Самосохранение и нравственный долг 9 страница
С одной стороны, «универсальная отчужденность» большого города означает свободу от пагубного и досадного надзора и вмешательства других, которые в более узком и персонифицированном пространстве посчитали бы себя вправе любопытствовать и вмешиваться. Здесь можно оставаться в общественном месте, сохраняя в неприкосновенности свою обособленность. «Моральная неразличимость», достигаемая благодаря всеобщему распространению общественного невнимания, предоставляет немыслимые при других обстоятельствах степени свободы. До тех пор, пока повсеместно соблюдается неписаный закон общественного невнимания, по городу можно перемещаться относительно беспрепятственно. Таким образом накапливаются впечатления — новые, захватывающие, интригующие. Городская среда — благодатная почва для интеллекта. Как заметил великий немецкий социолог Георг Зиммель, городская жизнь и абстрактное мышление созвучны и развиваются вместе: движение абстрактной мысли побуждается невероятным богатством опыта городской жизни, который невозможно охватить в его качественном многообразии, а способность оперировать общими понятиями и категориями — навык, без которого немыслимо выжить в городском окружении.
Это, так сказать, положительная сторона дела. Однако за нее приходится расплачиваться: никакая выгода не бывает без потерь. Вместе с обременительным любопытством со стороны других исчезают и их сочувствие, готовность помочь. В опьяняющей толчее городской жизни обнаруживается холодное человеческое безразличие. Социальные отношения по большей части ограничиваются обменом, который, как мы видели, оставляет его участников безразличными и безучастными друг к другу. Денежные отношения, оценка взаимных услуг исключительно в денежном эквиваленте тесно связаны с рассудочными, бесстрастными отношениями в городе.
|
|
|
В этом процессе утрачивается этический (моральный) аспект человеческих отношений и обретает реальность самый широкий спектр человеческих отношений, лишенных моральной значимости; правилом становится поведение, свободное от моральных оценок.
Моральными человеческие отношения можно назвать в том случае, если они возникают, рождаются из чувства ответственности за благосостояние и благополучие другого человека. Во-первых, моральную ответственность отличает незаинтересованность. Она не навязывается мне ни страхом наказания, ни подсчетами личной выгоды, не проистекает из обязательств подписанного мною договора, которые я по закону должен выполнять, или из моих предположений о том, что данное лицо может предложить мне нечто ценное взамен моих усилий, что и делает его расположение «стоящим» для меня. Эта ответственность не зависит и от того, что делает другой человек, как и от того, что это за человек. Ответственность моральна, пока она полностью бескорыстна и безусловна: я несу ответственность за другого человека просто потому, что он есть и тем самым может рассчитывать на мою ответственность. Во-вторых, ответственность моральна постольку, поскольку я воспринимаю ее как мою и только мою ответственность; ее невозможно обсуждать или передать другому человеку. Я не могу уговорить себя отказаться от этой ответственности, и никакая сила на земле не может освободить меня от нее. Ответственность за другого, причем за любого другого, человека просто потому, что это человек, и проистекающий из нее моральный порыв, заставляющий нас оказывать помощь и приходить на выручку, не требуют ни оправданий, ни подтверждений, ни легитимации.
|
|
|
Моральная близость в отличие от физической — простой и незамысловатой — основывается именно на такого рода ответственности. Но в ситуации «универсальной отчужденности» физическая близость «очищается» от морального аспекта. Это означает, что теперь люди могут жить и действовать вблизи, рядом друг с другом, влиять на жизненные условия и благосостояние друг друга, не испытывая при этом никакой моральной близости, оставаясь невосприимчивыми к моральному значению своих поступков. Практическим следствием подобной ситуации является то, что они могут воздерживаться от поступков, диктуемых моральной ответственностью, и предпринимать действия, ею не поощряемые или отвергаемые. Благодаря правилам общественного невнимания чужаков не воспринимают как врагов, и они, как правило, избегают участи врага — не становятся мишенью враждебности и агрессии. И все же подобно врагам чужаки (а это относится и к нам самим, поскольку все мы являемся частью «универсальной отчужденности») лишены той защиты, которую может обеспечить только моральная близость. Лишь один маленький шаг отделяет общественное невнимание от морального безразличия, бессердечия и пренебрежения нуждами других.
|
|
|
Глава 4
Вместе и врозь
Наверное, вам не раз случалось начинать свою речь фразой: «Мы все согласны, что…». Наверняка, вы слышали, как и другие люди говорят то же самое. Может быть, вам приходилось читать подобные фразы в газетных статьях, особенно в передовицах, которые являются своего рода обращением редактора газеты к читателям. Но задавались ли вы когда-нибудь вопросом, кто такие эти «мы все», которые «согласны»?
|
|
|
Когда я употребляю фразы вроде «Все мы знаем, что…» или «Все мы согласны, что…», я имею в виду неопределенную совокупность людей, думающих, как я. На самом же деле я подразумеваю нечто большее: во-первых, что именно я избрал этих людей и отделил от тех, кто может думать иначе; во-вторых, что именно эта избранная совокупность имеет значение (во всяком случае для меня); в-третьих, что именно эта, а не какая-нибудь другая группа имеет значение; и, наконец, в-четвертых, что именно мнение, разделяемое членами этой группы, наделяет правомочностью — достаточной и достоверной — все, что последует дальше в моей речи или статье. Употребляя такое выражение, я устанавливаю невидимую связь взаимопонимания между мною и моими слушателями или читателями. Я предполагаю, что нас объединяют общие взгляды, одинаковое видение проблемы, о которой я говорю, пишу. Все эти подразумеваемые значения подспудно сопровождают используемое мною выражение, не требуя особо акцентировать внимание на них. Это как если бы единство «всех нас», согласных, и наше общее игнорирование тех, кто не согласен, казались мне (а также, как я надеюсь и считаю само собой разумеющимся, и моей аудитории) слишком «естественными», чтобы спорить о них или искать доказательства в их подтверждение.
Именно такую совокупность людей (очень неясно определенную или обозначенную), которые согласны с чем-то, что другие люди, вероятно, отвергают, и именно такую правомочность, присваиваемую их согласию вопреки всему, мы и имеем в виду, когда говорим о сообществе. Как бы мы ни пытались обосновать или объяснить «общность» сообщества, его единство, настоящую или только желаемую устойчивость, оно всегда есть духовное единство, представляющее общую духовную правомочность, которую мы и имеем в виду прежде всего. Без нее нет сообщества.
Но есть одно общее убеждение, которое обусловливает и поддерживает общность всех остальных убеждений; оно заключается во всеобщем согласии относительно того, что данная совокупность людей действительно представляет собой сообщество, т. е. что в ее пределах все разделяют (или должны разделять) общие убеждения и отношения и что такое согласие может и должно быть достигнуто, если какое-либо из убеждений (хотя бы временно) расходится с общим мнением. Согласие, или по крайней мере готовность к согласию, считается основной, естественной характеристикой членов сообщества. Сообщество — это группа, в которой факторы, объединяющие людей, гораздо сильнее и важнее того, что может их разъединять; различия между ее членами второстепенны по сравнению с их сущностным — можно сказать всепоглощающим — сходством. Сообщество мыслится как естественное единство.
И даже если нам удается обходиться без объяснений того, кто такие «все мы», без доказательств истинности и правильности якобы разделяемых всеми убеждений, тем самым заслуживающих соответствующего уважительного отношения и доверия, то это происходит именно в силу «естественности» подразумеваемой связи. Принадлежность к сообществу возникает как бы сама собой, подобно другим «явлениям природы»; ее не нужно старательно вырабатывать, поддерживать и обслуживать. Принадлежность к сообществу будет наиболее сильной и надежной, если мы будем думать о нем примерно следующим образом: мы не выбирали целенаправленно данное сообщество, ничего не делали для его существования и ничего не можем сделать, чтобы разрушить его. Ради того, чтобы представления и постулаты, подразумеваемые фразой «мы все согласны, что…», были действенными и брали верх над реальностью, они никогда не должны конкретизироваться, находиться в центре внимания, формализовываться в писаном законе, наконец, никогда не должны становиться предметом сознательного обсуждения. Их узы тем сильнее, чем меньше мы говорим о них и даже замечаем их. Лишь до тех пор, пока они безмолвствуют, сообщество остается тем, чем оно нам представляется, — «естественным» единством. Общность взглядов поддерживается естественным образом до тех пор, пока она не обсуждается и, следовательно, не подвергается сомнению.
В идеальном случае такая общность наиболее полно проявилась бы в изолированной группе людей, которые проводят всю свою жизнь от рождения до смерти в одном и том же окружении, которые не путешествуют в другие места и которых не посещают люди из групп с другим стилем жизни. У людей этой общности не было бы возможности взглянуть на свои способы и средства жизни как бы «извне», со стороны, увидеть в них нечто странное и обескураживающее, требующее объяснений и доказательств. Членам подобной общности не пришлось бы ни объяснять, ни оправдывать, почему они живут так, а не иначе, придерживаются такого стиля жизни, а не другого. (Заметим, что мы разбираем здесь идеальный случай. В реальных ситуациях такие идеальные условия вряд ли возможны. Иногда полагают, что старые изолированные деревни или отдаленные острова близки к таким условиям, но подобные предположения редко выдерживают более тщательный анализ. В большинстве случаев сообщество — это постулат, констатация желаемого, боевой клич, призывающий сомкнуть ряды, а не реальность. Как говорил великий британский ученый Рэймонд Вильямс, «в сообществе примечательно то, что оно всегда было».) То сообщество, если оно и существовало в прошлом, сегодня, т. е. в момент, когда о нем говорят, а не в идеализированном представлении о нем, безусловно больше не существует. Люди, сталкивающиеся с практической задачей создать единство искусственно или спасти сознательными усилиями от разрушения прошлое единство, более всего склонны прибегать к несокрушимой силе «естественного» единства.
Когда мы используем такую фразу, как «Мы все согласны с тем, что…», то пытаемся тем самым вызвать к жизни, поддержать или воскресить сообщество значений и верований, которое реально («естественным» образом) никогда не существовало, или уже готово распасться, или должно вновь восстать из пепла. Мы делаем это в условиях, конечно же, неблагоприятных для существования и выживания «естественных» сообществ, — в мире, где сосуществуют противоречивые верования, соревнуются различные картины мира, и любое мнение должно отбивать аргументы противоположной стороны. На практике идея сообщества как «духовного единства» служит орудием для проведения не существовавших до сих пор границ между «нами» и «ними»; она — средство мобилизации, убеждения той группы, к которой оно обращено, в том, что у нее есть общая судьба и общие интересы, и используется это орудие для того, чтобы побудить к согласованным действиям.
Давайте повторим: сама по себе ссылка на «естественность» сообщества является фактором, способствующим эффективности обращения к единству. Самые невероятные усилия (и как правило, самые эффективные) по построению сообщества парадоксальным образом всегда подразумевают некие факторы «за пределами человеческих возможностей», которые не выбирают по собственной воле и не отвергают; наиболее характерными из таких факторов являются: «одна кровь», т. е. унаследованные черты одного характера и идущая с незапамятных времен связь с землей, которые якобы определяют судьбу и миссию расы, общее историческое прошлое, общие воспоминания о победах и поражениях, «наше общее историческое наследие», которое превращает нацию в единое целое, сплоченное навеки; общая религия, которая в далеком прошлом родилась из откровения, снизошедшего на праотцев, затем подверглась гонениям, в результате чего верования предков стали священными и особо почитаемыми, а сохранение этого наследия — священным долгом и обязанностью потомков. Обращение к такого рода якобы объективным «фактам» оказывается особенно действенным при построении сообщества, поскольку привлекаемые факты никоим образом недоступны контролю тех, кому они адресованы. Ссылки на подобные факты удачно скрывают элемент выбора и произвольность этого выбора. Для того чтобы склонить к нужному выбору тех, на кого рассчитаны призывы к сплочению сообщества, им говорят, что они находятся в ситуации, когда выбирать не приходится: решение уже принято за них их предками или провидением. В такой ситуации нежелание присоединиться к общим усилиям не может расцениваться иначе, как измена. Те, кто так поступает, предают свою собственную природу, память предков, их наказы и т. п.; они либо отступники, либо заносчивые дураки, что бросают вызов истории.
Но не всегда усилия по консолидации сообщества могут обращаться к внешним, не поддающимся контролю силам и таким образом скрывать свой произвольный характер. Многие политические и религиозные движения открыто заявляют о своем намерении создать сообщество единомышленников или единоверцев, обращая людей (прозелитов) в новую веру, о существовании которой те до сих пор не подозревали или которую вообще отвергали на свой страх и риск. Эти движения стремятся создать сообщества уверовавших — людей, объединенных общей приверженностью идее, открытой им святым-основателем религиозной секты или проницательным и дальновидным политическим лидером. В такого рода попытках построения сообщества речь идет не о священных традициях, исторической судьбе или классовом предназначении, а о благой вести, прозрении, «рождении заново» и прежде всего об истине. Они обращаются не к ситуации безысходности, когда якобы нет возможности выбора, но, наоборот, они призывают к благородному акту выбора истины, а не заблуждения, к приверженности истинной вере и отвержению суеверия, иллюзии или идеологического искажения реальности. Людям предлагают присоединиться к новому сообществу, а не оставаться в том «естественном» сообществе, к которому они уже принадлежат. Само присоединение расценивается как акт освобождения и начала новой жизни; его называют актом свободной воли — первым истинным проявлением свободы человека. В подобных случаях скрывается то давление, которое теперь будет оказываться на новообращенных с тем, чтобы они оставались послушными новой вере и пожертвовали бы своей свободой, если этого потребуют от них обстоятельства. Такие требования могут быть не менее значительными, чем те, которые обосновываются с помощью обращения к исторической традиции для их легитимации.
Сообщества, основанные на вере, не могут ограничиваться пропагандой — проповедью нового символа веры для объединения будущих ее приверженцев. Приверженность вере не может быть вполне надежной без ритуала, т. е. некоторых систематически повторяющихся событий (патриотических праздников, партийных собраний, церковных служб), в которых уверовавшие должны участвовать явно, чтобы их общая принадлежность и общность судьбы подтверждались и их приверженность укреплялась. Сообщества, основанные на вере, различаются по строгости и объему требований, которые они предъявляют своим членам.
Например, большинство политических партий (за исключением самых радикальных — революционных или реакционных, левых или правых, — которые считают своих членов борцами и потому требуют от них тотального подчинения и верности) стремятся к единству мысли, но не более того, что требуют интересы солидарности в предвыборных кампаниях и минимум добровольной «миссионерской» деятельности в соответствии с партийной программой. Вся остальная жизнь членов партии остается на их ответственности, партия воздерживается от предписаний относительно, скажем, их семейной жизни или рода занятий.
Религиозные секты в целом более требовательны к своим адептам. Они не довольствуются лишь участием в периодически совершающихся культовых ритуалах, для них представляет интерес вся жизнь их членов. Секты по определению являются меньшинствами, подвергающимися внешнему давлению и постоянно находящимися в осаде, поэтому они требуют от своих членов не просто согласия во взглядах, но единообразия всего образа жизни. Они стремятся к полному и всестороннему преобразованию повседневной жизни своих верующих, требуют повиновения даже в том, что предположительно не имеет отношения к вопросам веры. Превращая всю жизнь своих участников в дело служения вере и проявления верности, сектантские сообщества стараются оградить своих членов от скептицизма и открытой враждебности окружения. В крайних своих проявлениях такие секты стремятся отрезать все сообщество от «обычного» хода общественной жизни; не только поглотить все их существование, заполнить все их время, удовлетворить все их потребности (или отрицать правомерность этих потребностей, если они не могут их удовлетворить), но и изолировать своих членов от всех неподнадзорных контактов. Одним из основных догматов символа веры, которому должны быть привержены члены секты, является осуждение и отвержение способов и средств существования «обычного» общества. Нормальное общество порицается за его бездуховность или греховность, за господство в нем эгоизма и корысти, за подмену духовных интересов материальными, за превознесение свободы индивида, за разрушение близости и сочувствия людей друг другу, за сотворение неравенства между людьми и вопиющую несправедливость, за поощрение соперничества и конкуренции и т. п.
Какое из подобных многочисленных обвинений «обычного» общества будет пущено в ход, зависит от того, какие нормы жизни это сообщество собирается внедрять. Его членам могут предложить бежать от мерзостей мирской жизни в сообщество отшельников и посвятить себя молитве и созерцанию. Им может быть предписано оставить «крысиные бега» и войти в группу, где все равны и никто не хочет встать над другими, где отношения между членами группы основываются единственно на взаимной близости, откровенности и доверии. Обычно от членов такой группы также требуют отказаться от соблазнов потребительства и примириться с жизнью скромной и аскетичной. Сообщества данного типа (нередко их описывают как коммуны) ставят перед своими членами грандиозную задачу: поддерживать совместную жизнь во всех ее проявлениях единственно лишь силой чувства. Если взаимная вражда или просто отсутствие согласия раздирают сообщество, то ни привычка, ни договорные обязательства не станут ему опорой. Его связует взаимная любовь, она есть единственное и, следовательно, необходимое условие выживания сообщества. Разногласия в таком случае представляют собой смертельную угрозу; терпимость — это роскошь, которую коммуна не может себе позволить. Поэтому чем обширнее сообщество, тем более оно репрессивно. Репрессии же не могут не порождать напряженности, которая делает коммуны самыми хрупкими и уязвимыми сообществами.
Сообщества сильно различаются по степени требуемого единообразия (т. е. по относительной величине той части жизни их членов, которая должна быть подчинена общему учению). В большинстве случаев, однако, эти условия и ограничения оказываются неясными и не поддаются определению, предсказанию. Даже если проповедники коммунального единства и заявляют о нейтральном отношении к недуховным сторонам жизни членов коммуны, они тем не менее утверждают приоритет и высшую ценность проповедуемой ими веры. Потенциально это может спровоцировать вмешательство в объявленные ранее нейтральными дела, если они вдруг столкнутся или перестанут согласовываться с общим символом веры.
Дата добавления: 2018-06-01; просмотров: 272; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!