РАЗУМ И ЗДРАВЫЙ СМЫСЛ (Послесловие) 15 страница
Великая русская литература — самая религиозная в мире. Творчество двух величайших русских гениев — Л. Толстого и Достоевского, носит по преимуществу религиозный характер, и есть зерно истины в славянофильской идее, видящей в этом отражение нашего национального духа. Религиозны ваши философские искания, и религиозный дух почил даже на нашей атеистической публицистике. Укажем на главнейшие симптомы религиозного брожения, которое замечается в последние годы.
Всеми признается, что зачинателем религиозйого брожения в России является Л. Толстой, он пробил брешь в религиозном индифферентизме русской интеллигенции, и запросы религиозного сознания поставил в центре внимания. За это он был отлучен от церкви, именно за свои религиозные искания, так как людей просто индифферентных от церкви не отлучают. Мы не особенно высоко ставим положительные религиозно-философские воззрения Л. Толстого, но значение Толстого для развития нашего религиозного сознания и для нашего освобождения так безмерно велико, что его нельзя преувеличить. Л. Толстой с гениальной мощью раскрыл безобразные противоречия и ложь в историческом христианстве, показал антихристианский характер нашего исторического православия. Только после проповеди Л. Толстого, силу которой мы видим отнюдь не в отрицании религиозной метафизики, почувствовалось, что к вопросам религиозного сознания нельзя относиться с пассивным индифферентизмом, что освободить религиозную совесть от государственного гнета возможно только при положительном, действенном отношении к религии, что сокрушить историческое православие можно только активным религиозным стремлением. Л. Толстой с необыкновенной силой поставил перед нами идеал служения Богу путем воплощения религиозно-нравствен- ного начала в жизни. В толстовском идеалистическом анархизме есть зерно великой, неумирающей истины. Характерно, что особенно горячими и активными защитниками свободы совести явились у нас такие религиозные люди, как славянофилы и Вл. Соловьев, им принадлежит видное место в русском религиозном движении, они одинаково восстали и против пассивной безрелигиозности русской интеллигенции и против казенной, предписанной государственной властью религиозности так называемых православных христиан.
|
|
|
В последние годы можно указать на целый ряд фактов религиозной жизни нашего общества. Такова нашумевшая речь орловского предводителя дворянства Стаховича в защиту свободы совести9*, такова проповедническая и публицистическая деятельность священника Г. Петрова10*, по существу мало интересная, но характерная тем, что она исходит от представителя духовенства, от которого мы ничего не привыкли слышать кроме догматической мертвечины и холопства перед русским правительством. Очень характерно также пробуждение интересов к запросам религиозного сознания у ряда представителей передовой нашей публицистики, вышедших из марксизма, столь, казалось бы, чуждого всяких религиозных интересов, хотя и религиозного по существу. Но здесь мы предполагаем специально остановиться на очень характерном в этом отношении явлении, недостаточно известном русскому обществу и не получившем еще своей надлежащей оценки, мы имеем в виду петербургские «религиозно-философские собрания», протоколы которых печатались в журнале «Новый путь»11*.
|
|
|
В этих «религиозно-философских собраниях» мы видим небывалое еще в русской жизни явление. Представители литературы и представители духовенства сходятся для свободной дискуссии о религиозных вопросах, русские литераторы сидят рядом с епископом Сергием, архимандритом Антонином, протопресвитером Янышевым и т. п. и спорят о свободе совести, об отлучении JI. Толстого от церкви12*, об отношении христианства к плоти, об отношении между интеллигенцией и церковью. Правда, большая часть этих литераторов не популярна, это гг. Мережковский, Розанов, Минский и др., но говорят они подчас речи, которых не приходилось еще выслушивать ни одному архиерею. Мы знаем, что у нас обыкновенно или прикладывались к ручке высокого духовного лица и холопствовали перед ним так, как он холопствовал перед русским правительством, или не считали возможным пребывать с ним в одной комнате; мы не привыкли даже думать, что представители нашего духовенства способны к членораздельной речи, выражающей собою какие-нибудь мысли, и для нас дика была мысль, что с ними можно спорить о животрепещущих вопросах и высказывать перед ними свободно свои мысли. И вдруг свобода совести и свобода слова временно утверждаются в маленьком уголке Петербурга, называемом «религиозно-философскими собраниями», русскому духовенству приходится выслушивать очень горькие истины от русской интеллигенции и такой интеллигенции, которая не видела до сих пор своей нравственной обязанности в открытом провозглашении подобных горьких истин. Да эти собрания несомненно имеют политическое значение, как симптом глубокого политического брожения, проникающего в такие уголки, которые казались совершенно безнадежными в этом отношении. В России такие явления возможны только в эпоху небывалой еще «смуты», когда смута становится делом общенациональным — и «Освобождение» должно освещать и эти уголки, которые тоже займут свое место в освободительном потоке. Мы отнюдь не склонны раздувать значение этих петербургских «собраний» и прекрасно видим политическую малосознательность почти всех его участников. Мы берем это явление как симптом и хотим определить объективный его смысл. А объективный смысл большой, и он вот в чем.
|
|
|
|
|
|
Всякое религиозное искание, искреннее религиозное обновление и созидание, всякое духовное алкание и духовное творчество неизбежно упирается в одну точку, в которой связываются и развязываются все узлы русской жизни — в русское самодержавие и по объективной логике требует устранения самодержавия, хотя бы это и не было определенно сознанно. На почве самодержавия и бесправия невозможна не только политическая деятельность, не только экономическая деятельность, но и вообще никакое созидание, никакая самая, казалось бы, невинная в политическом отношении культурная работа, невозможно духовное творчество в религии, в науке, в литературе, в просвещении народа. Всякая культурная творческая работа, наиболее далекая от политики, требует свободы совести, свободы слова, свободы печати, свободы союзов, требует самостоятельной деятельности личности, свободного творчества человеческого духа и потому предполагает гарантию прав личности. В самодержавном полицейском государстве духовная культура есть контрабанда, своим существованием она только доказывает, что есть фактический предел полицейскому гнету даже самого сильного и самого реакционного правительства, что духа нельзя угасить окончательно, что он все-таки восстанет и заявит о своих правах.
Русское самодержавное государство не может утолить ни материального голода русского народа, ни духовного голода русской интеллигенции. Русский народ пытается утолить свой духовный религиозный голод не в православной церкви, замаранной прислужничеством врагу народа — бюрократическому правительству, а в свободном сектантском движении, русская интеллигенция делает свой религиозный духовный голод сознательным орудием в борьбе с гнетом самодержавия. Все слои русского общества должны понять, что русское самодержавие вступило в тот последний, ликвидационный фазис своего развития, когда оно может только злобно и бесчеловечно отрицать, все отрицать — виселицей, тюрьмой, кнутом, пролитием народной крови; оно ничего не может создать ни в одной сфере жизни. Наше правительство нигилис- тично в подлинном смысле этого слова, оно окончательно потеряло стыд и не знает велений законов Божеских и человеческих. Нет религии, достойной этого имени, которая могла бы оправдать деятельность г. Плеве и быть его союзником и, если христианская религия не окончательно еще погибла, то она должна заявить о своем существовании и возрождении протестом против преступлений русского правительства и требованием христианской «политики, которая возможна только при свободе и безусловном уважении к человеческой личности. Это пытался сделать Вл. Соловьев, но недостаточно определенно и последовательно. Теперь лучшие славянофилы должны были бы сделаться революционерами, если бы они не пожелали отказаться от своей идеальной природы. Присмотримся ближе к разговорам в «религиозно-философских собраниях» и на них подтвердим нашу основную точку зрения.
В первой книжке «Нового Пути», журнала, который, главным образом, посвящает себя вопросам религиозным, помещена статья г. Минского «О свободе религиозной совести»13*. «Я лично считаю, говорит г. Минский, свободу религиозной совести величайшим благом жизни и соответственное изменение законодательства ¦— неотложной реформой, от которой более, чем от всех других, зависит наше будущее. Но отношение к этому вопросу со стороны интеллигенции кажется мне неверным и неглубоким».
Мы готовы согласиться, что отношение к этому вопросу неглубоко, мы думаем, что позитивизм нашей интеллигенции, которого все еще держится большая
ее часть, и не может смотреть глубоко на этот вопрос. Но так ли уже глубок сам г. Минский, который считает себя идеалистом? Он, конечно, защищает свободу совести, это очень похвально с его стороны, но защищает он ее аргументами, которые не представляются нам особенно глубокими и идеалистическими. Г. Минский подвергает расценке свободу совести, он взвешивает аргументы представителей церкви, отрицающих свободу совести, и в результате этих взвешиваний делает благоприятный для свободы вывод. Это старый, утилитарный прием позитивизма, в данном случае позитивизма религиозного, тут взвешивается полезность или вредность свободы совести для торжества христианской религии. Г. Минский решает на этой почве вопрос — в пользу свободы совести, архимандрит Антонин, с которым он полемизирует, — против свободы. Хорошо, что он открыто поднимает этот вопрос, спорит о нем и ценно то, что он пытается решить его не по ту сторону православия, а внутри его, но аргументы его в религиозно-философском отношении поверхностны, а в политическом обнаруживают элементарное непонимание и недодуманность. Ниже мы попытаемся сделать свою постановку вопроса о свободе совести.
Г. Минский заканчивает свою статью словами: «У нас интеллигенция и церковь не должны стать в положение воюющих сторон. Те «возвращающиеся», о которых я говорил, те борцы и творцы в области религиозных идей ждут от церкви чего-то большего, чем отказ от цензурного насилия. Они ждут деятельной и положительной помощи и приязни. Они надеются, что в лоне православной церкви религиозная реформация, подобно государственной реформе, осуществится не так, как в Европе, — придет не снизу, а сверху, не путем борьбы, а путем любви, не через одоление, а через благословение». В драме, которую переживает искренно религиозная русская интеллигенция, г. Минский пропустил главное действующее лицо — русское самодержавие. Самодержавие угнетает не только русскую интеллигенцию, но и русскую церковь, религиозную совесть, и потому свободное отношение между интеллигенцией и церковью, ожидание от церкви «по-
6 Н.А. Бердяев мощи и приязни» возможно только при «одолении» самодержавия, при устроении свободной церкви. Ждать религиозной реформы сверху, при сохранении существующего государственного строя, в лучшем случае наивно. Мы ждем позорно долго и не имеем права больше ждать, сама религиозная реформация должна у нас сделаться революцией снизу. Мы ждем благословения, но это «благословение» придет только от освобождения, которое освободит интеллигенцию и самое церковь и поставит ее в такие условия, которые, если в ней еще остались творческие силы, сделают для нее возможным «путь любви».
Как же решается вопрос о свободе совести и об отношении интеллигенции к церкви в религиозно-философских собраниях. Преосвященный Сергий, епископ Ямбургский, говорит в своей вступительной речи: «настоящего, серьезного, действительно прочного единства мы достигнем только в том случае, если выскажем друг перед другом, чтобы каждый видел, с кем он имеет дело, что он может от него принять и чего не может. Без этого непременного условия наш мир был бы недоразумением, и совместная работа — невозможной. Мы хотим правды и искренности; и потому всякий, кто искренно стремится к тому же, хотя бы он подходил с совершенно противоположной стороны, хотя бы крайне заблуждался, уже за одно это искание правды и желание помочь делу нашего единения, заслуживает с нашей стороны всякого уважения и всякой благожелательности. Итак, господа, доверяя искренности каждого, будем, при всех наших несогласиях, неизменно друг с другом благожелательны. Таким путем мы лучше узнаем друг друга и, может быть, достигнем единения». Таким образом, преосвященный Сергий до известной степени гарантировал свободу совести в пределах «собраний» и тем самым признал, что свобода совести необходима уж для того, чтобы дебатировать вопрос о свободе совести.
В собраниях читается ряд докладов на животрепещущие темы. Таков, напр., доклад г. Тернавцева: «Русская церковь перед великою задачей»14*. Автор, по- видимому, консерватор и православный и потому приобретают особенный интерес в его устах такие речи: «Верховная власть, религиозная по своему происхождению и помазанию, носительница величайших вероисповедных упований, действует через бюрократию, этих упований не вмещающую, к благу управляемых непоправимо равнодушную, чуждую чувства ответственности за свои дела». Г. Тернавцев воздает должное заслугам русской интеллигенции и не винит исключительно ее в вековой ее тяжбе с церковью. Единственным выходом из тяжкого положения, в котором находится теперь Россия, г. Тернавцев считает: «раскрытие со стороны церкви сокровенной в ней «правды и о земле», учения о христианском государстве и религиозном призвании светской власти».
В 3-м заседании читается реферат г. Мережковского «Л. Толстой и русская церковь». В отношении г. Мережковского к Л. Н. Толстому много неверного, но все- таки он ставит в конце своего реферата следующий вопрос: «насколько и само действие церкви независимо от внушений государственных? Насколько вообще является бывшая духовная Коллегия подлинным, не только историческим, но и мистическим представителем русской церкви? Но тут-то и возникает поставленный мною раньше вопрос о действительности того «паралича», в котором, по мнению Достоевского, находится будто бы вся русская церковь «с Петра Великого»15*, вследствие ее внешнего механического подчинения государству. Что, собственно, произошло: параличный ли, исцеленный, по слову Господа, встал и поднял руку для своей защиты, или же он все еще лежит в параличе и это кто-то другой, стоящий за ним, поднял омертвевшую руку расслабленного, чтобы ударить ею своего собственного врага?» «Да здесь опять возникает и вдруг обостряется до последней остроты своей не решенный, а лишь отсроченный Петром I вопрос об отношении самодержавия к православию....» Этот вопрос так определенно поставлен только г. Мережковским, но, в сущности, это основной вопрос всех дебатов в «религиозно-философских собраниях». Если его не ставят там еще резче и определеннее, то только — по недомыслию или трусости.
Л. Толстой был отлучен от церкви русским государством, отлучен по полицейским мотивам св. Синода, а
б»* не по религиозным мотивам церкви. В этом безобразная ложь и наглость этого отлучения, которое должно возмущать не только свободомыслящих людей, признающих лишь индивидуальные религиозные искания, но и искренно верующих христиан, которые не настолько ослеплены и забиты государственным насилием, чтобы видеть в св. Синоде и Победоносцеве подлинных представителей мистической церкви Христовой. Православные христиане, исповедующие свою веру не по предписанию начальства, могли бы защищать отлучение Л. Толстого от церкви только в свободной России, при существовании свободной церкви, и не теперь, когда у нас нет свободы совести и нет церкви в истинном смысле этого слова.
Самая скверная фигура в «религиозно-философс- ких собраниях» — это г. Скворцов, чиновник особых поручений при обер-прокуроре св. Синода, редактор «Миссионерского Обозрения», сделавшийся известным своими гнусными преследованиями сектантов. Г. Скворцов является в собраниях в качестве агента самодержавия, с ним сидеть рядом как-то брезгливо и небезопасно. «Синод в России, говорит этот господин, есть форма и организация самая совершенная. Он не учреждение светской власти, а собор. Царь есть воплощение народной воли. Его участие в делах Синода есть, в сущности, участие в этих делах самого народа». Г. Скворцову другие члены говорят много колкостей и неприятных истин.
В 7-м заседании читается доклад кн. С. М. Волконского «К характеристике общественных мнений по вопросу о свободе совести». Этот доклад представляет из себя решительную защиту свободы совести и характерен, как голос, исходящий из высших и консервативных слоев русского общества. «Все, говорит кн. Волконский (речь идет о г. Стаховиче и нападениях против него), что появилось на страницах «Московских Ведомостей» за подписями Рождественских, Знаменских, Симанских и других, ряд возражений, опубликованных в «Орловском Вестнике» и перепечатанных в других газетах, все это канцелярское богословие — какая-то логическая немощь, облекающаяся в елейно-благолепную церковность на подкладке политической благонадежности. (Курсив наш). Эта последняя нота так сильна, что она пробивается сквозь всякую другую аргументацию, лезет вперед, и теперь уже не только всякий церковный, не только всякий богословский вопрос на богословской почве, но всякий философский вопрос на богословской почве превращается в вопрос полицейско-политический; это какой-то заколдованный круг, из которого никто не может выйти, и в который непременно всякого хотят втащить». Тут кн. Волконский подходит к самому основному вопросу и, по-видимому, не без влияния Вл. Соловьева. Православие, руководимое г. Победоносцевым и возносящее молитвы за русский неограниченный царизм, попирающий все заветы Христа, превратилось в способ обнаружения политической благонадежности. Против этой язвы русской жизни должны, наконец, подняться голоса не только индифферентных к религии людей, борцов за политическую свободу, но, может быть, еще более людей религиозных, для которых особенно должно быть отвратительно превращение церкви в полицейский участок, в который тащат, но в который никто уже больше не хочет идти по внутреннему порыву сердца. Такие голоса начинают раздаваться по почину одного из самых крупных русских людей — Вл. Соловьева, и люди, борющиеся за религиозную свободу и за религиозное обновление, должны сознательно войти в могучее освободительное движение, вне которого нет ни религиозной свободы, ни какой-либо другой. Пробудившееся религиозное сознание, жаждущее воплощения христианства в жизнь, не может не стать в резко отрицательное отношение к антихристианскому самодержавному государству и к существующей организации церкви. Историческое православие, приниженное, холопствующее перед правительством, пропитанное лишь мертвящей обрядностью, держится религиозной бессознательностью народа, индифферентизмом интеллигенции, слабостью духовного алкания.
Ответы представителей духовенства на запросы об отношении между церковью и государством, о роли св. Синода, о том, может ли христианская религия прибегать к орудиям государственного насилия в вопросах религиозной совести, поражают своей двусмысленностью и растерянностью. Архимандрит Антонин, один из главных духовных ораторов «собраний», может доказывать, что православное христианство есть абсолютная истина и потому исключает всякую другую веру и безверие, что представители христианства должны совершать духовное насилие над человеческими душами во имя их спасения, но как только дело доходит до пользования государственным насилием, к чему конкретно и сводится вопрос о свободе совести, аргументация обрывается, и начинает говорить представитель самодержавного государства, а не православной церкви. Литераторы, защищавшие свободу совести, одержали идейную победу над духовенством, хотя их аргументация была очень несовершенна, и они не решались поставить точки над i.
Дата добавления: 2018-05-31; просмотров: 255; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!