Александр I и Наполеон Бонапарт

Наиболее ярко личность и государственная практика Александра I раскрылись в его противоборстве с Наполеоном, противоборстве, которое привело французского императора на остров Святой Елены, а Александра надломило и опустошило настолько, что он, видимо, не мог оправиться от этого до конца своих дней.

Начало века Россия встретила урегулированием своих отношений с европейскими державами. Были восстановлены дружественные отношения с Англией, возобновились дипломатические отношения с Австрийской империей. Александр I заявил, что он отказывается от вмешательства во внутренние дела иностранных государств и признает в них тот политический строй, который поддержан «общим согласием» народов этих стран. С Францией сохранялись прежние дружественные отношения, однако Александр с каждым месяцем проникался все большим недоверием к первому консулу Франции. В основе этого недоверия лежала не только политика, все возрастающая экспансия Франции на Европейском континенте, о чем немало было написано нашими историками, но и отношение Александра к внутриполитическим проблемам Франции, на что не обращалось внимания.

Будучи поклонником идей французской революции, республики, конституционного строя и горячо осудив диктатуру и террор якобинцев, молодой российский монарх внимательно следил за развитием событий во Франции. Уже в 1801 г., размышляя над стремлением Наполеона возвысить свою власть во Франции, над его международными претензиями, которые активно продвигал министр иностранных дел Талейран, Александр заметил: «Какие мошенники!» А в 1802 г., когда Наполеон объявил себя пожизненным консулом, Александр написал Лагарпу: «Я совершенно переменил, так же как и Вы, мой дорогой, мнение о первом консуле. Начиная с момента установления его пожизненного консульства, пелена спала: с этих пор дела идут все хуже и хуже. Он начал с того, что сам лишил себя наибольшей славы, которая может выпасть на долю человеку. Единственно, что ему оставалось, доказать, что действовал он без всякой личной выгоды, только ради счастья и славы своей родины, и оставаться верным Конституции, которой он сам поклялся передать через десять лет свою власть. Вместо этого он предпочел по‑обезьяньи скопировать у себя обычаи королевских дворов, нарушая тем самым Конституцию своей страны. Сейчас это один из самых великих тиранов, которых когда‑либо производила история». Как видим, забота о конституционном строе Франции заботит Александра. Причем вовсе не обязательно считать это демагогией, так как все последние годы Александр исповедовал именно эти взгляды, да и письмо носило сугубо личный, закрытый характер. К тому же Александр совершенно верно уловил державные претензии «маленького капрала».

С 1803 г. экспансия Франции возрастает. Бонапарт организует Булонский лагерь для подготовки войск к вторжению на Британские острова, занимает Ганновер и Неаполитанское королевство. Русский посол в Париже начинает демонстрировать свое неприятие политики Наполеона, что вызывает ярость первого консула. Расстрел Наполеоном герцога Энгиенского, отпрыска Бурбонов и родственника петербургского двора, вызвал шок в российской столице.

Русское правительство заявило протест. В нем, в частности, говорилось, что Наполеон нарушил нейтралитет другого государства (герцог был схвачен в Бадене) и права человека. После провозглашения Наполеона императором Россия пошла на активное сближение с Пруссией, а затем и с Англией. Дело шло к европейской войне. Так силой обстоятельств, скорее силой своих гуманистических устремлений, неприятием циничного попирания Наполеоном законов собственной страны, а также принципов легитимизма, устоявшейся в Европе системы, Александр вынужден был отказаться от своей позиции невмешательства в европейские дела, хотя противостояние с Францией на этом этапе не было вызвано интересами России. Но уже в это время стремление осчастливить Россию путем начинавшихся реформ все больше начинает соседствовать в душе Александра с желанием «спасти» Европу от французского тирана. И не надо это желание преуменьшать или подменять его понятием «спасение реакционных режимов Европы» и так далее, так как оно лежало в общем русле мироощущения Александра I в то время.

Для России военное противоборство с Францией было объективно нежелательно, поскольку уже в это время намечалось естественное стремление сторон путем политических комбинаций добиться для себя желаемых результатов. Россия стремилась развить успехи русско‑турецких войн и претендовала на проливы и Польшу, присоединение Молдавии и Валахии; в сферу интересов России входила и Финляндия. Наполеон стремился обеспечить свободу в борьбе с Англией и хотел распространить свою власть на Южную и Центральную Европу. На этом пути были допустимы компромиссы, но была возможна и война. Последующее развитие событий показало закономерность и того, и другого. И все же следует сказать о двух основных тенденциях, которые диктовали поведение Александра. Первое – это, конечно, политика России как великой европейской державы, способной поделить Европу с Бонапартом, и крепнувшие самодержавные амбиции русского императора. Вторая – его либеральные комплексы, которые перелились с внутренней политики на международную арену. Именно в это время у Александра рождается идея, позднее выраженная в организации Священного союза, о возможности устройства европейского мира на основании гуманизма, сотрудничества, справедливости, уважения прав наций, соблюдения прав человека. Уроки Лагарпа не пропали даром. Так, направляя в 1804 г. Новосильцева в Англию на переговоры, он дал ему инструкцию, в которой начертал идею заключения между народами общего мирного договора и создание лиги народов. Вот что он писал в этом документе: «Конечно, здесь идет речь не об осуществлении мечты о вечном мире, но все же можно было бы приблизиться к благам, которые ожидаются от такого мира, если бы в договоре при определении условий общей войны удалось установить на ясных и точных принципах требования международного права. Почему бы не включить в такой договор положительного определения прав национальностей, не обеспечить преимуществ нейтралитета и не установить обязательства никогда не начинать войны, не исчерпав предварительно всех средств, предоставляемых третейским посредничеством, что дает возможность выяснять взаимные недоразумения и стараться устранять их? На таких именно условиях можно было бы приступить к осуществлению этого всеобщего умиротворения и создать союз, постановления которого образовали бы, так сказать, новый кодекс международного права». Замечательный документ, хотя и весьма преждевременный для той поры. Тем не менее Александр был едва ли не первым государственным деятелем Европы, выдвинувшим идею правового регулирования международных отношений, чем задолго предвосхитил реальные шаги в этом направлении уже во второй половине XX века.

И все же рассуждения того времени остались химерой. Реальность оказалась прозаичней. Англия стремилась к союзу с Россией для сокрушения Наполеона. Появилась новая антифранцузская коалиция в составе Англии, России, Австрии, Пруссии. При этом русские претензии на Турцию и Польшу были удовлетворены. Русские войска двинулись в Европу. Цель великой абсолютистской державы перевесила благие фантазии либерального молодого человека. Но эти фантазии оставались в его уме, и они возникнут вновь, как только для этого появятся подходящие обстоятельства.

2 декабря 1805 г. объединенная русско‑австрийская армия вопреки предостережениям М.И. Кутузова встретилась с Наполеоном под Аустерлицем. Разгром союзников был полным. Разбились в прах и иллюзии Александра. Он возглавил войска, определил их диспозицию, был уверен в победе… Когда же войска побежали и катастрофа стала очевидной, он разрыдался. Александр в тот день едва избежал плена, потеряв связь со штабом, с войсками. Он укрылся в избе моравского крестьянина, затем скакал несколько часов среди бегущего войска, был утомлен, грязен, двое суток не менял потного белья, потерял багаж. Казаки достали ему вина, и он немного согрелся, уснул в сарае на соломе. Но сломлен он не был, а лишь понял, что бороться с таким соперником, как Наполеон, необходимо во всеоружии физических и духовных сил и всех сил империи. Отныне для него, крайне самолюбивого, претендующего на роль благодетеля России и Европы, Наполеон стал смертельным врагом, и с 1805 г. он целенаправленно и упорно шел к его уничтожению. Но на пути к этому были еще новые поражения на полях Пруссии, Тильзит, Эрфурт, 1812 год, пожар Москвы, Европейский поход русской армии, новые поражения от Наполеона.

Современники отмечали, что после Аустерлица Александр во многом переменился. Л.Н. Энгельгардт, близко наблюдавший царя в то время, записал: «Аустерлицкая баталия сделала великое влияние над характером Александра, и ее можно назвать эпохою в его правлении. До этого он был кроток, доверчив, ласков, а тогда сделался подозрителен, строг до безмерности, неприступен и не терпел уже, чтобы кто говорил ему правду».

С этого времени Аракчеев становится при нем более заметной фигурой, а деятельность Негласного комитета постепенно замирает. И хотя реформаторские усилия царя продолжаются – все так же неторопливо и осторожно, – но время былых увлечений и откровений уже проходит: жизнь, система берет свое. По существу, первое же столкновение с Наполеоном преподало Александру жестокий жизненный урок, который он усвоил весьма основательно.

Это проявилось уже во время переговоров в Тильзите, где императоры беседовали с глазу на глаз в домике на плоту посреди Немана.

Тильзитский мир резко переориентировал русскую внешнюю политику. Россия присоединилась к континентальной блокаде против Англии, вынуждена была отказаться от поддержки Пруссии, которую расчленял Наполеон, но получила свободу рук в отношении Молдавии, Валахии и Финляндии. По существу, монархи совершили один из очередных разделов Европы. Александр демонстрировал Наполеону все свое обаяние и дружелюбие и, кажется, обманул его. Наполеон в беседе со своим адъютантом Коленкуром посчитал царя красивым, умным, добрым человеком, который ставит «все чувства доброго сердца на место, где должен находиться разум…» Это была большая ошибка Бонапарта и, возможно, начало его будущего поражения. Между тем Александр писал своей сестре Екатерине Павловне о том, что у Бонапарта есть одна уязвимая черта – это его тщеславие, и что он готов принести в жертву свое самолюбие ради спасения России. Несколько позднее в беседе с прусским королем Фридрихом‑Вильгельмом III и его женой, очаровательной королевой Луизой, Александр говорил: «Потерпите, мы свое воротим. Он сломит себе шею. Несмотря на все мои демонстрации и наружные действия, в душе я – ваш друг и надеюсь доказать вам это на деле… По крайней мере, я выиграю время».

На пути к Эрфурту – второму свиданию с Наполеоном и очередных с ним переговоров – Александр I продолжил эту линию: выдержка, спокойствие, доброжелательность, игра на тщеславии французского императора и стремление получить для России определенные внешнеполитические выгоды. Продолжалась торговля по поводу Польши, проливов, Константинополя, Дунайских княжеств, Финляндии, немецких государств и т. д. Одновременно Александр слал секретные письма в Англию, успокаивая британский кабинет, выражая свое твердое желание борьбы с Бонапартом. Недоверие, скрытность, двуличие – таким представал Александр в своих отношениях с Наполеоном в 1807–1808 гг. В это же время Коленкур передавал в Париж слова Александра о том, что Наполеон покорил его в Тильзите.

Свидание в Эрфурте принесло России несравненный успех: Наполеон согласился на аннексии Россией Финляндии, Молдавии и Валахии, но воспротивился захвату Босфора и Дарданелл. Но одновременно он понудил Россию выступить на его стороне в случае войны Франции с Австрией. Русский император, спасая своего незадачливого союзника – прусского короля, добился от Франции уменьшения контрибуции с Пруссии. Настоял он и на уходе французских войск из Великого герцогства Варшавского.

И здесь Александр продолжал двойную игру. Талейран записал позднее в своих мемуарах: «Милости, подарки и порывы Наполеона были совершенно напрасны. Перед отъездом из Эрфурта Александр собственноручно написал письмо императору Австрии, дабы развеять возникшие у него по поводу свидания опасения».

Переговоры в Эрфурте, несмотря на внешнюю сердечность, были весьма напряженными. В один из моментов Наполеон швырнул на землю свою шляпу, на что Александр возразил: «Вы – вспыльчивы. Я – упрям. Гневом от меня вы ничего не добьетесь. Давайте разговаривать, рассуждать, иначе я уеду».

Истинное отношение русского императора к Наполеону проявилось и в том, что русский двор практически отказал французскому императору в претензиях на руку сестры царя, очаровательной Екатерины Павловны. Ссылка была сделана на позицию самой Екатерины Павловны и вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Через некоторое время попытка Наполеона получить руку другой сестры царя, Анны Павловны, закончилась тем же результатом.

Для русского правящего дома этот брак был бы несомненным мезальянсом, и в Париже это поняли правильно. Наполеон был в бешенстве.

От 1807– 1808 гг., особенно в связи с недовольством в русском обществе результатами Тильзитского мира, доходят некоторые свидетельства действительного отношения Александра к происходящим событиям. Конечно, они могли носить защитительный характер, но, сопоставленные с его общей линией в отношении Наполеона, Пруссии, Англии, а также сопоставленные друг с другом, они дают примечательную картину. В письме к матери незадолго до встречи в Эрфурте Александр писал: «Наши интересы последнего времени заставили нас заключить тесный союз с Францией. Мы сделаем все, чтобы доказать ей искренность и благородство нашего образа действий». А в том же году, уже после эрфуртской встречи, он заметил в письме Екатерине Павловне: «Бонапарт считает, что я только дурак, но смеется лучше тот, кто смеется последний, и я возлагаю все мои надежды на Бога, и не только на Бога, но и на свои способности и на силу воли». Не случайно Коленкур в одном из личных писем Наполеону того времени, видимо прозрев, писал: «Александра принимают не за того, кто он есть. Его считают слабым ‑и ошибаются. Несомненно он может претерпеть досаду и скрыть свое недовольство… Но эта легкость характера имеет свои пределы – он не выйдет за очерченный для себя круг, а этот круг сделан из железа и не гнется…»

Не случайно и сам Наполеон, уже на острове Святой Елены, вспоминал об Александре той тильзитско‑эрфуртской поры: «Царь умен, изящен, образован; он легко может очаровать, но этого надо опасаться; он неискренен; это настоящий византиец времен упадка империи… Вполне возможно, что он меня дурачил, ибо он тонок, лжив, ловок…». Думается, Наполеон прозрел слишком поздно. И это доказывается, кстати, всей последующей историей взаимоотношений двух императоров. Военному гению, силе, натиску Наполеона Александр противопоставил высочайшее дипломатическое искусство, тонкий ум, дальний расчет.

Начиная с 1808 г. царь, готовясь к будущему противоборству с французским императором, начал перестраивать и реформировать русскую армию. Два прекрасных, талантливых помощника помогали ему в этом деле – А.А. Аракчеев и М.Б. Барклай‑де‑Толли. К началу 1811 г. он уже располагал 225 тысячами солдат, но стремился увеличить армию еще на 100 тысяч человек. Одновременно он устанавливал отношения с английским правительством, с польскими высокопоставленными деятелями.

К весне 1812 г. отношения между Францией и Россией накалились до предела. В этих условиях Александр проявил большую выдержку, твердость духа, подлинный патриотизм. В ответ на слова Наполеона, переданные ему с одним из посланцев: «Мы создадим наши плацдармы не только на Дунае, но и на Немане, Волге, Москве‑реке и на двести лет отодвинем угрозу набегов с севера», Александр подвел того к карте и, указывая на берега Берингова пролива, ответил, что императору французов придется идти до этих мест, чтобы получить мир на русской земле. В те же дни Александр говорил своему другу – ректору Дерптского университета Паррату: «Я не надеюсь восторжествовать над гением и силами моего врага. Но ни в коем случае я не заключу постыдного мира и предпочту погрести себя под развалинами империи».

Вторгнувшись в пределы России, великая армия Наполеона стала беспрепятственно продвигаться в глубь страны. По воспоминаниям Коленкура, Наполеон надеялся закончить кампанию быстро, разгромить русских в генеральном сражении и подписать мир. «Я подпишу мир в Москве!… И двух месяцев не пройдет, как русские вельможи заставят Александра его у меня просить!…»

И действительно, в сложившейся ситуации и в дальнейшем, после падения Москвы, за мир с Наполеоном выступали великий князь Константин Павлович, канцлер Румянцев, Аракчеев, ряд видных сановников. Но Александр был неумолим. Когда в июле Наполеон сделал первую попытку мирных переговоров, переданных через генерала Балашова, то Александр попросту не ответил ему. 24 августа из Смоленска французский император написал новое письмо царю, и снова ответа не последовало. Получив от Кутузова известие об оставлении и последующем пожаре Москвы Александр разрыдался, но быстро взял себя в руки и, по словам посланного к нему полковника Мишо, сказал: «Возвратитесь в армию, скажите нашим храбрецам, объявляйте всем моим верноподданным везде, где вы проезжать будете, что, если у меня не останется ни одного солдата, я стану во главе моего дорогого дворянства и моих добрых крестьян и пожертвую всеми средствами империи… Но если Божественным Провидением предопределено, чтобы когда‑либо моя династия перестала царствовать на престоле моих предков, тогда, истощив все средства, которые в моей власти, я отращу себе бороду и лучше соглашусь питаться картофелем с последним из моих крестьян, нежели подпишу позор моего отечества и дорогих моих подданных, жертвы коих умею ценить. Наполеон или я, я или он, но вместе мы не можем царствовать; я научился понимать его; он более не обманет меня».

Твердые заверения на этот счет были сделаны и Кутузову. Военный конфликт с Францией принял для Александра I, совершенно очевидно, форму личного и бескомпромиссного конфликта с Наполеоном, и русский император вложил в него всю силу своей ненависти, задетого самолюбия, твердости воли. В этом противоборстве Александр вдруг предстал тем, кем он и был в действительности, вернее, стал после обретения на троне уверенности, – правителем властным, сильным, дальновидным.

Вместе с тем события начала войны и особенно пожар Москвы настолько потрясли его, что он, как утверждают очевидцы, был часто грустен, начал уединяться в своем Каменноостровском дворце, который оставался почти без охраны. Тогда впервые так истово, так страстно он обратился к Богу. «Пожар Москвы осветил мою душу, – признавался он позднее прусскому епископу Эйлерту, – и наполнил мое сердце теплотою веры, какой я не ощущал до сих пор. И тогда я познал Бога».

Все попытки Наполеона из Москвы вступить с русским царем в мирные переговоры также оставались без ответа. Александр продолжал выполнять данный им обет.

В декабре 1812 г. русская армия, вытеснив французов из России, вышла к государственной границе России на Неман. Встал вопрос о дальнейшей судьбе кампании. М.И. Кутузов считал, что война на этом могла бы закончиться, что незачем более губить русских солдат. Престарелый фельдмаршал не без основания полагал, что падение Наполеона лишь усилит Англию и концерн европейских держав вопреки России. Однако Александром владели иные чувства. Он стремился теперь стать спасителем Европы, быть ее арбитром. Что было больше в этих стремлениях – самодержавных претензий хозяина империи, мессианских претензий верующего, оскорбленного Наполеоном, униженного им человека. Думается, что и первое, и второе, и третье. И все же личное противоборство с Наполеоном было одной из доминант поведения русского царя.

Теперь целью Александра стал непременный захват Парижа, низвержение Наполеона. Русский царь мотивировал эту цель благородными чувствами помощи угнетенным народам. В этом плане велось все пропагандистское обеспечение кампании. Вступление союзных войск во Францию оправдывалось необходимостью спасти французский народ от тирании Бонапарта. И все же мы не можем не вспомнить этой решительной фразы Александра: «Наполеон или я, я или он». Кажется, это была его действительная программа не столько государя, сколько человека. Причем, когда союзники проявили колебание, Александр заявил, что он пойдет на французскую столицу с одной русской армией.

Во время заграничного похода русской армии, сражений между союзниками и Наполеоном Александр постоянно находился при армии. Но это уже не был восторженный новичок Аустерлица, но умудренный военным опытом муж, причем муж храбрый. В бою под Дрезденом, на Люценских полях, он участвовал в руководстве войсками и стоял под огнем. Во время сражения при Бауцене Александр располагался так, что видел французского императора, а тот видел его. В битве под Дрезденом Александр едва избежал гибели. Рядом с ним разорвалось ядро, смертельно поразившее генерала Миро. В битве под Лейпцигом Александр в первый день сам командовал войсками, принял ряд ответственных решений, в том числе ввод в действие резервной артиллерии, которая повернула ход битвы в пользу союзников. Во время схватки конвоя лейб‑казаков и французских кирасир император находился едва ли не в пятнадцати шагах от сражавшихся. Личную храбрость и хорошую военную распорядительность Александр проявил и во второй день Лейпцигской битвы, а также в сражении за Париж.

После успеха французов под Бауценом Наполеон вновь обратился к русскому царю с мирными предложениями и вновь получил отказ. Твердость проявлял Александр и далее, в течение всего 1814 г., правда, в условиях, когда чаша весов уже склонялась в пользу союзников.

Уже после торжественного вступления в Париж Александр сказал Коленкуру, тщетно пытавшемуся спасти своего императора: «Мы решили продолжать борьбу до конца, чтобы не возобновлять ее при менее выгодных обстоятельствах, и будем сражаться, пока не достигнем прочного мира, которого нельзя ожидать от человека, опустошившего Европу от Москвы до Кадикса». Союзники заявили, что они не будут иметь дело ни с Наполеоном, ни с кем‑либо из его фамилии. 6 апреля Наполеон подписал отречение, а еще через несколько дней отбыл на остров Эльба. В эти дни Александр проявил наконец‑то к поверженному врагу великодушие и настоял на сравнительно мягких условиях его отстранения от власти (владение островом Эльба, огромная пенсия, 50 солдат гвардии для охраны), вопреки Талейрану, предлагавшему ссылку на Азорские острова и более жесткий режим содержания.

Однако едва весть о бегстве Наполеона с Эльбы и наступление эпохи Ста дней разнеслась по Европе и достигла Вены, где собрались лидеры тогдашней Европы для ее очередного передела, как Александр вновь проявил решительность и боевитость, которая во многом определила сплочение союзников и окончательное сокрушение Наполеона Бонапарта. От своей линии по отношению к Наполеону Александр не отказался и тогда, когда тот прислал русскому императору антирусский договор, подписанный недавними союзниками России – Австрией, Англией и посаженным на родительский престол Людовиком XVIII Бурбоном. Договор был секретным и предусматривал возможность совместных действий, в том числе и военных, против России в связи с серьезными расхождениями между союзниками и Россией по территориальным вопросам. Призвав министра иностранных дел Австрии Меттерниха, Александр познакомил его с документом, затем бросил его в камин и сказал, что дальнейшая борьба с Наполеоном требует укрепления союзных действий.

Затем последовало Ватерлоо и ссылка Наполеона на остров Святой Елены.

 

 

Крушение

В тот момент, когда казалось, что Александр наконец‑то решится на практическое осуществление своих либеральных начинаний, под сукно были положены конституционные идеи для России; проекты освобождения крепостных крестьян, уже одобренные Александром, также растворились в тайниках его канцелярии. На поверхности остались лишь словесные либеральные всплески и погрустневшие глаза самого Александра. На рубеже второго и третьего десятилетий его царствования начался тот поворот в его действиях, в привязанностях и в его душе, который поразил современников, поставил загадки перед будущими его биографами, поворот, который, видимо, и привел его к преждевременной смерти.

Этот поворот начался не вдруг и занял, по мнению его биографов, не один год, но четко обозначился как раз в то время, когда Александр I находился на пике своей славы, после сокрушения Наполеона и разработки планов послевоенного устройства Европы. Это было то время, когда, по словам флигель‑адъютанта Александра I Михайловского‑Данилевского, царь, отбросив прежнюю нерешительность и робость (впрочем, часто напускные), сделался «самодеятелен, тверд и предприимчив и не допускал никого брать над собою верх», он показал воинскую доблесть, дипломатическое искусство, стал подлинным вождем страны и едва ли не Европы.

В основе этого поворота лежал целый комплекс причин, общественных потрясений, личных драм Александра.

Надо сказать о глубоком разочаровании Александра в своих бывших союзниках, их прямом сговоре против Россия и предательстве. Австрия и Англия медленно, но верно отодвигали Россию от решающего влияния на европейские дела. Все чаще и чаще наиболее принципиальные решения послевоенного устройства Европы принимались в европейских столицах. Практически все нити европейской политики держал в своих руках всесильный австрийский министр иностранных дел Меттерних. И это после тех великих бед, которые пережила Россия, тех жертв, которые она принесла на алтарь Европы, пожара Москвы, после того, как его, Александра, армия взяла верх в тяжелейшей войне, а сам он победителем вступил в Париж.

После вторичного сокрушения Наполеона конгресс по выработке общего мирного договора возобновил свою работу. Противоречия между победителями не были устранены, хотя Россия и добилась признания своих претензий на Польшу, Финляндию.

Тогда же в уме Александра возникла мысль о создании Священного союза европейских держав, который регулировал бы с позиции правовых и религиозно‑нравственных отношения между государствами. Эта идея содружества всех христианских народов Европы возникла у царя давно. Она была выражена еще в инструкции Новосильцеву на переговорах в Лондоне. Теперь царь вновь вернулся к этой мысли. Основные положения договора о Священном союзе, написанного собственноручно Александром I, содержали следующие статьи: союзники обязывались поддерживать узы братской дружбы, оказывать друг другу помощь, управлять своими подданными в духе того же братства, правды и мира, считать себя членами единого христианского сообщества, открыть возможность для вступления в Союз всех народов. В международных и внутренних делах государи обязывались руководствоваться заповедями Евангелия. Большинство европейских стран подписали акт Союза, среди них Россия, Австрия, Франция, Пруссия.

Существование Союза получило в истории противоречивые оценки. Его оценивали и как форму лидерства России в международных делах, и как заговор правителей против народов, и как смесь политики и мистицизма. Некоторые оценивали Союз как прообраз конфедерации Европы, основанной на стремлении все дела решать путем сотрудничества, доброй воли. Нельзя недооценивать этой добродетельной и нравственной стороны Союза. Во всяком случае, Александр, создавая его, свято верил в те принципы добра, которые он закладывал в его основу. Закономерно, что на первых конгрессах Союза он ставил вопрос об одновременном сокращении вооруженных сил европейских держав, о взаимных гарантиях неприкосновенности территории, о принятии международного статуса лиц еврейской национальности, о создании межсоюзнического штаба, предвосхитив многие последующие гуманистические международные инициативы. И поэтому особенно обескураживающим для него стал тот факт, что Священный союз был использован, в первую очередь Австрией, как средство подавления народных движений в 20‑е гг. В дальнейшем грозная революционная действительность разрушила все евангелические иллюзии Александра. Рухнули надежды на то, что Союз обеспечит внутренний порядок в странах Европы, встанет на пути смут и неурядиц, покончит с революциями и бунтами. Испания, Португалия, Пьемонт, Неаполь обозначили на карте Европы места мощных народных возмущений, подавленных силами союзников. И не случайно во время конгресса Союза в Троппау ( 1820 г.) Меттерних заметил в Александре разительные перемены. Тот в откровенных беседах с ним говорил, что сожалеет о своих либеральных увлечениях.

Все более заходили в тупик и внутренние дела. Конституционные реформы, планы освобождения крестьян хотя и разрабатывались в глубокой тайне, но становились известны в обществе, вызывали яростное сопротивление большинства дворянства. Это порождало в душе знакомый страх. Удар со стороны высокопоставленных заговорщиков можно было ждать в любую минуту.

Под влиянием этого страха ответственность за убийство отца все чаще и чаще бередила мысли Александра, не давала покоя. Искупление благими намерениями и благими для России делами так и не наступило, а это делало жизнь бесперспективной, бессмысленной.

Временами государственная рутина захватывала его, в эти последние годы его жизни больше было неудач, разочарований, нежели светлых минут. Детище его мечты – военные поселения – вместо облегчения положения крестьян превратились силой системы в один из самых мрачных ее символов, а жестокое подавление недовольства военных поселенцев окрашивало в ярко реакционные тона всю послевоенную внутреннюю политику Александра.

Восстал Семеновский полк, появились сведения о действиях тайных обществ в России. Против русского наместника в Варшаве – Константина Павловича – нарастало недовольство в армии и обществе, периодически приходили страшные вести о разгаре европейских революций. Во многих странах Европы народ, молодое офицерство брались за оружие, чтобы силой установить порядки, на которые не осмеливались власти. Все это связывалось в сознании в единую и непрерывную цепь событий. В результате именно на конгрессе Священного союза в Троппау Александр вместе с прусским и австрийским монархами подписал протокол о вооруженном вмешательстве в дела других государств в целях борьбы с революцией.

В начале 20‑х годов Александр впервые в масштабах не только России, но и Европы вдруг с абсолютной ясностью понял, какая пропасть лежит между его либеральными мечтами, осторожными конституционными шагами и бурей народной революции или военного мятежа. Доходившие до него слухи о тех надеждах, которые возбуждали в народе, особенно среди крепостных крестьян, вынашиваемые во дворце даже весьма ограниченные проекты общественного переустройства, не могли не ужасать его. Не в этих ли революционных потрясениях Европы и нарастании кризиса власти в России мы должны видеть ещё одну из причин отступления Александра от своих либеральных начинаний: венценосный свободолюбец, осторожный реформатор вдруг почувствовал реальное дыхание свободы, которое исходило от народной массы. И этого было вполне достаточно для того, чтобы мрачно задуматься над собственными либеральными движениями.

Опасность «справа» грозила личной гибелью, опасность же «слева» ставила под вопрос всю систему, которая взрастила Александра и которой он верно служил всю свою жизнь, желая лишь привести ее хотя бы в какое‑то соответствие с быстро меняющимися временами.

Думаю, что только этим можно объяснить появление в начале 20‑х гг. ряда указов, которые вновь развязали произвол помещиков в отношении крестьян, позволяли ссылать их «за предерзостные поступки» в Сибирь, запретили им жаловаться на помещиков. Одновременно усилилась цензура, гонения на печать. Причем преследованиям подвергались те органы печати, которые пытались пропагандировать конституционные проекты самого Александра I. В Петербургском и Казанском учебных округах зверствовали Рунич и Магницкий, дух Аракчеева мрачно повис над Россией.

Не произведя на свет ничего путного, Александру пришлось под давлением дворянства и страхом личной гибели, под страхом народных выступлений быстро сворачивать свои либеральные программы. Все это он с горечью видел, понимал и не мог не испытывать глубокого разочарования. «Когда подумаю, как мало еще сделано внутри государства, то эта мысль ложится мне на сердце, как десятипудовая гиря; от этого устаю», – говорил он одному из своих собеседников в 1624 году, за год до смерти.

Кризисные явления нарастали во всех общественных сферах России: в экономике, финансовом деле, управлении. То, о чем писал правдиво и резко Н.М. Карамзин в своей «Записке о древней и новой России» еще в 1811 г. и что стало причиной недовольства Александра историком, теперь, в начале 20‑х гг., обнажилось с ужасающей ясностью.

Один из сенаторов, получив в 1825 г. известие о смерти Александра, записал в своем дневнике следующие слова, которые как бы обобщили существующее положение вещей: «Проследив все события этого царствования, что мы видим? Полное расстройство внутреннего управления, утрата Россией ее влияния в сфере международных сношений… Исаакиевская церковь в ее теперешнем разрушенном состоянии[27] представляет точное подобие правительства: ее разрушили, намереваясь на старом основании воздвигнуть новый храм из массы нового материала… это потребовало огромных затрат, но постройку пришлось приостановить, когда почувствовали, как опасно воздвигать здание, не имея строго выработанного плана. Точно также идут и государственные дела: нет определенного плана, все делается в виде опыта, на пробу, все блуждают впотьмах».

Наряду с общими неурядицами и тупиками в общественной жизни Александр столкнулся и с личными потрясениями и драмами. Уже после войны он неоднократно признавался, что нашествие французов и пожар Москвы потрясли его воображение, поставили перед ним внутренний вопрос: а не являются ли эти ужасы карой Всевышнего за тот грех, который лежал на его совести в связи с гибелью отца?

Начинается постепенный поворот Александра к религиозности, позднее – к мистицизму, появляется конверт с молитвами, который он постоянно носит при себе. Александр все чаще проводит время в беседах с европейскими и русскими «пророками» и «пророчицами», берет под свое покровительство Русское Библейское общество, сближается с его председателем князем А.Н. Голицыным, которого он впоследствии ставит во главе Министерства духовных дел и народного просвещения, послушно внимает душеспасительным беседам религиозного фанатика архимандрита новгородского Юрьевского монастыря Фотия.

В этом уходе в религию Александр ищет успокоения от того душевного разлада, который нарастает в его душе как в связи с общественными потрясениями и тупиками, так и в связи с крепнущим голосом совести, осуждающим его за отцеубийство. Характерно его признание, высказанное в 1816 г. графине С.И. Сологуб: «Призывая к себе на помощь религию, я приобрел то спокойствие, тот мир душевный, который не променяю ни на какие блаженства здешнего мира!»

В декабре 1818 г. после простуды и рожистого воспаления скончалась в совсем еще молодом возрасте любимая сестра Александра I и его близкий друг королева Вюртембергская Екатерина Павловна. Ее смерть буквально потрясла императора. Затем одно за другим с небольшими промежутками следуют страшный пожар в его царскосельском дворце и печально знаменитое ноябрьское, 1824 года, наводнение в Петербурге, которое проходило при сильном морозе и унесло много жизней.

А незадолго до этого Александр пережил еще один личный удар: в возрасте шестнадцати лет совершенно неожиданно скончалась его любимая дочь от фаворитки М.А. Нарышкиной Софья, его единственный остававшийся в живых ребенок. Поистине рок преследовал Александра и как государственного деятеля, и как человека.

А тут еще прошел слух, что не все чисто обстояло с историей рождения его отца Павла I, что он не то сам был подменен чуть не в колыбели, не то являлся двойняшкой и его кровный брат был в малолетстве увезен в неведомые края и теперь обретается в Сибири в облике некоего Афанасия Петровича, который выдавал себя за родного дядю царя. Дело это в Петербурге вел сам Аракчеев. Есть свидетельство о том, что в 1822– 1823 гг. на ночные допросы к царю привозили из Петропавловской крепости какого‑то старика. Все это также не могло не наложить печать на общее состояние Александра.

В последние годы он становился все мрачнее, все чаще уединялся, все чаще старался уехать то за границу, то в дальние края России, словно бежал от самого себя. Возможно, в этих его долгих разъездах давал себя знать и страх перед возможным покушением, тем более что сведения о создании тайных обществ с намерением убить царя и истребить царскую фамилию периодически оседали в кабинете императора. Возможно, Александр испытывал безотчетную вину перед народом, который так и не получил от него вожделенной свободы, отсюда его стремление дойти во время своих путешествий по стране до каждого слоя общества, увидеть воочию, как живут крестьяне, казаки, военные поселенцы, жители степи, рабочие рудников и даже арестанты.

 

 

Таинственный конверт

Впервые о нежелании занять трон Александр, как мы помним, заговорил задолго до смерти и Екатерины и Павла. Но будем считать, что тогда им руководил страх перед отцом, которого Екатерина собиралась лишить престола в пользу внука Александра.

Однако для Александра вопрос этот не был исчерпан. Идея отказаться от власти, отречься от престола преследовала его всю жизнь, но особенно с того времени, когда, встав на престол через труп отца, он в полной мере вкусил, что такое власть, каких она требует жертв от человека, какие жестокие предъявляет к нему требования – и конечно, не в смысле выполнения своего долга перед народом, отечеством, как это обязана декларировать любая власть, а в том самом сокровенном, тайном понимании, которое и составляет смысл ее существования: защита интересов своего класса, сословия, клана, умение любыми путями сохранить власть за собой, подавить противников, создать когорту сторонников, подчинить интересы общественные интересам личным и сделать это так, чтобы все выглядело совсем наоборот, искусство тонко лавировать и цинично обманывать, притворяться и жестоко карать, обладать многими другими качествами этой власти, которые и позволяют человеку власти год за годом вкушать ее сладкую и такую страшную пишу.

Я уже говорил о том, что с юного возраста в характере Александра были такие черты, которые ставили его в особое в отношении власти положение. И хотя ее дурман успешно обволакивал его в течение долгих лет, а связанные с ней права и обязанности надолго отвлекали его от обычных человеческих мыслей об эфемерном смысле этой власти, он вновь и вновь возвращался к этому поставленному еще в юности вопросу.

Конечно, можно считать, что все его разговоры об отречении были лишь тонким камуфляжем для того, чтобы обмануть противников, вызвать сочувствие друзей, как об этом пишут многие отечественные историки, но когда эти разговоры ведутся в минуты жизни весьма критические, переломные, то приходится думать и о том, что Александру в этом смысле были присущи какие‑то реальные и достаточно глубокие переживания, сомнения и колебания.

Второй его порыв последовал в 1796 г., когда в период коронации Павла I он попросил А. Чарторыйского подготовить проект манифеста по случаю своего возможного будущего вступления на трон, потому что именно он теперь был прямым наследником престола. В этом никогда не опубликованном документе говорилось, что Александр, когда он станет императором, дарует народу свободу и справедливость, а затем, «исполнив эту священную для него обязанность», откажется от короны «для того, чтобы признанный наиболее достойным ее носить мог упрочить и усовершенствовать дело, основания которого он (Александр, – А.С.) положил». В этом же году он писал В.П. Кочубею: «…Я сознаю, что не рожден для того сана, который ношу теперь, и еще менее для предназначенного мне в будущем, от которого я дал себе клятву отказаться тем или другим способом…» В письме к Лагарпу в 1797 г. он предполагает, когда придет его время царствовать, сначала дать России конституцию, а уже потом удалиться от власти. Историки насчитали двенадцать заявлений Александра, сделанных в разные годы, о намерении отречься от престола. Эта мысль превращалась для него в идею фикс.

События первых лет XIX в. надолго отвлекли Александра от его нетрадиционных для самодержавия мыслей, но на исходе второго десятилетия своего царствования, когда отшумела эпоха наполеоновских войн, а кризис общественный и его личный приобретал все более зримые очертания, он все чаще и чаще возвращается к этой мысли.

В сентябре 1817 г. за обедом в Киеве, по словам его флигель‑адъютанта А.И. Михайловского‑Данилевского, Александр произнес слова, которые затем стали лейтмотивом его беседы с братьями Константином и Николаем: «Когда кто‑нибудь имеет честь находиться во главе такого народа, как наш, – заявил император, – он должен в минуту опасности первый идти ей навстречу. Он должен оставаться на своем посту только до тех пор, пока его физические силы ему это позволяют. По прошествии этого срока он должен удалиться». При этих словах, замечает далее А.И. Михайловский‑Данилевский в своих дневниковых записях, на устах государя явилась выразительная улыбка, и он продолжал: «Что касается меня, я пока чувствую себя хорошо, но через 10 или 15 лет, когда мне будет 50 лет…» Как известно, Александр ушел из жизни за два года до поставленного им самого раннего срока.

Через месяц на закладке храма на Воробьевых горах он обмолвился архитектору К.Л. Витбергу, что не надеется «что‑либо видеть при себе».

В 1818 г. во время конгресса Священного союза в Аахене Александр высказал ту же мысль в беседе с прусским королем Фридрихом‑Вильгельмом: «Я перестал заблуждаться насчет благодарности и преданности людей и потому обратил все мои помышления к Богу».

Знаменателен разговор с братом Николаем Павловичем после смотра под Красным Селом 2‑й бригады 1‑й гвардейской пехотной дивизии, которой командовал великий князь.

Отобедав в палатке Николая, Александр завел с ним в присутствии его супруги, великой княгини Александры Федоровны, беседу по поводу престолонаследия. Эту беседу впоследствии и записала супруга Николая. «Твое усердие и твоя добросовестность, любезный Николай, – сказал император, – радуют меня, тем паче что на тебя будут возложены впоследствии гораздо важнейшие обязанности и ответственность, нежели ты ожидаешь сам». Далее он подчеркнул, что государю для исполнения лежащих на нем обязанностей необходимы «сверх других качеств» еще и отменное здоровье и физические силы. «А я чувствую постепенное их ослабление и предвижу, что вскоре не буду в состоянии исполнять эти обязанности так, как всегда их понимал, почему считаю за долг и непреложно решился отказаться от престола, лишь только замечу по упадку своих сил, что настало к тому время».

Александр упомянул, что у Константина, как и у него самого, не было мужского потомства, между тем как у Николая недавно родился сын. «Итак, вы должны знать, – закончил Александр, – что вас ожидает в будущем императорский сан».

Увидев смятение супругов, он успокоил их: «Минута к тому еще не наступила: быть может, до нее пройдет несколько лет (в дневнике Николая I, вспоминавшего этот разговор, было упомянуто о десяти годах. – А. С). Я хотел только заблаговременно приучить вас к мысли о непреложно и неизбежно ожидающей вас будущности».

И в дальнейшем Александр неоднократно беседовал на эту тему с Николаем Павловичем.

Так в 1819 г. Николай, третий сын Павла, никогда не помышлявший, по его же собственному дневниковому признанию, о престоле, вдруг увидел перед собой блистательную перспективу. Но она могла претвориться в жизнь лишь в случае либо отречения, либо смерти императора Александра.

С этого дня в очередь за Александром встал не Константин, а именно Николай – холодный, расчетливый, невероятно честолюбивый, мстительный, как это показали последующие события, но особенно восстание 14 декабря 1825 г. и последекабристская пора.

Объективно с этого самого дня Николай всей силой законов власти должен был быть противопоставлен Александру, а над самим Александром нависло это пробужденное им в младшем брате, но глубоко, видимо, затаившееся желание стать первым лицом государства. На эту сторону отношений царственных братьев как‑то не обращали внимания историки, убаюканные формальной лояльностью Николая по отношению к старшему брату, постоянно демонстрируемым им чувством любви и уважения к «ангелу» Александру, как он называл его в письмах.

Между тем события развивались.

В том же 1819г. Александр посетил Варшаву, и Константин уже в который раз подтвердил свое намерение отказаться от прав на русский престол. Цесаревич заявил брату о своем намерении вступить в брак с графиней Иоанной Грузинской, что лишало их потомство права на русский престол.

Как позднее рассказывал сам цесаревич, император заявил ему буквально следующее: «Я хочу абдикировать (то есть отречься от престола. – А.С.); я устал и не в силах сносить тягость правительства, я тебя предупреждаю, для того, чтобы ты подумал, что тебе надобно будет делать в этом случае… Когда придет пора абдикировать, то я тебе дам знать и ты мысли мои напиши к матушке».

Вскоре после этого Александр издал манифест. В нем говорилось: «Если какое лицо из императорской фамилии вступит в брачный союз с лицом, не имеющим соответственного достоинства, то есть не принадлежащим ни к какому царствующему или владетельному дому, в таком случае лицо императорской фамилии не может сообщить другому прав, принадлежащих членам императорской фамилии, и рождаемые от такого союза дети не имеют права на наследование престола». Конечно, имелся в виду новый брак Константина с красавицей полькой.

Этот манифест, таким образом, еще более укрепил потенциальные права Николая Павловича, у которого к тому времени уже был сын Александр, будущий Александр II.

Пока отношения между братьями оставались тайной для окружающих, но никакая тайна, если она затрагивает интересы многих людей, не может оставаться таковой долгое время.

По свидетельству очевидцев, уже в октябре 1820 г. Николая Павловича и его супругу встречали во время поездки в Берлин возгласами: «Да здравствует великий князь, русский наследник!» И в Варшаве, куда позже прибыл Николай Павлович, Константин воздал ему такие почести, которые не соответствовали его сану и привели Николая в замешательство.

Наконец 14 января 1822 г. Константин вручил Александру I официальное письмо с отказом от прав на российский престол. Среди прочего он писал, что не чувствует в себе «ни тех дарований, ни тех сил, ни того духа», которые бы соответствовали тому достоинству, «к которому по рождению моему могу иметь право».

Через две недели Александр после некоторых колебаний ответил брату, что, посоветовавшись с матерью, он удовлетворяет просьбу Константина: «Нам обоим остается, уважив причины, Вами изъясненные, дать полную свободу Вам следовать непоколебимому решению Вашему, прося всемогущего Бога, дабы он благословил последствия столь чистейших намерений».

Считается, что Николай не знал об этой переписке старших братьев, но такое утверждение было бы сомнительным, если учесть, что их мать, Мария Федоровна, была в курсе престолонаследных дел и что отношения между Александром и ею со времени 11 марта 1801 г., убийства Павла и отстранения ее от власти, были непростыми.

Во всяком случае, отречение Константина еще более повысило шансы Николая, на пути которого теперь оставалась лишь жизнь Александра.

1823 год как бы подвел итог всем этим перипетиям с престолонаследием: Александр наконец официально решился сделать своим наследником Николая. Он дал поручение московскому митрополиту Филарету подготовить по этому поводу проект манифеста. Вскоре документ был написан и одобрен царем. В нем говорилось об отказе от власти Константина: «Вследствие того, на точном основании акта о наследовании престола, наследником быть второму брату нашему, великому князю Николаю Павловичу». Далее сказано было, что этот манифест будет обнародован «в надлежащее время». После этого текст манифеста в глубокой тайне был положен в хранилище московского Успенского собора, а копии с него отосланы в Государственный совет, Синод и Сенат. Хранить оригинал полагалось «до востребования моего», как написал собственноручно на конверте Александр. В случае кончины императора конверты надлежало вскрыть «прежде всего другого действия».

Три человека, три близких и доверенных лица императора знали о содержании манифеста: сам Филарет, князь А.Н. Голицын и А.А. Аракчеев.

Рассматривая вопрос, почему же Александр не решился опубликовать манифест, Н.К. Шильдер считал, что Александр все‑таки был намерен отречься от престола, почему и написал на конверте: «хранить до востребования моего». С.В. Мироненко предполагает, что в обстановке, когда рушились все мечты Александра о преобразовании России, когда у него возник тяжелый душевный кризис, обнародование этого документа без всяких условий означало бы признание Александром полного краха всех своих начинаний. «Это одновременно делало очень сомнительным, – пишет автор, – и возможность собственного отречения». Эти предположения вполне логичны, но Александр к тому же не мог не понимать, что, сделав манифест достоянием общества, он тем самым прямо указал бы на своего наследника – полного сил, честолюбивого, жесткого Николая Павловича. Вероятно, Александр, этот умнейший «сердцевед», знал своего брата лучше, чем кто‑либо другой, и мог небезосновательно считать, что в условиях назревающего общественного кризиса в стране имя Николая могло быть использовано различными кругами в борьбе за власть.

А колебания Александра относительно возможного отказа от престола продолжались. К 1825 г. они приобрели у него какой‑то маниакальный характер.

В январе 1824 г. в беседе с князем Васильчиковым Александр говорил: «Я не был бы недоволен сбросить с себя бремя короны, страшно тяготящей меня». Весной 1825 г. в Петербурге в разговоре с принцем Оранским он снова высказал свою мысль удалиться от престола и начать частную жизнь. Принц пытался его отговорить, но Александр стоял на своем».

Ряд историков обратили внимание и на характер отъезда Александра в Таганрог, где он вскоре и умер.

Александр посетил в Павловске мать, погулял в саду и зашел в Розовый павильон, где его в свое время торжественно чествовали после возвращения с победой из Парижа. На следующую ночь он побывал в Александро‑Невской лавре около могил своих дочерей и оттуда без эскорта, в одной коляске отбыл из Петербурга. Около заставы он приказал остановить коляску и, обернувшись, долго и задумчиво смотрел на город.

Уже будучи в Крыму, он снова возвратился к своим мыслям об уходе в частную жизнь. Так, ознакомившись с Ореандой, Александр заметил, что хотел бы здесь жить постоянно. Обращаясь к П.М. Волконскому, он сказал: «Я скоро переселюсь в Крым и буду жить частным человеком. Я отслужил 25 лет, и солдату в этот срок дают отставку».

Нельзя не вспомнить и слова, написанные позднее супругой Николая I, Александрой Федоровной, во время коронационных торжеств в Москве 15 августа 1826 г.: «Наверное, при виде народа я буду думать о том, как покойный император, говоря нам однажды о своем отречении, сказал: „Как я буду радоваться, когда увижу вас проезжающими мимо меня, и я, потерянный в толпе, буду кричать вам «Ура!“.

Умирая и уже приобщаясь святых тайн, Александр не дал никаких указаний относительно престолонаследия. Н.К. Шильдер заметил, что он уходил из жизни не как государь, а как частное лицо.

Сразу же после смерти императора все нити управления страной оказались в руках Николая, хотя не ему, а Константину в Варшаву писал о своей болезни Александр и просил известить об этом же мать.

Николай писал П.М. Волконскому в Таганрог в связи с организацией траурного кортежа по России: «…беру я на себя просить Вас войти в сношения со всеми местными начальствами, с главнокомандующими и с прочими местами, с коими нужно будет, довольствуясь прямо мне доносить о принятых уже мерах, разрешая наперед все, что найдете приличным… все же сношения, нужные с местами, здесь находящимися, прошу делать непосредственно через меня».

Так, официально ничего не зная о сокрытии в Успенском соборе манифеста, не ведая якобы и о переписке братьев в связи с отречением Константина, Николай берет на себя всю полноту власти.

А далее события развивались еще более стремительно, и они‑то как раз и указали на истинные честолюбивые притязания Николая, которых, видимо, не мог не остерегаться Александр, хотя он понимал необходимость упорядочить династический вопрос.

Через несколько дней после смерти императора Николай уже официально и достоверно узнал и об отречении Константина, и о переходе к нему престола. Но когда он предъявил свои претензии на трон, военный губернатор Петербурга граф Милорадович и группа высших гвардейских офицеров воспротивились этому. Милорадович заявил, что если бы Александр хотел оставить престол Николаю, то обнародовал бы манифест при жизни, отречение Константина также осталось необнародованным, и вообще «законы империи не дозволяют располагать престолом по завещанию». По существу, военный губернатор взял власть в свои руки.

До двух часов ночи генералы беседовали с Николаем. Великий князь доказывал свои права на престол, но Милорадович стоял на своем. В результате Николай был вынужден присягнуть Константину. Позднее он сказал об этом старшему брату так: «В тех обстоятельствах, в которые я был поставлен, мне невозможно было поступать иначе». В руках Милорадовича была гвардия, и за ним, видимо, стояли круги, среди которых кандидатура Николая была непопулярна и неприемлема.

Любопытна роль, которую в период династического кризиса сыграл любимец царя А.А. Аракчеев.

Заболев в Таганроге, Александр несколько раз вызывал к себе Аракчеева, находившегося тогда в своем имении Грузино, но тот упорно отказывался приехать, ссылаясь на тяжкое моральное состояние в связи с убийством дворцовыми людьми его экономки и сожительницы; он даже самолично сложил с себя полномочия командующего военными поселениями, чем несказанно удивил высшие чины России.

Однако, получив известие о смерти Александра, Аракчеев тут же вновь взял на себя командование военными поселениями и прибыл в распоряжение Николая. Заметим, что и в 1801 г. на призыв Павла прибыть в Петербург он не появился там вовремя и тем самым развязал руки заговорщикам. Не в этом ли мы должны усматривать одну из причин большой привязанности Александра I к Аракчееву, который в свое время предал Павла, а теперь мог предать своего нынешнего императора, почувствовав неодолимость прихода к власти Николая?

Инициатор очередного «дворцового переворота» против Николая в пользу Константина Милорадович, как известно, был убит на Сенатской площади во время восстания 14 декабря 1825 г. Каховским в момент переговоров с восставшими, на которые его послал Николай.

Заканчивая свой труд об Александре I, H. К. Шильдер писал: «Если бы фантастические догадки и нерадивые предания могли быть основаны на положительных данных и перенесены на реальную почву, то установленная этим путем действительность оставила бы за собою самые смелые поэтические вымыслы; во всяком случае, подобная жизнь могла бы послужить канвою для неподражаемой драмы с потрясающим эпилогом, основным мотивом которой служило бы искупление. В этом новом образе, созданном народным творчеством, император Александр Павлович, этот „сфинкс, неразгаданный до гроба“, без сомнения, представился бы самым трагическим лицом русской истории, и его тернистый жизненный путь увенчался бы небывалым загробным апофеозом, осененным лучами святости».

 

 

Смерть или уход

Н.К. Шильдер, как и некоторые другие историки, не избежал искуса допустить, что Александр I, возможно, закончил свою жизнь вовсе не так, как об этом было принято считать и в официальной правительственной среде на всем протяжении XIX в., и в официальной историографии. Слова, написанные Н.К. Шильдером, показывают, что дело здесь не просто в некоем кокетстве, пустом досужем разглагольствовании или погоне за сенсацией. Все творчество маститого историка показывает, что он был весьма далек от подобного рода мотивов. Трудно отказаться от мысли, что эта запись принадлежит человеку, которого тревожило что‑то нераскрытое и серьезное в истории жизни и смерти Александра I. Это «что‑то», думаю, тревожит любого исследователя, соприкасающегося с биографией Александра I.

Считается, что личность Александра I «не дает никакого базиса для самой постановки этого вопроса», как писал в свое время Н. Кноринг. И этот автор, как до него и другие историки – великий князь Николай Михайлович, Мельгунов, Кизеветтер, Кудряшов, считал, что Александр был натурой цельной, волевой, а главное – властолюбивой, и не в его характере было отказываться от престола, за который он с таким умом, упорством, хитростью и изяществом боролся практически всю свою жизнь. Считается, что все эти его разговоры о тягости короны, об усталости от ее бремени, о желании уйти в частную жизнь не более чем обычная для него поза, политический камуфляж.

Именно здесь и заключается основа для отрицательного ответа на вопрос о его возможном уходе от власти.

Конечно, такой подход к личности Александра I более предпочтителен, нежели странные рассуждения о его пассивности, вялости, бесхарактерности, умении плыть по течению. Умный и хитрый человек, в страшное свое время и в страшном, жестоком окружении, он сумел обмануть не только своих приближенных, но и последующих историков.

Однако даже те, кто более реально и прозорливо оценивают характер и деятельность Александра I, все же обходят одну из важнейших доминант его жизни – вопрос об убийстве отца и о связанных с ним ужасных мучениях совести, и о паническом страхе за свою собственную судьбу, которые преследовали его в течение всей жизни. Угрызения совести, постоянный страх, восстание Семеновского полка, заговор в армии, планы цареубийства, наконец, донесение Шервуда об обширном тайном заговорщическом обществе в России, ставшее известным Александру 11 ноября 1825 г., – все это стоит в одном ряду.

Только в этой связи мы и должны, видимо, понимать его многократные заявления о желании отречься от престола: с одной стороны, это была определенная моральная отдушина, которая успокаивала, создавала иллюзию искупления тяжкого греха, с другой – эти разговоры были своеобразным громоотводом; они обманывали общественное мнение, успокаивали его, дезориентировали недовольных – если сам государь желает отречься от престола, то зачем и усилия тратить на то, чтобы убрать его от власти.

Но существует еще и третий аспект: постоянное, из года в год, повторение одной и той же мысли, причем не пустяковой, а такой, которая, претворись она в жизнь, могла бы во многом изменить судьбу страны и судьбу самого Александра; мысль эта действительно мучила императора, постоянно выплескивалась наружу, вводя в недоумение и страх близких к нему людей. Поэтому в этом главном пункте трудно согласиться с противниками легенды. Ведь все, собственно, зависело от того, в какой степени были серьезными его намерения сбросить с себя бремя власти. Сегодня меру этой степени никто уже определить точно не сможет, как никто достаточно авторитетно не сможет и отрицать серьезность подобного рода намерений, учитывая всю историю восхождения на престол Александра и его последующей жизни.

Против легенды, кажется, совершенно определенно говорят такие объективные факты, как болезнь императора в Таганроге, акт о его смерти, протокол о вскрытии тела, многократные, во многом повторяющие друг друга дневниковые записи о ходе болезни Александра и его последних минутах, отчеты о препровождении тела из Таганрога в Петербург, похоронах в Петропавловском соборе и так далее.

Против отождествления Александра I со старцем Федором Кузьмичом свидетельствует также анализ их почерков, сделанный по указанию биографа Александра I великого князя Николая Михайловича в начале XX века.

Непохожесть на смертном одре внешнего облика умершего Александра еще современники объясняли плохими условиями бальзамирования в Таганроге, тряской в пути, действием жары, стоявшей в ту пору на юге.

Исследователи обращали внимание и на то, что Федор Кузьмич в своих разговорах, беседах часто употреблял южнорусские и малороссийские слова вроде «панок», что было совершенно несвойственно Александру I.

Все это весьма важные аргументы, направленные против существования легенды. Однако они не снимают всех существующих вопросов.

И вновь я должен обратиться к событиям, произошедшим в Таганроге, и к тому, что представлял собой старец Федор Кузьмич, скончавшийся в возрасте около 87 лет на лесной заимке близ Томска 20 января 1864 г. Кстати, вычитая 87 лет от года рождения Федора Кузьмича, мы получаем год рождения Александра I – 1777 год.

Как известно, император заболел 4 ноября 1825 г. в Мариуполе, возвращаясь из поездки по Крыму. Но впервые он почувствовал себя плохо гораздо раньше, еще в Бахчисарае, где его лихорадило.

Прибыв 5 ноября в Таганрог, он слег в постель. В этот же день сопровождавший его постоянно во всех поездках генерал‑адъютант Петр Михайлович Волконский, его близкий друг и поверенный, в своем поденном журнале начал вести записи о ходе болезни.

Удивительно, что в тот же день открыли свои дневниковые записи о ходе болезни и времяпрепровождении Александра еще две особы: его супруга, императрица Елизавета Алексеевна, и лейб‑медик баронет Виллие, бывший личным врачом Александра I. Эти же дни были описаны также и доктором Тарасовым, пользовавшим больного вместе с лейб‑медиком Стофрегеном, личным врачом императрицы.

Дневниковые записи Волконского и Виллие кончаются 19 ноября 1825 г., в день смерти Александра I. Дневник Елизаветы Алексеевны обрывается на 11 ноября.

Сам по себе факт начала дневниковых записей 5 ноября тремя близкими к императору людьми, записей, которые, по существу, отразили течение смертельной болезни, – поразителен. Ведь ни 4‑го, ни 5 ноября, когда все трое корреспондентов взялись за перо, нельзя было и предположить, что болезнь, едва лишь покачнувшая всегда отменное здоровье Александра, примет столь трагический оборот. Это загадка, которую исследователи перед собой даже не поставили, а ведь она психологически может открыть многое. Даже безусловный противник легенды об уходе Александра I от власти великий князь Николай Михайлович писал в одной из своих статей: «Исчезновение императора может быть допустимо „на практике при безусловной охране тайны соучастников такой драмы“. Что касается замены тела императора, на чем, кстати, настаивал убежденный сторонник легенды В.В. Барятинский в своей книге „Царственный мистик“, то подобную версию Николай Михайлович называет просто „баснословной сказкой“.

Начало дневниковых записей в один день тремя близкими к Александру I людьми может, конечно, указывать на большую озабоченность со стороны всех троих здоровьем императора. Но поскольку никакой опасности здоровью в тот день не наблюдалось, то приходится объяснять такое единодушие либо необъяснимым, либо его можно объяснить лишь желанием создать единую версию течения болезни, нужную как Александру, так и этим троим его близким людям.

В.В. Барятинский и другие сторонники легенды усматривают искусственность ситуации в расхождении сведений, содержащихся в дневниковых записях всех троих по одному и тому же поводу. Но я думаю, что эта искусственность видна совсем в другом – в создании этих дневников, хотя в них в то время не было особой необходимости.

Акт о смерти императора подписал тот же Волконский, тот же Виллие, а также генерал‑адъютант барон Дибич, ставший сразу доверенным лицом при Николае I и сделавший при нем блестящую карьеру, и врач императрицы Стофреген. Протокол о вскрытии подписали врачи Виллие, Стофреген, Тарасов, а также местные эскулапы; скрепил этот протокол своей подписью генерал‑адъютант Чернышов, бывший также в течение многих лет весьма близким человеком к Александру I. Наличие одной этой подписи Чернышова на важнейшем документе удивило еще Шильдера, однако великий князь Николай Михайлович в своей статье против легенды посчитал это «простой случайностью» и написал, что протокол является чистой формальностью.

Думаю, что в случаях ординарных подобный документ действительно во многом предстает как формальный. Но в иных, особых случаях именно протокол вскрытия, патологоанатомический анализ является порой ключом к серьезным историческим выводам. А это как раз и был, как показали последующие события, тот самый особый случай, который не получил адекватного отражения в документе о причинах смерти Александра I.

Не случайно позднейшие попытки изучения по этому протоколу причин и течения болезни Александра наталкивались на непреодолимые трудности и противоречия и, по существу, заводили дело в тупик по главному вопросу – об идентификации тела Александра I с телом человека, которое стало объектом этого протокола.

Таким образом, определяется довольно узкий круг лиц, которые могли быть причастны ко всем перипетиям последних дней правления Александра I. Это императрица Елизавета Алексеевна, Волконский, Виллие, Чернышов, Дибич, Стофреген и Тарасов. Даже великий князь Николай Михайлович допускает, что при желании такой состав «соучастников» вполне мог организовать «исчезновение» Александра I. Что касается подмены, то это вопрос особый и столь щепетильный, что практически его невозможно обсуждать, как, скажем, возможную подмену сына Екатерины – Павла I, о чем шла речь выше, или подмены во многих других случаях, становившихся династическими тайнами европейских, да и не только европейских правящих домов, тайнами, унесенными в могилу их создателями.

Следует обратить внимание еще на некоторые детали, мимо которых почему‑то прошли исследователи этой довольно странной проблемы. Во всех дневниковых записях говорится о том, что в последние дни около постели умирающего Александра находились и Виллие, и Волконский, и Тарасов, и императрица. Однако существует и иная версия, отличная от этого дневникового «хора». В библиотеке Дома Романовых сохранились копии двух писем о последних днях Александра неизвестного лица из семейства Шахматовых, в дом которых императрица переехала сразу же после кончины супруга. Корреспондент, обращаясь к матери и брату, в частности, пишет о поведении в те дни Елизаветы Алексеевны. Императрицу просили переехать в дом Шахматовых во время болезни государя, однако она ответила: «Я вас прошу не разлучать меня с ним до тех пор, покуда есть возможность», – после чего никто не смел ее просить, и она оставалась целый день одна в своих комнатах, и ходила беспрестанно к телу без свидетелей (курсив мой. – А.С.); и когда он скончался, то она сама подвязала ему платком щеки, закрыла глаза, перекрестила, поцеловала, заплакала, потом встала, взглянула на образ и сказала: «Господи, прости мое согрешение, Тебе было угодно меня его лишить». Все это происходило уже в присутствии врачей и Волконского.

Подобное разночтение дневниковых свидетельств и сведений этого письма нуждается в объяснении.

Обращает на себя внимание и тот факт, что записи императрицы обрываются 11 ноября. Об этом уже говорилось. Но оставалось незамеченным свидетельство Волконского о том, что именно в этот день утром император приказал позвать к себе Елизавету Алексеевну, и она оставалась у него до самого обеда. О чем беседовали супруги несколько часов, почему столь длителен был визит Елизаветы Алексеевны к государю – это остается тайной. И еще одно примечательное событие произошло в этот день: Александр получил сведения о доносе унтер‑офицера Шервуда, из которого явствовало, что в России существует обширный антиправительственный заговор, опирающийся на армейские подразделения, одна из целей которого – насильственное устранение правящей династии и введение в России республиканского правления.

Вовсе нельзя исключить связь этих событий – известие о доносе Шервуда и длительный разговор с императрицей, за которым могло последовать принятие какого‑то решения.

Требуют объяснения и такие, казалось бы, малозначащие детали, как факт отсутствия императрицы на панихиде по усопшем государе в таганрогском соборе, а главное то, что ни она, ни ближайший друг и сподвижник Александра князь Петр Михайлович Волконский не сопровождали траурную процессию в Москву, а затем в Петербург. Если отсутствие императрицы можно было объяснить состоянием ее здоровья, то отсутствие Волконского в составе траурного кортежа необъяснимо. Только 21 апреля Елизавета Алексеевна выехала из Таганрога на север, чтобы через несколько дней (4 мая) умереть в Белеве. Умерла она в одиночестве, без свидетелей.

В одном из своих последних писем матери из Таганрога от 31 декабря императрица, между прочим, писала следующее: «Все земные узы порваны между нами! Те, которые образуются в вечности, будут уже другие, конечно, еще более приятные, но, пока я еще ношу эту грустную, бренную оболочку, больно говорить самой себе, что он уже не будет более причастен моей жизни здесь, на земле. Друзья с детства, мы шли вместе в течение тридцати двух лет. Мы вместе пережили все эпохи жизни. Часто отчужденные друг от друга, мы тем или другим образом снова сходились; очутившись, наконец, на истинном пути, мы испытывали лишь одну сладость нашего союза. В это‑то время она была отнята от меня! Конечно, я заслуживала это, я недостаточно сознавала благодеяние Бога, быть может, еще слишком чувствовала маленькие шероховатости. Наконец, как бы то ни было, так было угодно Богу. Пусть он соблаговолит позволить, чтобы я не утратила плодов этого скорбного креста – он был ниспослан мне не без цели. Когда я думаю о своей судьбе, то во всем ходе ее я узнаю руку Божию».

Замечательно, что на протяжении всего цитируемого текста Елизавета Алексеевна ни разу не упомянула о смерти своего супруга.

Все эти детали, сопоставленные с теми, что уже стали объектом внимания исследователей – вроде таинственного ночного посещения императором перед отъездом в Таганрог Александро‑Невской лавры, его всепоглощающей тоски, участившихся разговоров об отречении от престола, – могут лишь подчеркнуть неординарность событий, о которых идет речь.

Что касается старца Федора Кузьмича, то о его судьбе написано уже немало, и нет необходимости повторять весь его жизненный путь от первого о нем упоминания, относящегося к 1837 г., до дня смерти 20 января 1864 г. Специальный раздел своей книги под названием «Старец Кузьмич» посвятил сибирскому отшельнику Г. Василич в книге «Император Александр I и старец Федор Кузьмич (по воспоминаниям современников и документам)». Поскольку в этой книге собраны действительно многие заслуживающие внимания свидетельства относительно жизни Федора Кузьмича, я и намерен далее обратиться к ним, в особенности к тем, которые, на мой взгляд, были еще недостаточно исследованы.

Первое, о чем следует сказать, так это то, что и сторонники и противники тождества Александра I и Федора Кузьмича признают наличие неразгаданной тайны. Попытки разгадать эту тайну, предпринятые К.В. Кудряшовым, Н. Кнорингом и великим князем Николаем Михайловичем, так и оставили ее за семью печатями. Их предположения – не более чем гипотезы. Опираясь на сведения о блестящем образовании старца, прекрасном знании им жизни высшего петербургского света начала века, большой осведомленности в событиях Отечественной войны 1812 г., в том числе вступлении русских войск в Париж, К.В. Кудряшов, а затем Н. Кноринг высказали предположение, что под личиной старца скрывался исчезнувший из Петербурга в конце 20‑х гг. при невыясненных обстоятельствах блестящий кавалергард, герой военных кампаний против Наполеона Федор Александрович Уваров‑второй. Великий князь Николай Михайлович, апеллируя к тем же данным, а также к некоторому внешнему сходству Федора Кузьмича с Александром I, высказал мысль, что в Сибири от глаз света скрылся внебрачный сын Павла I от Софьи Степановны Ушаковой, дочери сначала новгородского, а затем петербургского губернатора С.Ф. Ушакова, некто Симеон Великий. Но, как бы то ни было, все это лишь гипотезы.

По поручению великого князя Николая Михайловича в Сибирь, в Томскую губернию, где жил и умер старец, дважды ездил чиновник особых поручений Н.А. Лашков, результаты поездки которого Николай Михайлович обобщил в короткой справке: «Старец появился в Сибири в 1837 году, жил в различных местах, ведя всюду отшельническую жизнь, пользуясь всеобщим уважением окрестного населения (см. подробное донесение Дашкова) и никому не обнаруживая своей личности. Его не раз навещали духовные лица, местные архиереи и случайные путешественники, особенно после его окончательного переселения в Томск. А именно, в 1859 году, по приглашению томского купца Семена Феофановича Хромова старец Федор Кузьмич перебрался к нему на жительство, имея отдельную, скромную келью, где он и скончался 20 января 1864 года в глубокой старости. Старшая дочь Хромова, Анна Семеновна Оконишникова, живущая в Томске и любимица старца Федора, рассказывала Лашкову следующее: „Однажды летом (мы жили в Томске, а старец у нас на заимке, в четырех верстах от города) мы с матерью (Хромовой) поехали на заимку к Федору Кузьмичу; был солнечный чудный день. Подъехав к заимке, мы увидели Федора Кузьмича гуляющим по полю по‑военному руки назад и марширующим. Когда мы с ним поздоровались, то он нам сказал: «Панушки, был такой же прекрасный солнечный день, когда я отстал от общества. Где был и кто был, а очутился у вас на полянке“. Еще говорила Анна Семеновна и о таком случае:

«Когда Федор Кузьмич жил в селе Коробейникове, то мы с отцом (Хромовым) приехали к нему в гости. Старец вышел к нам на крыльцо и сказал: „Подождите меня здесь, у меня гости“. Мы отошли немного в сторону от кельи и подождали у лесочка. Прошло около двух часов времени; наконец из кельи, в сопровождении Федора Кузьмича, выходят молодая барыня и офицер в гусарской форме, высокого роста, очень красивый и похожий на покойного наследника Николая Александровича. Старец проводил их довольно далеко, и когда они прощались, мне показалось, что гусар поцеловал ему руку, чего он никому не позволял. Пока они не исчезли друг у друга из виду, они все время друг другу кланялись. Проводивши гостей, Федор Кузьмич вернулся к нам с сияющим лицом и сказал моему отцу: „Деды‑то как меня знали, отцы‑то как меня знали, дети как знали, а внуки и правнуки вот каким видят“. Словам Анны Семеновны можно доверять, потому что она почти всегда была с Федором Кузьмичом, в год смерти которого (1864) она имела уже 25 лет от роду».

По другим данным известно, что А.Ф. Хромов, на заимке которого в последние годы своей жизни обитал Федор Кузьмич, дважды бывал в Петербурге при Александре II и Александре III и передавал во дворец какие‑то бумаги, оставшиеся от Федора Кузьмича.

Всех, кто общался со старцем, поражал его внешний вид: высокий рост, чистое, замечательно белое лицо, вьющаяся седая борода, седые же вьющиеся волосы, окаймлявшие лысую голову, всегда чистая и опрятная одежда, яркая, правильная, образная речь.

Мы оставим в стороне все описанные и оспоренные случаи признания в старце Александра I. Они приводятся в работе Г. Василича. Обратим внимание на детали, и здесь ускользнувшие от исследователей.

Уходя из деревни Зерцалы на новое место жительства, Федор Кузьмич, по свидетельству очевидцев, поставил в местной часовне за иконой Богоматери раскрашенный вензель, изображающий букву «А» с короной над нею и летящим голубем.

Описание скромного жилища Федора Кузьмича там же, в Зерцалах, включает и сведения о том, что в углу его кельи над изголовьем постели рядом с иконами висел маленький образок с изображением Александра Невского. Известно, что Александр Невский являлся святым императора Александра I, который и был назван в честь своего великого предка. И еще раз упоминание об Александре Невском в связи с личностью старца встречается в свидетельствах очевидцев. Вот как об этом пишет историк Г. Василич: «По большим праздникам, после обедни, Федор Кузьмич заходил обыкновенно к двум старушкам, Анне и Марфе, и пил у них чай. Старушки эти жили ранее около Печерского монастыря Новгородской губернии, между Изборском и Псковом, занимаясь огородничеством. Сосланные в Сибирь своими господами (кем именно – неизвестно) за какую‑то провинность, пришли со старцем в одной партии. В день Александра Невского в этом доме приготовлялись для него пироги и другие деревенские яства. Старец проводил у них все послеобеденное время, и вообще, по сообщениям знавших его, весь этот день был необыкновенно весел, вспоминал о Петербурге, и в этих воспоминаниях проглядывало нечто для него родное и задушевное. „Какие торжества были в этот день в Петербурге! – рассказывал он. – Стреляли из пушек, развешивали ковры, вечером по всему городу было освещение, и общая радость наполняла сердца человеческие…“.

Другие свидетельства отмечают обширные познания старца, владение иностранными языками; есть сведения о его активной переписке и о том, что он получал разного рода информацию о положении дел в России. Среди его корреспондентов значился барон Д.Е. Остен‑Сакен, живший в Кременчуге. Письма старца к Остен‑Сакену долгое время хранились в его имении в Прилуках (Киевская губерния). Однако обнаружить их не удалась: оказалось, что они исчезли из шкатулки, где лежали долгие годы. Кстати, барон был известным масоном, и контакты с ним Федора Кузьмича указывают на масонскую ориентацию старца. Заметим, что в свое время и Александр I был причастен к масонской ложе. Нельзя не заметить, что многие высказывания Федора Кузьмича о жизни, о людях близки воззрениям Александра в последние годы его жизни. Впрочем, они близки и любому другому просвещенному человеку. Известны его слова: «И цари, и полководцы, и архиереи – такие же люди, как и вы, только Богу угодно было одних наделить властью великою, а другим предназначалось жить под их постоянным покровительством».

По общему мнению, старец отличался большой добротой, отзывчивостью, охотно шел на помощь людям, то есть отличался теми же чертами, которые выделяли в бытность и Александра I. Старец с удовольствием учил детей грамоте, покорял взрослых своими беседами, рассказами, особенно о военных событиях 1812 г., о жизни Петербурга, но было замечено, что он никогда не упоминал при этом имени императора Павла I и избегал давать характеристики императору Александру. Южнорусские и малороссийские вкрапления в его речь вполне объяснимы долгой жизнью на юге, в частности, в Малороссии, как об этом свидетельствуют его связи сюжными монастырями, Киево‑Печерской лаврой, с местом пребывания Остен‑Сакена.

И еще две мелкие детали, не замеченные прежде, можно было бы отметить применительно к характеристике старца. Во‑первых, он испытывал трогательную нежность к детям, особенно к девочкам: так, живя в деревне Коробейники, на пасеке крестьянина Латышева, он боготворил его маленькую дочку Феоктисту, а позднее, перебравшись на Красную речку, оказывал покровительство сироте Александре, которая познакомилась со старцем, когда ей было всего 12 лет, и оставалась его преданным другом долгие годы. Вспомним о трагических потерях Александра: сначала двух малолетних дочерей, а потом и своей любимой шестнадцатилетней дочери от Нарышкиной. Совпадения эти могут быть случайными, но они способны при известных условиях пролить свет на тайну личности Федора Кузьмича.

Во– вторых, однажды вспоминая о дне своего ухода из общества, он заметил, что в те дни стоял прекрасный солнечный день. Изучая записки императрицы о ноябрьских днях в Таганроге, я невольно обратил внимание на ее фразу, в которой Елизавета Алексеевна отметила необычайно теплую для того времени погоду. Здесь было 15 градусов по Цельсию.

Хотелось бы ввести в широкий оборот и иные факты, детали, которые в совокупности могут приблизить нас к тайне старца Федора Кузьмича. Так, известно, что в семьях доктора Тарасова и графа Остен‑Сакена панихиды по усопшему Александру I с 1825 г. не служились. Первая панихида по Александру в этих семьях была отслужена лишь в 1864 г., то есть после смерти старца Федора Кузьмича. Многие очевидцы свидетельствовали, что некоторые близкие к царю люди, в том числе В.П. Кочубей, отказались признать в усопшем Александра I. Была смущена и его мать Мария Федоровна. Специальная комиссия под председательством великого князя Николая Михайловича установила, что Николай I и Федор Кузьмич были в постоянной переписке. Она велась шифром, ключ к которому был обнаружен в фамильном хранилище Романовых. Этот факт был доложен Николаю II.

Данные о сличении почерков императора и старца также противоречивы. Вопреки мнению великого князя Николая Михайловича, тождество почерков признал занимавшийся этим вопросом известный юрист А.Ф. Кони, а также генерал Дубровин, хорошо знавший почерк Александра I. Причем А.Ф. Кони был совершенно категоричен: «письма императора и записки странника писаны рукой одного и того же человека». Любопытно, что Николай I позднее уничтожил дневник Елизаветы Алексеевны, исчезла и переписка Федора Кузьмича с Остен‑Сакеном.

Заслуживает внимания публикация документа барона Н.Н. Врангеля, писателя и публициста, который представил свидетельство сына известного психиатра И.М. Балинского – И.И. Балинского. Это записка, в которой И.И. Балинский передает рассказ швейцара Егора Лаврентьева, служившего в клинике его отца. До этого Лаврентьев долгие годы состоял при усыпальнице Романовых в Петропавловском соборе. Он‑то и рассказал, как однажды ночью в 1864 г. в присутствии Александра II, министра двора графа Адальберга была вскрыта гробница Александра I, оказавшаяся пустой, и в нее был помещен гроб, в котором лежал длиннобородый старец. Всем присутствовавшим при этой церемонии было приказано хранить тайну. Служители получили щедрое вознаграждение, а затем были разосланы в разные концы России. Кстати, эта версия, идущая из семьи Балинских, хорошо была известна в русских эмигрантских кругах.

Вместе с тем имеются известия, что при последующих вскрытиях гробницы Александра I уже в XX веке обнаруживалось, что она пуста.

По данным генерал‑адъютанта князя Л.А. Барятинского, Александр II, будучи наследником престола, встречался со старцем. Николай II, в качестве наследника престола, побывал на могиле старца, как, впрочем, и другие великие князья, посещавшие Сибирь. Известен интерес к этой проблеме Александра III.

По свидетельству Л.Д. Любимова, великий князь Дмитрий Павлович (который был близок с биографом Александра I великим князем Николаем Михайловичем) сообщил автору в Париже, что около 1914–1915 гг. Николай Михайлович в большом волнении признал, что на основании точных данных он пришел к выводу о тождестве императора и старца. Также Любимов сообщил, что в свое время Дмитрий Павлович поинтересовался мнением Николая II по этому делу, и император не отрицал реальностей существующей легенды.

Несомненно, что все эти детали ни в коей мере не могут рассматриваться в качестве решающих аргументов в определении личности старца Федора Кузьмича. Однако разгадывание такого рода тайны и не претендует на быстроту и однозначность ответов, здесь важна каждая мелочь, каждое, пусть и спорное, новое наблюдение, и думается, что этот небольшой экскурс будет небесполезным для тех, кто еще вернется к этой темной, но волнующей странице истории русской правящей династии.

Условности того допущения, которые сделал Н.К. Шильдер, а вслед за ним и некоторые другие историки, мы можем, конечно, и не принять, но несомненно одно: жизнь и смерть Александра I – это действительно драматическая страница русской истории; в еще большей степени – это драма живой человеческой личности, вынужденной сочетать в себе, кажется, столь несовместимые начала, как «власть» и «человечность»

 

С.В.Мироненко

 

Николай I

 

Двадцать первого февраля 1855 г. в русских газетах появилось сообщение, поразившее не только миллионы российских подданных, но и весь мир. Это был манифест о кончине императора Николая I. За тридцать лет царствования этого самодержца его имя в сознании современников стало неотделимо от понятия «Россия». «Когда говорят о России, то при этом говорят об императоре Николае», – заметил как‑то Меттерних в одном из писем к австрийскому посланнику в Петербурге графу Фикельмону. Так что в реальность происшедшего верилось с трудом. Тем более что ничто, казалось, не предвещало смерти этого еще вполне крепкого и на вид здорового 58‑летнего мужчины, гордившегося своей физической силой и мощной фигурой, привыкшего к спартанскому образу жизни и редко жаловавшегося на болезни. К.Д. Кавелин писал Т.Н. Грановскому 4 марта из Петербурга в Москву: «До сих пор как‑то не верится! Думаешь, неужели это не сон, а быль?» В те же дни Д.А. Оболенский писал М.П. Погодину: «Хотя я сам сегодня прикасался к останкам покойного государя, но, признаюсь, до сих пор не верится, что его уже нет. Воображаю, как изумлена будет Москва, вся Россия».

Ошеломление, вызванное известием о смерти императора, усугублялось и тем, что до самого последнего дня болезнь Николая держалась в тайне. Как свидетельствует в своем дневнике фрейлина двора А.Ф. Тютчева, «до 17‑го даже петербургское общество ничего о ней не знало». Что же говорить об остальной России?

Официальное сообщение о смерти властителя огромной империи появилось в газетах с опозданием на три дня. Император был мертв, а опубликованный 19 февраля в газетах «Бюллетень № 4» сообщал только об «угрожающем Его Величеству параличном состоянии легких».

Смерть Николая вызвала в обществе разные чувства. Были и такие, кто испытывал искреннюю скорбь и чувство невосполнимой утраты. Но все же подавляющее большинство облегченно вздохнуло.

Сдержанная В.С. Аксакова так писала о смерти Николая I, выражая, конечно, не только свой личный взгляд, но и настроения близкой ей славянофильской среды: «Все говорят о государе Николае Павловиче не только без раздражения, но даже с участием, желая даже извинить его во многом. Но между тем все невольно чувствуют, что какой‑то камень, какой‑то пресс снят с каждого, как‑то легче стало дышать; вдруг возродились небывалые надежды, безвыходное положение, к сознанию которого почти с отчаянием пришли наконец все, вдруг представилось доступным изменению». Много резче писал о смерти Николая I К.Д. Кавелин: «Калмыцкий полубог, прошедший ураганом, и мечом, и катком, и терпугом по русскому государству в течение 30 лет, вырезавший лица у мысли, погубивший тысячи характеров и умов, истративший беспутно на побрякушки самовластия и тщеславия больше денег, чем все предыдущие царствования, начиная с Петра I, – это исчадие мундирного просвещения и гнуснейшей стороны русской натуры – околел наконец, и это сущая правда». По свидетельству современников, это письмо передавалось из рук в руки и «вызывало полное сочувствие».

Почему же царствование, при котором Россия прочно занимала одно из ведущих мест среди мировых держав, а ее армия, в то время самая большая в мире, казалась одновременно и самой сильной, когда блеск петербургского двора ошеломлял иностранцев, а рассказы о богатстве императорских дворцов напоминали восточные сказки, имело столь печальный итог? Однако обо всем по порядку.

 

 

Рождение

Николай I родился в Царском Селе 25 июня (6 июля) 1796 г. Он был третьим сыном великого князя Павла Петровича и его жены Марии Федоровны. О рождении нового великого князя жители Царского Села узнали по пушечной пальбе и колокольному звону, в Петербург же с радостным известием был послан нарочный.

Рождение сына у наследника престола в полдень того же дня было отмечено торжественным молебствием в царскосельской придворной церкви. Оно было совершено в присутствии Екатерины II и всего двора. После молебна придворные чины приносили поздравления императрице и были допущены «к руке». Павел отслужил молебен еще ранним утром и тогда же принимал поздравления придворных. В тот же день в Царскосельском дворце состоялся парадный обед «на 64 куверта», а 29 июня (10 июля), в день тезоименитства Павла Петровича, состоялся большой бал с приглашением «особ первых пяти классов».

Новорожденный великий князь отличался необыкновенными размерами. В день его рождения бабка, Екатерина II, писала Гримму: «Сегодня в три часа утра мамаша (то есть Мария Федоровна) родила большущего мальчика, которого назвали Николаем. Голос у него – бас, и кричит он удивительно, длиною он аршин без двух вершков, а руки у него немного меньше моих. В жизни моей первый раз вижу такого рыцаря. Если он будет продолжать, как начал, то братья его окажутся карликами перед этим колоссом».

Екатерина оказалась в какой‑то степени пророчицей. Николай впоследствии действительно превратился в статного мужчину, обладавшего величественным видом и таким голосом, от которого слабонервные, попадись они императору под горячую руку, просто падали в обморок. Оказалось как нельзя кстати и слово «рыцарь». Все свое царствование Николай ощущал потребность в рыцарской ауре и вносил ее всюду – от устройства рыцарских турниров и архитектурного стиля (Коттедж в Петергофе) до рыцарства (как он его понимал) в политике (сохранение верности идеалам, хотя они и противоречили политическим выгодам).

Крещение новорожденного было совершено 6(17) июля, и он был наречен Николаем – именем, которого не бывало прежде в русском императорском доме. На это обратили внимание современники. Воспреемниками при крещении были старшие брат и сестра младенца – будущий император Александр I и великая княгиня Александра Павловна. Перед окончанием литургии на новорожденного были возложены знаки ордена Андрея Первозванного, которым при рождении награждались все великие князья. После обряда крещения состоялся еще один парадный обед, теперь уже «на 174 особы», а вечером – придворный бал, продолжавшийся до десяти часов вечера. На этом торжества по случаю рождения Николая Павловича окончились.

 

 

Воспитание

Воспитание великого князя, по традиции, было поручено сперва женщинам. В ноябре был утвержден штат новорожденного великого князя, который возглавила статс‑дама Шарлотта Карловна Ливен. Кроме нее в штат вошли три дамы‑гувернантки: Ю.Ф. Адлерберг, Е. Синицына и Е. Панаева; няня – шотландка Евгения Васильевна Лайон (в замужестве Вечеслова); кормилица – красносельская крестьянка Ефросинья Ершова; две камер‑юнгферы – Ольга Никитина и Аграфена Черкасова; две камер‑медхен – Пелагея Винокурова и Марья Перьмякова и два камердинера – Андрей Валуев и Борис Томасон. При великом князе состояли также лейб‑медик доктор Бек, аптекарь Ганеман и зубной врач Эбеланг. В раннем детстве особое влияние на мальчика оказала его няня Лайон. Женщина с сильным характером, очень привязанная к своему воспитаннику, она смогла внушить ему в первые же годы жизни понятие о долге, чести, о рыцарских добродетелях. Но она же, вероятно, передала мальчику и некоторые свойственные ей предрассудки. Так, находившаяся в Варшаве во время восстания Костюшко в 1794 г. и испытавшая тогда сильное нервное потрясение, Евгения Лайон навсегда возненавидела поляков и евреев и внушила те же чувства маленькому Николаю.

Как было принято в то время, Николай с колыбели был записан в военную службу. 7 (18) ноября 1796 г. он был произведен в полковники и назначен шефом лейб‑гвардии Конного полка. Первому батальону этого полка было присвоено его имя. Тогда же он получил свое первое жалованье – 1105 рублей.

Известно, как сложны были отношения Павла I с его старшим сыном Александром, будущим императором. Павел ненавидел свою мать, которая отвечала сыну тем же и всю свою любовь перенесла на старшего внука. Павел не без оснований подозревал, что Екатерина хочет, минуя его, передать права на российский престол Александру. Понятно, что отношения Павла с Александром и отчасти с Константином были далеко не простыми. Иное дело – младшие дети (в 1798 г. у Павла родился еще один сын – Михаил). Павел страстно любил их, отдавая особое предпочтение Николаю. Он часто играл с детьми, уделяя им немалую долю своего досуга. Характерно, что первой игрушкой, купленной Николаю, как явствует из приходно‑расходной книги, было деревянное ружье, приобретенное в августе 1798 года за 1 руб. 50 коп. Затем купили и четыре деревянные шпаги. В апреле 1799 года великий князь впервые надел военный мундир лейб‑гвардии Конного полка. Словом, военный обиход окружал будущего русского императора с самых первых шагов.

Николаю не было и пяти лет, когда он лишился отца, убитого 11 марта 1801 г. в результате заговора. Вскоре после этого воспитание Николая переходит из женских рук в мужские, а с 1803 года его наставниками становятся почти исключительно мужчины. Главный надзор за его воспитанием был поручен генералу М.И. Ламздорфу. Вряд ли можно было сделать более неудачный выбор. По мнению современников, «он не обладал не только ни одною из способностей, необходимых для воспитания особы царственного дома, призванной иметь влияние на судьбы своих соотечественников и на историю своего народа, но даже был чужд и всего того, что нужно для человека, посвящающего себя воспитанию частного лица». Он старался только о том, чтобы переломить воспитанника на свой лад и «идти наперекор всем наклонностям, желаниям и способностям» Николая. Его и воспитывавшегося с ним Михаила «на каждом шагу останавливали, исправляли, делали замечания, преследовали моралью или угрозами». Будущий император рос вспыльчивым, упрямым и непослушным. Почти каждая игра с участием Николая кончалась скандалом – то он бил своих товарищей, то ломал их игрушки. Великий князь органически не терпел положения, когда не он, а кто‑либо из его сверстников занимал ведущее положение. Тогда он пытался восстановить свое первенство силой. Способности его были не выше средних, и поэтому он добивался лидерства преимущественно насилием. Николай был совершенно лишен чувства юмора и не понимал шуток. Он никогда не признавал своих ошибок. Но это вряд ли оправдывает методы воздействия на него Ламздорфа: он позволял себе бить Николая линейкой и даже ружейными шомполами. Наказывали великих князей и розгами. Впрочем, это было известно матери, вдовствующей императрице Марии Федоровне, и заносилось на страницы ежедневного журнала, который вели воспитатели. Как рассказывал впоследствии сам Николай I своему сыну Александру (будущему императору Александру II), Ламздорф не раз хватал его за грудь или за воротник и так ударял об стену, что он почти лишался чувств.

Все сыновья Павла I унаследовали от отца страсть к внешней стороне военного дела: разводам, парадам, смотрам. Но особенно отличался Николай, испытывавший к этому чрезвычайную, иногда просто непреодолимую тягу. Едва он вставал с постели, как тут же принимался с братом Михаилом за военные игры. У них были оловянные и фарфоровые солдатики, ружья, алебарды, гренадерские шапочки, деревянные лошадки, барабаны, трубы, зарядные ящики. Страсть к фрунту, преувеличенное внимание к внешней стороне армейской жизни, а не к ее сути сохранились у Николая на всю жизнь.

28 мая 1800 г. Николай был назначен шефом лейб‑гвардии Измайловского полка и с тех пор носил исключительно Измайловские мундиры. Шили их для него в каких‑то невероятных количествах, что наводит на подозрение касательно честности его воспитателей. В приходно‑расходных книгах значится, что в 1802 году для великого князя было сшито 16 Измайловских мундиров, столько же в 1803‑м, в 1804‑м – 12, в 1805‑м – 11. В еще больших количествах шили для него фраки (в 1805 г. – 30), закупали орденские ленты и звезды (в 1806 г. куплено 58 Андреевских звезд).

Страсть Николая ко всему военному настолько выходила за рамки разумного, что начинала не на шутку беспокоить императрицу Марию Федоровну. Она неоднократно требовала, чтобы и Николай, и Михаил носили гражданское платье и занимались больше серьезным учением, чем военными забавами. Однако ее усилия оставались тщетными.

Шести лет от роду, в 1802 г., Николай начал учиться вначале русскому и французскому языкам, затем закону Божьему. Ахвердов (один из кавалеров, приставленных к Николаю) начал преподавать великому князю русскую историю и географию, а с 1804 г. обучал его арифметике и сообщал самые общие сведения об артиллерии и инженерном деле. Николая учили также немецкому, английскому, а с 1813 г. латинскому и греческому языкам. Он брал уроки музыки, рисования, верховой езды и фехтования (с 1809 г.) Однако занятия не имели ни общего плана, ни системы.

В 1809 г. было решено сделать обучение Николая и Михаила более серьезным и приблизить его по содержанию к университетскому курсу. Одно время обсуждалась даже мысль послать братьев в Лейпцигский университет, но этому решительно воспротивился их старший брат император Александр I. Он считал, что Николаю и Михаилу будет полезно посещать лекции в новом учебном заведении – Царскосельском лицее, который создавался под его покровительством. Однако и этому не суждено было осуществиться. А как заманчиво представить себе, что в одном классе с Пушкиным и Пущиным, Корфом и Горчаковым оказались бы великие князья Николай и Михаил. Изменило бы это дальнейшую судьбу и тех и других? А судьбу России? И как? Кто знает.

Однако в конце концов было решено продолжить домашнее образование, но на более серьезных началах. В качестве наставников будущего императора были привлечены такие известные ученые, как экономист А.К. Шторх, экономист и правовед М.А. Балугьянский, историк Ф.П. Аделунг, В. Кукольник (отец известного драматурга). Однако Николай испытывал непреодолимое отвращение к отвлеченному знанию и оставался совершенно чужд тем «усыпительным лекциям», которые ему читали. «Я помню, как нас мучили, – рассказывал он впоследствии М.А. Корфу, – покойный Балугьянский и Кукольник. Один толковал нам на смеси всех языков, из которых не знал хорошенько ни одного, о римских, немецких и Бог знает каких еще законах, другой – что‑то о мнимом „естественном праве“. В прибавку к ним являлся еще Шторх со своими усыпительными лекциями о политической экономии, которые читал нам по своей печатной французской книжке, ничем не разнообразя этой монотонии. И что же выходило? На уроках этих господ мы или дремали, или рисовали какой‑нибудь вздор, иногда собственные их карикатурные портреты, а потом к экзаменам выучивали кое‑что в долбежку без плода и пользы для будущего. По‑моему, лучшая теория права – добрая нравственность, а она должна быть в сердце, независимо от этих отвлеченностей, и иметь своим основанием религию». Как он уверял своего собеседника, «общие предметы или забываются, или не находят никакого приложения в практике».

Столь откровенное пренебрежение теорией, даже гордость своим неполноценным образованием, звучащая в этих рассуждениях, дает представление об общем отношении к знаниям, которое сформировалось у Николая в годы учения и сохранилось на всю жизнь (рассказ его относится к 1847 г.). Любопытно, что изучение русской истории ограничилось у Николая I самыми элементарными сведениями, которые он почерпнул из занятий с Ахвердовым. Да и они завершились временем Ивана Грозного и Смуты. Не лучше обстояло дело и с всеобщей историей – ее преподавал Николаю учитель французского языка дю Пюже.

Как отличался в этом смысле Николай от своего старшего брата Александра, очаровавшего в свое время интеллектуальную европейскую элиту именно умением вести философскую беседу, поддержать самый тонкий и изощренный разговор! Николай впоследствии также обрел популярность в Европе, но благодаря совсем иным чертам: восхищались великолепием и царственностью манер, достоинством внешнего облика всевластного монарха. Восхищались придворные, а не интеллектуалы. Стремление заземлить все проблемы, сделать их более примитивными, чем они есть на самом деле, а значит, и более понятными для себя и своего окружения проявилось у Николая I с особенной силой в годы его правления: недаром ему сразу так понравилась своей простотой и навсегда осталась близкой знаменитая уваровская триада – православие, самодержавие, народность.

Формированию подобных представлений во многом способствовало и то поприще, которое предназначалось младшим великим князьям: вряд ли тогда кому‑либо могло прийти в голову, что Николаю предстоит в будущем царствовать. Ведь после принятия в конце XVIII века «Учреждения об императорской фамилии» престолонаследие допускалось только по прямой мужской линии. И Николай, будучи вторым братом царствующего императора, практически не имел никаких шансов взойти на престол. Между ним и троном стоял не только Константин, но и дети, которые могли появиться у обоих старших братьев. Поэтому в условиях, когда всю Европу одна за другой сотрясали войны, военная служба, а следовательно и военное образование казались естественными и неизбежными для Николая и его младшего брата Михаила.

Как мы видели, это полностью отвечало желаниям самого Николая. В 1810 году его воспитатель Ахвердов, желая внушить мальчику мысль, что помимо военного поприща есть все‑таки и иные достойные занятия в жизни, задал ему сочинение на тему: «Доказать: что военная служба не есть единственная служба дворянина, но что и другие занятия для него столько же почтенны и полезны». И что же? Николай просто проигнорировал задание – не написал ни одной строки и, сколько его ни убеждали, решительно отказывался выполнить требуемое. В конце концов Ахвердов вынужден был сам продиктовать Николаю это сочинение, о чем не преминул сообщить Марии Федоровне. Николаю в это время шел пятнадцатый год.

Образование юных великих князей состояло в основном в углубленном изучении точных наук и военных дисциплин: высшей математики, опытной и теоретической физики, а также артиллерии, фортификации и прочего. Изучались также общие основы тактики и стратегии. Самыми любимыми у Николая Павловича были уроки полковника Джанотти, преподававшего ему инженерную часть. Это во многом определило его дальнейшую специализацию – руководство инженерными подразделениями русской армии.

Впрочем, систематические занятия завершились довольно рано – в 1813 г. И затем Николая либо вовсе не обременяли учением, либо он слушал небольшие отдельные курсы.

В начале 1814 г. младшие братья Александра I отправились в действующую армию, чего Николай безуспешно пытался добиться с самого начала военных действий в 1812 г., но чему противилась императрица Мария Федоровна. Однако на войну они опоздали и попали в Париж уже после падения Наполеона. За границей великие князья пробыли почти год, побывав в Брюсселе, Гааге, Амстердаме и Берлине. В Берлине Николай познакомился со своей будущей женой, прусской принцессой Шарлоттой. Выбор невесты был вовсе не случаен. Павел давно мечтал укрепить отношения России и Пруссии династическими узами, и Мария Федоровна спустя много лет после смерти мужа сумела осуществить его завет.

В 1815 г. братья вновь получили разрешение прибыть в действующую армию в связи с высадкой Наполеона во Франции и возобновлением военных действий. Однако и на этот раз побывать в настоящем деле им не довелось. Они сопровождали Александра I во время похода на Париж и прожили там почти три месяца. На обратном пути в Россию в Берлине состоялась помолвка Николая с принцессой Шарлоттой.

Пребывание младших сыновей в действующей армии и то впечатление, которое могли произвести на них армейские порядки, усилив их страсть к военному делу, очень тревожило императрицу Марию Федоровну. В своих письмах она вновь и вновь предостерегала их от увлечения тем, что, как она писала, постоянно будет у них перед глазами. Она не без оснований опасалась, что предпочтение всего военного, и так сильное в братьях, еще возрастет и нанесет серьезный ущерб. Того же опасался и герой Отечественной войны 1812г. генерал П.П. Коновницын, которому с 1814 г. было поручено возглавлять военное обучение великих князей. Расставаясь с ними в 1816 г., он написал им прощальное письмо, в котором были такие строки: «Помните… что блаженство народное не заключается в бранях, а в положении мирном; что положение мирное доставляет счастье, свободу, изобилие посредством законов и, следовательно, изучение оных, наблюдение за оными есть настоящее, соответственное и неразлучное с званием вашим дело».

Для завершения образования весной 1816 г. было решено, что Николай совершит две поездки, одну – по внутренним губерниям России, другую – в Англию. 9 мая 1816 г. Николай выехал из Петербурга и вернулся обратно только к концу августа, посетив более 10 губерний. Во время путешествия Николай вел два журнала (так было определено императрицей‑матерью) – «Общий журнал по гражданской и промышленной части» и «Журнал по военной части». В первый он старательно заносил те сведения, которые ему предоставляли во всех губерниях местные власти, во втором отразилось то, что привлекало его внимание при осмотре воинских частей. Характерно, что почти все замечания, в последнем журнале, как писал М.А. Корф, относились «до одних неважных внешностей военной службы, одежды, выправки, маршировки и проч. и не касаются ни одной существенной части военного устройства, управления или морального духа и направления войска. Даже о столь важной стороне военного дела, какова стрельба, нет нигде речи, о лазаретах же, школах и тому подобном упоминается лишь вскользь, чрезвычайно кратко». Впоследствии, став императором и усиленно насаждая в армии муштру, шагистику, слепое повиновение, Николай добился только одного: несмотря на блестящие отчеты военного министерства и внешний блеск армейского строя, армия стала практически небоеспособной. Один из главных виновников поражения русских войск в Крымской войне А.С. Меншиков незадолго до ее начала, после небольших маневров, проведенных в окрестностях Севастополя, с горечью записал в своем дневнике: «Увы, какие генералы и какие штаб‑офицеры: ни малейшего не заметно понятия о военных действиях и расположении войск на местности, об употреблении стрелков и артиллерии. Не дай Бог настоящего дела в поле».

Но эти горькие итоги были еще далеко впереди, а пока, едва переведя дух после возвращения в столицу, великий князь отправился в Англию, чтобы познакомиться с еще одной европейской страной и ее государственным устройством.

В Англии Николай поначалу был принят довольно сухо. Однако, проявив такт и завидное самообладание, великий князь сумел растопить тот ледок, который определял отношения России и Англии после Венского конгресса. Лейб‑медик принца Кобургского Стокмар так писал о впечатлении, которое Николай произвел на англичан: «Это необыкновенно пленительный юноша; он выше принца Леопольда, не очень худ и прям, как сосна. Его лицо юношеской белизны с необыкновенно правильными чертами, красивым открытым лбом, красивыми изогнутыми бровями, необыкновенно красивым носом, изящным маленьким ртом и тонко очерченным подбородком… Его манера держать себя полна оживления, без натянутости, без смущения и тем не менее очень прилична. Он много и прекрасно говорит по‑французски, сопровождая слова недурными жестами. Если даже не все, что oн говорил, было остроумно, то по крайней мере все было не лишено приятности… Во всем он проявляет большую уверенность в самом себе, по‑видимому, однако, без претенциозности».

Трудно сказать, какое впечатление произвел на Николая строй конституционной монархии. Хотя известно, что 16 января 1817 г. он посетил парламент, присутствовал при его открытии и слушал прения в верхней и нижней палатах, но никаких свидетельств о том, что он вынес из этого посещения, не сохранилось. Судя по дальнейшему ходу событий, молодой великий князь остался равнодушен к английскому государственному устройству и вполне разделял мысль, высказанную министром иностранных дел К.В. Нессельроде в записке, написанной специально для Николая перед поездкой в Лондон. По мнению дипломата, история Англии и ее политическое устройство настолько своеобразны, что ни о каком перенесении существующих там государственных институтов на российскую почву не могло быть и речи.

 

 

Женитьба

Во время пребывания Николая в Лондоне решился окончательно вопрос о его женитьбе. В январе 1817 г. император Александр I и прусский король обменялись письмами, где подтвердили неизменность своего решения о браке Николая и Шарлотты. В Берлин поехал протоиерей Н.В. Музовский, который должен был подготовить невесту к переходу в православие. И уже 9 июня того же года Николай встречал свою невесту на границе, по обеим сторонам которой были выстроены прусские и русские войска. Впоследствии Александра Федоровна (такое имя Шарлотта получила при крещении) вспоминала, что Николай стоял «у пограничного шлагбаума с обнаженной шпагой во главе войска». Обращаясь к войскам, сопровождавшим невесту, Николай сказал знаменательные слова: «Мои друзья, помните, что я наполовину ваш соотечественник и, как вы, вхожу в состав армии вашего короля» (в 1816 г. прусский король назначил Николая шефом Бранденбургского кирасирского полка).

Конечно, Николай по крови был наполовину немец (и даже более чем наполовину, если считать всех его предков). Но дело не в крови, а в самоощущении национальной принадлежности. Можно ли представить подобные слова в устах чистокровной немки Екатерины II? Разумеется, нет. Дело в том, что Николай не по крови, а по духу, по характеру был более немцем, чем русским: немецкая педантичность, стремление все разложить по полочкам и в этом видеть залог успешного решения всех вопросов часто брали в нем верх. Эти свойства характера будущего императора не укрылись от глаз внимательных современников. Недаром проницательный А.И. Герцен называл Николая «русским немцем», который тщетно желал обрусеть и который «при первом представившемся случае, когда враждебно встретились интересы России с немецким интересом, предал Россию» (Герцен имел здесь в виду события 1848–1844 гг. в Европе; но к этому мы еще вернемся).

Тем временем кареты, в которых жених и невеста ехали в Петербург в сопровождении небольшой свиты, медленно тянулись «по невозможным дорогам и при невыносимой жаре» (воспоминания Александры Федоровны). 18 июля кортеж Достиг Царского Села, и Николай с невестой оказались в объятиях Марии Федоровны. Будущая императрица так вспоминала о своем первом появлении в Царскосельском дворце: «Юную принцессу разглядывали с головы до ног и нашли, по‑видимому, не столь красивой, как предполагали; но все любовались моей ножкой, моей легкостью походки, благодаря чему меня даже прозвали „птичкой“.

Молодая женщина (она была на два года моложе Николая) не без труда привыкала к новой обстановке. Особенно тяжело она переживала необходимость принять новую веру. Вплоть до 24 июня, когда был совершен обряд перехода в православие, Александра Федоровна, по ее собственному признанию, «не переставала плакать». Но как только она приобщилась святых тайн, то почувствовала себя «примиренною с самой собою и не проливала более слез».

25 июня, в день рождения Николая, состоялось их обручение. Александра Федоровна впервые надела русское платье – розовый сарафан и бриллиантовые украшения. «Я не носила ни одного бриллианта в Берлине, где отец, – вспоминала Александра Федоровна, – воспитывал нас с редкой простотой». Каждый вечер ее возили по улицам, и белые ночи, которые она видела впервые, казались ей «необычайными, но приятными».

В воскресенье 1 июля, в день рождения невесты, состоялась свадьба. О том, что происходило в этот день в Зимнем дворце, рассказала сама Александра Федоровна: «Я не хочу здесь распространяться о своих личных впечатлениях, но в этот день невозможно пройти их молчанием. Меня одели наполовину в моей комнате, а остальная часть туалета совершалась в Брильянтовой зале, прилегавшей в то время к спальне вдовствующей императрицы. Мне надели на голову корону и, кроме того, бесчисленное множество крупных коронных украшений, под тяжестью которых я была едва жива. Посреди всех этих уборов, я приколола к поясу одну белую розу. Я почувствовала себя очень, очень счастливой, когда руки наши наконец соединились; с полным доверием отдавала я свою жизнь в руки моего Николая, и он никогда не обманул этой надежды! Остальную часть дня поглотил обычный церемониал, этикет и обед».

Семейная жизнь Николая протекала счастливо. Александра Федоровна боготворила мужа, и размолвки редко омрачали их семейный быт. Правда, она часто хворала, и это накладывало определенный отпечаток на уклад жизни великокняжеской четы, поселившейся в Аничковом дворце.

 

 

Служба

Сейчас же после женитьбы, 3(15) июля 1817 г., Николай Павлович был назначен генерал‑инспектором по инженерной части и шефом лейб‑гвардии Саперного батальона. Этим как бы окончательно была определена сфера деятельности великого князя. Сфера государственной деятельности достаточно скромная, но вполне соответствующая его наклонностям, проявившимся еще в отрочестве. Наблюдательные современники уже тогда отмечали как главную черту Николая его самостоятельность. Упрямство, доставившее так много неприятностей в детские и юношеские годы и самому Николаю, и его воспитателям, перешло в совсем иное качество, весьма пригодившееся ему впоследствии, когда он стал императором. А в те годы, как вспоминал камер‑паж Александры Федоровны Дараган, все находились под обаянием императора Александра, казавшегося «идеалом совершенства», копировали его жесты, перенимали его привычки. «Подражание это у Михаила Павловича выходило немного угловато, – писал Дараган, – ненатурально, а у Константина Павловича даже утрированно, карикатурно. По врожденной самостоятельности характера не увлекался этой модой только один великий князь Николай Павлович». По словам Дарагана, он «не походил еще на ту величественную, могучую, статную личность, которая теперь представляется всякому при имени императора Николая. Он был очень худощав и оттого казался выше. Облик и черты лица его не имели еще той округлости, законченности красоты, которая в императоре невольно поражала каждого и напоминала изображения героев на античных камеях. Осанка и манеры великого князя были свободны, но без малейшей кокетливости или желания нравиться, даже натуральная веселость его, смех как‑то не гармонировали со строго классическими, прекрасными чертами его лица… В павловском придворном кружке он бывал иногда весел до шалости».

Однако сама Александра Федоровна, обладавшая живым характером и склонная к развлечениям, не могла не отметить, что ее муж не слишком охотно принимает в них участие. Она вспоминала, что вдовствующая императрица «журила своих сыновей – Николая и Михаила – за то, что они усаживались в углу с вытянутыми, скучающими физиономиями, точно медведи или марабу. Правда, у моего Николая лицо было слишком серьезно для 21 года, особенно когда он посещал общество или балы». Похоже, что сразу после свадьбы Николай чувствовал себя гораздо более свободным, когда оставался наедине с женой. «Он чувствовал себя вполне счастливым, впрочем, как и я, когда мы оставались наедине в своих комнатах; он бывал тогда со мною необычайно ласков и нежен».

Ничто, как видим, не омрачало тогда счастливой молодости Николая Павловича, но ничто не предвещало и ожидавшего его в недалеком будущем поприща. Он мог позволить себе быть веселым и беззаботным, а античный профиль его не был еще приведен в гармонию с величием императорского звания. Время протекало между военными учениями, светской жизнью и обязанностями, по дворцовому этикету возлагавшимися на великого князя.

17 (29) апреля 1818 г. в великокняжеской семье праздновали рождение первенца Александра – будущего императора Александра II. Ему было суждено войти в русскую историю как царь‑реформатор, царствование которого включило в себя «эпоху великих реформ».

Летом 1818 года в жизни Николая Павловича произошло одно событие, не столь важное, но все же знаменательное: он был назначен командиром бригады 1‑й гвардейской дивизии (лейб‑гвардии Измайловский и Егерский полки) с оставлением прежней должности генерал‑инспектора по инженерной части. Великого князя нисколько не обидела эта скромная, в сущности, сфера его деятельности, закрепленная за ним, казалось, навсегда. Он получил то, к чему стремился, – возможность самостоятельно командовать войсками, проводить учения и смотры.

Однако отношения великого князя с подчиненными ему частями складывались далеко не безоблачно. Он бывал резок и несдержан. В гвардии его не любили. Наиболее резко это проявилось в столкновении Николая Павловича с офицерами лейб‑гвардии Егерского полка, происшедшем весной 1822 года во время похода гвардии в Вильну. Оскорбительный разнос, учиненный командиром бригады ротному командиру В.С. Норову за мелкие неисправности в строю, повлек за собой коллективное требование всех офицеров полка, чтобы он, как написал сам Николай командиру дивизии И.Ф. Паскевичу, «отдал сатисфакцию Норову». Таким образом, офицеры требовали дуэли. Конечно, дуэль с великим князем была невозможна, но в знак протеста офицеры так же коллективно подали в отставку. Паскевичу с большим трудом удалось замять это дело.

 

 

Престолонаследие

Следует сказать, что к этому времени уже произошли события, резко менявшие положение Николая и открывавшие перед ним перспективы, о каких он не мог и мечтать. Летом 1819 года Александр I впервые прямо сообщил младшему брату и его жене, что намерен через некоторое время отказаться от престола. Николай I и Александра Федоровна, в разное время описавшие беседу Александра с ними на эту тему, изложили ее одинаково. Летом 1819 года в Красном Селе шли большие маневры, в которых участвовала и гвардейская бригада Николая Павловича. Царь присутствовал на маневрах. За обедом у великокняжеской четы, когда никого, кроме них троих, за столом не было, Александр сказал брату и невестке, что намерен отказаться от престола, а так как брат Константин также отказывается царствовать, то наследником престола будет Николай. Рассказ об этом разговоре в 1825 году занесла в свой дневник Александра Федоровна. Очень близко к ее рассказу, но немного подробнее вспоминал об этой беседе в своих мемуарах Николай I, писавший их в несколько приемов для своих детей в 30–40‑е годы. Изложив монолог Александра, он прибавил: «Мы были поражены как громом. В слезах, в рыданиях от этой ужасной, неожиданной вести, мы молчали». На все возражения Николая, что он не чувствует себя способным управлять столь огромной страной, Александр отвечал отказом и приводил брату в пример самого себя: он получил страну в «совершенном запущении», но многое сумел исправить и улучшить, и потому Николай «найдет все в порядке», который ему останется «только удержать».

Об отречении Константина и о том, что был подготовлен манифест о передаче трона Николаю, достаточно подробно говорится в очерке, посвященном Александру I. Отметим здесь лишь то, что повлияло на развитие событий, в которых главным действующим лицом был уже Николай.

Оставаясь неоглашенным, манифест, как оказалось, не имел никакой юридической силы. Это подтвердилось впоследствии событиями ноября 1825 года. Дело на всякий случай было сделано, но продолжало сохраняться в тайне. Кроме императора, Константина и их матери о манифесте в стране знали только три человека: Филарет, А.Н. Голицын, переписывавший документ, и А.А. Аракчеев. Эта‑то тайна и стала тем фактором, который создал в 1825 году ситуацию междуцарствия и спровоцировал восстание 14 декабря. Опубликуй Александр в 1823 году законным порядком подготовленный манифест, такой ситуации не возникло бы спустя два года.

Могло ли быть все это полностью скрыто от Николая, как он утверждал потом в своих воспоминаниях? Маловероятно. Слухи о том, что в Государственный совет, Сенат и Синод присланы запечатанные императорской печатью конверты, содержание которых сохраняется в тайне, весьма заинтриговали в октябре 1823 года петербургское общество. По свидетельству М.А. Корфа, «публика, даже высшие сановники ничего не знали: терялись в соображениях, догадках, но не могли остановиться ни на чем верном. Долго думали и говорили о загадочных конвертах; наконец весть о них, покружась в городе, была постигнута общею участию: ею перестали заниматься». Невозможно поверить, что слухи эти не достигли ушей великого князя, а уловить связь между таинственными конвертами и прямо выраженной волей Александра было, конечно, нетрудно. Однако нет сомнения в том, что документов он не видел и точный их смысл действительно оставался ему неизвестен.

Было, впрочем, еще два лица, которых Александр I счел нужным поставить в известность о документальном оформлении своего намерения сделать Николая наследником престола. Первым был брат Александры Федоровны, прусский принц Фридрих‑Вильгельм‑Людвиг (будущий германский император Вильгельм I), приезжавший в 1823 году в Россию. Он писал впоследствии: «Один я, по особому доверию ко мне императора Александра, знал об отречении великого князя Константина в пользу Николая. Сообщение это было сделано мне в Гатчине в половине октября 1823 года». Вернувшись в Берлин, принц «доложил об этом королю, к его, короля, величайшему изумлению. Кроме него, никто об этом не слышал от меня ни единого слова». Вторым был принц Оранский (впоследствии нидерландский король Вильгельм II), посетивший Петербург весной 1825 года. М.А. Корф писал: «Государь поверил и ему свое желание сойти с престола. Принц ужаснулся. В порыве пламенного сердца он старался доказать, сперва на словах, потом даже письменно, как пагубно было бы для России осуществление такого намерения. „…“ Александр выслушал милостиво все возражения и – остался непреклонен». Интересно, что, по словам Корфа, принц был связан «особенною дружбою с великим князем Николаем Павловичем». Несмотря на всю конфиденциальность, новость эта появилась даже в печатном издании – в прусском придворном календаре на 1825 г. Николай Павлович был показан наследником российского престола.

Попробуем теперь представить себе психологическое состояние Николая Павловича в течение последовавших двух лет. Ему уже известно, что вследствие отказа брата Константина царствовать он, Николай, должен в будущем занять российский престол – то ли в результате отречения Александра (о котором вопрос более никогда не поднимался), то ли после кончины старшего брата, еще, скорее всего, весьма отдаленной (заметим также, что в 1825 г. императору было 46 лет и ничто не предвещало краткости оставшихся ему лет жизни). Однако все это продолжает оставаться семейной тайной, и в глазах общества наследником престола, цесаревичем со всеми полагающимися регалиями является Константин. А Николай – по‑прежнему всего лишь один из двух младших великих князей, командир бригады. И это поле деятельности, так радовавшее его сперва, уже не может соответствовать его естественным в такой ситуации амбициям. Об этом свидетельствует, в частности, запись в дневнике А.С. Меншикова от 15 ноября 1823 г., передающая рассказ А.Ф. Орлова. Когда Орлов сказал Николаю, своему близкому другу, что «ему хотелось бы отделаться от командования бригадой, Николай Павлович покраснел и воскликнул: „Ты – Алексей Федорович Орлов а я – Николай Павлович, между нами есть разница, и ежели тебе тошна бригада, каково же мне командовать бригадою, имея под своим начальством инженерный корпус с правом утверждать уголовные приговоры до полковника!“ Но дело, конечно, было не только в острой реакции на свое положение вообще и скрытой от всех его двусмысленности.

В феврале 1825 года Николай был наконец назначен командиром 1 ‑й гвардейской дивизии. Но это недостаточно меняло дело. Он не был даже сделан членом Государственного совета. Может быть, такая ситуация отчасти объясняет неуравновешенность великого князя, делавшую его все менее популярным в гвардии. Но, несомненно, причины этой непопулярности были глубже и коренились в чертах личности. Декабрист В.И. Штейнгейль в своих «Записках о восстании» передавал слова профессора А.Ф. Мерзлякова, выпукло рисующие эти черты. Когда в Москве начали циркулировать слухи о состоявшемся отречении Константина и секретном назначении наследником престола Николая, Штейнгейль беседовал на эту тему с Мерзляковым. «Когда разнесся этот слух по Москве, – говорил Алексей Федорович, – случилось у меня быть Жуковскому; я его спросил: „Скажи, пожалуй, ты близкий человек – чего нам ждать от этой перемены?“ „Суди сам, – отвечал Василий Андреевич, – я никогда не видал книги в его руках; единственное занятие – фрунт и солдаты“. „Вообще в это время, – пишет дальше Штейнгейль, – великий князь не имел приверженцев“. Профессор Военной академии генерал А.Э. Циммерман так характеризовал Николая Павловича: „Главным пороком его, конечно, была шагистика „…“, неудержимая детская страсть играть в солдатики. Он бывал несправедлив, мелок, придирчив „…“, за какие‑нибудь фронтовые ошибки не щадил в таких случаях ни заслуг, ни лет“.

Декабрист А.М. Булатов в письме из крепости к великому князю Михаилу Павловичу так объяснял непопулярность его брата Николая в обществе: «На стороне ныне царствующего императора была весьма малая часть. Причины нелюбви к государю находили разные: говорили, что он зол, мстителен, скуп; военные недовольны частыми учениями и неприятностями по службе; более же всего боялись, что граф Алексей Андреевич (Аракчеев) останется в своей силе». Очень близок к этому отзыв другого декабриста, Г.С. Батенькова. Он показывал на следствии: «Против особы нынешнего государя я имел предубеждение по отзывам молодых офицеров, кои считали Его Величество весьма пристрастным к фрунту, строгим за все мелочи и нрава мстительного».

Подобная репутация потенциального императора оказала решающее влияние на события, развернувшиеся после смерти Александра I, и на поведение самого Николая. Как рассказывал в своих мемуарах тот же Штейнгейль, «если прямо не присягнули Николаю Павловичу, то причиною тому Милорадович, который предупредил великого князя, что не отвечает за спокойствие столицы по той ненависти, какую к нему питает гвардия». Перейдем, однако, к самим этим событиям.

 

 

Междуцарствие

Известие, что Александр I умирает, получили в Петербурге 25 ноября около четырех часов дня четыре лица.

Это были: статс‑секретарь вдовствующей императрицы Марии Федоровны Г.И. Вилламов, председатель Государственного совета князь П.В. Лопухин, петербургский генерал‑губернатор граф М.А. Милорадович и дежурный генерал Главного штаба А.Н. Потапов. На состоявшемся вслед за этим совещании Милорадовича, Потапова, командующего гвардией Воинова и начальника штаба Гвардейского корпуса генерала Нейдгардта было решено держать это известие пока в тайне. Вечером того же дня Милорадович сообщил Николаю Павловичу о близкой смерти императора. Последний вспоминал потом: «25‑го ноября вечером, часов в шесть, я играл с детьми, у которых были гости. Как вдруг пришли мне сказать, что военный генерал‑губернатор граф Милорадович ко мне приехал. Я сейчас пошел к нему и застал его в приемной комнате с платком в руке и в слезах; взглянув на него, я ужаснулся и спросил: „Что это, Михаил Андреевич, что случилось?“ Он мне отвечал: „Ужасное известие“. Я ввел его в кабинет, и тут он, зарыдав, отдал мне письмо от князя Волконского и Дибича, говоря: „Император умирает, остается лишь слабая надежда“. У меня ноги подкосились; я сел и прочел письмо, где говорилось, что хотя не потеряна всякая надежда, но что государь очень плох».

Вечером после описанного разговора Николай поехал в Зимний дворец, где застал Марию Федоровну в «ужасных терзаниях». Именно здесь, по его словам, он впервые узнал, что Константин окончательно отказался от короны и что существуют официальные акты, передающие русский престол ему, Николаю.

В официальной записке, составленной позже для цесаревича Константина по приказанию Николая, говорилось: «Его Императорское Высочество, граф Милорадович и генерал Воинов приступили к совещанию, какие бы нужно принять меры, если бы, чего Боже сохрани, получено было известие о кончине возлюбленного монарха. Тогда Его Императорское Высочество предложил свое мнение, дабы в одно время при объявлении о сей неизречимой потере провозгласить и восшедшего на престол императора, и что он первый присягнет старшему своему брату, как законному наследнику престола».

Однако в действительности все было не совсем так, и эта записка призвана была не столько прояснить истинное положение дел, сколько скрыть его. Ф.П. Опочинин, бывший адъютант Константина, человек вполне осведомленный, рассказал декабристу С.П. Трубецкому, как на самом деле протекала эта беседа генералов с великим князем Николаем Павловичем. Когда последний заявил Милорадовичу и Воинову о своем праве на престол и намерении его занять, рассказывал в своих мемуарах Трубецкой, «граф Милорадович ответил наотрез, что великий князь Николай Павлович не может и не должен никак надеяться наследовать брату своему Александру в случае его смерти; что законы империи не дозволяют государю располагать престолом по завещанию, что притом завещание Александра известно только некоторым лицам и неизвестно в народе: что отречение Константина также не явное и осталось необнародованным; что император Александр, если хотел, чтобы Николай наследовал после него престол, должен был обнародовать при жизни своей волю свою и согласие на нее Константина; что ни народ, ни войско не поймет отречения и припишет все измене, тем более что ни государя самого, ни наследника по первородству нет в столице, но оба были в отсутствии; что, наконец, гвардия решительно откажется принести Николаю присягу в таких обстоятельствах, и неминуемым затем последствием будет возмущение. Совещание продолжалось до двух часов ночи. Великий князь доказывал свои права, но граф Милорадович их признать не хотел и отказал в своем содействии». С этого момента одним из главных действующих лиц междуцарствия стал М.А. Милорадович.

В томительном ожидании прошло более суток, пока наконец утром 27 ноября фельдъегерь привез известие о кончине Александра I. В этот момент Николай, его мать и жена находились в большой церкви Зимнего дворца. Николай писал потом: «Там дверь в переднюю была стеклянная, и мы условились, что, буде приедет курьер из Таганрога, камердинер сквозь дверь даст мне знать. Только что после обедни начался молебен, знак был дан камердинером Гриммом. Я тихо вышел и в бывшей библиотеке, комнате короля прусского, нашел гр. Милорадовича. По лицу его я уже догадался, что роковая весть пришла. Он мне сказал: „Все кончено, мужайтесь, дайте пример“ – и повел меня под руку. Так мы дошли до перехода, что был за кавалергардской комнатой; тут я упал на стул, все силы меня оставили».

Дальше шло так, как того хотел Милорадович. Известив Марию Федоровну о случившемся, Николай присягнул новому императору Константину, за ним это сделали Милорадович и присутствовавшие генералы. Затем Николай немедленно привел к присяге внутренний и главный дворцовые караулы, а начальника штаба Гвардейского корпуса Нейдгардта послал в Александро‑Невскую лавру, где собран был для молебна во здравие Александра гвардейский генералитет во главе с Воиновым (собравшиеся еще не знали о кончине императора). Вскоре полки повсеместно стали присягать Константину.

Когда Николай сообщил о совершенной присяге императрице‑матери, она в ужасе воскликнула: «Что сделали вы, Николай? Разве вы не знаете, что есть акт, который объявляет вас наследником?» Петербургский гарант завещания покойного императора князь А.Н. Голицын во время присяги оказался в лавре. Услышав о смерти Александра, он бросился во дворец. «В исступлении, вне себя от горя, но и от вести во дворце, что все присягнули Константину Павловичу, он начал мне выговаривать, зачем я брату присягнул и других сим завлек, и повторил мне, что слышал от матушки, и требовал, чтобы я повиновался мне неизвестной воле покойного государя. Я отверг сие неуместное требование положительно, и мы расстались с князем, я – очень недовольный его вмешательством, он – столько же моей неуступчивостию», – вспоминал Николай.

После того как вопреки закону и традиции войска присягнули первыми, надо было организовать присягу правительственных учреждений, и прежде всего Государственного совета. Поскольку один из экземпляров завещания хранился именно там, то вопрос о престолонаследии должен был встать в Совете с особой остротой.

Государственный совет собрался в тот же день, 27 ноября. Голицын сообщил о завещании Александра. Часть членов Совета не склонна была даже знакомиться с завещанием мертвого императора, которое могло привести их к столкновению с живым. Однако большинство настояло на том, чтобы выслушать манифест Александра и письмо Константина. Бумаги были прочитаны, и положение членов Государственного совета стало весьма двусмысленным. Выполняя волю покойного императора, они противопоставили бы себя генералитету, гвардии, наконец, законному наследнику, который мог и отказаться от своего прежнего решения. Члены Государственного совета для разрешения сомнений решили пригласить в Совет Николая. Пошедший за ним Милорадович, вернувшись, сообщил, что великий князь, не будучи членом Совета, не считает себя вправе явиться в таковой. Тогда Совет просил Милорадовича исходатайствовать у великого князя разрешение явиться к нему в полном составе.

Бледный, взволнованный Николай, по свидетельству государственного секретаря А.Н. Оленина, заявил членам Совета: «Господа, я вас прошу, я вас убеждаю, для спокойствия государства немедленно, по примеру моему и войска, принять присягу на верное подданство государю императору Константину Павловичу. Я никакого другого предложения не приму и ничего другого и слушать не стану». В записке Оленина есть существенный момент: Николай четко и ясно объявил членам Государственного совета, что ему известно о содержании манифеста и об отречении цесаревича. Это убедительно подтверждает достоверность воспоминаний С.П. Трубецкого.

Тогда же решили не вскрывать пакет с завещанием, хранящийся в Сенате, и не знакомить с ним сенаторов. Государственный совет присягнул. Вслед за ним вскоре присягнул и Сенат.

Через четыре года Николай сказал Константину в личной беседе: «В тех обстоятельствах, в которые я был поставлен, мне невозможно было поступить иначе».

Однако Константин был тверд в своем решении никогда не царствовать. Получив известие о смерти Александра, он сам присягнул Николаю как российскому императору и привел к присяге всю Польшу. Не вдаваясь в подробности, отметим лишь, что, отказываясь от престола, Константин не сделал это с той решительностью и определенностью, как того требовала ситуация. Он не только не отправился немедленно в Петербург, чтобы своим присутствием лично подтвердить законность вступления на престол Николая, но даже не послал туда официального манифеста, который утвердил бы законность хранившихся в тайне актов. Он ограничился письмами к матери и Николаю. В одном из них (неофициальном) он писал Николаю: «Перехожу к делу и извещаю тебя, что во исполнение воли покойного нашего государя я послал к матушке письмо, содержащее в себе выражение непреложной моей решимости, заранее освященной как покойным моим повелителем, так и нашею родительницею». В двух других (официальных) письмах к императрице Марии Федоровне и Николаю Константин объявил, что уступает брату «право на наследие императорского всероссийского престола». Письма эти увез из Варшавы 26 ноября великий князь Михаил Павлович, оказавшийся там совершенно случайно. Понимая весь драматизм ситуации и двигаясь с максимально возможной скоростью, он прибыл в Петербург 3 декабря. А навстречу ему из Петербурга в Варшаву летел в это же время фельдъегерь, везший письмо Николая к старшему брату от 27 ноября, где сообщалось о совершенной уже в столице присяге Константину. Николай писал: «Предстаю перед моим государем с присягою, которую ему обязан, которую уже и принес ему».

Итак, междуцарствие началось. Но ни Николай, ни Константин не знали еще, что в столице зреет военный заговор и тайная декабристская организация, существующая уже девять лет, готова вот‑вот во всеуслышание заявить о своих намерениях изменить политический и социальный строй страны.

Выяснение отношений между братьями затягивалось. Приехав в Петербург, Михаил немедленно отправился к Марии Федоровне, которая в эти дни стала одной из самых влиятельных фигур. Вот как описывает эти события в своих воспоминаниях сам Николай: «Матушка заперлась с Михаилом Павловичем; я ожидал в другом покое – и точно ожидал решения своей участи. Минута неизъяснимая. Наконец дверь отперлась, и матушка мне сказала:

– Ну, Николай, преклонитесь перед вашим братом: он заслуживает почтения и высок в своем неизменном решении предоставить вам трон.

Признаюсь, мне слова сии тяжело было слушать, и я в том винюсь; но я себя спрашивал, кто большую приносит из нас двух жертву: тот ли, который отвергал наследство отцовское под предлогом своей неспособности и который, раз на сие решившись, повторял только свою неизменную волю и остался в том положении, которое сам себе создал сходно всем своим желаниям, или тот, кто, вовсе не готовившийся на звание, на которое по порядку природы не имел никакого права, которому воля братняя была всегда тайной и который неожиданно, в самое тяжелое время и в ужасных обстоятельствах должен был жертвовать всем, что ему было дорого, дабы покориться воле другого? Участь страшная, и смею думать и ныне, после 10 лет, что жертва моя была в моральном, в справедливом смысле гораздо тягче.

Я отвечал матушке:

– Прежде чем преклониться, позвольте мне, матушка, узнать, почему я это должен сделать, ибо я не знаю, чья из двух жертв больше: того, кто отказывается от трона, или того, кто принимает его при подобных обстоятельствах».

Любопытно, что в императорской семье сразу же возникли опасения насчет второй присяги. «Зачем ты все это делал, – говорил Николаю Михаил Павлович, – когда тебе известны акты покойного государя и отречение цесаревича? Что теперь будет при повторной присяге в отмену прежней и как Бог поможет все это кончить?» Николай пытался рассеять мрачные предчувствия брата, ссылаясь на то, что присяга Константину прошла совсем спокойно. Но Михаил стоял на своем: «Нет, это совсем другое дело: все знают, что брат Константин остался между нами старший; народ всякий день слышал в церквах его имя первым, вслед за государем и императрицами, и еще с титулом цесаревича; все издавна привыкли считать его законным наследником, и потому вступление его на престол показалось вещью очень естественною. Когда производят штабс‑капитана в капитаны, это – в порядке и никого не дивит; но совсем иное дело – перешагнуть через чин и произвесть в капитаны поручика. Как тут растолковать каждому в народе и в войске эти домашние сделки и почему сделалось так, а не иначе?»

Между Петербургом и Варшавой шла оживленная переписка. Николай настаивал, чтобы Константин признал себя императором и только потом издал манифест об отречении и провозгласил его, Николая, наследником. Кроме того, он считал необходимым личное присутствие Константина в Петербурге. 5 декабря Михаил Павлович снова отправился в Варшаву. Однако вечером того же дня он встретил по дороге едущего оттуда Лазарева, адъютанта Николая, везшего решительный отказ Константина от всех предложений Николая.

Прочтя письмо, Михаил решил, что ему незачем продолжать свой путь, и остановился на станции Ненналь, в 300 верстах от столицы, ожидая дальнейших событий. В Петербург он вернулся только 14 декабря.

Николаю пришлось смириться с обстоятельствами. Драматизм их усугублялся тем, что за два дня до этого, 10 декабря, будущему императору стало известно о существовании обширного заговора, расследованием которого в строжайшей тайне занимались, как оказалось, еще с августа 1825 года. Первым сообщил ему об этом Аракчеев, не знавший, впрочем, многих подробностей, выяснившихся только во время пребывания Александра на юге. Но и без них Николаю стало ясно, что положение его значительно более шаткое, чем он предполагал. Он немедленно известил об этой новости Милорадовича и потребовал принять меры. 12 декабря из Таганрога прибыл полковник Фредерике с пакетом от начальника Главного штаба Дибича.

«Пусть изобразят себе, что должно было произойти во мне, – писал Николай в своих записках, – когда, бросив глаза на включенное письмо от генерала Дибича, увидел я, что дело шло о существующем и только что открытом пространном заговоре, которого отрасли распространялись через всю империю, от Петербурга на Москву и до второй армии в Бессарабии.

Тогда только почувствовал я в полной мере тягость своей участи и с ужасом вспомнил, в каком находился положении. Должно было действовать, не теряя ни минуты, с полною властью, с опытностью, с решимостью – я не имел ни власти, ни права на оную».

Но мало этого, в тот же вечер адъютант генерала Бистрома Яков Ростовцев, член тайного общества, сумел передать Николаю личное письмо, в котором заклинал великого князя не принимать престола, что повлекло бы гибельные для России междоусобия. «Противу Вас должно таиться возмущение, – писал Ростовцев, – оно вспыхнет при новой присяге». Как ни неопределенна была эта угроза, но после сообщения Дибича характер предрекаемого «возмущения» был совершенно очевиден для Николая.

По роковому совпадению именно в этот день, как мы уже сказали, в Петербург были привезены последние письма Константина, решавшие вопрос о престолонаследии. Положение было катастрофическим, и надо было действовать. Познакомив Милорадовича, Голицына и Бенкендорфа с бумагами Дибича и поручив выявить и арестовать находившихся в Петербурге названных им членов тайного общества, Николай принял решение о назначении новой присяги на 14 декабря. До этого необходимо было закончить начатую уже работу над манифестом о восшествии на престол. Первоначальный его набросок по указаниям Николая составил адъютант Адлерберг, а над окончательным текстом трудился сперва Карамзин, потом, в качестве основного редактора, Сперанский.

Готовились и декабристы. К вечеру 12 декабря общий план их действий был готов, обязанности руководителей распределены. С неизбежностью перед декабристами встали болезненные для большинства из них вопросы, связанные с судьбой императорской фамилии, цареубийством. Покушение на Николая должен был совершить Каховский.

 

 

Восстание 14 декабря

Наступил решающий день. И хотя созванный накануне вечером Государственный совет принял эту перемену монарха совершенно спокойно, у Николая не было ни малейшей уверенности в благополучном исходе дела. В шесть часов утра он был уже на ногах. Около семи часов собрались гвардейские генералы и полковые командиры. Николай произнес небольшую речь, где объяснил обстоятельства междуцарствия, а потом прочел манифест о своем восшествии на престол, завещание Александра и документы об отречении Константина. Закончив чтение, он обратился к присутствующим с вопросом, нет ли у них каких‑либо сомнений. Все единодушно заявили о своем признании его законным монархом. Тогда Николай торжественно провозгласил: «После этого вы отвечаете мне головою за спокойствие столицы, а что до меня, если я буду императором хоть на один час, то покажу, что был того достоин». Слова его, а главное, то достоинство и внутренняя сила, с какими они были произнесены, оказали на слушателей глубокое впечатление.

Аресты произведены не были, а сам масштаб заговора среди расположенных в столице войск был неясен. Кроме того, Михаил Павлович, к которому был послан нарочный, все еще не вернулся в Петербург, а приступать к присяге Сената, Синода и войск в отсутствие единственного члена императорской фамилии, лично видевшегося с Константином и привезшего подтверждение его отречения от престола, было нежелательно. Но откладывать было тоже нельзя. В заключение аудиенции Николай приказал собравшимся у него командирам ехать присягать в Главный штаб, а оттуда в свои части для приведения их к присяге. Душевное состояние, владевшее новым императором в это утро, проясняют слова, сказанные им ранним утром Бенкендорфу: «Сегодня вечером, может быть, нас обоих не будет более на свете, но, по крайней мере, мы умрем, исполнив наш долг». Еще до встречи с гвардейским генералитетом он написал сестре Марии, герцогине Саксен‑Веймарской: «Наш ангел должен быть доволен, воля его исполнена, как ни тяжела, ни ужасна она для меня. Молитесь, повторяю, Богу за вашего несчастного брата: он нуждается в этом утешении, и пожалейте его».

Около восьми часов Николаю сообщили, что церемония присяги Сената и Синода, начавшаяся в семь часов двадцать минут, уже совершилась. Затем начали поступать сведения о присяге первых гвардейских частей – конногвардейцев и первого батальона Преображенского полка. Вслед за ними стали присягать и другие гвардейские полки. Но видимое это благополучие продолжалось еще не более часа.

Готовившееся восстание началось с событий в Московском полку, первым отказавшемся присягнуть Николаю и последовавшем за офицерами‑декабристами на Сенатскую площадь. Хотя Михаил Бестужев и Щепин‑Ростовский с самого утра начали агитировать солдат, побуждая их к отказу от присяги и выступлению, полк удалось вывести в почти полном составе только к половине одиннадцатого. Командир бригады Шеншин, командир полка Фредерикс и командир одного из батальонов Хвощинский, пытавшиеся остановить полк, были избиты, и это стало самым грозным симптомом начавшегося в гвардии, опоре империи, реального бунта.

Московцы с заряженными ружьями и боеприпасами еще шли к Сенату, когда до Зимнего дворца с этим известием добрался присутствовавший при столкновении в Московском полку командир Гвардейского корпуса Нейдгардт, как писал потом Николай, «в совершенном расстройстве». «Меня весть сия поразила как громом, – вспоминал он, – ибо с первой минуты я не видел в сем первом ослушании действие одного сомнения, которого всегда опасался, но, зная существование заговора, узнал в сем первое его доказательство».

Несмотря на такой жестокий удар, Николай нашел в себе силы тут же приступить к действиям. Он приказал вести к площади присягнувшие полки, а к только что заступившему главному караулу дворца обратился лично, спросив у солдат, ему ли они присягали и готовы ли умереть за него. Когда солдаты дружно заявили о своей верности ему, он сам вывел караул к воротам и вышел на площадь перед дворцом. А на Сенатской площади строилось уже каре Московского полка. Еще до этого он распорядился перевезти своих детей из Аничкова дворца в Зимний, чтобы на всякий случай сосредоточить всю семью в одном месте. На площади, окруженной сбегавшимся со всех сторон народом, он начал читать и разъяснять манифест – нельзя не отдать должное его умению владеть собой в такую грозную минуту. В это время к углу Главного штаба подошел батальон Преображенского полка и прискакал, появившись впервые в этот день, генерал‑губернатор столицы Милорадович. Николай рассказывал в своих воспоминаниях: «Поставя караул поперек ворот, обратился я к народу, который, меня увидя, начал сбегаться ко мне и кричать „ура“ „…“ В то же время пришел ко мне граф Милорадович и, сказав: „Дело плохо, они идут к Сенату, но я буду говорить с ними“, ушел, и более его не видал, как отдавая ему последний долг».

Однако в действительности Милорадовичу было приказано ехать в казармы Конногвардейского полка, чтобы привести его на площадь. Прежде чем вступать в переговоры с восставшим полком, он помчался выполнять приказание, а Николай в это время начал лично командовать единственной пока имевшейся у него войсковой частью – батальоном Преображенского полка. Он вывел его к углу Адмиралтейского бульвара, остановил, приказал зарядить ружья и медленно повел их к Сенатской площади. Там вокруг уже более часа стоявшего каре московцев толпился возбужденный народ, стекавшийся к Сенату со всех сторон. Восставшие ждали подкреплений, но они не подходили. На площади не было предусмотренного планом декабристов командования – ни Трубецкого, ни Булатова. Но дело еще не казалось проигранным, не был уверен в своей победе и сам Николай. Чаши весов склонялись то в одну, то в другую сторону.

В этот момент на площади появился обуреваемый нетерпением и не дождавшийся поэтому выхода из казарм Конногвардейского полка Милорадович. Он подъехал к самому каре и обратился к солдатам с пламенной речью. Тут‑то и раздался выстрел Каховского, смертельно ранивший Милорадовича. За ним последовали разрозненные выстрелы и из рядов солдат. Пролилась первая кровь.

Около половины первого к площади подошли конногвардейцы. Получив наконец серьезное подкрепление, Николай начал располагать войска вокруг площади, хотя их было еще недостаточно для полного ее окружения. Но подходили к нему и новые силы: еще один батальон Преображенского полка, Кавалергардский полк и два эскадрона Коннопионерного полка. На этом этапе Николай рассчитывал еще, окружив своими преобладающими силами каре мятежников и попытавшись убедить их в законности своего права на престол, покончить дело мирно. Насильственное и неизбежное кровавое подавление выступления гвардейских частей в начале царствования не было для него желательным.

Но к этому же времени к площади наконец подошли новые восставшие части. Рота лейб‑гренадер, которой командовал декабрист А.Н. Сутгоф, не просто пришла на площадь, но, что было уже крайне опасным признаком, беспрепятственно прошла через стоявшие у набережной конногвардейские и Преображенские части. Вслед за ней на площадь вступил и разместился между строившимся собором и каре Московского полка Гвардейский морской экипаж. Теперь окружившим площадь войскам, верным Николаю, противостояла достаточно мощная воинская сила восставших. И если до этого момента обе стороны не приступали к активным действиям, то тут Николай решил, что ждать больше просто нельзя. Он так рассказал об этом в своих записках: «Выехав на площадь, желал я осмотреть, не будет ли возможности, окружив толпу, принудить к сдаче без кровопролития. В это время сделали по мне залп, пули просвистали мне чрез голову, и, к счастию, никого из нас не ранило. Рабочие Исаакиевского собора из‑за заборов начали кидать в нас поленьями. Надо было решиться положить сему скорый конец, иначе бунт мог сообщиться черни, и тогда окруженные ею войска были бы в самом трудном положении».

Николай приказал начать кавалерийские атаки. Они были неудачны: лейб‑гренадеры и московцы отражали их холостыми зарядами. К двум часам Николаю пришлось отказаться от новых атак. С помощью подошедших к этому времени Измайловского и Семеновского полков удалось завершить окружение восставших войск.

Но положение все еще было настолько неопределенным, что Николай продолжал испытывать тревогу за безопасность семьи и, взяв с собой конвой из кавалергардов, поехал во дворец. Сказав накануне решающего дня жене: «Неизвестно, что ожидает нас. Обещай мне проявить мужество и, если придется умереть, умереть с честью», Николай теперь стремился во что бы то ни стало уберечь семью от подобной угрозы. Приехав во дворец, он распорядился приготовить кареты, на которых можно было в сопровождении охраны из кавалергардов отправить ее в Царское Село.

Это распоряжение было весьма своевременно: как только Николай направился снова к Сенатской площади, произошел один из самых удивительных эпизодов этого дня. Поручик Панов, которому удалось вывести лейб‑гренадер, провел их не на Сенатскую площадь, а по Миллионной улице к Зимнему дворцу. И не только подошел к дворцу, но и прорвался через караул в дворцовый двор. Он был на волосок от захвата дворца – последствия этого легко представить. Но там он столкнулся с саперами и не решился на схватку с ними. Лейб‑гренадеры снова вышли на Дворцовую площадь, где их увидел подъезжающий в этот момент Николай. Он так вспоминал об этом драматическом моменте: «Подъехав к ним, ничего не подозревая, я хотел остановить людей и выстроить, но на мое „Стой!“ отвечали мне: „Мы – за Константина!“ Я указал им на Сенатскую площадь и сказал: „Когда так, то вот вам дорога“. И вся сия толпа прошла мимо меня, сквозь все войска и присоединилась без препятствия к своим одинако заблужденным товарищам. К счастию, что сие так было, ибо иначе бы началось кровопролитие под окнами дворца и участь наша была более чем сомнительна».

Между тем короткий зимний день кончался. В половине третьего начало смеркаться. Солдаты на Сенатской площади стояли уже почти пять часов, устали и замерзли. Николай, решившись послать за артиллерией, вернулся на площадь и предпринял последние попытки уговорить восставших. Послав дежурного генерала за артиллерией, он уговорил петербургского митрополита Серафима и киевского митрополита Евгения поехать к мятежным частям. Миссия их была крайне неудачна: крики и угрозы, раздавшиеся из рядов солдат и матросов, заставили их поспешно ретироваться. В это время к восставшим подошла часть лейб‑гренадер под командой Панова и был убит пытавшийся их задержать командир полка Стюрлер. Тогда Николай послал последнего парламентера – Михаила Павловича. Однако вместо того, чтобы обратиться к московцам, к полку, шефом которого он был, великий князь вынужден был остановиться перед колонной моряков, выстроившейся перед каре. Попытки Михаила убедить солдат тоже не имели никакого успеха.

Время мирных средств миновало, артиллерия под командованием генерала Сухозанета шла к Сенату, но Николай все еще колебался. Картечь, которой так легко было поразить стоявшие ряды восставших, могла вывести их из пассивности. Но не было уверенности в том, не откажутся ли артиллеристы стрелять по своим. И, прежде чем решиться, он послал с последним предупреждением Сухозанета. Но и перед направленными на них орудиями восставшие были тверды. Тогда наконец команда была отдана. «Первая пушка грянула, – писал Николай Бестужев, – картечь рассыпалась, одни пули ударили в мостовую и подняли рикошетами снег и пыль столбами, другие вырвали несколько рядов из фрунта, третьи с визгом пронеслись над головами и нашли своих жертв в народе, лепившемся между колонн сенатского дома и на крышах соседних домов. „…“ Другой и третий выстрелы повалили кучу солдат и черни, которая толпами собралась около нашего места». Ряды были смяты, восставшие бежали по набережной, по льду, тонули в полыньях, пытались скрыться на соседних улицах. Восстание было разгромлено. Император одержал победу – но какой ценой?

 

 

---

Дата добавления: 2018-04-05; просмотров: 498; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!