II. Предтечи: новобританский вариант. 11 страница
Г у р е в и ч рассматривает, на тумбочке в центре палаты лежит пустая шахматная доска, и на ней - белый ферзь.
С т а с и к (подскакивая). И ведь все умял! почему только жалеет до сих пор белую королеву? Он ведь у нас такой бедовый; и тайм-аут съел, и ферзевый гамбит, и сицилианскую защиту...
П р о х о р о в. Вот что, Витя (присаживается к В и т е на постель), Витя. Ты скушал все настольные игры. Скажи мне, ты их скушал просто из нравственных соображений, да? Они показались тебе слишком азартными? Здесь со мной доктор из центра (показывает на Г у р е в и ч а). О! Это такой доктор! (палец вверх). Он любопытствует: отчего ты так много кушаешь! Тебе не хватает фуражу-провианту?..
В и т я (не выдерживает взгляда старосты, перестает гладить пузо, стыдливо прикрывается рукавом). Вкусно...
П р о х о р о в. А белого ферзи почему пожалел? а?
В и т я. Жалко... Он такой одинокий...
П р о х о р о в. Понимаю... А скажи мне, Витенька, - тебе и во сне одна только жратва снится?..
В и т я. Нет, нет... Царевна...
П р о х о р о в. Царевна? ...Мертвая?
В и т я. Да нет, живая царевна... И вся из себя такая и с голубым бантиком. Как золушка... а вокруг нее все принц ходит... и все бьет ее по голове хрустальным башмачком...
П р о х о р о в. А ты бы съел ...этот хрустальный башмачок? (показывает). Ав-Ав!
С т а с и к. Его не Витя надо называть. Его надо называть Нина. Чав-чав-адзе...
В и т я. А башмачок съел бы... чтоб он только ее не бил.
Г у р е в и ч. Ну, а если уж царевна мертвая, ну, то есть, он ее добил? До смерти. Ты съел бы мертвую царевну?
В и т я (улыбается). Да...
Г у р е в и ч. А если бы семь богатырей при ней - то как же?
В и т я. И семь богатырей бы тоже...
Г у р е в и ч. Ну, а тридцать три богатыря..?
В и т я. Да... если б медсестрички не торопили... конечно...
Г у р е в и ч. А... послушай-ка... А двадцать восемь героев-панфиловцев?
В и т я (с тою же беззаботной и страшной улыбкой). Да... (мечтает).
Г у р е в и ч (упорно). А... Двадцать шесть бакинских комиссаров - неужели тоже?..
П р о х о р о в (врывается в беседу). Ну, все: завтра мы тебе и комсорга Пашку. Какая тебе разница? От адмирала ты отказался - я тебя понимаю. Адмиралы - они хрустят на зубах, а вот настоящие комсорги - никогда не хрустят... Сережа! Клейнмихель! Подойди сюда... скажи... Замечал ли ты на лице преступника следы хоть малого раскаяния?
С е р е ж а. Нет, не замечал... И мама моя покойная в тот день мне моргнула: понаблюдай, мол, за Пашкой - будет ли ему хоть немножко стыдно, что он со мной так поозоровал, - нет, ему не было стыдно, он весь вечер после того водку пьянствовал и дисциплину хулиганил...И запрещал мне форточку проветривать, чтоб в доме мамой не пахло...
С т а с и к (проходя мимо, как всегда). Приятно все-таки жить в эпоху всеобщего распада. Только одно нехорошо. Не надо было лишать человека лимфатических желез. То, что его лишили бубликов и соленых огурцов, - это еще ладно. И то, что лишили дынь, - чепуха, можно прожить и без дынь. И плебисцидов нам не надо. Но оставьте нам хотя бы наши лимфатические железы...
|
|
|
|
|
|
Покуда витийствовал С т а с и к, растворились обе двери 3-й палаты, и на пороге - Медбрат Б о р е н ь к а и медсестра Т а м а р о ч к а. Оба они не смотрят на больных, а харкают в них глазами. Оба понимают, что одним своим появлением вызывают во всех палатах мгновенное оцепенение и скорбь - которой много и без того.
П р о х о р о в. Встать! Всем встать! Обход!
Все медленно встают, кроме X о х у л и, старичка В о в ы и Г у р е в и ч а.
Б о р я - М о р д о в о р о т (у него из-под халата - ухоженный шоколадный костюм и, поверх тугой сорочки, галстук на толстой шее. В этом обличий его редко кто видел: просто он сегодня дежурный постовой Медбрат в Первомайскую ночь. Шутейно подступает к С т а с и к у, который застыл в позе "с рукой под козырек"). Так тебе, блядина, значит, не хватает каких-то там желез?..
Т а м а р а. Не бздюмо, парень, сейчас у тебя все железы будут на месте.
Б о р я, играя, молниеносно бьет С т а с и к а в поддых, тот в корчах опускается на пол.
|
|
|
Т а м а р а (указывая пальцем на В о в у). А этот засратый сморчок - почему не встает, вопреки приказу?
Б о р я. А это мы спросим у него самого... Вовочка, есть какие жалобы?
В о в а. Нет... на здоровье жалоб никаких... Только я домой очень хочу... Там сейчас медуницы цветут... конец апреля... Там у меня, как сойдешь с порога, целая поляна медуниц, от края до края, и пчелки уже над ними...
Б о р я (поправляя галстук). Ннну... я житель городской, в гробу видал все твои медуницы. А какого они цвета, Вовочка?
В о в а. Ну, как сказать?.. синенькие они, лазоревые... ну, как в конце апреля небо после заката...
Б о р я под смех Т а м а р о ч к и - ногтями впивается в кончик Вовиного носа и делает несколько вращательных движений. Вовин нос становится под цвет апрельской медуницы. В о в а плачет.
Б о р я (продолжает обход). Как дышим, Хохуля? Минут через пять к тебе придет Игорь Львович, с веселым инструментом, придется немножко покорячиться... А тебе, Коленька?
К о л я. У меня жалоба. Я в этой палате уже который год. Потому мне сказали, что я эстонец и что у меня голова болит... Но ведь я давно уже не эстонец, и голова давно перестала болеть, а меня все держат и держат...
Т а м а р о ч к а (тем временем, привлеченная зрелищем справа: С е р е ж а К л е й н м и х е л ь, отвернувшись к окошку, тихонько молится). А! Ты опять за свое, припизднутый! (Раздувая сизые щеки, направляется к нему.) Сколько раз тебя можно учить! Сначала - к правому плечу, а уж потом - к левому. Вот, смотри! (Хватает его за шиворот и, сплюнув ему в лицо, вначале ударяет его кулаком по лбу, потом - с размаху - в правое плечо, потом в левое, потом под ребра.) Повторить еще раз? (Повторяет то же самое еще раз, только с большей мощью и веселым удальством.) Говно на лопате! еще раз увижу, что крестишься, - утоплю в помойном ведре!..
Б о р я. Да брось ты, Томочка, руки марать. Поди-ка лучше сюда. (Отшвырнув К о л ю, движется в сторону адмирала, В и т и и Г у р е в и ч а. За ним - свита: староста П р о х о р о в, А л е х а - Диссидент и Т а м а р о ч к а.)
П р о х о р о в. Товарищ контр-адмирал, как видите, не может стать перед вами во фрукт. Наказан за буйство и растленную агентурность. Вернее, за агентурную растленность и буйство.
Б о р я. Понятно, понятно... (Краем глаза скользнув по Г у р е в и чу, вдумчиво грызущему ногти, - проходит к В и т е. В и т я, с розовой улыбкой, покоится в раскладушке, разбросанный как гран-пасьянс.)
Т а м а р о ч к а. Здравствуй, Витенька, здравствуй, золотце... (Широкой ладонью, смаху, шлепает Витю по животу. У В и т и исчезает улыбка.) Как обстоит дело с нашим пищеварением, Витюнчик?
В и т я. Больно...
Б о р я (хохочет вместе с Т а м а р о ч к о й). А остальным нашим уважаемым пациентам - разве не больно? Вот они почему-то хором запросились домой - а почему, Витюша? Очень просто: ты доставил им боль, ты лишил их интеллектуальных развлечений. Взгляни, какие у них у всех страдальческие хари. Так что вот: давай договоримся, сегодня же...
Т а м а р о ч к а. ...сегодня же, когда пойдешь насчет посрать, - чтобы все настольные игры были на месте. Иначе - придется начинать вскрытие. А ты сам знаешь, голубок, что живых людей мы не вскрываем, а только трупы...
|
|
|
П р о х о р о в между тем, с тревогой следит за А л е х о й - Диссидентом. Но об этом чуть пониже.
Б о р я (расставив ноги в шоколадных штанах и скрестив руки, застывает над сидящим Г у р е в и ч е м). Встать.
Т а м а р о ч к а. А почему у этого жиденка до сих пор постель не убрата?..
Б о р я (все так же негромко). Встать. (Г у р е в и ч остается погруженным в себя самого. Всеобщая тишина.)
Б о р я (одним пальчиком приподымая подбородок Г у р е в и ч а). Встать!!!
Г у р е в и ч тихонько подымается и - врасплох для всех - с коротким выкриком - вонзает кулак в челюсть Б о р е н ь к и. Несколько секунд тишины, если не принимать в расчет Т а м а р о ч к и н а взвизга. Б о р е н ь к а, не изменившись ни в чем, хладнокровно, хватает Г у р е в и ч а, подымает его в воздух и со всею силою обрушивает об пол. С таким расчетом, чтобы тот боком угодил о край железной кровати. Потом - два-три пинка в район печенки, просто из пижонства.
Б о р я (к Т а м а р о ч к е). Больному приготовить сульфу, укол буду делать сам.
П р о х о р о в. Что же поделаешь, Борис... Новичок... Бред правдоискательства, чувство ложно понятой чести и прочие атавизмы...
Б о р я. А тебе бы лучше помолчать. Жопа.
Люди в белых халатах удаляются.
П р о х о р о в. Алеха!
А л е х а. Да, я тут.
П р о х о р о в. Первую помощь всем пострадавшим от налета!.. Стасик, подымайся, ничего страшного, они упиздюхали. Ничего экстраординарного. Все лучшее - еще впереди. Сначала - к Гуревичу...
П р о х о р о в и А л е х а, со слабой помощью К о л и, втаскивают на кровать почти не дышащего Г у р е в и ч а, накрывают его одеялами, обсаживают.
П р о х о р о в. Всем хороши эти люди, евреи. Но только вот беда - жить они совсем не умеют. Ведь они его теперь вконец ухайдакают... это точно. (Шепотом). Гу-ре-вич...
Г у р е в и ч (немножко стонет, и говорить трудно). Ничего... не ухайдакают... Я тоже... готовлю им... подарок...
П р о х о р о в (в восторге от того, что Г у р е в и ч жив и мобилен). Первомайский подарок, это славно. Только ведь сначала они тебе его сделают, минут через пять... Рассмешить тебя, Гуревич, в ожидании маленькой пытки? За тебя расплатится мой верный наперсник, Алеха. Ты знаешь, как он стал диссидентом? Сейчас расскажу. Ты ведь знаешь: в каждом российском селении есть придурок... Какое же это русское селение, если в нем ни одного придурка? На это селение смотрят, как на какую-нибудь Британию, в которой до сих пор нет ни одной Конституции... Так вот: Алеха в Павлово-Посаде ходил в таких задвинутых. На вокзальной площади что-нибудь подметет, поможет погрузить... но была в нем пламенная страсть, и до сих пор осталась... Алеха ведь у нас исполин по части физиогномизма, - ему стоит только взглянуть на мордася - и он уже точно знал, где и в каком качестве служит вот этот ублюдок. Безошибочным раздражителем вот что для него было: отутюженность и галстух. И что он делал? - он ничего не делал, он незаметно приближался к своей жертве, сжимая ноздрю - издали - и - вот то, что надо, уже висит на галстуке. Весь город звал его диссидентом, их ошеломила безнаказанность и новизна борьбы против существующего порядка вещей и субординации... Два месяца назад его приволокли сюда.
Г у р е в и ч. Чудесно... Сколько я приглядывался к нации... чего она хочет... именно такие сейчас ей нужны... без всех остальных... она обойдется...
П р о х о р о в. А четкость! четкость, Гуревич! Великий Леонардо, ходят слухи, был не дурак по части баллистики. Но что он против Алехи! Ал-ле-ха!
А л е х а. Я все время тут.
П р о х о р о в. Ну вот и отлично. А ты не находишь, Алеха, что твоя метода борьбы с мировым злом... ну, несколько неаппетитна, что ли... Мы все понимаем, дело в белых перчатках не делают... Но с чего ты решил, что коль уж перчатки не кровавые, так они непременно должны быть в говне, соплях или блевотине? Ты пореже читай левых... итальяшек всяких...
А л е х а. Упаси Господь, я читаю только маршала Василевского... и то говорят, что маршал ошибался, что надо было идти не с востока на запад, а с запада на восток...
П р о х о р о в (пробуя еще хоть чуть-чуть развеселить Г у р е в и ч а перед пыткою). Современное диссидентство, в лице Алехи, упускает из виду то, что во-первых надо выдирать с корнем - а уж потом выдерется с тем же поганым корнем и все остальное, - надо менять наши улицы и площадя: ну, посудите сами, у них Мост Любовных Вздохов, переулок Святой Женевьевы, Бульвар Неясного Томления и все такое... а у нас - ну, перечислите улицы своей округи, - душа зачахнет. Для начала надо так: Столичная - посередке, конечно, параллельно - Юбилейная, в бюстиках и тополях. Все пересекает и все затмевает Московская Особая. В испуге от ее красот от нее во все стороны разбегаются: Перцовая, Имбирная, Стрелецкая, Донская Степная, Старорусская, Полынная. Их, конечно, соединяют переулки: Десертные, Сухие, Полусухие, Сладкие, Полусладкие. И какие через все это переброшены мосты: Белый Крепкий, Розовый Крепленый - какая разница? - а у их подножия - отели: "Бенедиктин", "Шартрез" - высятся вдоль набережной - а под ними гуляют кавалеры и дамы, кавалеры будут смотреть на дам и на облака, а дамы - на облака и на кавалеров. А все вместе будут пускать пыль в глаза народам Европы. А в это время народы Европы, отряхнув пыль...
Снова распахиваются двери палаты. Старший врач больницы И г о р ь Л ь в о в и ч Р а н и н с о н. За ним - Медбрат Б о р я, со шприцем в руке. Шприц никого не удивляет - все рассматривают диковинный чемодан в руках Р а н и н с о н а.
Б о р я. Вон туда (показывает Р а н и н с о н у в сторону X о х у л и. Р а н и н с о н - непроницаем. X о х у л я - тоже. Р а н и н с о н, раскладывая свой ящик с электрошнурами, брезгливо осматривает пациента. Пациент X о х у л я вообще не смотрит на доктора, у него своих мыслей довольно.)
Б о р я (приближаясь к постели Г у р е в и ч а). Ну-с... Прохоров, переверните больного, оголите ему ягодицу.
Г у р е в и ч. Я... сссам (со стоном переворачивается на живот, А л е х а и П р о х о р о в ему помогают).
Б о р я (без всякого злорадства, но и не без демонстрации всесилия, стоит с вертикально поднятым шприцом, чуть-чуть им попрыскивая. Потом наклоняется и всаживает укол). Накройте его.
П р о х о р о в. Ему бы надо второе одеяло, температура подскочит за ночь выше сорока, я ведь знаю...
Б о р я. Никаких одеял. Не положено. А если будет слишком жарко - пусть гуляет, дышит... Если сумеет шевельнуть хоть одной левой... Гуревич! Если ты вечером не загнешься от сульфазина, - прошу жаловать ко мне на ужин. Вернее, на маевку. Слабость твоя, Наталья Алексеевна, сама будет стол сервировать... Ну, как?
Г у р е в и ч (с большим трудом). Я... буду...
Б о р я (хохочет, но совсем упускает из виду, что с одним пальцем на ноздре к нему приближается диссидент А л е х а). А мы сегодня - гостеприимны... Я - в особенности. Угостим тебя по-свойски, инкрустируем тебя самоцветами...
Г у р е в и ч. Я же... я же... сказал, что буду... Приду...
А л е х а действительно, со знанием дела, выстреливает правой ноздрей. Палата оглушается криком, никем в палате пока еще не слыханным: дело в том, что доктор Р а н и н с о н сделал свое высоковольтное дело с бедолагой X о х у л е й.
Б о р я (хватая за горло диссидента А л е х у). А с тобой - с тобой потом... Знаешь, что, Алешенька, - Игорь Львович здесь... Как только он уйдет - мы с тобой отсморкаемся, хорошо? (Носовым платком оттирая галстук.)
Р а н и н с о н (проходя через палату с диавольским своим сундучкам, озирает больных: на всех физиономиях, кроме прохоровской и алехиной, лежит печать вечности - но вовсе не той Вечности, которой мы все ожидаем). С наступающим праздником международной солидарности трудящихся всех вас, товарищи больные. Пойдемте со мной, Борис Анатольевич, вы мне нужны. (Уходят.)
П р о х о р о в (как только скрываются белые халаты, повисает на шее А л е х и - Диссидента). Алеха! да ты же - гиперборей! Алкивиад! смарагд! да ты же Мюрат, на белом коне вступающий на Арбат! Ты Фарабундо Марти! Нет, русский народ не скудеет подвижниками, и никогда не оскудеет! Судите сами: не успел окачуриться яснополянский граф - пожалуйста, уже в пеленках лежит товарищ Кокинаки... и уже воскрылия у него за плечами! В 21-м году отдает концы Александр Блок, - ничего не поделаешь, все мы смертны, даже Блок, - и что же? Ровно через полтора года рождается Космодемьянская Зоя!.. Бессмертная!..
Г у р е в и ч (одобрительно приподымается на локте). Совершенно верно, староста.
А л е х а (окрыленный). Надо было и в Игоря Львовича пальнуть чуток...
П р о х о р о в. Ну ты, витязь, даешь..! Вот это было бы излишне... Не будем усложнять сужет происходящей драмы... мелкими побочными интригами... Правильно я говорю, Гуревич?.. Человечество больше не нуждается в дюдюктивностях, человечеству дурно от острых фабул...
Г у р е в и ч. Еще как дурно... Да еще - зачем затевать эти фабулы с ними? Ведь... их же, в сущности, нет... Мы же психи... а эти, фантасмагории, в белом, являются нам временами... Тошнит, конечно, но что же делать? Ну, являются... ну, исчезают... ставят из себя полнокровных жизнелюбцев...
П р о х о р о в. Верно, верно, и Боря с Тамарочкой хохочут и обжимаются, чтоб нас уверить в своей всамделишности... что они вовсе не наши химеры и бреды, - а взаправдашние...
Г у р е в и ч. Поди-ка ко мне. Прохоров... к вопросу о химерах... Вот это вот (показывая на укол) - это долго будет болеть?
П р о х о р о в. Болеть? ха-ха. "Болеть" - не то слово. Начнется у тебя через час-полтора. А дня через три-четыре ты, пожалуй, сможешь передвигать свои ножки. Ничего, Гуревич, рассосется... Я тебя развлеку, как сумею: буду петь тебе детские песенки товарища Раухвергера... или там Оскара Фельцмана, Френкеля, Льва Книппера и Даниила Покрасс... короче, все, что на слова Симеона Лазаревича Шульмана, Инны Гофф и Соломона Фогельсона...
Г у р е в и ч. Прохоров... умоляю...
П р о х о р о в. И не умоляй, Гуревич... Мы с Алехой на руках оттащим тебя к цветному телевизору. Евгений Иосифович Габрилович, Алексей Яковлевич Каплер, Хейфиц и Ромм, Эрмлер, Столпер и Файнциммер. Суламифь Моисеевна Цыбульник. Одним словом, боли в тазобедренном суставе у тебя поубавятся. А если не поубавятся - к твоим услугам Волькенштейн, Кригер, Гребнер, Крепс - всем хорош парень, но зачем он начал работать в соавторстве с Гендельштейном?..
Г у р е в и ч. А скажи, Прохоров, есть какое-нибудь, от этого укола "сульфы", в самом деле облегчающее средство? Кроме Файициммера и Суламифи Моисеевны Цыбульник?
П р о х о р о в. Ничего нет проще... Хороший стопарь водяры. А чистый спирт - и того лучше... (шепчет на ухо Гуревичу нечто).
Г у р е в и ч. И это - точно?
П р о х о р о в. Во всяком случае, Натали сегодня заменяет и дежурную хозяйку. Все ключи у нее, Гуревич. Она их не доверяет даже своему бэль-ами, Бореньке Мордовороту...
Г у р е в и ч (цепенеет, пробует встать). Вот оно что... (и снова цепенеет от такой неслыханности). У меня есть мысль.
П р о х о р о в. Я догадываюсь, что это за мысль.
Г у р е в и ч. Нет-нет, гораздо дерзновеннее, чем ты думаешь... Я их взорву сегодня ночью!
За дверью голос медсестрички Л ю с и: "Мальчики, на укольчики!" "Мальчики! в процедурный кабинет, на укольчики!" В 3-й палате никто не внемлет. Один только Г у р е в и ч делает пробные шаги.
Гуревич (еще шепчет что-то П р о х о р о в у. Потом).
Так я вернусь. Минут через пятнадцать,
Увенчанный или увечный. Все равно.
П р о х о р о в. Браво! да ты поэт, Гуревич!
Г у р е в и ч.
Еще бы! пожелай удачи... Буду
Иль на щите и с фонарем под глазом
фьолетовым, но... но всего скорей,
И со щитом. И - и без фонарей.
ЗАНАВЕС
ТРЕТИЙ АКТ
Лирическое интермецио. Процедурный кабинет. Н а т а л и, сидя в пухлом кресле, кропает какие-то бумаги. В соседнем, аминазиновом, кабинете - его отделяет от процедурного какое-то подобие ширмы - молчаливая очередь за уколами. И голос оттуда - исключительно Т а м а р о ч к и н. И голос - примерно такой: "Ну, сколько я давала тебе в жопу уколов! - а ты все дурак и дурак!.. Следующий!! Больно? Уж так я тебе и поверила! уж не пизди маманя!.. А ты - чего пристал ко мне со своим аспирином? Фон-барон какой! Аспирин ему понадобился! Тихонечко и так подохнешь! без всякого аспирина. Кому ты вообще нужен, разъебай?.. Следующий!.."
Н а т а л и настолько с этим свыклась, что не морщится, да и не слушает. Она вся в своих отчетных писульках. Стук в дверь.
Дата добавления: 2018-06-01; просмотров: 247; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!