Образец карточки для клубной картотеки 24 страница
Он принялся сочинять заголовки, это всегда помогало ему скоротать время. «ШЕРСТЯНАЯ НИТЬ» ОПУТЫВАЕТ ЕЕ, И ОНА УМИРАЕТ, ЗАДУШЕННАЯ «ЗАПАДНОЙ ШЕРСТЬЮ». Он сосчитал до двухсот, но заголовки больше не придумывались.
– Придется съехать отсюда, – пробормотал Оливейра. – Комната ужасно маленькая. Мне бы надо поступить в цирк к Ману и жить с ними. Травы!
Никто не ответил.
– Травы, – тихо сказал Оливейра. – Дай же травы, че. Не надо так, Ману. А ведь мы могли бы поболтать у окна с тобой и с Талитой, глядишь, и сеньора Гутуззо подошла бы или служанка снизу, и мы сыграли бы в «кладбище слов» или еще во что-нибудь.
«В конце концов, – подумал Оливейра, – в „кладбище слов“ я могу сыграть и один».
Он пошел за словарем, выпущенным Королевской академией Испании (слово «Королевская» на обложке было зверски изрезано бритвой), открыл словарь наугад и приготовил для Ману задание по «кладбищу слов»:
«Устав от клиентов с их клептоманиями, клаустрофобиями и климаксами, он вывел их на клуню, велел обнажить клоаку анального отверстия и всему клиру вкатил огромную, как клиппер, клизму».
– Ну и бардак, – с долей восхищения сказал Оливейра. И подумал, что слово «бардак» тоже могло бы стать отправным для игры, но с разочарованием обнаружил, что в словаре его не было; но зато были «бордель», «бордюр», плохо только, что из-под байдана баканно сочилась байруда, так что никакого блазения, оставалось одно – бузыкать.
|
|
|
«И в самом деле некрополь, – подумал он. – Не понимаю, как эту мерзость обложка выдерживает».
Он принялся за новое задание, но оно не получалось. Тогда он решил составлять типичные диалоги и стал искать тетрадку, куда их записывал после того, как получал заряд вдохновения в подвальчиках, кафе и тавернах. Там уже был почти законченный типичный диалог испанцев, и он подправил его немного, прежде вылив себе на майку еще один кувшин воды.
Типичный диалог испанцев
Лопес . Я целый год прожил в Мадриде. Знаете, это было в 1925 году, и…
Перес . В Мадриде? Я как раз вчера говорил доктору Гарсиа…
Лопес . С 1925 по 1926 я был профессором литературы в университете.
Перес . Вот и я сказал: «Понимаете, старина, каждый, кто жил в Мадриде, знает, что это такое».
Лопес . Специально для меня открыли кафедру, чтобы я мог читать курс литературы.
Перес . Вот именно, вот именно. Как раз вчера я говорил доктору Гарсиа, это мой близкий друг…
Лопес . Ну конечно, когда проживешь там больше года, то начинаешь понимать, что уровень преподавания оставляет желать лучшего.
Перес . Он сын Пако Гарсиа, который был министром торговли и разводил племенных быков.
Лопес . Это просто позор, поверьте, просто позор.
|
|
|
Перес . Ну, конечно, старина, о чем говорить. Так вот, доктор Гарсиа…
Оливейра немного устал от диалога и закрыл тетрадь. «Шива, – подумал он вдруг. – О космический танцор, как бы сверкал ты бесконечною бронзой под этим солнцем. Почему я подумал о Шиве? Буэнос-Айрес. И ты живешь тут. Как странно. Кончится тем, что заведу энциклопедию. Что тебе проку от лета, соловей. Безусловно, учиться еще хуже, пять лет изучать поведение зеленого кузнечика. Ну-ка, что это за список, длинный такой, поглядим, что это…»
Пожелтевший листок, похоже, был вырван из международного издания. Издания ЮНЕСКО или другого в этом же духе, и на нем значились имена членов какого-то Бирманского Совета. Оливейре захотелось получить полное удовольствие от списка, и он не удержался, достал карандаш и вывел следующую хитанафору-абракадабру:
U Nu,
U Tin,
Mya Bu,
Thado Thiri Thudama U Е Maung,
Sithu U Cho,
Wunna Kyaw Htin U Khin Zaw,
Wunna Kyaw Htin U Thein Han,
Wunna Kyaw Htin U Myo Min,
Thiri Pyanchi U Thant,
Thado Maba Thray Sithu U Chan Htoon.
«Три Вунна Киау Хтин подряд – пожалуй, слишком однообразно, – подумал он, глядя на стихи. – Наверное, означает что-нибудь вроде Ваше Высочайшее Превосходительство. Че, а вот это здорово – Тхири Рианчи у Тхант, это звучит лучше. А как произносится Htoon?»
|
|
|
– Привет, – сказал Тревелер.
– Привет, – сказал Оливейра. – Как холодно, че.
– Извини, если заставил ждать. Сам знаешь, гвозди…
– Конечно, – сказал Оливейра. – Гвоздь есть гвоздь, особенно прямой. Положил в кулек?
– Нет, – сказал Тревелер, почесывая грудь. – Ну и денечек, че, просто пекло.
– Что скажешь, – показал Оливейра на свою совершенно сухую рубашку. – Жаришься тут, как саламандра в незатухающем огне. Принес травы?
– Нет, – сказал Тревелер. – Совсем забыл про траву. Только гвозди принес.
– Ну ладно, сходи за травой, положи в кулек и брось мне.
Тревелер оглядел свое окно, улицу и наконец окно Оливейры.
– В этом вся загвоздка, – сказал он. – Ты же знаешь, меткости у меня никакой, с двух метров не попадаю. В цирке у меня из-за этого одни неприятности.
– Да ты можешь до меня рукой достать, – сказал Оливейра.
– Ну да, гвозди упадут кому-нибудь на голову, вот тебе и скандал…
– Давай заворачивай в бумажку, бросай, а потом сыграем в «кладбище слов», – сказал Оливейра.
– Лучше приди за ними сам.
– Ты что, с ума сошел, старик? Пилить три этажа вниз по лестнице, через улицу по такой стуже, а потом еще три этажа наверх – таких страстей нет даже в «Хижине дяди Тома».
|
|
|
– А ты хочешь, чтобы я, как скалолаз, карабкался туда-сюда по лестницам.
– От этой мысли я далек, – изысканно возразил Оливейра.
– Или чтобы я нашел в кладовке доску и построил мост.
– Мысль недурна, да только придется вбивать гвозди, тебе – с твоей стороны, а мне – с моей.
– Ну-ка, погоди, – сказал Тревелер и скрылся.
А Оливейра стал придумывать, как бы припечатать его пообиднее при первой возможности. Полистав «кладбище слов» и вылив на себя еще кувшин воды, он уселся у окна на самом солнцепеке. Волоча огромную доску, появился Тревелер и стал просовывать доску в окно. Тут Оливейра увидел, что доску поддерживает Талита, и издал приветственный свист. На Талите был зеленый купальный халатик, так ее облегающий, что сразу становилось ясно: под ним нет ничего.
– Какой ты скоросохнущий, – сказал Тревелер, отдуваясь. – Ну и кашу заварил.
Оливейра понял, что случай представился.
– Замолкни, мириаподо [[202]] от десяти до двенадцати сантиметров длиной, с парою лапок из двадцати одного кольца, на которые разделено тело, четырьмя глазами и ороговевшими острыми челюстями, каковые при укусе выпускают активнодействующую ядовитую жидкость, – выговорил он единым духом.
– Ороговевшие челюсти, – отозвался Тревелер. – Подумать только, какие слова, че. Послушай, если я буду ее двигать дальше, то в один прекрасный момент она своей тяжестью выбросит к чертовой матери и меня, и Талиту.
– Пожалуй, – сказал Оливейра, – но от меня она еще довольно далеко, и я не могу за нее ухватиться.
– Выдвинь немного ороговевшие челюсти, – сказал
Тревелер.
– Роток мал, че. И потом, сам знаешь, я страдаю horror vacui [[203]]. Я – стопроцентный мыслящий тростник.
– Если ты и тростник, то тот, каким лупят по пяткам, – сказал Тревелер, разъяряясь. – Я на самом деле не знаю, что делать, доска становится все тяжелее, ты же знаешь, вес – понятие относительное. Когда мы ее несли, она казалась совсем легкой, правда, солнце там не пекло.
– Затащи ее обратно в комнату, – сказал Оливейра со вздохом. – Сделаем лучше так: у меня есть другая доска, не такая длинная, но зато широкая. Я привяжу к ее концу веревку, сделаю петлю, и соединим обе доски. А другой ее конец я привяжу к кровати, и вы свою тоже как-нибудь закрепите.
– Нашу лучше одним концом засунуть в ящик комода, – сказала Талита. – Ты пока тащи твою, а мы закрепим нашу.
«Как у них все сложно», – подумал Оливейра, отправляясь за доской, которая стояла в коридоре между дверью его комнаты и дверью лекаря-турка. Кедровая доска, хорошо обструганная, с двумя или тремя отверстиями от выскочивших сучков. Оливейра просунул палец в отверстие, думая о том, можно ли пропустить через него веревку. В коридоре было полутемно (а может, так казалось после залитой солнцем комнаты), и около двери турка стоял стул, на котором с трудом умещалась сеньора, вся в черном. Оливейра поздоровался с ней, выглянув из-за доски, высившейся перед ним, точно огромный и ненужный щит.
– Добрый день, дон, – сказала сеньора в черном. – Какая жара.
– Наоборот, сеньора, – сказал Оливейра. – Я бы сказал – мороз.
– Не насмешничайте, сеньор, – сказала сеньора. – Прошу уважать больных.
– Но вы совсем не больная, сеньора.
– Не больная? Как вы смеете?
«Вот она, реальная действительность, – подумал Оливейра, берясь за доску и глядя на сеньору в черном. – То, что я каждую минуту воспринимаю как реальность, может не быть ею, не может ею быть».
– Не может быть, – сказал Оливейра.
– Ступайте отсюда, дерзкий, – сказала сеньора. – Стыдно среди бела дня выходить из дома в майке.
– Фирмы «Масльоренс», сеньора, – сказал Оливейра.
– Противный, – сказала сеньора.
«И это я полагаю реальной действительностью, – подумал Оливейра, прислонясь к доске и поглаживая ее. – Эту витрину, на протяжении пятидесяти или шестидесяти веков убиравшуюся и освещающуюся бесчисленным множеством рук, воображений, компромиссов, пактов, тайных свобод».
– Трудно поверить, что вы причесываетесь когда-нибудь, хоть и седой, – говорила сеньора в черном.
«Думаешь, что ты – центр мира, – размышлял Оливейра, поудобнее прислонясь к доске. – Но ты полный идиот. Считать себя центром – такая же пустая иллюзия, как и претендовать на вездесущность. Центра нет, а есть некое постоянное взаимослияние, волнообразное движение материи. Всю ночь я – неподвижное тело, а в это время на другом конце города рулон бумаги превращается в утреннюю газету, и в восемь сорок я выйду из дому, а в восемь двадцать газета должна поступить в киоск на углу, в восемь сорок пять мои руки и газета соединятся и начнут двигаться вместе, в метре над землею по дороге к трамваю…»
– Что-то дон Бунче никак не закончит с больным, – сказала сеньора в черном.
Оливейра поднял доску и втащил ее в комнату. Тревелер знаками поторапливал, и Оливейра, чтобы успокоить его, два раза оглушительно свистнул. Веревка лежала на шкафу, надо было придвинуть стул и залезть на него.
– Поторопись, – сказал Тревелер.
– Сейчас, сейчас, – сказал Оливейра, выглядывая в окно. – Свою доску как следует закрепили?
– Конец засунули в комод, а сверху Талита придавила ее «Энциклопедией для самообразования “Кильет”».
– Недурно, – сказал Оливейра. – А я на свою положу годовой комплект журнала «Statens Psykologiskpedagogiska Institut» [[204]], который кто-то посылает Хекрептен.
– Единственное, чего я не пойму, – это как мы их соединим, – сказал Тревелер, начиная толкать комод, чтобы доска постепенно выдвигалась в окно.
– Похоже на то, как два ассирийских вождя таранами разрушали крепостные стены, – сказала Талита, как видно, не зря владевшая энциклопедией. – Эти твои журналы – немецкие?
– Шведские, балда, – сказал Оливейра. – И в них говорится о таких вещах, как Mentalhygieniska synpunkter i forskoleundervisning. Великолепные слова, вполне достойные этого парня, Снорри Стурлусона, довольно часто упоминаемого в аргентинской литературе. Выглядит как бронзовый бюст себя самого со священным изображением сокола.
– Бурные водовороты Норвегии, – сказал Тревелер.
– Ты на самом деле образованный мужчина или притворяешься? – спросил Оливейра с некоторым удивлением.
– Не стану уверять, будто цирк не отнимает у меня времени, – сказал Тревелер, – однако остается малая толика, чтобы пристегнуть звезду на лоб. Образ со звездой мне вспоминается всякий раз, как речь заходит о цирке. Откуда я его взял? Не знаешь, Талита?
– Не знаю, – сказала Талита, пробуя доску на прочность. – Наверное, из какого-нибудь пуэрто-риканского романа.
– Самое неприятное: чувствую, что знаю, где это вычитал.
– У какого-нибудь классика? – задал наводящий вопрос Оливейра.
– Не помню, про что, – сказал Тревелер, – но книга незабываемая.
– Оно и видно, – сказал Оливейра.
– Наша доска в полном порядке, – сказала Талита. – Не знаю, только, как ты привяжешь ее к своей.
Оливейра закончил распутывать веревку, разрезал ее надвое и одной половиной привязал доску к кровати. Доску он выставил в окно и стал двигать кровать, доска, перекинутая через подоконник, стала опускаться, пока не легла на доску Тревелера, ножки кровати поднялись над полом сантиметров на пятьдесят. «Но если кто-нибудь пойдет по этому мосту, ножки полезут все выше, вот в чем беда», – подумал Оливейра с беспокойством. Он подошел к шкафу и попытался придвинуть его к кровати.
– Нечем закрепить? – спросила Талита, которая сидела на своем подоконнике и смотрела, что происходит в комнате у Оливейры.
– Примем меры, – сказал Оливейра, – во избежание неприятностей.
Он придвинул шкаф к кровати и осторожно стал заваливать его на кровать. Талита восхищалась силой Оливейры почти в той же мере, что смекалкой и изобретательностью Тревелера. «Ну просто два глиптодонта», – думала она с удивлением. Допотопная эра всегда представлялась ей порой небывалой мудрости.
Шкаф набрал скорость и обрушился на кровать, отчего содрогнулся весь этаж. Внизу кто-то закричал, и Оливейра подумал, что его сосед-турок, наверное, испытал особый прилив шаманской силы. Он поправил шкаф как следует и сел верхом на доску, разумеется, на ту ее часть, которая находилась в комнате.
– Теперь она выдержит любой вес, – возвестил он. – Девушки с нижнего этажа, которые нас так любят, будут разочарованы, ибо ничего трагического не случится. Существование у них пресное, только и радости, если кто разобьется на улице. Это они называют жизнью.
– Доски ты свяжешь веревкой? – спросил Тревелер.
– Видишь ли, – начал Оливейра. – Ты прекрасно знаешь: у меня от высоты кружится голова и я не могу. При одном слове «Эверест» меня уже нету. Мне многое противно, но больше всех – шерпа Тенцинг, поверь.
– Выходит, что доски придется связывать нам, – сказал Тревелер.
– Выходит, что так, – согласился Оливейра, закуривая сигарету «43».
– Представляешь, – сказал Тревелер Талите. – Он хочет, чтобы ты ползла на середину и связала там доски.
– Я? – спросила Талита.
– Ну да, ты же слышала.
– Оливейра не говорил, что я должна ползти по мосту.
– Не говорил, но так выходит. Да и вообще элегантнее, если ты ему траву передашь.
– Я не умею привязывать веревку, – сказала Талита. – Вы с Оливейрой умеете вязать узлы, а мои сразу развязываются. Не успеваю завязать, как развязываются.
– Мы тебя научим, – снизошел Тревелер.
Талита поправила купальный халатик и стряхнула приставшую к пальцу нитку. Ей очень хотелось вздохнуть, но она знала, что Тревелера вздохи раздражают.
– Ты на самом деле хочешь, чтобы я отнесла траву Оливейре? – спросила она тихо.
– О чем вы там разговариваете, че? – сказал Оливейра, высовываясь по пояс в окно и опираясь на доску. Девушка-служанка выставила на тротуар стул и смотрела на них. Оливейра приветственно помахал ей рукой. «Двойной разрыв времени и пространства, – подумал он. – Бедняжка наверняка считает нас сумасшедшими и готовится к нашему головокружительному возвращению в нормальное состояние. Если кто-то упадет, ее забрызгает кровью, как пить дать. А она не знает, что ее забрызгает кровью, не знает, что она выставила стул затем, чтобы ее забрызгало кровью, и не знает, что десять минут назад возле кухни у нее случился приступ tedium vitae [[205]] только для того, чтобы побудить ее выставить стул на тротуар. И что вода в стакане, выпитая ею в двадцать пять минут третьего, была теплой и отвратительной ради того, чтобы желудок, центр и средоточие нашего вечернего настроения, устроил бы ей приступ tedium vitae, который три таблетки магнезии «Филипс» (английской соли) мгновенно бы прекратили; но этого она не должна знать, ибо некоторые вещи, даже если они и могут быть пресечены, ведомы одним лишь звездам, если уж прибегать к этой бесполезной терминологии.
– Мы не разговариваем, – сказал Тревелер. – Готовь веревку.
– Вот она, потрясающая веревка. Держи, Талита, я тебе ее подам.
Талита села верхом на доску и, упершись в нее обеими руками и наклонившись всем телом немного вперед, продвинулась по доске на несколько сантиметров.
– Ужасно неудобный халат, – сказала она. – Лучше бы твои штаны или что-нибудь такое.
– Ни к чему, – сказал Тревелер. – Представь: ты падаешь – и штаны в клочья.
– Не торопись, – сказал Оливейра. – Еще чуть-чуть – и я доброшу до тебя веревку.
– Какая широкая улица, – сказала Талита, глянув вниз. – Гораздо шире, чем кажется из окна.
– Окна – глаза города, – сказал Тревелер, – и, естественно, искажают то, на что смотрят. А ты сейчас находишься в точке наивысшей чистоты и видишь все так, как, например, голубь или лошадь, которые не знают, что у них есть глаза.
– Оставь свои мысли для журнала «NRF» и привяжи хорошенько доску, – посоветовал Оливейра.
– Ты терпеть не можешь, когда другие опережают тебя и говорят то, что хотелось бы сказать тебе самому. А доску я могу привязывать, не переставая думать и говорить.
– Я, наверное, уже почти на середине, – сказала Талита.
– На середине? Да ты только-только оторвалась от окна. До середины тебе еще метра два, не меньше.
– Немного меньше, – сказал Оливейра, подбадривая. – Сейчас я тебе кину веревку.
– По-моему, доска подо мной прогибается, – сказала Талита.
– Ничего подобного, – сказал Тревелер, сидевший на другом конце доски, в комнате. – Только немного вибрирует.
– И кроме того, ее конец лежит на моей доске, – сказал Оливейра. – Едва ли обе доски свалятся сразу.
– Конечно, но не забудь: я вешу пятьдесят шесть килограммов, – сказала Талита. – А на середине я буду весить самое меньшее двести. Я чувствую, доска опускается все больше.
– Если бы она опускалась, – сказал Тревелер, – у меня бы уже ноги оторвались от пола, а я опираюсь ими на пол, да еще согнул их в коленях. Правда, бывает доски переламываются, но очень редко.
– Продольное сопротивление на разрыв волокон древесины довольно высокое, – вступил Оливейра. – Такое же, как например, у вязанки тростника и тому подобное. Я полагаю, ты захватила заварку и гвозди.
– Они у меня в кармане, – сказала Талита. – Ну, бросай веревку. А то я начинаю нервничать.
– Это от холода, – сказал Оливейра, сворачивая веревку, как это делают гаучо. – Осторожно, не потеряй равновесия. Пожалуй, для уверенности, я наброшу на тебя лассо, чтобы ты его ухватила.
«Интересно, – подумал он, глядя на веревку, летящую над головой Талиты. – Все получается, если захочешь по-настоящему. Единственное фальшивое во всем этом – анализ».
– Ну вот, ты почти у цели, – возвестил Тревелер. – Закрепи ее так, чтобы можно было связать разошедшиеся концы.
– Обрати внимание, как я набросил на нее аркан, – сказал Оливейра. – Теперь, Ману, ты не скажешь, что я не мог бы работать с вами в цирке.
– Ты оцарапал мне лицо, – жалобно сказала Талита. – Веревка ужасно колючая.
– В техасской шляпе выхожу на арену, свищу что есть мочи и заарканиваю весь мир, – вошел в раж Оливейра. – Трибуны обрушиваются аплодисментами, успех, какого цирковые анналы не помнят.
– Ты перегрелся на солнце, – сказал Тревелер, закуривая сигарету. – Сколько раз я говорил – на называй меня Ману.
Дата добавления: 2018-06-01; просмотров: 223; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!