая приходит. Ведь каждая радость — это знак ласки Божией или человеческой ласки и любви. Если бы только мы задумались над тем, сколько труда, заботы Божией и человеческой за тем куском хлеба, который мы едим, — как мы этот хлеб держали бы в руке, дивясь, что этот хлеб, по слову одного нашего русского молодого богослова, — это Божия любовь, ставшая для нас пищей363. И так — воздух, так — тело, так — ум, сердце, все.
|
|
|
И вот мне хочется сказать вам об одной особенной, действительно нечаянной радости, которая случилась в нашем лондонском патриаршем приходе именно теперь, вблизи от праздника «Нечаянной Радости». В какой-то день после богослужения ко мне подошел в волнении церковный сторож и сказал: «Владыка, Иверскую украли!» Небольшую Иверскую икону Божией Матери XVII века украли во время службы. Что делать? Я ему сказал молчать и молиться о том, чтобы она вернулась. Я ее заменил другой иконой — через две недели пропала и та во время службы. Сторож доложил мне. Я молился во время литургии: что нам делать? И в конце службы я вышел к народу и сказал: «Вот что случилось — два раза подряд какой-то человек во время богослужения украл иконы. Мы можем отнестись к этому двояко: или видеть в этом кощунство и молить Бога, чтобы Он наказал преступника, или задуматься над тем, что может человека побудить совершить такое дело. Что у такого человека делается в душе, если он приходит в церковь, где люди молятся, где все открыты, уязвимы, беззащитны, и вот — уносит образ. Как страшно за него, и как больно за него, и как жалко его!» И мы решили молиться о нем. Молиться просто о человеке, о котором мы ничего не знали, кроме того, что он украл дорогие нам иконы. Не драгоценные, а дорогие, потому что все иконы в нашем храме кем-нибудь даны от убожества своего. И еще о том молиться мы постановили, чтобы эти иконы принесли благословение и тому, кто их взял, и тому, кому они достанутся. Так мы молились в течение около полугода.
|
|
|
В какой-то вечер ко мне постучался человек и говорит: «Владыка, исповедаться хочу». Не знаю почему, но я ему сказал: «Нет, я не буду слушать твоей исповеди, ты мне скажи: что ты сделал и почему ты пришел?» Он ответил: «Хорошо, я украл ваши иконы и надеялся получить от вас разрешение…» Я сказал: «Так ты его не получишь. Скажи: ты еще у кого-нибудь крал, много крал?» — «Да». — «Так ты вернись домой, собери все, что ты украл, и иди из дома в дом, звони и говори людям, твоим друзьям (потому что крал-то он у друзей своих, он не такой вор, чтобы красть с опасностью), пойди к каждому из твоих друзей, кто тебе доверился и был обманут тобой, и скажи: „Я тебя обманул, теперь я тебе принес краденое — прости!“». И я прибавил: «Будь готов, что тебя могут не простить, что тебя могут выгнать вон, вызвать на суд — будь к этому готов и скажи с радостью „да“». Он пошел, сказав: «Часов до одиннадцати придется ходить». Но в одиннадцать он не пришел. Я его ждал и до полуночи, и дальше, и болела душа: значит, испугался, значит, этот порыв у него умер перед страхом, перед стыдом — ложным стыдом, потому что перед Богом стыда-то не было, а перед людьми испугался. Я молился, как умел. А на следующее утро, уже в двенадцатом часу, он снова постучался в дверь. «Что же ты вчера не пришел?» — «Слишком много кражи было, весь вечер ходил, все утро ходил, теперь возьмите и ваши две иконы». Тогда я его взял исповедоваться. Молились, я ему дал разрешительную молитву. Это было именно сразу после праздника «Нечаянной Радости», а в следующее воскресенье я говорил в приходе проповедь о том, что Божия Матерь сделала, как Она сумела превратить преступление в новую радость, в нечаянную радость, в нежданную, негаданную радость. Ведь подумайте: Она действительно с ним пошла, Она действительно возбудила в его сердце покаяние, Она действительно его привела обратно, к Сыну Своему и Богу, как раз перед Рождеством Христовым, тем днем, когда Христос стал человеком, чтобы спасти погибших.
|
|
|
Вот вам пример. Пример богатый, потому что он говорит не только о том, как человек может каяться, но и о том, как мы можем надеяться против всякой надежды, любить там, где так и напрашивается гнев, раздражение, обида, — любить «безумно». Потому что все Евангелие, в сущности, «безумие» по суду человеческому. Так по-человечески не живут, так живут только по-Божьи.
|
|
|
Какую радость Господь нам дал! Этой радостью хочу с вами поделиться. Этот Миша, который крал иконы, теперь прислужник в приходе, наш, вернее, не наш — Божий. И это сделала Матерь Божия. Вот какие бывают действительно нечаянные радости. И таких радостей могло бы быть много, если вместо того, чтобы быть подозрительными, мстительными, злыми, мы готовы были бы потерпеть убыток, а любовь не потерять. Аминь.
Воздвижение Креста Господня
27 сентября 1959 г. 1 Кор 1:18—24; Ин 19:6—11, 13—20, 25—28, 30—35
Во имя Отца и Сына и Святого Духа.
Мы сегодня поклоняемся с трепетом и благодарностью Кресту Господню. Как две тысячи лет тому назад, Крест Господень остается для одних соблазном, для других — безумием, но для нас, верующих и спасаемых Крестом Господним, он является силой, он является славой Господней.
Трепетен Крест Господень, это орудие жестокой, мучительной смерти. Самый ужас, который нас охватывает, когда мы взираем на это орудие, должен нас научить мере любви Господней. Так возлюбил Господь мир, что Он Сына Своего Единородного отдал, для того чтобы спасти мир. И после воплощения Слова Божия, после жизни Христовой на земле, после того как Он провозгласил Божественное учение в слышание всех народов и Свою проповедь любви подтвердил, доказал смертью без злобы, смертью, к которой не примешалось ни одно мгновение противления, мести, горечи — после всего этого наш мир уже не прежний мир. Его судьба не проходит трагически страшно и мучительно перед Божиим судом, потому что Сам Бог вошел в судьбу мира, потому что наша теперешняя судьба связала вместе Бога и человека. Крест нам говорит о том, как дорог человек Богу и как дорого стоит эта любовь. На любовь можно ответить только любовью — ничем другим нельзя откупиться за любовь.
И вот перед нами стоит вопрос — вопрос совести пока, который в свое время Господь на Страшном суде нам поставит, когда Он встанет перед нами не только в славе Своей, но встанет перед нами изъязвленный за грехи наши. Ибо Судья, Который будет стоять перед нами, это Тот же Самый Господь, Который жизнь Свою отдал за каждого из нас. Что мы ответим? Неужели нам придется ответить Господу, что Его смерть была напрасна, что Крест Его не нужен, что, когда мы увидели, как много нас любит Господь, у нас не хватило ответной любви, и мы ответили Ему, что предпочитаем ходить во тьме, предпочитаем руководиться страстями, похотьми нашими, что для нас дороже широкая дорога мира, чем узкий путь Господень?
Пока мы живем на земле, мы можем себя обмануть, что есть еще время. Но это неправда, времени страшно мало. Жизнь наша может оборваться в одно мгновение, и тогда начнется наше стояние перед судом Господним, тогда будет поздно. А теперь есть время, время есть, только если мы каждое мгновение нашей жизни превратим в любовь, только если мы каждое мгновение жизни превратим в любовь к Богу и любовь к каждому человеку, нравится он нам или нет, близок он нам или нет, только тогда наша душа успеет созреть к встрече Господней. Всмотримся в Крест. Если бы близкий нам человек умер за нас и из-за нас, разве наша душа не была бы до самых глубин потрясена? Разве бы мы не изменились? Господь умер — неужели мы останемся безучастны?
Поклонимся Кресту, но поклонимся не только на мгновение: поклонимся, склонимся под этот Крест, возьмем, по мере наших сил, этот крест на свои плечи и пойдем за Христом, Который нам дал пример, как Он Сам говорит, чтобы мы за Ним последовали. И тогда мы соединимся с Ним в любви, тогда мы станем живыми страшным Крестом Господним, и тогда Он не будет стоять перед нами, осуждая нас, но спасая и вводя в бесконечную, торжествующую, победную радость вечной жизни. Аминь.
О страхе Божием364
28 декабря 1974 г.
Во имя Отца и Сына и Святого Духа.
В псалме, который поется в конце вечерни, царь Давид говорит: послушайте меня, чада, страху Господню научу вас (Пс 33:12). И хотелось бы сейчас сказать несколько слов об этом страхе Божием и о том, чему он может нас научить.
Бояться Бога не значит страшиться Его. Страшатся рабы, страшатся люди подъяремные, боятся оскорбить своего властелина те, которым страшно от него получить наказание, и те, которые боятся лишиться награды. Но не таков сыновний, дочерний страх. Мы знаем этот страх по нашему человеческому опыту. Как нам страшно бывает огорчить дорогого нам человека, с каким трепетом мы думаем о том, что самый любимый нами человек может быть ранен нашим словом, взглядом, поступком, мы страшимся даже того, как бы мысль наша «не та» его не коснулась. Любимый человек — святыня для нас, и боимся мы, как бы эту святыню не осквернить, этого человека не унизить.
Таков должен быть наш страх по отношению к Богу. Мы должны бы Бога знать так близко, так коротко, как мы знаем родного человека, и больше того, потому что родной человек нам в какой-то мере остается чужим, он вне нас, Бога же мы познаем в какой-то тайне взаимного проникновения. Апостол Павел нам говорит о том, что Святой Дух в нашем же собственном сердце стонет с нами, в нашем же собственном сердце произносит слова молитвы, которые мы потом сами, свободно можем вознести к Богу (Рим 8:26). Знаем мы Бога, потому что Он более глубоко в нас внедрен, чем самая жизнь наша, Он — Жизнь нашей жизни, Он — огонь, тепло, свет в нас самих. Как Он нам близок! И потому апостол Павел и может говорить, что мы не смеем, не должны — он умоляет нас, чтобы мы не огорчали Духа Божия, живущего в нас (Еф 4:30). Вот страх, которому мы должны научиться, — трепет, который нас охватывает, когда мы общаемся глубоко-глубоко с самым близким нам другом, с самым близким нам человеком.
И Церковь, то есть совокупность всех тех людей, которые так знают Бога, для которых Бог стал свой, родной, Отец, а Христос, как говорится в сегодняшнем Евангелии, Брат для нас, Церковь, которая является совокупностью всех этих людей, должна была бы быть полна такого света, такого трепета, и не только перед Богом, но перед всяким человеком. Ведь Господь, Бог наш стал человеком, с тем чтобы войти в область смерти, в которой мы живем, прожил нашей жизнью и умер страшной смертью по любви к каждому из нас, и не только нас, здесь собравшихся, а нас, людей, Он пришел не праведников спасать, Он пришел взыскать и спасти погибшего (Мф 18:11). А взыскать — это не значит ждать, чтобы погибший нашел дорогу, взыскать значит оставить собственное место покоя, это значит пуститься в далекий, иногда опасный путь для того, чтобы найти потерянного. Вспомните притчу о пастухе, оставляющем девяносто девять овец, которые в сохранности, потому что одна овца потерялась в пригорках (Мф 18:12—13). Девяносто девять овец он не забывает, но он знает, что они уже в верном месте, а ту овцу, которая отбилась, — надо найти, надо найти спешно, надо ее и утешить, что она не потерялась, надо согреть ее, потому что мир вокруг нее был холоден и жесток, надо привести ее в то место, где и она найдет радость, любовь, ласку.
Нам кажется часто, что Церковь — это мы, православные люди, уже уверовавшие во Христа, собирающиеся в Его имя в Его храмах. Да, это правда, но кто-то из западных духовных писателей говорит, что христианин — это человек, кому Бог поручил заботу о всех людях, о тех заблудших овцах, о тех потерянных, растерянных, которых здесь нет. К ним должна простираться наша любовь и наша забота, о них нам надо раньше всего молиться. Но не так молиться, как молился фарисей, стоя в храме, зная, что он «по праву» стоит в этом храме, благодаря Бога о том, что он такой праведный, что он Бога знает, что он соблюдает посты, что он знает все правила молитвы, что он чист (Лк 18:11—12). Молиться надо о потерянных и пропавших, как молится человек, когда собственный сын или дочь пропали без вести, когда отец или мать пропали без вести, так что сердце не находит себе покоя. Болит, болит душа, не может утешиться человек о том, что самый дорогой — жених, невеста — исчез и никто не знает, куда унесла его горькая судьба. Так надо думать о тех, которых нет среди нас, такой любовью, такой жалостью, таким состраданием, такой молитвой.
И вот бывает (и это так страшно видеть, и еще страшнее, когда вдруг обнаружишь, что сам в этом виноват): вошел в храм человек, и вдруг все вокруг дают ему почувствовать, что он лишний и чужой, что нет ему места: он не так одет, он не так держится, он не знает, как креститься, он не пришел так, как надо было прийти. Он пришел, может быть, первый раз в жизни, в поисках Бога, а вместо Бога он находит фарисейское общество людей, которые «знают» все обо всем, только одного не знают — любви, только одно забыли — сострадание, одного только не помнят: что Христос пришел в мир грешных спасти, а не праведных, что Он пришел и Его еще при жизни упрекали в том, что Он ест с мытарями (Мк 2:16), общается с людьми, от которых делается стыдно приличным людям. И все мы, православные христиане — увы, себя чувствуем «приличными» людьми.
Мне вспоминается, как я раз вошел в храм — неправославный, но это могло бы случиться и в нашей среде — и увидел надпись: «Нищим вход запрещен». Это был храм, где собирались люди, для которых лишни были нищие, лишни немытые, лишни бедные — лишни во всех отношениях, не было им там места. Я помню старика нищего, который там подошел к священнику и спросил: «Скажите, а где Хозяин? Вы меня сюда не пускаете, а ваш-то Хозяин с нами ел и пил, и пришел нас спасать — не вас, мытых». И мы все «мытые», мы все праведные, чистые. Мы все знаем о том, как в церкви поступать, — а вот приди чужой человек: разве мы первым взором вглядываемся в его душу? Разве первое наше движение: ты нам брат, ты нам сестра, иди, иди сюда! Тебе, может быть, некуда уйти, у тебя, может быть, нет друзей, тебя, может быть, никто не любит, ты, может быть, потерял уважение к себе, ты, может быть, заслужил презрение от всех? — иди к нам. Здесь никого не презирают, потому что мы все грешники перед Богом, а Бог наш — о чудо! — Бог наш такой, что Он открывает Свои объятия грешнику, зовет грешника, никого не отталкивает, моет ноги Своим ученикам (Ин 13:5—15). Подумайте об этом.
Есть место в девятой главе Евангелия от Иоанна, где рассказывается, как Христос исцелил слепорожденного (Ин 9:1—38). В конце этого рассказа Христос обретает этого человека в храме и его спрашивает: веришь ли ты в Сына Божия? Прозревший слепой Ему отвечает: а кто же Он, чтобы я веровал в Него? И Христос ему говорит: ты Его видишь, Он говорит с тобой… Слова обычные для нас. Мы все зрячие, мы все что-то видим все время — друг друга видим, здания видим, небо видим, все видим за исключением, часто, человеческого горя, на которое мы закрываем глаза. Но для того человека эти слова, должно быть, были потрясающие. Он ведь никогда, никогда за всю свою жизнь не видел никого и ничего. И когда Христос чудом открыл его глаза, что он первое увидел? на чем остановился его взор? — на лике Христа. Первое, что он увидел, это Бога своего, ставшего человеком, с тем чтобы его, его спасти. Первое, что ему открылось, это глубоко глядящие ему в душу глаза Божественной любви.
И вот приходят люди — к нам в храм, в православные храмы и в России, и вне ее. У них начинают открываться глаза на что-то. Они сначала были ослеплены: ослеплены видимым миром, всем тем, что бросается в глаза, что требует внимания. В какой-то момент вдруг человек почему-то почувствовал, что этого мало, что в жизни, в мире есть невидимая глубина, и он стал ее искать и вошел в храм. И вот поставьте себе вопрос: когда он прошел через врата храма и вы на него посмотрели — что он увидел? Неужели он увидел лик Христов, глаза сострадательной любви, остановившийся на нем взор такой зрячей любви, которая может перевернуть жизнь надеждой и уверенностью, что есть любовь, что есть Царство Божие? Увы, едва ли. Встретил он, вероятнее, любопытный взор, который его измерил, оценил, взвесил: свой аль не свой, или еще какой? Какой это ужас, какой это ужас!
Те из нас, которые пришли к вере от неверия, от безбожия, — неужели не могут вспомнить, как они первый раз пришли в храм, не зная, что они встретят. Они не были уверены, что Бога встретят в храме, только чуяла душа: может быть, там что-то есть? И как они могли бы — мы могли бы — обжечься о холодный, жгучий взор человека, который посмотрит и скажет: «Тебе тут места нет, ты не знаешь даже, как креститься, ты не так одет, ты смотришь вокруг вместо того, чтобы вперить свой взор в направлении иконостаса», и так далее… — стану ли описывать то, что происходит все время, и отчего люди уходят искать в другом месте то, что они должны были найти в нашей среде?
Было время, когда люди говорили: что за общество христианское, какая у них любовь! Может ли кто-нибудь теперь посмотреть на наше христианское общество и сказать: в них живет такая любовь, которой нет в другом месте на земле. Мне надо к ним пойти, потому что только там можно найти любовь, жизнь, радость, там каждый человек верит в каждого, верит в добро, верит в любовь, верит в будто невозможное — в то чудо, которое делает грешника святым. Церковь — единственное такое место. Неужели мы это место должны для других закрыть? А каким дивным местом могла бы быть Церковь, если бы она строилась нами как тело любви, если бы каждый человек, кто придет, мог бы встретить взор Самого Христа, сияющий из глаз каждого христианина! Аминь.
О Евангелии365
Ноябрь 1975 г.
Во имя Отца и Сына и Святого Духа.
Многим Евангелие почти что кощунственно представляется как книга грозного Божиего суда, требований Господних, но как далек этот образ от живого чувства, которое Евангелие вызывает в том, кто читает его впервые!
Когда из глубины растерянности, греха или горя приступаешь к Евангелию, оно раскрывается как книга радости и надежды: радости о том, что среди нас Господь, не далекий, не грозный, а родной, свой, облеченный в человеческую плоть, знающий из личного Своего опыта, что значит быть человеком, а надежда в том, что на каждой странице Господь требует от нас, чтобы мы были достойны величия своей человечности, требует, чтобы мы не смели быть ниже своего достоинства и уровня, не дает нам стать меньше, чем человек, — хотя мы и грешим так часто, и недостойны бываем и себя, и Его. Какая надежда звучит в том, что Христос пришел грешных спасти и призвать к покаянию, что Он для грешных жил и умер, что к ним обращена Его проповедь, и какое откровение о Боге в этом образе Христа, воплотившегося Сына Божия!
Дата добавления: 2018-06-01; просмотров: 221; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!