Пафос литературного произведения

А

Перед чтением текста вспомните, какое из прочитанных вами произведений вызвало у вас самые сильные чувства и переживания. Какие именно? Попробуйте объяснить, как автор сумел вызвать у читателя эти чувства.

 

Понятие пафос происходит от греческого слова (πάτοζ) «страсть», «чувство». Произведение литературы – стихотворение, рассказ, роман, поэма и любое другое – не бывает бесстрастно, оно всегда передает нам чувство, с которым автор относится к теме своего произведения и его героям. Пафос литературного произведения – это основное чувство, пронизывающее все произведение, идейно-эмоциональная оценка описываемых в нем событий. Например, в комедии Д.И. Фонвизина «Недоросль» высмеиваются невежество и самодурство Простаковых и Скотининых, основное чувство автора по отношению к ним – негодование. Поэтому в комедии основным является сатирический пафос, поскольку сатира – это обличительный, непримиримый смех.

В литературе существуют различные типы пафоса. Определение того или иного типа пафоса зависит от чувства, с которым автор обращается к читателю, создавая свое произведение. Если автор хочет выразить восхищение, например, перед силой духа людей, защищающих свою родину и веру, его произведение будет в полной мере воплощать это чувство, так возникает героический пафос. Примером героического пафоса служит повесть Н.В. Гоголя «Тарас Бульба». Все произведение наполнено героизмом суровой жизни и борьбы за независимость родной земли. Героизм проявляется в несокрушимой воле полковника Бульбы и его сына Остапа.

Пафос как художественный прием особо явственно проступает в произведениях с ясной тематикой и характерами, сильными чуствами, выражающими точное, определенное отношение автора к миру. Напрмер, древнегреческий драматург Эсхил в трагедии о Прометее, преступившем волю Зевса и давшем людям огонь, изобразил трагический конфликт, при котором Прометей, зная, что его ждет ужасная расплата, не мог поступить против закона судьбы. Поэтому произведение Эсхила «Прикованный Прометей» пронизывает трагический пафос. Тот же тип пафоса мы находим в судьбе второго сына Тараса Бульбы – молодого витязя Андрия

Если автор стремится научить людей, как жить и поступать правильно, противодействовать злу и утверждать добро, то в произведении главенствует нравоучительный (дидактический) пафос. Этот вид пафоса обязательно проявляется в литературе, поскольку художественное произведение всегда обращено к человеку и всегда учит человека, как, например, в романе А.С. Пушкина «Дубровский» утверждается честность и благородство.

 

Б

1. Объясните смысл словосочетания «идейно-эмоциональная оценка событий».

2. На основе прочитанного текста заполните таблицу. Третий столбец дополните собственными примерами.

 

Вид пафоса	Ведущее чувство, с которым автор обращается к читателю	Примеры

 

В

Приведите примеры литературных произведений, близких по теме, но различающихся пафосом.

 

Нравоучительное в литературе

Владимир Мономах

Портрет

(1053-1125)

Владимир Мономах (в крещении получил имя Василий)[48] – кевский князь, выдающийся государственный деятель, полковолец и писатель. Отцом Владимира Мономаха был великий киевский князь Всеволод, матерью – византийская принцесса Мария. Прозвище Мономах происходит от имени византийского императора, деда по матери – Константина Мономаха[49]. У самого Владимира Мономаха было 12 детей, семеро из которых были князьями. Седьмым сыном Владимира Мономаха был Юрий Долгорукий, основатель Москвы.

В юности Владимир Мономах был князем Ростова, в последующие годы княжил в Смоленске, Чернигове и Переяславле. В 1113 году Владимир Мономах был призван на княжение в Киеве. Вся его жизнь была посвящена борьбе с врагами – отражению постоянных набегов половцев, укреплению государства Киевской Руси и сплочению русских князей. Сам Владимир Мономах писал, что он совершил 83 великих похода, но историки считают, что всех походов князя насчитывались сотни.

Княжение Владимира Мономаха пришлось на время расцвета государства Киевская Русь, когда до татаро-монгольского нашествия оставалось еще столетие. Разнообразная деятельность киевского князя показывает, каким развитым и просвещенным было первое русское государство. Владимир Мономах внес огромный вклад в объединение и поддержание единства Руси, он был вдохновителем и руководителем повоенных походов против половцев, организатором съездов русских князей в Любече и Долобе. Владимир Мономах издавал законы, облегчавшие положение бедных людей и делавшие жизнь в более справедливой.

Владимир Мономах был также талантливым питателем, автором «Поучения» – выдающегося памятника древнерусской литературы. Киевский князь заботился и о сохранении исторического и культурного наследия Киевской Руси. Самым ярким примером явилось создание по поручению Владимира Мономаха монахом Сильвестром второй редакции «Повести временных лет». Возможно, поручение князя и сохранило для нас хронику, ведь именно эта редакция дошла до наших дней.

 

«Поучение» Владимира Мономаха

«Поучение» Владимира Мономаха» – это первое в древнерусской литературе автобиографическое произведение, памятник религиозной и философско-политической литературы. «Поучение» написано в назидание детям и потомкам, тем, кто, «слушая эту грамотку, не посмеется». Это сложное произведение, состоящее из трех частей, написанных по разному поводу, поэтому датировать его непросто. Ученые стносят «Поучение» к 1117 году.

Труд Владимира Мономаха насыщен нравоучительным пафосом содержит три основные темы: воспитание христианина, история бранной жизни и примирение с двоюродным братом Олегом Святославовичем.

Первая часть «Поучения» представляет собой молитву, источником которой были библейские и другие религиозные тексты. В тексте всего «Поучения» очень велико влияние христианской веры, принятой на Руси. Крещение Руси состоялось в 988 году: об этом рассказывается в «Повести временных лет».

Вторая часть «Поучения» – это повествование Владимира Мономаха о своей деятельности: сжатое перечисление походов и основных событий жизни. Перечень непрерывно следующих походов показывают, насколько энергичным и настойчивым в достижении цели был Владимир Мономах. За скупыми и, казалось бы, бесстрастными сообщениями о том или ином событии встает драматичная и суровая жизнь князя и воина.

Третья часть «Поучения» отражает переписку Владимира Мономаха со своим двоюродным братом и давним противников Олегом Святославовичем, с которым князь воевал за Чернигов. Велика вражда между князьями: Олег Святославович в союзе с половцами отнял в 1094 году у Владимира Мономаха Чернигов, в битве с ним погиб сын Мономаха – Изяслав. Однако Владимир Мономах подавляет в себе чувство мщения во имя Христовой любви и прекращения междоусобицы. «Не хочу я лиха, но добра хочу я братьям и Русской земле» – говорит в обращении к Олегу Святославичу Владимир Мономах.

 

Поучение Владимира Мономаха

Задание, наверное, на разделение текста на три части

Перевод Д.С. Лихачева

Я, смиренный, дедом своим Ярославом, благословенным, славным, нареченный в крещении Василием, русским именем Владимир, отцом возлюбленным и матерью своею из рода Мономахов… и христианских ради людей, ибо сколько их соблюл по милости своей и по отцовской молитве от всех бед! Сидя на санях, помыслил я в душе своей и воздал хвалу богу, который меня до этих дней, грешного, сохранил. Дети мои или иной кто, слушая эту грамотку, не посмейтесь, но кому из детей моих она будет люба, пусть примет ее в сердце свое и не станет лениться, а будет трудиться.

Прежде всего, бога ради и души своей, страх имейте божий в сердце своем и милостыню подавайте нескудную, – это ведь начало всякого добра. Если же кому не люба грамотка эта, то пусть не посмеются, а так скажут: на дальнем пути, да на санях сидя, безлепицу молвил.

Ибо встретили меня послы от братьев моих на Волге и сказали: «Поспеши к нам, и выгоним Ростиславичей и волость их отнимем; если же не пойдешь с нами, то мы – сами по себе будем, а ты – сам по себе». И ответил я: «Хоть вы и гневаетесь, не могу я ни с вами пойти, ни крестоцелование преступить».

И, отпустив их, взял Псалтырь в печали разогнул ее, и вот что мне вынулось: «О чем печалишься, душа моя? Зачем смущаешь меня?» – и прочее. И потом собрал я эти полюбившиеся слова и расположил их по порядку и написал. Если вам последние не понравятся, начальные хоть возьмите.

«Зачем печалишься, душа моя? Зачем смущаешь меня? Уповай на бога, ибо верю в него». «Не соревнуйся с лукавыми, не завидуй творящим беззаконие, ибо лукавые будут истреблены, послушные же господу будут владеть землей». И еще немного: «И не будет грешника: посмотришь на место его и не найдешь его. Кроткие же унаследуют землю и многим насладятся миром. Злоумышляет грешный против праведного и скрежещет на него зубами своими; господь же посмеется над ним, ибо видит, что настанет день его. Оружие извлекли грешники, натягивают лук свой, чтобы пронзить нищего и убогого, заклать правых сердцем. Оружие их пронзит сердца их, и луки их сокрушатся. Лучше праведнику малое, нежели многое богатство грешным. Ибо сила грешных сокрушится, праведных же укрепляет господь. Ибо грешники погибнут, – праведных же милует и одаривает. Ибо благословляющие его наследуют землю, клянущие же его истребятся. Господом стопы человека направляются. Когда он упадет, то не разобьется, ибо господь поддерживает руку его. Молод был и состарился, и не видел праведника покинутым, ни потомков его просящими хлеба. Всякий день милостыню творит праведник и взаймы дает, и племя его благословенно будет. Уклонись от зла, сотвори добро, найди мир и отгони зло, и живи во веки веков».

«Когда восстали бы люди, то живыми пожрали бы нас; когда прогневалась бы на нас ярость его, то воды бы потопили нас».

«Помилуй меня, боже, ибо попрал меня человек; всякий день нападая, теснит меня. Попрали меня враги мои, ибо много восстающих на меня свыше». «Возвеселится праведник и, когда увидит отмщение, руки омоет свои в крови грешника. И скажет человек; «Если есть награда праведнику, значит есть бог, творящий суд на земле». «Освободи меня от врагов моих, боже, и от восстающих на меня защити меня. Избави меня от творящих беззаконие и от мужа крови спаси меня, ибо уже уловили душу мою». «Ибо гнев в мгновение ярости его, а вся жизнь в воле его: вечером водворится плач, а наутро радость». «Ибо милость твоя лучше, чем жизнь моя, и уста мои да восхвалят тебя. Так благословлю тебя при жизни моей и во имя твое воздену руки мои». «Укрой меня от сборища лукавых и от множества делающих неправду». «Веселитесь все праведные сердцем. Благословлю господа во всякое время, непрестанна хвала ему», и прочее.

Ибо как Василий учил, собрав юношей: иметь душу чистую и непорочную, тело худое, беседу кроткую и соблюдать слово господне: «Есть и пить без шума великого, при старых молчать, премудрых слушать, старшим покоряться, с равными и младшими любовь иметь, без лукавства беседуя, а побольше разуметь; не свиреповать словом, не хулить в беседе, не много смеяться, стыдиться старших, с непутевыми женщинами не беседовать и избегать их, глаза держа книзу, а душу ввысь, не уклоняться учить увлекающихся властью, ни во что ставить всеобщий почет. Если кто из вас может другим принести пользу, от бога на воздаяние пусть надеется и вечных благ насладится». «О владычица богородица! Отними от сердца моего бедного гордость и дерзость, чтобы не величался я суетою мира сего» в ничтожной этой жизни.

Научись, верующий человек, быть благочестию свершителем, научись, по евангельскому слову, «очам управлению, языка воздержанию, ума смирению, тела подчинению, гнева подавлению, иметь помыслы чистые, побуждая себя на добрые дела, господа ради; лишаемый – не мсти, ненавидимый – люби, гонимый – терпи, хулимый – молчи, умертви грех». «Избавляйте обижаемого, давайте суд сироте, оправдывайте вдовицу. Приходите да соединимся, говорит господь. Если будут грехи ваши как обагренные, – как снег обелю их», и прочее. «Воссияет весна поста и цветок покаяния; очистим себя, братья, от всякой крови телесной и душевной. Взывая к светодавцу, скажем: «Слава тебе, человеколюбец!»

Поистине, дети мои, разумейте, что человеколюбец бог милостив и премилостив. Мы, люди, грешны и смертны, и если кто нам сотворит зло, то мы хотим его поглотить, кровь его пролить вскоре. А господь наш, владея и жизнью и смертью, согрешения наши превыше голов наших терпит всю жизнь нашу. Как отец, чадо свое любя, бьет его и опять привлекает к себе, так же и господь наш показал нам победу над врагами, как тремя делами добрыми избавляться от них и побеждать их: покаянием, слезами и милостынею. И это вам, дети мои, не тяжкая заповедь божия, как теми делами тремя избавиться от грехов своих и царствия небесного не лишиться.

Бога ради, не ленитесь, молю вас, не забывайте трех дел тех, не тяжки ведь они; ни затворничеством, ни монашеством, ни голоданием, которые иные добродетельные претерпевают, но малым делом можно получить милость божию.

«Что такое человек, как подумаешь о нем?» «Велик ты, господи, и чудны дела твои; разум человеческий не может постигнуть чудеса твои», – и снова скажем: «Велик ты, господи, и чудны дела твои, и благословенно и славно имя твое вовеки по всей земле». Ибо кто не восхвалит и не прославит силу твою и твоих великих чудес и благ, устроенных на этом свете: как небо устроено, или как солнце, или как луна, или как звезды, и тьма, и свет? И земля на водах положена, господи, твоим промыслом! Звери различные и птицы и рыбы украшены твоим промыслом, господи! И этому чуду подивимся, как из праха создал человека, как разнообразны человеческие лица, – если и всех людей собрать, не у всех один облик, но каждый имеет свой облик лица, по божьей мудрости. И тому подивимся, как птицы небесные из рая идут, и прежде всего в наши руки, и не поселяются в одной стране, но и сильные и слабые идут по всем землям, по божьему повелению, чтобы наполнились леса и поля. Все же это дал бог на пользу людям, в пищу и на радость. Велика, господи, милость твоя к нам, так как блага эти сотворил ты ради человека грешного. И те же птицы небесные умудрены тобою, господи: когда повелишь, то запоют и людей веселят; а когда не повелишь им, то и имея язык онемеют. «И благословен, господи, и прославлен зело!» «Всякие чудеса и эти блага сотворил и совершил. «И кто не восхвалит тебя, господи, и не верует всем сердцем и всей душой во имя отца и сына и святого духа, да будет проклят!»

Прочитав эти божественные слова, дети мои, похвалите бога, подавшего нам милость свою; а то дальнейшее, – это моего собственного слабого ума наставление. Послушайте меня; если не все примете, то хоть половину.

Если вам бог смягчит сердце, пролейте слезы о грехах своих, говоря: «Как блудницу, разбойника и мытаря помиловал ты, так и нас, грешных, помилуй». И в церкви то делайте и ложась. Не пропускайте ни одной ночи, – если можете, поклонитесь до земли; если вам занеможется, то трижды. Не забывайте этого, не ленитесь, ибо тем ночным поклоном и молитвой человек побеждает дьявола, и что нагрешит за день, то этим человек избавляется. Если и на коне едучи не будет у вас никакого дела и если других молитв не умеете сказать, то «господи помилуй» взывайте беспрестанно втайне, ибо эта молитва всех лучше, – нежели думать безлепицу, ездя.

Всего же более убогих не забывайте, но, насколько можете, по силам кормите и подавайте сироте и вдовицу оправдывайте сами, а не давайте сильным губить человека. Ни правого, ни виновного не убивайте и не повелевайте убить его; если и будет повинен смерти, то не губите никакой христианской души. Говоря что-либо, дурное или хорошее, не клянитесь богом, не креститесь, ибо нет тебе в этом никакой нужды. Если же вам придется крест целовать братии или кому-либо, то, проверив сердце свое, на чем можете устоять, на том и целуйте, а поцеловав, соблюдайте, чтобы, преступив, не погубить души своей. Епископов, попов и игуменов чтите, и с любовью принимайте от них благословение, и не устраняйтесь от них, и по силам любите и заботьтесь о них, чтобы получить по их молитве от бога. Паче же всего гордости но имейте в сердце и в уме, но скажем: смертны мы, сегодня живы, а заутра в гробу; все это, что ты нам дал, не наше, но твое, поручил нам это на несколько дней. И в земле ничего не сохраняйте, это нам великий грех. Старых чтите, как отца, а молодых, как братьев. В дому своем не ленитесь, но за всем сами наблюдайте; не полагайтесь на тиуна или на отрока, чтобы не посмеялись приходящие к вам ни над домом вашим, ни над обедом вашим. На войну выйдя, не ленитесь, не полагайтесь на воевод; ни питью, ни еде не предавайтесь, ни спанью; сторожей сами наряживайте и ночью, расставив стражу со всех сторон, около воинов ложитесь, а вставайте рано; а оружия не снимайте с себя второпях, не оглядевшись по лености, внезапно ведь человек погибает. Лжи остерегайтесь, и пьянства, и блуда, от того ведь душа погибает и тело. Куда бы вы ни держали путь по своим землям, не давайте отрокам причинять вред ни своим, ни чужим, ни селам, ни посевам, чтобы не стали проклинать вас. Куда же пойдете и где остановитесь, напоите и накормите нищего, более же всего чтите гостя, откуда бы к вам ни пришел, простолюдин ли, или знатный, или посол; если не можете почтить его подарком, – то пищей и питьем: ибо они, проходя, прославят человека по всем землям, или добрым, или злым. Больного навестите, покойника проводите, ибо все мы смертны. Не пропустите человека, не поприветствовав его, и доброе слово ему молвите. Жену свою любите, но не давайте им власти над собой. А вот вам и основа всему: страх божий имейте превыше всего.

Если будете забывать это, то чаще перечитывайте: и мне не будет стыдно, и вам будет хорошо.

Что умеете хорошего, то не забывайте, а чего не умеете, тому учитесь – как отец мой, дома сидя, знал пять языков, оттого и честь от других стран. Леность ведь всему мать: что кто умеет, то забудет, а чего не умеет, тому не научится. Добро же творя, не ленитесь ни на что хорошее, прежде всего к церкви: пусть не застанет вас солнце в постели. Так поступал отец мой блаженный и все добрые мужи совершенные. На заутрени воздавши богу хвалу, потом на восходе солнца и увидев солнце, надо с радостью прославить бога и сказать: «Просвети очи мои, Христе боже, давший мне свет твой дивный!» И еще: «Господи, умножь годы мои, чтобы впредь, в остальных грехах моих покаявшись, исправил жизнь свою»; так я хвалю бога и тогда, когда сажусь думать с дружиною, или собираюсь творить суд людям, или ехать на охоту или на сбор дани, или лечь спать. Спанье в полдень назначено богом; по этому установленью почивают ведь и зверь, и птица, и люди.

А теперь поведаю вам, дети мои, о труде своем, как трудился я в разъездах и на охотах с тринадцати лет. Сначала я к Ростову пошел сквозь землю вятичей; послал меня отец, а сам он пошел к Курску; и снова вторично ходил я к Смоленску, со Ставком Гордятичем, который затем пошел к Берестью с Изяславом, а меня послал к Смоленску; а из Смоленска пошел во Владимир. Той же зимой послали меня в Берестье братья на пожарище, что поляки пожгли, и там правил я городом утишенным. Затем ходил в Переяславль к отцу, а после Пасхи из Переяславля во Владимир – в Сутейске мир заключить с поляками. Оттуда опять на лето во Владимир.

Затем послал меня Святослав в Польшу: ходил я за Глогов до Чешского леса, и ходил в земле их четыре месяца. И в том же году и сын родился у меня старший, новгородский. А оттуда ходил я в Турив, а на весну в Переяславль и опять в Туров,

И Святослав умер, и я опять пошел в Смоленск, а из Смоленска той же зимой в Новгород; весной – Глебу в помощь. А летом с отцом – под Полоцк, а на другую зиму со Святополком под Полоцк, и выжгли Полоцк; он пошел к Новгороду, а я с половцами на Одреск войною и в Чернигов. И снова пришел я из Смоленска к отцу в Чернигов. И Олег пришел туда, из Владимира выведенный, и я позвал его к себе на обед с отцом; в Чернигове, на Красном дворе, и дал отцу триста гривен золота. И опять из Смоленска же придя, пробился я через половецкие войска с боем до Переяславля и отца застал вернувшегося из похода. Затем ходили мы опять в том же году с отцом и с Изяславом к Чернигову биться с Борисом и победили Бориса и Олега. И опять пошли в Переяславль и стал в Оброве.

И Всеслав Смоленск пожег, – и я с черниговцами верхом с поводными конями помчался, но не застал... в Смоленске. В том походе за Всеславом пожег землю и повоевал ее до Лукомля и до Логожска, затем на Друцк войною и опять в Чернигов.

А в ту зиму повоевали половцы Стародуб весь, и я идя с черниговцами и со своими половцами, на Десне взяли в плен князей Асадука и Саука, а дружину их перебили. И на следующий день за Новым Городом разбили сильное войско Белкатгина, а семечей и плепников всех отняли.

А в Вятичскую землю ходили подряд две зимы на Ходоту и на сына его и к Корьдну ходили первую зиму. И опять ходили мы и за Ростиславичами за Микулин, и не настигли их. И на ту весну – к Ярополку на совещаниев Броды.

В том же году гнались за Хорол за половцами, которые взяли Горошин.

На ту осень ходили с черниговцами и с половцами-читеевичами к Минску, захватили город и не оставили в нем ни челядина, ни скотины.

В ту зиму ходили к Ярополку на сбор в Броды и союз великий заключили.

И весной посадил меня отец в Переяславле выпи всей братии и ходили за Сулой. И по пути к Прилуку городу встретили нас внезапно половецкие князья, с восемью тысячами, и хотели было с ними сразиться, но оружие было отослано вперед на возах, и мы вошли в город. Только семца одного живым захватили, да смердов несколько, а наши половцев больше убили и захватили, и половцы, не смея сойти с коней, побежали к Суле в ту же ночь. И на следующий день, на успение, пошли мы к Белой Веже, бог нам помог и святая богородица: перебили девятьсот половцев и двух князей взяли, Багубарсовых братьев, Осеня и Сакзя, и только два мужа убежали.

И потом на Святославль гнались за половцами, и затем на Торческ город, и потом на Юрьев за половцами. И снова на той же стороне, у Красна, половцев победили, и потом с Ростиславом же у Варина вежи взяли. И затем ходил во Владимир опять, Ярополка там посадил, и Ярополк умер.

И снова, по смерти отцами при Святополке, на Стугне бились мы с половцами до вечера, бились у Халепа, и потом мир сотворили с Тугорканом и с другими князьями половецкими, и у Глебовой чади отняли дружину свою всю.

И потом Олег на меня пришел со всеми половцами землею к Чернигову, и билась дружина моя с ними восемь дней за малый вал и не дала им войти в острог. Сжалился я христианскими душами и селами горящими и монастырями и сказал: «Пусть не похваляются язычники!» И отдал брату отца его стол, а сам пошел на стол отца своего в Переяславль. И вышли мы на святого Бориса день из Чернигова и ехали сквозь полки половецкие, около ста человек, с детьми и женами. И облизывались на нас половцы точно волки, стоя у перевоза и на горах. Бог и святой Борис не выдали меня им на поживу, невредимы дошли мы до Переяславля.

И сидел я в Переяславле три лета и три зимы с дружиною своею, и много бед приняли мы от войны и голода. И ходили на воинов их за Римов, и бог нам помог, перебили их, а других захватили.

И вновь Итлареву чадь перебили, и вежи их взяли, идя за Голтав.

И к Стародубу ходили на Олега, потому что он сдружился с половцами. И на Буг ходили со Святополком на Боняка за Рось.

И в Смоленск пошли, с Давыдом помирившись. Вновь ходили во второй раз с Вороницы.

Тогда же и торки пришли ко мне с половцами-читеевичами, и ходили мы им навстречу на Сулу.

И потом снова ходили к Ростову на зиму, и три зимы ходили к Смоленску. Из Смоленска пошел я в Ростов.

И опять со Святополком гнались за Боняком, но... убили, и не настигли их. И потом за Боняком же гнались за Рось, и снова не настигли его.

И на зиму в Смоленск пошел; из Смоленска после Пасхи вышел; и Юрьева мать умерла.

В Переяславль вернувшись к лету, собрал братьев.

И Боняк пришел со всеми половцами к Кснятину; мы пошли за ними из Переяславля за Суду, и бог нам помог, и полки их победили, и князей захватили лучших, и по Рождестве заключили мир с Аепою, и, взяв у него дочь, пошли к Смоленску. И потом пошел к Ростову.

Придя из Ростова, вновь пошел на половцев на Урубу со Святополком, и бог нам помог.

И потом опять ходили на Боняка к Лубну, и бог нам помог.

И потом ходили к Воиню со Святополком, и потом снова на Дон ходили со Святополком и с Давыдом, и бог нам помог.

И к Вырю пришли было Аепа и Боняк, хотели взять его; к Ромну пошли мы с Олегом и с детьми на них, и они, узнав, убежали.

И потом к Минску ходили на Глеба, который наших людей захватил, и бог нам помог, и сделали то, что задумали.

И потом ходили к Владимиру на Ярославца, не стерпев злодеяний его.

А из Чернигова в Киев около ста раз ездил к отцу, за один день проезжая, до вечерни. А всего походов было восемьдесят и три великих, а остальных и не упомню меньших. И миров заключил с половецкими князьями без одного двадцать, и при отце и без отца, а раздаривал много скота и много одежды своей. И отпустил из оков лучших князей половецких столько: Шарутаневых двух братьев, Багубарсовых трех, Осеневых братьев четырех, а всего других лучших князей сто. А самих князей бог живыми в руки давал: Коксусь с сыном, Аклан Бурчевич, таревский князь Азгулуй и иных витязей молодых пятнадцать, этих я, приведя живых, иссек и бросил в ту речку Сальню. А врозь перебил их в то время около двухсот лучших мужей.

А вот как я трудился, охотясь: пока сидел в Чернигове, а из Чернигова выйдя, и до этого года – по сотне загонял и брал без трудов, не считая другой охоты, вне Турова, где с отцом охотился на всякого зверя.

И вот что я в Чернигове делал: коней диких своими руками связал я в пущах десять и двадцать, живых коней, помимо того, что, разъезжая по равнине, ловил своими руками тех же. коней диких. Два тура метали меня рогами вместе с конем, олень меня один бодал, а из двух лосей один ногами топтал, другой рогами бодал. Вепрь у меня на бедре меч оторвал, медведь мне у колена потник укусил, лютый зверь вскочил ко мне на бедра и коня со мною опрокинул, и бог сохранил меня невредимым. И с коня много падал, голову себе дважды разбивал, и руки и ноги свои повреждал – в юности своей повреждал, не дорожа жизнью своею, не щадя головы своей.

Что надлежало делать отроку моему, то сам делал – на войне и на охотах, ночью и днем, в жару и в стужу, не давая себе покоя. На посадников не полагаясь, ни на биричей, сам делал, что было надо; весь распорядок и в доме у себя также сам устанавливал. И у ловчих охотничий распорядок сам устанавливал, и у конюхов, и о соколах и о ястребах заботился.

Также и бедного смерда, и убогую вдовицу не давал в обиду сильным и за церковным порядком и за службой сам наблюдал.

Не осуждайте меня, дети мои или другой, кто прочтет: не хвалю ведь я ни себя, ни смелости своей, но хвалю бога и прославляю милость его, ибо меня, грешнаго и ничтожного, столько лет хранил от тех смертных опасностей и не ленивым меня, дурного, создал, но к любому делу человеческому способным. Прочитав эту грамотку, потщитесь делать всякие добрые дела, славя бога со святыми его. Смерти, дети, не бойтесь, ни войны, ни зверя, дело исполняйте мужское, как вам бог пошлет. Ибо, если я от войны, и от зверя, и от воды, и от падения с коня уберегся, то никто из вас не может повредить себя или быть убитым, пока не будет от бога повелено. А если случится от бога смерть, то ни отец, ни мать, ни братья не могут вас отнять от нее, но если и хорошее дело – остерегаться самому, то божие сбережение лучше человеческого.

О я, многострадальный и печальный! Много борешься, душа, с сердцем и одолеваешь сердце мое; все мы тленны, и потому помышляю, как бы не предстать перед страшным судьею, не покаявшись и не помирившись между собою.

Ибо кто молвит: «Бога люблю, а брата своего не люблю», – ложь это. И еще: «Если не простите прегрешений брату, то и вам не простит отец ваш небесный». Пророк говорит: «Не соревнуйся лукавствующим, не завидуй творящим беззаконие». «Что лучше и прекраснее, чем жить братьям вместе». Но все наущение дьявола! Были ведь войны при умных дедах наших, при добрых и при блаженных отцах наших. Дьявол ведь ссорит нас, ибо не хочет добра роду человеческому. Это я тебе написал, потому что понудил меня сын мой, крещенный тобою, что сидит близко от тебя. Прислал он ко мне мужа своего и грамоту, со словами: «Договоримся и помиримся, а братцу моему божий суд пришел. А мы не будем за него мстителями, но положим то на бога, когда предстанут они пред богом; а Русскую землю не погубим». И, увидел смирение сына моего, сжалился я и, бога устрашившись, сказал: «Он по молодости своей и неразумию так смиряется, на бога возлагает; я же – человек, грешнее всех людей».

Послушал я сына своего, написал тебе грамоту: примешь ли ты ее по-доброму или с поруганием, то и другое увижу из твоей грамоты. Этими ведь словами я предупредил тебя, чего я ждал от тебя, смирением и покаянием желая от бога отпущения прошлых своих грехов. Господь наш не человек, но бог всей вселенной, – что захочет, во мгновение ока все сотворит, – и все же сам претерпел хулу, и оплевание, и удары и на смерть отдал себя, владея жизнью и смертью. А мы что такое, люди грешные и худые? Сегодня живы, а завтра мертвы, сегодня в славе и в чести, а завтра в гробу и забыты. Другие собранное нами разделят.

Посмотри, брат, на отцов наших: что они скопили и на что им одежды? Только и есть у них, что сделали душе своей. С этими словами тебе первому, брат, надлежало послать ко мне и предупредить меня. Когда же убили дитя, мое и твое, пред тобою, следовало бы тебе, увидев кровь его и тело его, увянувшее подобно цветку, впервые распустившемуся, подобно агнцу заколотому, сказать, стоя над ним, вдумавшись в помыслы души своей: «Увы мне, что я сделал! И, воспользовавшись его неразумием, ради неправды света сего суетного нажил я грех себе, а отцу и матери – слезы!»

Надо было бы сказать тебе словами Давида: «Знаю, грех мой всегда передо мною». Не из-за пролития крови, а свершив прелюбодеяние, помазанник божий Давид посыпал главу свою и плакал горько, – в тот час отпустил ему согрешенья его бог. Богу бы тебе покаяться, а ко мне написать грамоту утешительную да сноху мою послать ко мне, – ибо нет в ней ни зла, ни добра, – чтобы я, обняв ее, оплакал мужа ее и ту свадьбу их, вместо песен: ибо не видел я их первой радости, ни венчания их, за грехи мои. Ради бога, пусти ее ко мне поскорее с первым послом, чтобы, поплакав с нею, поселил у себя, и села бы она как горлица на сухом дереве, горюя, а сам бы я утешился в боге.

Тем ведь путем шли деды и отцы наши: суд от бога пришел ему, а не от тебя. Если бы тогда ты свою волю сотворил и Муром добыл, а Ростова бы не занимал и послал бы ко мне, то мы бы отсюда и уладились. Но сам рассуди, мне ли было достойно послать к тебе или тебе ко мне? Если бы ты велел сыну моему: «Сошлись с отцом», десять раз я бы послал.

Разве удивительно, что муж пал на войне? Умирали так лучшие из предков наших. Но не следовало ему искать чужого и меня в позор и в печаль вводить. Подучили ведь его слуги, чтобы себе что-нибудь добыть, а для него добыли зла. И если начнешь каяться богу и ко мне будешь добр сердцем, послав посла своего или епископа, то напиши грамоту с правдою, тогда и волость получишь добром, и наше сердце обратишь к себе, и лучше будем, чем прежде: ни враг я тебе, ни мститель. Не хотел ведь я видеть крови твоей у Стародуба; но не дай бог видеть кровь ни от руки твоей, ни от повеления твоего, ни от кого-либо из братьев. Если же я лгу, то бог мне судья и крест честной! Если же в том состоит грех мой, что на тебя пошел к Чернигову из-за язычников, я в том каюсь, о том я не раз братии своей говорил и еще им поведал, ибо я человек.

Если тебе хорошо, то... если тебе плохо, то вот сидит подле тебя сын твой крестный с малым братом своим и хлеб едят дедовский, а ты сидишь на своем хлебе, об этом и рядись. Если же хочешь их убить, то вот они у тебя оба. Ибо не хочу я зла, но добра хочу братии и Русской земле. А что ты хочешь добыть насильем, то мы, заботясь о тебе, давали тебе и в Стародубе отчину твою. Бог свидетель, что мы с братом твоим рядились, если он не сможет рядиться без тебя. И мы не сделали ничего дурного, не сказали: пересылайся с братом до тех пор, пока не уладимся. Если же кто из вас не хочет добра и мира христианам, пусть тому от бога мира не видать душе своей на том свете!

Не от нужды говорю я это, ни от беды какой-нибудь, посланной богом, сам поймешь, но душа своя мне дороже всего света сего.

На Страшном суде без обвинителей сам себя обличаю, и прочее.

«Премудрости наставник и смысла податель, неразумным учитель и нищим заступник! Утверди в разуме сердце мое, владыка! Дай мне дар слова, отче, устам моим не запрещай взывать к тебе: милостивый, помилуй падшего!» «Упование мое – бог, прибежище мое – Христос, покров мой – дух святой!» «Надежда и защита моя, не презри меня, благая! Тебя имею помощницей в печали, и в болезни, и во всех бедах, и тебя славлю, воспетая!» «Разумейте и узрите, что я бог, испытующий сердца и ведающий мысли, обличающий дела, опаляющий грехи, дающий суд сироте, и убогому, и нищему». «Преклонись, душа моя, и о делах своих помысли, содеянных тобою, глазами своими обозри их, и каплю испусти слез своих, и поведай открыто все дела свои и мысли Христу, и очистись». «Андрей честной, отче преблаженный, пастырь Критский! Не престань молиться за нас, чтущих тебя, да избавимся все от гнева, и печали, и тления, и греха, и бед, чтущие память твою верно». Град свой сохрани, дева-матерь чистая, который царствует честно под твоим покровительством, пусть он тобой укрепляется и на тебя надеется, побеждает во всех битвах, сокрушает врагов и покоряет их. «О воспетая матерь, родившая святейшее из святых Слово! Приняв нынешнее приношение, защити нас от всякой напасти и от грядущей муки – к тебе взывающих. Молимся тебе, рабы твои, и преклоняем колена сердца нашего: склони ухо твое, чистая, и спаси нас, вечно в скорбях погруженных, и соблюди от всякого пленения вражеского твой город, богородица! Пощади, боже, наследие твое, прегрешения наши все прости, видя, что мы молимся теперь тебе, на земле родившую тебя без семени, земную милость, изволением своим воплотивший, Христе, в человека». Пощади меня, Спасе, родившийся и сохранивший родившую тебя нетленною до твоем рождении, когда воссядешь судить дела мои, как безгрешный и милостивый, как бог и человеколюбец! Дева пречистая, не искушенная браком, богом обрадованная, верующим наставление, спаси меня, погибающего и к сыну твоему вопиющего: «Помилуй меня, господи, помилуй! Если хочешь судить, не осуждай меня на вечный огонь, но обличай меня яростью своею – молит тебя дева чистая, родившая тебя, Христе, и множество ангелов, и мучеников сонм».

Во имя Христа Иисуса, господа нашего, которому подобает честь и слава, отцу и сыну и святому духу, всегда и ныне и присно во веки!

 

Героическое в литературе

 

Михаил Юрьевич Лермонтов

Портрет

1814-1841

А

Перед чтением текста вспомните известные вам стихотворения М.Ю. Лермонтова. Прочитайте их наизусть. Что объединяет все прочитанные стихотворения?

 

Творчество Михаила Юрьевича Лермонтова разделяется на три периода. Первый период (1828-1832) называется юношеским. Это было очень плодотворное время для юного поэта: он написал сотни стихотворений, много поэм, несколько драм и незаконченный роман «Вадим». Шедевры лермонотовской лирики «Ангел», «Парус» и «Нет, я не Байрон, я другой» относятся к этому периоду.

В 1832 году Лермонтов переезжает из Москвы, где учился в Московском университете, в Петербург и поступаеть в юнкерскую школу, после окончания которой становится офицером. Второй период его творчества приходится на 1833-1836 годы. В это время Лермонтов живет в Петербурге: сначала учится, затем служит офицером в звании корнета, но главное – продолжате оттачивать свое писательское мастерство.

Последний, зрелый период творчества начался для Лермонтова в 1837 году и оборвался в 1841 году с гибелью поэта. Начало этого периода, во время которого были созданы самые значительные произведения Лермонтова, совпало со смертью Пушкина, умершего 29 января (10 февраля по новому стилю) от смертельного ранения на дуэли с Жоржем Дантесом. Лермонтов откликнулся на это горестное для России событие гневными, страстными стихами «На смерть поэта». За это стихотворение Лермонтов был арестован и в наказание выслан на Кавказ. В апреле 1837 года началась первая кавказская ссылка поэта. На Кавказе в сражениях с горцами закалялся дух Лермонтова – поэта и воина.

 

В

1. Кратко охарактеризуйте основные этапы жизни и творчества Лермонтова.

2. К каким этапам творчества поэта относятся известные вам стихотворения Лермонтова?

 

Ж

Дополните рассказ об основных этапах творчества Лермонтова интересными, значительными фактами и эпизодами. Найдите соответствующий материал в энциклопедии, специальной литературе или Интернете и сделайте сообщение на уроке.

 

 

Стихотворение М.Ю. Лермонтова «Бородино»

А

Перед чтением текста вспомните основные события отечественной войны 1812 года. Какую роль в этой войне сыграло Бородинское сражение? Кого из великих полководцев, отличившихся в войне 1812 года, вы можете назвать? В случае необходимости, отвечая на вопросы, обращайтесь к энциклопедии, специальной литературе или Интернету.

 

Стихотворением «Бородино» открывается последний период творчестве Лермонтова, период его творческой зрелости. Лермонтов напи сал его в самом начале 1837 года. Со времени нашествия Наполеона на Россию в 1812 году прошло 25 лет; в том же году отмечалась годовшина главного, судьбоносного для страны события – Бородинского сражения. Подобно двум другим великим сражениям – Куликовской битве в 1380 году и Курскому сражению в 1942-43 годах – в нем решалось, быть или не быть России независимой страной. Среди многих других произведений, посвященных Бородинскому сражению, стихотворение Лермонтова прозвучало мощно и страстно. Оно проникнуто истинно национальным чувством, гордостью и болью за солдат-богатырей, сражавшихся на поле Бородина. Стихотворение Лермонтова «Бородино» вошло в сокровищницу русской культуры, к нему неизменно обращаются все поэты и писатели при создании своих произведений на эту историческую тему.

К теме и значения Бородинского сражения для истории Российского государства Лермонтов обратился еще в юношеские годы. В 1830 (31-?) году молодой поэт пишет стихотворение «Поле Бородина», которое, как и почти все другие произведения тех лет, было не опубликовано. В нем Лермонтов стремится найти подходящую для темы поэтическую форому, выразить свое понимание смысла великого события. И, наконец, находит подход и художественное освещение темы Лермонтов в стихотворении 1837 года. «Бородино» представляет собой разговор двух солдат: вопрос молодого солдата и ответ старого солдата, который принимал участие в сражении, будучи солдатом первого года службы (в русской армии срок службы солдата составлял 25 лет). Лермонтов нашел таким образом способ передать народный взгляд на Бородинское сражение, его роль в нем, выхватив из бесконечной беседы русского народа о самом значительном событии его жизни фрагмент – разговор двух солдат. И главный вопрос, тревожащий душу любого русского человека, возникает уже в первой строфе стихотворения:

...Ведь не даром

Москва, сраленная пожаром,

Французу отдана?

 

Бородино

А

Читая стихотворение, найдите в нем ответ на вопрос молодого солдата, прозвучавший в самом начале: «ведь не даром Москва… французу отдана?»

 

«Скажи-ка, дядя, ведь не даром

Москва, спаленная пожаром,

Французу отдана?

Ведь были ж схватки боевые?

Да, говорят, еще какие!

Не даром помнит вся Россия

Про день Бородина!»

 

– Да, были люди в наше время,

Не то, что нынешнее племя:

Богатыри – не вы!

Плохая им досталась доля:

Не многие вернулись с поля...

Не будь на то господня воля,

Не отдали б Москвы!

 

Мы долго молча отступали,

Досадно было, боя ждали,

Ворчали старики:

«Что ж мы? на зимние квартиры?

Не смеют что ли командиры

Чужие изорвать мундиры

О русские штыки?»

 

И вот нашли большое поле:

Есть разгуляться где на воле!

Построили редут.

У наших ушки на макушке!

Чуть утро осветило пушки

И леса синие верхушки –

Французы тут-как-тут.

 

Забил заряд я в пушку туго

И думал: угощу я друга!

Постой-ка, брат, мусью!

Что тут хитрить, пожалуй к бою;

Уж мы пойдем ломить стеною,

Уж постоим мы головою

За родину свою!

 

Два дня мы были в перестрелке.

Что толку в этакой безделке?

Мы ждали третий день.

Повсюду стали слышны речи:

«Пора добраться до картечи!»

И вот на поле грозной сечи

Ночная пала тень.

 

Прилег вздремнуть я у лафета,

И слышно было до рассвета,

Как ликовал француз.

Но тих был наш бивак открытый:

Кто кивер чистил весь избитый,

Кто штык точил, ворча сердито,

Кусая длинный ус.

 

И только небо засветилось,

Всё шумно вдруг зашевелилось,

Сверкнул за строем строй.

Полковник наш рожден был хватом:

Слуга царю, отец солдатам...

Да, жаль его: сражен булатом,

Он спит в земле сырой.

 

И молвил он, сверкнув очами:

«Ребята! не Москва ль за нами?

Умремте ж под Москвой,

Как наши братья умирали!»

– И умереть мы обещали,

И клятву верности сдержали

Мы в бородинский бой.

 

Ну ж был денек! Сквозь дым летучий

Французы двинулись как тучи,

И всё на наш редут.

Уланы с пестрыми значками,

Драгуны с конскими хвостами,

Все промелькнули перед нами,

Все побывали тут.

 

Вам не видать таких сражений!..

Носились знамена как тени,

В дыму огонь блестел,

Звучал булат, картечь визжала,

Рука бойцов колоть устала,

И ядрам пролетать мешала

Гора кровавых тел.

 

Изведал враг в тот день немало,

Что значит русский бой удалый,

Наш рукопашный бой!..

Земля тряслась – как наши груди,

Смешались в кучу кони, люди,

И залпы тысячи орудий

Слились в протяжный вой...

 

Вот смерклось. Были все готовы

Заутра бой затеять новый

И до конца стоять...

Вот затрещали барабаны –

И отступили басурманы.

Тогда считать мы стали раны,

Товарищей считать.

 

Да, были люди в наше время,

Могучее, лихое племя:

Богатыри – не вы.

Плохая им досталась доля:

Не многие вернулись с поля.

Когда б на то не божья воля,

Не отдали б Москвы!

Январь 1837

 

Главная тема стихотворения «Бородино» – богатырство и сила духа русского народа, спасающего свою родину от захватчика. На Бородинском поле сражается весь народ. Вот как это показано в стихотворении:

Полковник наш рожден был хватом,

Слуга царю, отец солдатам...

Солдаты, офицеры, государь – все поднялись на бой в едином героическом чувстве.

Язык стихотворения отражает речь всех слоев народа. Речь соладата вначале проста, она наполнена разговорными, просторечными выражениями, например, «у наших ушки на макушке», «французы тут-как-тут», «постой-ка, брат, мусью». И тон и лексика рассказа изменяются при описании сражения, речь становится возвышенной, торжественной, выражения книжные, поэтические, такие как «сверкнул за строем строй», «носились знамена как тени», «изведал враг в тот день немало». Разделяют простой и возвышенный рассказ солдата строки, предваряющие картины великой битвы:

И вот на поле грозной сечи

Ночная пала тань

Лермонтов широко используется поэтический прием метафоры. Метафора –это употребление слова в переносном значении, например, «звучал булат, картечь визжала». Слова «звучать» и «визжать» являются эпитетами к неодушевленным предметам, но поэт использует эти сочетания для выразительного описания горячего сражения. Таким образом, метафора употребляется как средство художественной выразительности.

В стихотворении применяется уникальная в русской поэзии строфа, состоящая из 7 строк, объединенных особым способом рифмовки: рифмуются первые две строки, третья и седьмая строки обрамляют три рифмующиеся подряд строки. Получается, что группы рифмованных строк выполняют каждая свою роль. Например, первые две строки задают тему строфы:

Скажи-ка, дядя, ведь не даром

Москва, спаленная пожаром...

Три строки с одинаковой рифмой служат для эмоционального описания событий:

Ведь были ж схватки боевые?

Да, говорят еще какие!

Не даром помнит вся Россия...

Третья и седьмая строки называют главный вопрос строфы, ее идею:

Французу отдана...

Про день Бородина!

Обратите внимание, что выделены именно третья и седьмые строки: все стихотворение написано четырехстопным ямбом, а эти строки укороченные, то есть содержат по три стопы ямба. Числа 3 и 7 используются в стихотворении как числа символические, священные, чтобы подчеркнуть значение дня Бородинского сражения.

 

Д

1. Какими вы представили себе двух солдат – участников диалога? Проиллюстрируйте свой рассказ о героях примерами из текста стихотворения.

2. Какая фраза в речи старого солдата повторяется в начале и в конце стихотворения? С какой целью? Отвечая на этот вопрос, вспомните о времени создания стихотворения.

3. Проследите по тексту, как меняется настроение рассказчика. Почему? Какими поэтическими средствами передается это изменение?

4. Пронаблюдайте, в каких случаях, рассказывая о событиях, старый солдат употребляет местоимение «я», а в каких – «мы». Сделайте вывод из ваших наблюдений.

5. Какова особенность ритмической организации стихотворения? С какой целью использует ее автор?

6. Приведите примеры метафор в тексте стихотворения. Объясните их роль.

7. Выделите глаголы в речи солдата. С какой целью они используются в стихотворении.

8. Согласны ли вы с героем стихотворения, называющим своих современников «богатырями»? Подтвердите свою мысль текстом.

9. Выучите стихотворение наизусть и подготовьте его выразительное чтение.

 

З

Проведите самостоятельный сопоставительный анализ стихотворения «Бородино» Лермонтова и поэмы «Полтава» Пушкина. Сопоставьте тему, идею, пафос этих произведений. Сравните их героев, поэтические образы, язык, ритмическую организацию, изобразительные средства. Сделайте выводы из своих наблюдений.

 

Виктор Петрович Астафьев

Портрет

(1924-2001)

 

Виктор Петворвич Астафьев – русский писатель-прозаик. Родился Астафьев в крестьянской семье в селе Овсянка Красноярского края. Как и большинство крестьянских детей, росших в 1930-е годы, Астафьев испытал с тяготы деревенской жизни, бедность и невзгоды. Мальчик в раннем возрасте остался сиротой: трагически погибла его мать, и он рос и воспитывался в детском доме.

Юношеские и молодые годы Астафьева прошли как у обыкновенного простого человека. В 1942 году, в 18 лет Астафьев ушел добровольцем на фронт Великой Отечественной войны, воевал рядовым солдатом, был тяжело ранен. После войны работал слесарем и подсобным рабочим. Трудное детство, война и трудовая деятельность простого рабочего дали Астафьеву необходимый жизненный опыт, обогативший его литературный талант. В послевоенные годы Астафьев начинает писать.

Главная тема творчества Астафьева – многообразная русская жизнь, русский человек с прямым характером и глубокой душой. Поэтому многие его произведения посвящены изображению сибирской жизни, где среди величественной и суровой природы расцветает душа человека и крепнет характер. Эта тема проявляется во всех произведениях Астафьева: от рассказа «Васюткино озеро» до эпического романа «Царь-рыба».

Особое место в прозе Астафьева занимает война. Эта тема постоянно сопровождает писателя на протяжении всего его творчества. Сначала это острые, еще свежие впечатления спустя всего несколько лет после войны, затем происходит их осмысление и воплощение в зрелой прозе 1970-х годов и, наконец, возвращение к теме войны в последнее десятилетие творчества, в 1990-е годы. Вершиной военной прозы Астафьева является повесть «Пастух и пастушка» (1971). В ней писатель с большим художественным мастерством утверждает мысль, что война и любовь не могут сущестовать одновременно в мире.

Открывается повесть главой «Бой», в которой Астафьев показывает, как страшна жизнь человека на войне, в сражении. Герой повети лейтенант Борис Костяев героически защищает свою землю от врага, и, будучи истинно русским человеком, не думает о себе как о герое.

 

Пастух и пастушка

Современная пастораль

Часть первая. Бой

«Есть упоение в бою!» –какие красивые и устарелые слова!..Из разговора, услышанного на войне Орудийный гул опрокинул, смял ночную тишину. Просекая тучи снега, с треском полосуя тьму, мелькали вспышки орудий, под ногами качалась, дрожала, шевелилась растревоженная земля вместе со снегом, с людьми, приникшими к ней грудью.В тревоге и смятении проходила ночь.Советские войска добивали почти уже задушенную группировку немецких войск, командование которой отказалось принять ультиматум о безоговорочной капитуляции и сейчас вот вечером, в ночи, сделало последнюю сверхотчаянную попытку вырваться из окружения.Взвод Бориса Костяева вместе с другими взводами, ротами, батальонами, полками с вечера ждал удара противника на прорыв.Машины, танки, кавалерия весь день метались по фронту. В темноте уже выкатывались на взгорок «катюши», поизорвали телефонную связь. Солдаты, хватаясь за карабины, зверски ругались с эрэсовцами – так называли на фронте минометчиков с реактивных установок – «катюш». На зачехленных установках толсто лежал снег. Сами машины как бы приосели на лапах перед прыжком. Изредка всплывали над передовой ракеты, и тогда видно делалось стволы пушчонок, торчащих из снега, длинные спички пэтээров. Немытой картошкой, бесхозяйственно высыпанной на снег, виделись солдатские головы в касках и шапках, там и сям церковными свечками светились солдатские костерки, но вдруг среди полей поднималось круглое пламя, взнимался черный дым – не то подорвался кто на мине, не то загорелся бензовоз либо склад, не то просто плеснули горючим в костерок танкисты или шофера, взбодряя силу огня и торопясь доварить в ведре похлебайку.В полночь во взвод Костяева приволоклась тыловая команда, принесла супу и по сто боевых граммов. В траншеях началось оживление.Тыловая команда, напуганная глухой метельной тишиной, древним светом диких кострой – казалось, враг, вот он ползет-подбирается, – торопила с едой, чтобы поскорее заполучить термосы и умотать отсюда. Храбро сулились тыловики к утру еще принести еды и, если выгорит, водчонки. Бойцы отпускать тыловиков с передовой не спешили, разжигали в них панику байками о том, как тут много противника кругом и как он, нечистый дух, любит и умеет ударять врасплох. Эрэсовцам еды и выпивки не доставили, у них тыловики пешком ходить разучились, да еще по уброду. Пехота оказалась по такой погоде пробойней. Благодушные пехотинцы дали похлебать супу, отделили курева эрэсовцам. «Только по нам не палить!» – ставили условие.Гул боя возникал то справа, то слева, то близко, то далеко. А на этом участке тихо, тревожно. Безмерное терпение кончалось. У молодых солдат являлось желание ринуться в кромешную темноту, разрешить неведомое томление пальбой, боем, истратить накопившуюся злость. Бойцы постарше, натерпевшиеся от войны, стойче переносили холод, секущую метель, неизвестность, надеялись – пронесет и на этот раз. Но в предутренний уже час, в километре, может, в двух правее взвода Костяева послышалась большая стрельба. Сзади, из снега, ударили полуторасотки-гаубицы, снаряды, шамкая и шипя, полетели над пехотинцами, заставляя утягивать головы в воротники оснеженных мерзлых шинелей.Стрельба стала разрастаться, густеть, накатываться. Пронзительней завыли мины, немазанно скрежетнули эрэсы, озарились окопы грозными всполохами. Впереди, чуть левее, часто, заполошно тявкала батарея полковых пушек, рассыпая искры, выбрасывая горящей вехоткой скомканное пламя.Борис вынул пистолет из кобуры, поспешил по окопу, то и дело проваливаясь в снежную кашу. Траншеи хотя и чистили лопатами всю ночь и набросали высокий бруствер из снега, но все равно хода сообщений забило местами вровень со срезами, да и не различить было этих срезов.– О-о-о-од! Приготовиться! – крикнул Борис, точнее, пытался кричать. Губы у него состылись, и команда получилась невнятная. Помкомвзвода старшина Мохнаков поймал Бориса за полу шинели, уронил рядом с собой, и в это время эрэсы выхаркнули вместе с пламенем головатые стрелы снарядов, озарив и парализовав на минуту земную жизнь, кипящее в снегах людское месиво; рассекло и прошило струями трассирующих пуль мерклый ночной покров; мерзло застучал пулемет, у которого расчетом воевали Карышев и Малышев; ореховой скорлупой посыпали автоматы; отрывисто захлопали винтовки и карабины.Из круговерти снега, из пламени взрывов, из-под клубящихся дымов, из комьев земли, из охающего, ревущего, с треском рвущего земную и небесную высь, где, казалось, не было и не могло уже быть ничего живого, возникла и покатилась на траншею темная масса из людей. С кашлем, с криком, с визгом хлынула на траншеи эта масса, провалилась, забурлила, заплескалась, смывая разъяренными отчаяньем гибели волнами все сущее вокруг.Оголодалые, деморализованные окружением и стужею, немцы лезли вперед безумно, слепо. Их быстро прикончили штыками и лопатами. Но за первой волной накатилась другая, третья. Все перемешалось в ночи: рев, стрельба, матюки, крик раненых, дрожь земли, с визгом откаты пушек, которые били теперь и по своим, и по немцам, не разбирая – кто где. Да и разобрать уже ничего было нельзя.Борис и старшина держались вместе. Старшина – левша, в сильной левой руке он держал лопатку, в правой – трофейный пистолет. Он не палил куда попало, не суетился. Он и в снегу, в темноте видел, где ему надо быть. Он падал, зарывался в сугроб, потом вскакивал, поднимая на себе воз снега, делал короткий бросок, рубил лопатой, стрелял, отбрасывал что-то с пути.– Не психуй! Пропадешь! – кричал он Борису.Дивясь его собранности, этому жестокому и верному расчету, Борис и сам стал видеть бой отчетливей, понимать, что взвод его жив, дерется, но каждый боец дерется поодиночке, и нужно знать солдатам, что он с ними. – Ребя-а-а-ата-аа-а! Бей! – кричал он, взрыдывая, брызгаясь бешеной вспенившейся слюной.На крик его густо сыпали немцы, чтобы заткнуть ему глотку. Но на пути ко взводному все время оказывался Мохнаков и оборонял его, оборонял себя, взвод. Пистолет у старшины выбили, или обойма кончилась. Он выхватил у раненого немца автомат, расстрелял патроны и остался с одной лопаткой. Оттоптав место возле траншеи, Мохнаков бросил через себя одного, другого тощего немца, но третий с визгом по-собачьи вцепился в него, и они клубком покатились в траншею, где копошились раненые, бросаясь друг на друга, воя от боли и ярости.Ракеты, много ракет взмыло в небо. И в коротком, полощущем свете отрывками, проблесками возникали лоскутья боя, в адовом столпотворении то сближались, то проваливались во тьму, зияющую за огнем, ощеренные лица. Снеговая пороша в свете сделалась черной, пахла порохом, секла лица до крови, забивала дыхание.Огромный человек, шевеля громадной тенью и развевающимся за спиной факелом, двигался – нет, летел на огненных крыльях к окопу, круша все на своем пути железным ломом. Сыпались люди с разваленными черепами, торной тропою по снегу стелилось, плыло за карающей силой мясо, кровь, копоть. – Бей его! Бей! – Борис пятился по траншее, стрелял из пистолета и не мог попасть, уперся спиною в стену, перебирал ногами, словно бы во сне, и не понимал, почему не может убежать, почему не повинуются ему ноги.Страшен был тот, горящий, с ломом. Тень его металась, то увеличиваясь, то исчезая, сам он, как выходец из преисподней, то разгорался, то темнел, проваливался в геенну огненную. Он дико выл, оскаливал зубы и чудились на нем густые волосы, лом уже был не ломом, а выдранным с корнем дубьем. Руки длинные, с когтями...Холодом, мраком, лешачьей древностью веяло от этого чудовища. Полыхающий факел, будто отсвет тех огненных бурь, из которых возникло чудовище, поднялось с четверенек, дошло до наших времен с неизменившимся обликом пещерного жителя, овеществляя это видение.«Идем в крови и пламени...» – вспомнились вдруг слова из песни Мохнакова, и сам он тут как тут объявился, рванул из траншеи, побрел, черпая валенками снег, сошелся с тем, что горел уже весь, рухнул к его ногам.– Старшина-а-а-а-а! Мохнако-о-ов! – Борис пытался забить новую обойму в рукоятку пистолета и выпрыгнуть из траншеи. Но сзади кто-то держал, тянул его за шинель.– Карау-у-у-ул! – тонко вел на последнем издыхании Шкалик, ординарец Бориса, самый молодой во взводе боец. Он не отпускал от себя командира, пытался стащить его в снежную норку. Борис отбросил Шкалика и ждал, подняв пистолет, когда вспыхнет ракета. Рука его отвердела, не качалась, и все в нем вдруг закостенело, сцепилось в твердый комок, теперь он попадет, твердо знал – попадет.Ракета. Другая. Пучком выплеснулись ракеты. Борис увидел старшину. Тот топтал что-то горящее. Клубок огня катился из-под ног Мохнакова, ошметки разлетались по сторонам.Погасло.Старшина грузно свалился в траншею.– Живой! Ты живой! – Борис хватал старшину, ощупывал.– Все! Все! Рехнулся фриц! С катушек сошел!.. – втыкая лопатку в снег, вытирая ее о землю, задышливо выкрикивал старшина. – Простыня на нем вспыхнула... Страсть!..Черная пороша вертелась над головой, ахали гранаты, сыпалась стрельба, грохотали орудия. Казалось, вся война была сейчас здесь, в этом месте, кипела в растоптанной яме траншеи, исходя удушливым дымом, ревом, визгом осколков, звериным рычанием людей.И вдруг на мгновение все опало, остановилось. Усилился вой метели.– Танки! – разноголосо завопила траншея.Из темноты нанесло удушливой гарью. Танки безглазыми чудовищами возникли из ночи, скрежетали гусеницами на морозе и тут же буксовали, немея в глубоком снегу. Снег пузырился, плавился под танками и на танках.Им не было ходу назад, и все, что попадалось на пути, они крушили, перемалывали. Пушки, две уже только, развернувшись, хлестали им вдогон. С вкрадчивым курлыканьем, от которого заходилось сердце, обрушился на танки залп тяжелых эрэсов, электросварочной вспышкой ослепив поле боя, качнув окоп, оплавляя все, что было в нем: снег, землю, броню, живых и мертвых. И свои, и чужеземные солдаты попадали влежку, жались друг к другу, заталкивали головы в снег, срывая ногти, по-собачьи рыли руками мерзлую землю, старались затискаться поглубже, быть поменьше, утягивали под себя ноги – и все без звука, молчком, лишь загнанный хрип слышался повсюду.Гул нарастал.Возле тяжелого танка ткнулся, хокнул огнем снаряд гаубицы. Танк содрогнулся, звякнул железом, забегал влево-вправо, качнул орудием, уронил набалдашник дульного тормоза в снег и, буравя перед собой живой перекатывающийся ворох, ринулся на траншею. От него, уже неуправляемого, в панике рассыпались и чужие солдаты, и русские бойцы. Танк возник, зашевелился безгласной тушей над траншеей, траки лязгнули, повернулись с визгом, бросив на старшину, на Бориса комья грязного снега, обдав их горячим дымом выхлопной трубы. Завалившись одной гусеницей в траншею, буксуя, танк рванулся вдоль нее.Надсаженно, на пределе завывал мотор, рубили, перемалывали мерзлую землю и все в нее вкопанные гусеницы.– Да что же это такое? Да что же это такое? – Борис, ломая пальцы, вцарапывался в твердую щель. Старшина тряс его, выдергивал, будто суслика из норы, но лейтенант вырывался, лез занозно в землю.– Гранату! Где граната?Борис перестал биться, лезть куда-то, вспомнил: под шинелью на поясе у него висели две противотанковые гранаты. Он всем раздал с вечера по две и себе взял, да вот забыл про них, а старшина или утерял свои, или использовал уже. Стянув зубами рукавицу, лейтенант сунул руку под шинель – граната на поясе висела уже одна. Он выхватил ее, начал взводить чеку. Мохнаков шарил по рукаву Бориса, пытался отнять гранату, но взводный отталкивал старшину, полз на коленях, помогая себе локтями, вслед за танком, который пахал траншею, метр за метром прогрызая землю, нащупывая опору для второй гусеницы.– Постой! Постой, курва! Сейчас! Я тебя... Сейчас! – Взводный бросал себя за танком, но ноги, ровно бы вывернутые в суставах, не держали его, он падал, запинаясь о раздавленных людей, и снова полз на коленях, толкался локтями. Он утерял рукавицы, наелся земли, но держал гранату, словно рюмку, налитую всклень, боясь расплескать ее, взлаивая, плакал оттого, что не может настичь танк.Танк ухнул в глубокую воронку, задергался в судорогах. Борис приподнялся, встал на одно колено и, ровно в чику играя, метнул под сизый выхлоп машины гранату. Жахнуло, обдало лейтенанта снегом и пламенем, ударило комками земли в лицо, забило рот, катануло по траншее, словно зайчонка.Танк дернулся, осел, смолк. Со звоном упала гусеница, распустилась солдатской обмоткой. По броне, на которой с шипением таял снег, густо зачиркало пулями, еще кто-то фуганул в танк гранату. Остервенело лупили по танку ожившие бронебойщики, высекая синие всплески пламени из брони, досадуя, что танк не загорелся. Возник немец, без каски, черноголовый, в разорванном мундире, с привязанной за шею простыней. С живота строча по танку из автомата, он что-то кричал, подпрыгивал. Патроны в рожке автомата кончились, немец отбросил его и, обдирая кожу, стал колотить голыми кулаками по цементированной броне. Тут его и подсекло пулей. Ударившись о броню, немец сполз под гусеницу, подергался в снегу, и успокоенно затих. Простыня,надетая вместо маскхалата, метнулась раз-другой на ветру и закрыла безумное лицо солдата.Бой откатился куда-то во тьму, в ночь. Гаубицы переместили огонь; тяжелые эрэсы, содрогаясь, визжа и воя, поливали пламенем уже другие окопы и поля, а те «катюши», что стояли с вечера возле траншей, горели, завязши в снегу. Оставшиеся в живых эрэсовцы смешались с пехотой, бились и погибали возле своих отстрелявшихся машин.Впереди все тявкала полковая пушчонка, уже одна. Смятая, растерзанная траншея пехотинцев вела редкий оружейный огонь, да булькал батальонный миномет трубою, и вскоре еще две трубы начали бросать мины. Обрадованно, запоздало затрещал ручной пулемет, а станковый замолчал, и бронебойщики выдохлись. Из окопов то тут, то там выскакивали темные фигуры, от низко севших плоских касок казавшиеся безголовыми, с криком, плачем бросались во тьму, следом за своими, словно малые дети гнались за мамкой.По ним редко стреляли, и никто их не догонял.Заполыхали в отдалении скирды соломы. Фейерверком выплескивалось в небо разноцветье ракет. И чьи-то жизни ломало, уродовало в отдалении. А здесь, на позиции взвода Костяева, все стихло. Убитых заносило снегом. На догорающих машинах эрэсовцев трещали и рвались патроны, гранаты; горячие гильзы высыпались из коптящих машин, дымились, шипели в снегу. Подбитый танк остывшей тушей темнел над траншеей, к нему тянулись, ползли раненые, чтобы укрыться от ветра и пуль. Незнакомая девушка с подвешенной на груди санитарной сумкой делала перевязки. Шапку она обронила и рукавицы тоже, дула на коченеющие руки. Снегом запорошило коротко остриженные волосы девушки. Надо было проверять взвод, готовиться к отражению новой атаки, если она возникнет, налаживать связь.Старшина успел уже закурить. Он присел на корточки – его любимая расслабленная поза в минуту забвения и отдыха, смежив глаза, тянул цигарку, изредка, без интереса посматривал на тушу танка, темную, неподвижную, и снова прикрывал глаза, задремывал.– Дай мне! – протянул руку Борис.Старшина окурка взводному не дал, достал сначала рукавицы взводного из-за пазухи, потом уж кисет, бумагу, не глядя сунул, и когда взводный неумело скрутил сырую цигарку, прикурил, закашлялся, старшина бодро воскликнул:– Ладно ты его! – и кивнул на танк.Борис недоверчиво смотрел на усмиренную машину: такую громадину! Такой маленькой гранатой! Такой маленький человек! Слышал взводный еще плохо. И во рту у него была земля, на зубах хрустело, грязью забило горло. Он кашлял и отплевывался. В голову ударяло, в глазах возникали радужные круги.– Раненых... – Борис почистил в ухе. – Раненых собирать! Замерзнут.– Давай, – отобрал у него цигарку Мохнаков, бросил ее в снег и притянул за воротник шинели взводного ближе к себе. – Идти надо, – донеслось до Бориса, и он снова стал чистить в ухе, пальцем выковыривая землю.– Что-то... Тут что-то...– Хорошо, цел остался. Кто ж так гранаты бросает!Спина Мохнакова, погоны его были обляпаны грязным снегом. Ворот полушубка, наполовину с мясом оторванный, хлопался на ветру. Все качалось перед Борисом, и этот хлопающий воротник старшины, будто доской, бил по голове, не больно, но оглушительно. Борис на ходу черпал рукой снег, ел его, тоже гарью и порохом засоренный. Живот не остужало, наоборот, больше жгло.Над открытым люком подбитого танка воронкой завинчивало снег. Танк остывал. Позвякивало, трескаясь, железо, больно стреляло в уши. Старшина увидел девушку-санинструктора без шапки, снял свою и небрежно насунул ей на голову. Девушка даже не взглянула на Мохнакова, лишь на секунду приостановила работу и погрела руки, сунув их под полушубок к груди.Карышев и Малышев, бойцы взвода Бориса Костяева, подтаскивали к танку, в заветрие, раненых.– Живы! – обрадовался Борис.– И вы живы! – тоже радостно отозвался Карышев и потянул воздух носищем так, что тесемка развязанной шапки влетела в ноздрю.– А пулемет наш разбило, – не то доложил, не то повинился Малышев.Мохнаков влез на танк, столкнул в люк перевесившегося, еще вялого офицера в черном мундире, распоротом очередями, и тот загремел, будто в бочке. На всякий случай старшина дал в нутро танка очередь из автомата, который успел где-то раздобыть, посветил фонариком и, спрыгнув в снег, сообщил:– Офицерья наглушило! Полна утроба! Ишь как ловко: мужика-солдата вперед, на мясо, господа – под броню... – он наклонился к санинструктору: – Как с пакетами?Та отмахнулась от него. Взводный и старшина откопали провод, двинулись по нему, но скоро из снега вытащили оборвыш и добрались до ячейки связиста наугад. Связиста раздавило в ячейке гусеницей. Тут же задавлен немецкий унтер-офицер. В щепки растерт ящичек телефона. Старшина подобрал шапку связиста, выбил из нее снег о колено и натянул на голову. Шапка оказалась мала, она старым коршуньим гнездом громоздилась на верхушке головы старшины.В уцелевшей руке связист зажал алюминиевый штырек. Штырьки такие употреблялись немцами для закрепления палаток, нашими телефонистами – как заземлители. Немцам выдавали кривые связистские ножи, заземлители, кусачки и прочий набор. Наши все это заменяли руками, зубами и мужицкой смекалкой. Штырьком связист долбил унтера, когда тот прыгнул на него сверху, тут их обоих и размичкало гусеницей.Четыре танка остались на позиции взвода, вокруг них валялись полузанесенные снегом трупы. Торчали из свежих суметов руки, ноги, винтовки, термосы, противогазные коробки, разбитые пулеметы, и все еще густо чадили сгоревшие «катюши».– Связь! – громко и хрипло выкрикнул полуглухой лейтенант и вытер нос рукавицей, заледенелой на пальце. Старшина и без него знал, что надо делать. Он скликал тех, кто остался во взводе, отрядил одного бойца к командиру роты, если не сыщет ротного, велел бежать к комбату.Из подбитого танка добыли бензин, плескали его на снег, жгли, бросая в костер приклады разбитых винтовок и автоматов, трофейное барахло. Санинструкторша отогрела руки, прибралась. Старшина принес ей меховые офицерские рукавицы, дал закурить. Перекурив и перемолвившись о чем-то с девушкой, он полез в танк, пошарил там, освещая его фонариком, и завопил, как из могилы:– Е-е-эсть!Побулькивая алюминиевой флягой, старшина вылез из танка, и все глаза устремились на него.– По глотку раненым! – обрезал Мохнаков. – И... немножко доктору, – подмигнул он санинструкторше, но она никак не ответила на его щедрость и весь шпанс разделила по раненым, которые лежали на плащ-палатках за танком. Кричал обгорелый водитель «катюши». Крик его стискивал душу, но бойцы делали вид, будто ничего не слышат.Раненный в ногу сержант попросил убрать немца, который оказался под ним, – студено от мертвого. Выкатили на верх траншеи окоченелого фашиста. Кричащий его рот был забит снегом. Растолкали на стороны, новытаскивали из траншеи и другие трупы, соорудили из них бруствер – защиту от ветра и снега, над ранеными натянули козырек из плащ-палаток, прикрепив углы к дулам винтовок. В работе немного согрелись. Хлопались железно плащ-палатки под ветром, стучали зубами раненые; и, то затихая в бессилии, то вознося отчаянный крик до неизвестно куда девшегося неба, мучался водитель. «Ну что ты, что ты, браток?» – не зная, чем ему помочь, утешали водителя солдаты.Одного за другим посылали бойцов в батальон, никто из них не возвращался. Девушка отозвала Бориса в сторону. Пряча нос в спекшемся от мороза воротнике телогрейки, она стукала валенком о валенок и смотрела на потрепанные рукавицы лейтенанта. Помедлив, он снял рукавицы и, наклонившись к одному из раненых, натянул их на охотно подставленные руки.– Раненые замерзнут, – сказала девушка и прикрыла распухшими веками глаза. Лицо ее, губы тоже распухли, багровые щеки ровно бы присыпаны отрубями – потрескалась кожа от ветра, холода и грязи.Уже невнятно, будто засыпая с соской во рту, вхлипывал обожженный водитель.Борис засунул руки в рукава, виновато потупился.– Где ваш санинструктор? – не открывая глаз, спросила девушка.– Убило. Еще вчера.Водитель смолк. Девушка нехотя расклеила веки. Под ними слоились, затемняя взгляд, недвижные слезы. Борис догадался, что девушка эта из дивизиона эрэсовцев, со сгоревших машин. Она, напрягшись, ждала – не закричит ли водитель, и слезы из глаз ее откатились туда, откуда возникли. – Я должна идти. – Девушка поежилась и постояла еще секунду-другую, вслушиваясь. – Нужно идти, – взбадривая себя, прибавила она и стала карабкаться на бруствер траншеи.– Бойца!.. Я вам дам бойца.– Не надо, – донеслось уже издали. – Мало народу. Вдруг что.Спустя минуту Борис выбрался из траншеи. Срывая с глаз рукавом настывшее мокро, пытался различить девушку во тьме, но никого и нигде уже не было видно.Косыми полосами шел снег. Хлопья сделались белей, липучей. Борис решил, что метель скоро кончится: густо повалило – ветру не пробиться. Он возвратился к танку, постоял, опершись на гусеницу спиной.– Карышев, Малышев, собирайте все в костер! – угрюмо распорядился лейтенант и тише добавил: – Раздевайте убитых, чтобы накрыть, – показал он взглядом на раненых, – и рукавицы мне где-нибудь найдите. Старшина! Боевое охранение как?– Выставил.– К артиллеристам бы сходить. Может, у них связь работает?Старшина нехотя поднялся, затянул туже полушубок и поволокся к пушчонкам, что так стойко сражались ночью. Вернулся скоро.– Одна пушка осталась и четыре человека. Тоже раненые. Снарядов нет. – Мохнаков охлопал снег с воротника полушубка и только сейчас удивленно заметил, что он оторван. – Прикажете – артиллеристов сюда? – прихватывая ворот булавкой, спросил он.Борис кивнул. И те же Малышев и Карышев, которым износу не было, двинулись за старшиной.Раненых артиллеристов перетащили в траншею. Они обрадовались огню и людям, но командир орудия не ушел с боевой позиции, попросил принести ему снарядов от разбитых пушек.Так, без связи, на слухе и нюхе, продержались до утра. Как привидения, как нежити, появлялись из темноты раздерганными группами заблудившиеся немцы, но, завиден русских, подбитые танки, чадящие машины, укатывались куда-то, пропадали навечно в сонно укутывающей все вокруг снежной мути.Утром, уже часов около восьми, перестали ухать сзади гаубицы. Смолкли орудия слева и справа. И впереди унялась пушчонка, звонко ударив последний раз. Командир орудия или расстрелял поднесенные ему от других орудий снаряды, или умер у своей пушки. Внизу, в пойме речки или в оврагах, догадался Борис, не унимаясь бухали два миномета, с вечера было их там много; стучали крупнокалиберные пулеметы; далеко куда-то, по неведомым целям начали бить громогласно и весомо орудия большой мощности. Пехота уважительно примолкла, да и огневые точки переднего края одна за другой стали смущенно свертывать стрельбу; рявкнув на всю округу отлаженным залпом, редкостные орудия (знатоки уверяли, что в дуло их может запросто влезть человек!), тратящие больше горючего в пути, чем пороху и снарядов в боях, высокомерно замолчали, но издалека долго еще докатывались толчки земли, звякали солдатские котелки на поясах от содрогания. Но вот совсем перестало встряхивать воздух и снег. Дрожь под ногами и в ногах унялась. Снег оседал, лепился уже без шараханья, валил обрадованно, сплошно, будто висел над землей, копился, дожидаясь, когда стихнет и уймется внизу огненная стихия. Тихо стало. Так тихо, что солдаты начали выпрастываться из снега, сдвигать шапки с уха, оглядываться недоверчиво.– Все?! – спросил кто-то.«Все!» – хотел закричать Борис, но долетела далекая дробь пулемета, чуть слышные раскаты взрывов пробурчали летним громом.– Вот вам и все! – буркнул взводный. – Быть на месте! Проверить оружие! – А-а-а-аев!.. А-я-а-аев! Голос приближался.– Ан-ан... Ая-я-аяев...– Вроде вас кличут? – навострил тонкое и уловчивое ухо бывший командир колхозной пожарки, ныне рядовой стрелок Пафнутьев, и заорал, не дожидаясь разрешения: – О-го-го-о-о-о-о! – грелся Пафнутьев криком.И только он кончил орать и прыгать, как из снега возник солдат с карабином, упал возле танка, занесенного снегом уже до борта. Упал на остывшего водителя, пощупал, отодвинулся, вытер с лица мокро. – У-уф! Ищу, ищу! Чего ж не откликаетесь-то?– Ты бы хоть доложился... – заворчал Борис и вытащил руки из карманов.– А я думал, вы меня знаете! Связной ротного, – отряхивая рукавицы, удивился посыльный.– С этого бы и начинал.– Немцев расхлопали, а вы тут сидите и ничего не знаете! – забивая неловкость, допущенную им, затараторил солдат.– Кончай травить! – осадил его старшина Мохнаков. – Докладывай, с чем пришел, угощай трофейной, коли разжился.– Значит, вас, товарищ лейтенант, вызывают. Ротным вас, видать, назначат. Ротного убило у соседей.– А мы, значит, тут? – сжал синие губы Мохнаков.– А вы, значит, тут, – не удостоил его взглядом связной и протянул кисет: – Во! Наш саморуб-мордоворот! Лучше греет...– Пошел ты со своим саморубом! Меня от него... Ты девку в поле нигде не встречал?– Не-е. А чо, сбегла?– Сбегла, сбегла. Замерзла небось девка. – Мохнаков скользнул по Борису укоризненным взглядом. – Отпустили одну...Натягивая узкие мазутные рукавицы, должно быть, с покойного водителя, плотнее подпоясываясь, Борис сдавленно проговорил:– Как доберусь до батальона, первым делом пришлю за ранеными. – И, стыдясь скрытой радости оттого, что он уходит отсюда, Борис громче добавил, приподняв плащ-палатку, которой были накрыты раненые: – Держитесь, братцы! Скоро вас увезут.– Ради бога, похлопочи, товарищ лейтенант. Холодно, мочи нет.Борис и Шкалик брели по снегу без пути и дороги, полагаясь на нюх связного. Нюх у него оказался никудышным. Они сбились с пути, и, когда пришли в расположение роты, там уже никого не было, кроме сердитого связиста с расцарапанным носом. Он сидел, укрывшись плащ-палаткой, точно бедуин в пустыне, и громко крыл боевыми словами войну, Гитлера, но пуще всех своего напарника, который уснул на промежуточной точке, – телефонист посадил батарейки в аппарате, пытаясь разбудить его зуммером.– Во! Еще лунатики объявились! – с торжеством и злостью заорал связист, не отнимая пальца от осой ноющего зуммера. – Лейтенант Костяев, что ль? – и, получив утвердительный ответ, нажал клапан трубки: – Я сматываюсь! Доложи ротному. Код? Пошел ты со своим кодом. Я околел до смерти... – продолжая лаяться, связист отключал аппарат и все повторял: – Ну, я ему дам! Ну, я ему дам! – вынул из-под зада котелок, на котором он сидел, охнул, поковылял по снегу отсиженными ногами. – За мной! – махнул он. Резво треща катушкой, связист сматывал провод, озверело пер вперед, на промежуточную, чтобы насладиться местью; если напарник не замерз, пнуть его как следует.Командир роты разместился за речкой, на окраине хутора, в бане. Баня сложена по-черному, с каменкой, – совсем уж редкость на Украине. Родом из семиреченских казаков, однокашник Бориса по полковой школе, комроты Филькин, фамилия которого была притчей во языцех и не соответствовала его боевому характеру, приветливо, даже чересчур приветливо встретил взводного.– Здесь русский дух! – весело гаркнул он. – Здесь баней пахнет! Помоемся, Боря, попаримся!.. – был он сильно возбужден боевыми успехами, может, хватил уже маленько горячительного, любил он это дело.– Во, война, Боря! Не война, а хреновина одна. Немцев сдалось – тучи. Прямо тучи. А у нас? – прищелкнул он пальцем. – Вторая рота почти без потерь: человек пятнадцать, да и те блудят небось либо дрыхнут у хохлуш, окаянные. Ротного нет, а за славянами глаз да глаз нужен...– А нас попарили! Половина взвода смята. Раненых надо вывозить.– Да-а? А я думал, вас миновало. В стороне были... Но отбился же, – хлопнул Филькин по плечу Бориса и приложился к глиняному жбану с горлышком. У него перебило дух. Он покрутил восторженно головой. – Во напиток! Стенолаз! Тебе не дам, хоть ты и замерз. Раненых выносить будем, обоз не знаю где, а ты, Боря, на время пойдешь вместо... Знаю, знаю, что обожаешь свой взвод. Скромный, знаю. Но надо. Вот гляди сюда! – Филькин раскрыл планшетку и начал тыкать в карту пальцем. С отмороженного брюшка пальца сходила кожа, и кончик его был красненький и круглый, что редиска. – Значит, так: хутор нашими занят, но за хутором, в оврагах и на поле, между хуторами и селом, – большое скопление противника. Предстоит добивать. Без техники немец, почти без боеприпасов, полудохлый, а черт его знает! Отчаялись. Значит, пусть Мохнаков снимает взвод, а сам крой выбирать место для воинства. Я подтяну туда все, что осталось от моей роты. Действуй! Береги солдат, Боря! До Берлина еще далеко!..– Раненых убери! Врача пошли. Самогонку отдай, – показал Борис на жбан с горлышком.– Ладно, ладно, – отмахнулся комроты. – Возьму раненых, возьму, – и начал звонить куда-то по телефону. Борис решительно забрал посудину с самогонкой и, неловко прижимая ее к груди, вышел из бани. Отыскав Шкалика, он передал ему посудину и приказал быстро идти за взводом.– Возле раненых оставьте кого-нибудь, костер жгите, – наказывал он, – да не заблудись.Шкалик засунул в мешок посудину, надел винтовку за спину, взмахнул рукавицей у виска и нехотя побрел через огороды.Занималось утро, но, может, сделалось светлее оттого, что утихла метель. Хутор занесен снегом по самые трубы. Возле домов стояли с открытыми люками немецкие танки, бронетранспортеры. Иные дымились еще. Болотной лягушкой расшеперилась на дороге легковая машина, из нее расплывалось багрово-грязное пятно. Снег был черен от копоти. Всюду воронки, комья земли, раскиданные взрывами. Даже на крыши набросана земля. Плетни везде свалены; немногие хаты и сараи сворочены танками, побиты снарядами. Воронье черными лохмами возникало и кружилось над оврагами, молчаливое, сосредоточенное. Воинская команда в заношенном обмундировании, напевая, будто на сплаве, сталкивала машины с дороги, расчищая путь технике. Горел костерок возле хаты, возле него грелись пожилые солдаты из тыловой трофейной команды. И пленные тут же у огня сидели, несмело тянули руки к теплу. На дороге, ведущей к хутору, темной ломаной лентой стояли танки, машины, возле них прыгали, толкались экипажи. Хвост колонны терялся в еще не осевшей снежной мути.Взвод прибыл в хутор быстро. Солдаты потянулись к огонькам, к хатам. Отвечая на немой вопрос Бориса, старшина живо доложил:– Девка-то, санинструкторша-то, трофейной повозки где-то надыбала, раненых всех увезла. Эрэсовцы – не пехота – народ союзный.– Ладно. Хорошо. Ели?– Чо? Снег?– Ладно. Хорошо. Скоро тылы подтянутся.Согревшиеся в быстром марше солдаты уже смекали насчет еды. Варили картошку в касках, хрумкали трофейные галеты, иные и разговелись маленько. Заглядывали в баню, принюхивались. Но пришел Филькин и прогнал всех, Борису дал нагоняй ни за что ни про что. Впрочем, тут же выяснилось, отчего он вдруг озверел.– За баней был? – спросил он.– Нет.– Сходи.За давно не топленной, но все же угарно пахнущей баней, при виде которой сразу зачесалось тело, возле картофельной ямы, покрытой шалашиком из будылья, лежали убитые старик и старуха. Они спешили из дому к яме, где, по всем видам, спасались уже не раз сперва от немецких, затем от советских обстрелов и просиживали подолгу, потому что старуха прихватила с собой мочальную сумку с едой и клубком толсто напряденной пестрой шерсти. Залп вчерашней артподготовки прижал их за баней – тут их и убило.Они лежали, прикрывая друг друга. Старуха спрятала лицо под мышку старику. И мертвых, било их осколками, посекло одежонку, выдрало серую вату из латаных телогреек, в которые оба они были одеты. Артподготовка длилась часа полтора, и Борис, еще издали глядя на густое кипение взрывов, подумал: «Не дай бог попасть под этакое столпотворение...»Из мочальной сумки выкатился клубок, вытащив резинку начатого носка со спицами из ржавой проволоки. Носки из пестрой шерсти на старухе, и эти она начала, должно быть, для старика. Обута старуха в калоши, подвязанные веревочками, старик – в неровно обрезанные опорки от немецких сапог. Борис подумал: старик обрезал их потому, что взъемы у немецких сапог низки и сапоги не налезали на его большие ноги. Но потом догадался: старик, срезая лоскутья с голенищ, чинил низы сапог и постепенно добрался до взъема.– Не могу... Не могу видеть убитых стариков и детей, – тихо уронил подошедший Филькин. – Солдату вроде бы как положено, а перед детьми и стариками...Угрюмо смотрели военные на старика и старуху, наверное, живших по-всякому: и в ругани, и в житейских дрязгах, но обнявшихся преданно в смертный час.Бойцы от хуторян узнали, что старики эти приехали сюда с Поволжья в голодный год. Они пасли колхозный табун. Пастух и пастушка.– В сумке лепехи из мерзлых картошек, – объявил связной комроты, отнявши сумку из мертвых рук старухи, и начал наматывать нитки на клубок. Смотал, остановился, не зная, куда девать сумку.Филькин длинно вздохнул, поискал глазами лопату и стал копать могилу. Борис тоже взял лопату. Но подошли бойцы, больше всего не любящие копать землю, возненавидевшие за войну эту работу, отобрали лопаты у командиров.Щель вырыли быстро. Попробовали разнять руки пастуха и пастушки, да не могли и решили – так тому и быть. Положили их головами на восход, закрыли горестные, потухшие лица: старухино – ее же полушалком, с реденькими висюльками кисточек, старика – ссохшейся, как слива, кожаной шапчонкой. Связной бросил сумку с едой в щель, и принялся кидать лопатой землю.Зарыли безвестных стариков, прихлопали лопатами бугорок, кто-то из солдат сказал, что могила весной просядет – земля-то мерзла со снегом, и тогда селяне, может быть, перехоронят старика со старухой. Пожилой долговязый боец Ланцов прочел над могилой складную, тихую молитву: «Боже правый духов, и всякия плоти, смерть поправый и диавола упразднивший, и живот миру твоему дарованный, сам, Господи, упокой душу раба твоего... рабов твоих», – поправился Ланцов.Солдаты притихли, все кругом притихло, отчего-то побледнел, подобрался старшина Мохнаков. Случайно и огород забредший славянин с длинной винтовкой на спине начал было любопытствовать: «А чо тут?» – но старшина так на него зашипел и такой черный кулак поднес ему, что тот сразу смолк и скоро упятился за ограду.1971 год

 

Повесть В.П. Астафьева «Пастух и пастушка»

Глава «Бой» открывает повесть «Пастух и пастушка». В ней показан один эпизод из бессчисленных сражений Великой Отечественной войны. В этом бою советские войска вытесняли фашистских захватчиков с Украины. Война, как чудовищная лавина, накатывает на людей, и мир искажается, становится страшным и отвратительным: земля превращается в месимо грязи, снега и крови, стылый воздух, жестокий мороз пронизываются гулом орудий стрекотом перестрелки, скрежетом металла и воплями людей. Солдаты уже не обычные люди с настоящим и будущим, а существа, которые предстают в тех состояниях: пока живой, раненый, труп. Время становится неразличимо.

Картины боя, которые создает Астафьев, воспринимаются зримо и осязаемо благодаря ярким образам и точно выбранным словам. Ритм описания энергичный. Например, так показано поражение немецкого танка: «Танк дернулся, осел, смолк. Со звоном упала гусеница, распустилась солдатской обмоткой». Диалоги короткие, отрывистые. Лейтенант Костяев, подбивший танк, говорит о контуженом ухе: «Что-то... Тут что-то...» Старшина Мохнаков отвечает: «Хорошо, цел остался. Кто ж так гранаты бросает».

Каждый герой описан в действии: порывистый и искренний командир взвода Борис Костяев, практичный и размеренный страшина Мохнаков, суровая и самоотреченная девушка-санинструктор, говорливый комроты Филькин... Каждый из них делает только то, что требуется на войне, в сражении, где смертью грозит любое мгновение. Люди сражаются и выживают, выживают и сражаются, как Костяев и Мохнаков. Астафьев показывает, что только так, в постоянном действии, непрерывных поступках, уничтожая бессчисленного врага, можно непоколебимо приближать победу. Жизнь людей превратилась в сплошной бой, стала героической.

Посреди нескончаемой войны, боя и короткой передышки выделяется смерть двух стариков. Они вскользь назаваны пастухом и пастушкой, как раньше называли влюбленных в жанре поэтической сельской пасторали. Мысль о любви запечатлена в этих слова, любви, противоположной войне и ненависти. Так в повести появляется тема любви.

 

Трагическое в литературе

Вильям Шекспир

Портрет

(1564-1616)

 

Творчество английского драматурга Вильяма Шекспира приходится на конец XVI – начало XVII веков. Этот период ознаменовался в Европе сменой исторических эпох: оставалось в прошлом Средневековье с его жесткими, суровыми законами жизни, в искусстве эже достигла своей вершины эпоха Возрождения, уступая место искусству нового времени. Самым значительным европейским писателем , выразившим в своем творчестве этот процесс, стал Шекспир.

Главная тема творчества Шекспира – утверждение личности человека Нового времени, то есть того человека, каким он является и в наши дни. Наша эпоха называется Новым временем, а современный человек – человеком Нового времени. Главная черта героев Шекспира заключается в том, что они делают в жизни выбор – правильный или ошибочный – исходя из своего внутреннего, личного решения. Создавая своих героев, Шекспир отразил исторический процесс появления свободной личности в человеке.

Герои Шекспира, совершая свой выбор, неизменного вступают в конфликт с тысячелетними привычками и правилами человеческого общества, исполняемыми без расуждения, и в этом конфликте неизменно погибают. Так возникали трагедии Шекспира, в основании которых лежал трагический конфликт: «Ромео и Джульетта», «Гамлет», «Отелло», «Король Лир», «Макбет» и другие. В них Шекспир обратился к основным понятиям, определяющим жизнь человека, таким как любовь, личность, верность, власть, слава.

 

Трагедия В. Шекспира «Ромео и Джульетта»

Трагедия «Ромео и Джульетта» – самая ранняя из больших трагедий Шекспира. Она появилась в печати в 1597 году. В трагедии повествуется о двух юных влюбленных, принадлежащих по рождению к враждующим, непримиримым кланам Монтекки и Капулетти в итальянском городе Верона. Ромео и Джульетта не могли любить друг друга Амтую из-за убийства брата Джульетты – Тибальта. Отец Джульетты назначает свадьбу дочери с молодым графом Парисом. Девушка готова умереть, но не предавать любовь к Ромео, и монах, брат Лоренцо, обвенчавший ее с Ромео, дает Джульетте сильное снотворное средство. Выпив его, Джульетта, станет неотличима от мертвой, ее похоронят в фамильном склепе, а Ромео, когда она очнется от глубокого сна, заберет возлюбленную оттуда. Брат Лоренцо пишет письмо Ромео в Мантую. В 5 акте трагедии приводится трагическая развязка истории.

 

Ромео и Джульетта

Перевод Б. Пастернака

 

Действующие лица:

Эскал, князь веронский.

Граф Парис, молодой человек, родственник князя.

 

Монтекки ┐

Капулетти┘ главы двух враждующих домов.

 

Ромео, сын Монтекки.

Бенволио, племянник Монтекки, друг Ромео.

 

Брат Лоренцо   ┐

Брат Джованни┘ францисканские монахи.

 

Балтазар, слуга Ромео.

 

Самсон ┐

Грегорио┘ слуги Капулетти.

 

Аптекарь.

Паж Париса.

Леди Монтекки, жена Капулетти.

Джульетта, дочь Капулетти.

 

Горожане Вероны, мужская и женская родня обоих домов, ряженые, стража, слуги.

Хор.

 

Акт пятый

Сцена первая

 

Мантуя. Улица.

Входит Ромео.

 

Ромео

Когда я вправе доверяться сну,

Он обещает мне большую радость.

Я возбужден и весел целый день.

Какие-то живительные силы

Меня как будто носят над землей.

Я видел сон. Ко мне жена явилась,

А я был мертв и, мертвый, наблюдал.

И вдруг от жарких губ ее я ожил

И был провозглашен царем земли.

О, как живит любовь на самом деле,

Когда так оживляет мысль о ней!

 

Входит Балтазар в сапогах со шпорами.

 

А, Балтазар! С вестями из Вероны?

От моего монаха писем нет?

Ну, как жена? Что дома? Как Джульетта?

Скажи скорее. Дело только в ней.

И все в порядке, если ей не плохо.

Балтазар

В Джульетте суть. Джульетте хорошо.

Ее останки в склепе Капулетти.

Ее душа средь ангелов небес.

Я видел погребение Джульетты

И выехал вас тотчас известить.

Помилуйте меня за эту новость,

Я утаить от вас ее не смел.

Ромео

Что ты сказал? Я шлю вам вызов, звезды!..

Беги в мой дом. Бумаги и чернил!

Достанем лошадей и выезжаем.

Балтазар

Не надо падать духом, господин.

У вас горят глаза, и ваша бледность

Добра не предвещает.

Ромео

Пустяки.

Оставь меня и делай, что велели.

Мне, значит, от монаха писем нет?

Балтазар

Нет, сударь!

Ромео

Все равно. Так отправляйся

За лошадьми. Я скоро сам приду.

 

Балтазар уходит.

 

Джульетта, мы сегодня будем вместе.

Обдумаю, как это совершить.

Как ты изобретательно, несчастье!

Аптекаря я вспомнил. Он живет

Поблизости. На днях его я видел.

Он травы разбирал. Худой старик,

Весь отощавший от нужды, в лохмотьях.

В аптеке черепаха, крокодил

И чучела иных морских уродов.

Кругом на полках нищенский набор

Горшечных черепков, пустых коробок,

Веревочных обрывков, трав, семян

И отсыревших розовых лепешек.

Плачевный хлам, которому с трудом

Придать старались видимость товара.

Тогда же мысль мне в голову пришла:

Когда б у вас нужда явилась в яде,

Который запрещают продавать

Законы Мантуи под страхом смерти,

Несчастный этот вам его продаст.

Как кстати я тогда о нем подумал!

Сейчас он должен будет мне помочь.

Вот, кажется, как раз его лачуга.

Сегодня праздник, лавка заперта.

Аптекарь! Эй, аптекарь!

 

Входит аптекарь.

 

Аптекарь

Что угодно?

Ромео

Поди сюда. Я вижу, ты бедняк.

Вот пятьдесят дукатов. Дай мне яду.

Мне надобно такое вещество,

Чтоб через миг давало полный отдых

От жизни и с такой же быстротой

Освобождало тело от дыханья,

С какой из орудийного жерла

Молниеносно вылетают ядра.

Аптекарь

Составы есть. Но в Мантуе казнят

Торгующих такими веществами.

Ромео

Ты так убог – и жизнью дорожишь?

Провалы щек твоих – живая повесть

О голоде, горящие глаза –

Об униженьях. Нищета согнула

Тебя в дугу. Свет не в ладах с тобой.

Его закон – не твой. Его обычай

Не даст тебе богатства. Ну так что ж?

Рассорься с миром, сделай беззаконье,

Спрячь эти деньги и разбогатей.

Аптекарь

Не я – моя нужда дает согласье.

Ромео

И я плачу нужде, а не тебе.

Аптекарь

Вот порошок. В любую жидкость всыпьте,

И будь в вас силы за двадцатерых,

Один глоток уложит вас мгновенно.

Ромео

Вот золото, гораздо больший яд

И корень пущих зол и преступлений,

Чем этот безобидный порошок.

Не ты, а я даю тебе отраву.

Купи себе еды и откормись.

Тебя ж, мое спасительное зелье,

Я захвачу к Джульетте в подземелье.

 

Уходят.

 

Сцена вторая

 

Келья брата Лоренцо.

Входит брат Джованни.

 

Брат Джованни

Брат во святом Франциске! Здравствуй, брат.

 

Входит брат Лоренцо.

 

Брат Лоренцо

Ах, это брат Джованни! Ты вернулся?

Что говорит Ромео? Может быть,

Есть от него из Мантуи записка?

Брат Джованни

Я в путь с собой хотел монаха взять,

Ухаживающего за больными.

Когда я был у брата, нашу дверь

Замкнули сторожа из карантина,

Решив, что мы из дома, где чума,

И не пускали, наложив печати.

Я в Мантую никак не мог попасть.

Брат Лоренцо

А кто ж отвез мое письмо к Ромео?

Брат Джованни

Я никому не мог его отдать,

Так велика была боязнь заразы.

Возьми его обратно. Вот оно.

Брат Лоренцо

Какое горе! Дело-то не шутка:

Письмо имело очень важный смысл.

Задержка этих строк грозит несчастьем.

Поди достань-ка мне железный лом

И возвращайся с ним, Джованни, в келью.

Брат Джованни

Сейчас схожу.

(Уходит.)

Брат Лоренцо

Придется одному

К гробнице мне... С минуты на минуту

Джульетта может встать и не простит,

Что я еще не известил Ромео.

Но я ему еще раз напишу.

А в промежутке узнице гробницы

Позволю в келье у себя укрыться.

(Уходит.)

 

Сцена третья

 

Кладбище. Гробница семьи Капулетти.

Входят Парис и паж с цветами и факелом.

 

Парис

Дай факел и ступай. Пожалуй, нет:

Задуй его. Я не хочу быть видим.

Вон два-три вяза. Ляг у их корней,

Прижмись к земле и слушай чутким ухом.

Земля внутри на кладбище пуста.

Нельзя ступить, чтобы не отдавалось.

Едва услышишь шорох, свистни мне.

Давай цветы и делай, как сказали.

Паж (в сторону)

Мне страшно оставаться одному.

Кругом могилы. Надо поневоле!

(Уходит.)

Парис

Лежи в цветах – сама, как сад в цвету.

Твоя постель из пепла и гранита.

Я руки над тобой переплету

И окроплю слезами эти плиты.

А завтра снова принесу цветов

И забросаю ими твой покров.

Паж свистит.

Мальчишка свищет. Кто-нибудь идет.

Кого несет нелегкая к могиле

И мне побыть в раздумье не дает?

Как, с факелом? Я спрячусь за кустами.

(Прячется.)

 

Входят Ромео и Балтазар с факелом и киркой.

 

Ромео

Дай мне кирку и лом. Возьми письмо.

Оно к отцу. Ты должен завтра утром

Снести его. Теперь дай факел мне.

Стань в стороне и, чтобы ни случилось,

Не вмешивайся и держись вдали.

Я вот зачем спускаюсь в подземелье:

Отчасти, чтоб взглянуть в лицо жены,

Но главное, чтоб снять с покойной перстень

Большой цены, в котором мне нужда.

Итак, ступай отсюда и не вздумай

Ходить назад подсматривать за мной,

А то я разорву тебя на клочья

И разбросаю по всему двору.

Я сам неукротим сейчас и страшен,

Как эта ночь. Нас лучше не дразнить,

Как море в бурю и голодных тигров.

Балтазар

Немедленно уйду, чтоб не мешать.

Ромео

И будешь другом. Вот тебе награда.

Прощай. Ты славный малый. Будь здоров.

Балтазар (в сторону)

А все-таки я спрячусь здесь в кустах:

Его слова и вид внушают страх.

(Уходит.)

Ромео

О смерть с ненасытимою утробой,

Ты съела лучший из плодов земли!

Но вот тебе я челюсти раздвину

И брюхо новой пищею набью.

(Открывает склеп.)

Парис

Монтекки это, шурина убийца,

Виновник слез, которые свели

Джульетту в гроб. Но негодяю мало,

И он пришел тела их осквернять.

(Выходит вперед.)

Монтекки, стой! Не подходи к святыне.

Неужто и умершим можно мстить?

Сбежавший осужденный, подчиняйся!

Идем. Ты арестован и умрешь.

Ромео

Да, я умру, за этим и явился,

Ты ж, милый юноша, ступай добром.

Не искушай безумного. Подумай

Об этих двух. Они тебе пример.

Не делай сызнова меня убийцей –

Тебя люблю я больше, чем себя.

Я здесь готовлю над собой расправу.

Беги, мой друг! Беги, покуда цел.

Тебя больной в горячке пожалел.

Парис

Твои слова встречаю я презреньем

И по закону задержу тебя.

Ромео

Ты так настойчив? Ну, так защищайся!

Бьются.

Паж

У них дуэль! Я кликну караул!

(Уходит.)

Парис

Я умираю!

(Падает.)

Если ты не камень,

Прошу, внеси меня к Джульетте в склеп.

(Умирает.)

Ромео

Внесу. Кто это? Надобно б вглядеться.

Родня Меркуцьо, бедный граф Парис!

О чем, когда мы ехали верхами,

Дорогой говорил мне человек?

Не о предполагаемом ли браке

Джульетты и Париса? Или нет?

Быть может, это мне во сне приснилось?

Быть может, это я с тоски прочел

В его предсмертной просьбе? Дай мне руку.

Мы в книге бедствий на одной строке.

Ты ляжешь в величавую могилу.

В могилу? Нет, в сияющий чертог.

Среди него покоится Джульетта

И наполняет светом этот склеп.

Лежи, мертвец, похороненный мертвым!

(Кладет Париса в гробницу.)

Пред смертью на иных находит смех.

Свидетели зовут веселье это

Прощальными зарницами. Теперь

Проверю я, зарницы ль эти вспышки.

Любовь моя! Жена моя! Конец

Хоть высосал, как мед, твое дыханье,

Не справился с твоею красотой.

Тебя не победили: знамя жизни

Горит в губах твоих и на щеках,

И смерти бледный стяг еще не поднят.

И ты тут, в красном саване, Тибальт?

Какую радость я тебе доставлю!

Смотри: сразившею тебя рукой

Сейчас сражу я твоего убийцу.

Прости меня! Джульетта, для чего

Ты так прекрасна? Я могу подумать,

Что ангел смерти взял тебя живьем

И взаперти любовницею держит.

Под страхом этой мысли остаюсь

И никогда из этой тьмы не выйду.

Здесь поселюсь я, в обществе червей,

Твоих служанок новых. Здесь останусь,

Здесь отдохну навек, здесь сброшу с плеч

Томительное иго звезд зловещих.

Любуйтесь ею пред концом, глаза!

В последний раз ее обвейте, руки!

И губы, вы, преддверия души,

Запечатлейте долгим поцелуем

Со смертью мой бессрочный договор.

Сюда, сюда, угрюмый перевозчик!

Пора разбить потрепанный корабль

С разбега о береговые скалы.

Пью за тебя, любовь!

(Выпивает яд.)

Ты не солгал,

Аптекарь! С поцелуем умираю.

(Умирает.)

 

С другого конца кладбища входит брат Лоренцо с фонарем, ломом и лопатой.

 

Брат Лоренцо

Будь мне опорою, святой Франциск,

Чтоб в яму не свалиться. Кто ты, малый?

Балтазар

Не бойтесь. Я вас знаю хорошо.

Брат Лоренцо

Благослови господь! Скажи, приятель,

Чей факел льет там бесполезный свет

Червям и черепам? Он за решеткой

У Капулетти, кажется.

Балтазар

Он там,

Святой отец. В гробнице мой хозяин,

Ваш друг.

Брат Лоренцо

Какой?

Балтазар

Ромео.

Брат Лоренцо

И давно?

Балтазар

Да с полчаса!

Брат Лоренцо

Пойдем со мной в гробницу.

Балтазар

Нельзя: хозяин мой не должен знать,

Что я был тут. Он мне под страхом смерти

Велел уйти и не смотреть за ним.

Брат Лоренцо

Ну, не ходи. Я сам пойду. Мне страшно,

И чудится какая-то беда.

Балтазар

Когда я спал в кустах, мне показалось,

Что в споре с незнакомцем господин

Убил его у входа в склеп.

Брат Лоренцо

Ромео!

(Подходит к склепу.)

О господи! Чей это крови след

На плитах пред решеткою? А это?

Чьи это обагренные мечи

У входа в усыпальницу?

(Входит в гробницу.)

Ромео!

Как бледен! А другой? Как, граф Парис?

И весь в крови? Где ключ к загадке этой?

Но спящая проснулась.

 

Джульетта пробуждается.

 

Джульетта

О монах,

Где мой супруг? Я сознаю отлично,

Где быть должна. Я там и нахожусь.

Где ж мой Ромео?

 

Шум за сценой.

 

Брат Лоренцо

Слышишь, кто-то ходит.

Уйдем скорей из этого гнезда

Заразы, смерти и оцепененья.

Другая сила, больше, чем моя,

Предупредила нас. Идем отсюда.

У ног твоих лежит твой мертвый муж,

И с ним Парис. Поторопись. Ты вступишь

Монахиней в обитель. Поспешим.

Не спрашивай меня. Подходит стража.

Джульетта, торопись! Мы на виду.

Джульетта

Ступай один, отец. Я не пойду.

 

Брат Лоренцо уходит.

 

Что он в руке сжимает? Это склянка.

Он, значит, отравился? Ах, злодей,

Все выпил сам, а мне и не оставил!

Но, верно, яд есть на его губах.

Тогда его я в губы поцелую

И в этом подкрепленье смерть найду.

(Целует Ромео.)

Какие теплые!

Первый сторож

Где это место?

Веди, любезный.

Джульетта

Чьи-то голоса.

Пора кончать. Но вот кинжал, по счастью.

(Схватывает кинжал Ромео.)

Сиди в чехле.

(Вонзает его в себя.)

Будь здесь, а я умру.

(Падает на труп Ромео и умирает.)

 

Входит стража с пажом Париса.

 

Паж

Вот это место. Там, где воткнут факел.

Первый сторож

Тут кровь. Могилы надо обыскать.

Кого кругом ни встретите, хватайте.

Печальный вид! Вот мертвый граф Парис.

Вот теплая и вся в кровь Джульетта,

Хотя два дня уж как схоронена.

Сходить за князем. Вызвать Капулетти.

Поднять Монтекки. Окружите склеп.

Причина гибели их неизвестна.

Ее откроют розыск и допрос.

Несколько сторожей возвращаются с Балтазаром.

 

Второй сторож

На кладбище нашли слугу Ромео.

Первый сторож

Покамест князь придет, не отпускать.

 

Входит брат Лоренцо в сопровождении других сторожей.

Третий сторож

Монах задержан. Плачет и рыдает.

При нем мотыга и железный лом.

Он взят у дальнего конца ограды.

 

Первый сторож

Ввиду больших улик – не отпускать.

 

Входит князь со свитой.

 

Князь

Какая неурочная невзгода

Так рано поднимает нас от сна?

 

Входят Капулетти, леди Капулетти и другие.

 

Капулетти

О чем кричат, сбегаясь отовсюду?

Леди Капулетти

Народ бежит по улицам бегом,

Крича: «Парис», «Ромео» и «Джульетта»,

И окружает наш фамильный склеп.

Князь

Что тут случилось?

Первый сторож

Вот лежит Ромео,

А вот Парис. А вот, светлейший князь,

Скончавшаяся перед тем Джульетта,

Опять тепла и вновь умерщвлена.

Князь

Ищите, кто виновник изуверства.

Первый сторож

Вот тут слуга Ромео и монах.

При них орудье взлома. Ими вскрыта

Могила эта.

Капулетти

Боже! Глянь, жена,

Как наша дочка истекает кровью!

Кинжал ошибся местом. Вон ремень

С его ножнами на боку Монтекки,

А он торчит у дочери в груди.

Леди Капулетти

Ах, это все, как колокольный звон,

Мне мысль о близкой смерти навевает!

 

Входят Монтекки и другие.

 

Князь

Монтекки, ты сегодня рано встал,

Но до восхода сын твой закатился.

Монтекки

Жена моя сегодня умерла:

Она не вынесла разлуки с сыном.

Какая скорбь еще готова мне?

Князь

Взгляни и сам увидишь!

Монтекки

О невежа!

Тесниться к гробу впереди отца!

Князь

Сдержите горестные восклицанья,

Пока не разъяснили этих тайн.

Когда я буду знать их смысл и корень,

То я, как предводитель ваших бед,

Не буду вас удерживать от смерти.

Пока пусть пострадавшие молчат.

Где эти подозрительные лица?

Брат Лоренцо

Хоть без вины, как будто главный я.

Так говорят, на первый взгляд, улики.

Итак, я тут стою в двойном лице –

Как обвиняемый и обвинитель,

Чтоб осудить себя и оправдать.

Князь

Рассказывай, что ты об этом знаешь.

Брат Лоренцо

Я буду краток, коротко и так

Для длинной повести мое дыханье.

Простертый на земле Ромео – муж

Джульетты, и она – жена Ромео.

Я тайно их венчал, и в этот день

Убит Тибальт, и смерть его – причина

Изгнанья новобрачного. О нем,

А не о брате плакала Джульетта.

Тогда для прекращенья этих слез

Вы ей велели выйти за Париса.

Она пришла ко мне, чтоб я помог

Избавиться ей от второго брака,

А то б она покончила с собой.

Я, пользуясь познаньями своими,

Дал ей снотворное. Как я и ждал,

Она уснула сном, подобным смерти,

А я Ромео написал письмо,

Чтоб он за ней приехал этой ночью,

Когда ослабнет действие питья,

И взял с собой. К несчастью, брат Джованни,

Посыльный мой, не мог отвезть письма

И мне его вернул, застряв в Вероне.

Тогда за бедной узницей, к поре,

Когда она должна была очнуться,

Пошел я сам и думал приютить

Ее до вызова Ромео, в келье.

Однако же, когда я к ней вошел

За несколько минут до пробужденья,

Я тут уж натолкнулся на тела

Погибшего Париса и Ромео.

Но вот она встает. Я, как могу,

Зову ее с собой и убеждаю

Смириться пред судьбой, но шум извне

Меня внезапно вынуждает скрыться.

Она не пожелала уходить

И, видимо, покончила с собою.

Вот все, что знаю я. Их тайный брак

Известен няне. Если в происшедшем

Я виноват хоть сколько, пусть мой век

Укоротят в угоду правосудью

За несколько часов перед концом.

Князь

Мы праведным всегда тебя считали.

Слуга Ромео, что ты скажешь нам?

Балтазар

Я свез Ромео весть про смерть Джульетты,

И мы пустились вскачь на лошадях

Из Мантуи сюда, к ограде склепа.

Он дал письмо для своего отца,

Которое при мне, и под угрозой

Велел его оставить одного.

Князь

Дай мне письмо. Посмотрим содержанье.

Где графов паж, позвавший караул? –

Что делал господин твой в этом месте?

Паж

Он возлагал цветы на гроб жены

И приказал мне отойти подальше.

Вдруг входит кто-то с факелом в руках,

И господин выхватывает шпагу.

Тут я за стражею и побежал.

Князь

В письме подтверждены слова монаха.

Рассказывая, как он встретил весть

Про смерть жены, Ромео прибавляет,

Что добыл яду в лавке бедняка,

Чтоб отравиться в склепе у Джульетты.

Где вы, непримиримые враги,

И спор ваш, Капулетти и Монтекки?

Какой для ненавистников урок,

Что небо убивает вас любовью!

И я двух родственников потерял

За то, что потакал вам. Всем досталось.

Капулетти

Монтекки, руку дай тебе пожму.

Лишь этим возмести мне вдовью долю

Джульетты.

Монтекки

За нее я больше дам.

Я памятник ей в золоте воздвигну.

Пока Вероной город наш зовут,

Стоять в нем будет лучшая из статуй

Джульетты, верность сохранившей свято.

Капулетти

А рядом изваяньем золотым

Ромео по достоинству почтим.

Князь

Сближенье ваше сумраком объято.

Сквозь толщу туч не кажет солнце глаз.

Пойдем, обсудим сообща утраты

И обвиним иль оправдаем вас.

Но повесть о Ромео и Джульетте

Останется печальнейшей на свете...

Уходят.

1597 год

 

Трагедия «Ромео и Джульетта» является единственным в европейской литературе произведением, в котором любовь изображена как чувство, превышающее все без исключения ценности человеческой жизни. Имена Ромео и Джульетты стали нарицательными для называния влюбленных. История о Ромео и Джульетте повествует о настоящей любви, то есть о ее сущности. Обратите внимание, что Ромео, узнав о смерти Джульетты, немедленно решает умерерь рядом с ней, а Джульетта, очнувшись и увидев Ромео мертвым, тут же убивает себя, чтобы немедленно уйти в тот мир, где сейчас Ромое. Могли ли соединиться Ромео и Джульеттаа в мире ненависти и вражды между Монтекки и Капулетти? В трагедии Шекспира – нет, потому что если бы влбленным удалось обмануть всех и выжить, что их любовь смешалась бы с миров зла, а она, чтобы сохраниться, должна быть чистой.

 

 

Антон Павлович Чехов

Портрет

(1860-1904)

А

Перед чтением текста вспомните, какой рассказ А.П. Чехова вы читали и анализировали в 6 классе. Смешной это рассказ или грустный? Объясните свою позицию.

 

В 1876 году семья Чеховых переезжает из Таганрога в Москву. Сам Чехов остается в Таганроге до 1817 года, заканчивает гимназию, зарабатывает на жизнь преподаванием и приезжает в Москву в 1879 году. В Москве Чехов поступает на медицинский факультет Московского университета. Он учится на врача и одновременно пишет короткие юмористические рассказы, помещая их в журналы под забавными псевдонимами Антоша Чехонте и Человек без селезенки. Период учебы был невероятно плодотворным временем и для творчества: за три года Чехов написал около тысячи своих маленьких знаменитых рассказов.

После юмористического периода тон чеховских рассказов меняется: писатель переходит к серьезной прозе, изображая повседневную жизнь в ее реальных формах. Многие рассказы того времены посвящены тяжелой жизни детей, обреченных с раннего возраста на изнурительный труд и бесчеловечное обращение, такие как «Ванька» (1886) и «Спать хочется» (1888) и, естественному, непосредственному восприятию жизни, как в рассказе «Гриша» (1886), о дружбе и доброте, как в знаменитой «Каштанке» (1887).

За свою писательскую деятельность Чехов не написал романа, в отличие от своих великих предшественников – Л.Н. Толстого и Ф.М. Достоевского. Все прозаическое творчество Чехова состоит из расказов и повестей: писатель показывает в них жизнь в ее многообразии, различные ситуации и судьбы людей. Подобно врачу, добросовестно и дотошно изучающему больного и его болезнь, Чехов всматривается во все встретившиеся на его пути явления жизни. Честность и совесть писателя позволили Чехову увидеть в окружающей жизни те моменты, которые часто не замечает взгляд равнодушного человека. Например, в рассказхе «Тоска» (1886) показано горе незаметного человека – кучера Ионы, до которого нет дела никому в большому городе.

 

В

1. На какие два периода можно разделить творчество Чехова? Укажите особенности его рассказов, относящихся к каждому периоду.

2. Как вы думаете, почему Чехов избрал псевдоним Человек без селезенки?

3. Предположите, почему Чехов предпочитал малые прозаические формы роману.

 

 

Тоска

А

Читая рассказ, обратите внимание на то, как седоки, молодой извозчик и лошадь слушают Иону.

Кому повем печаль мою?..

 

Вечерние сумерки. Крупный мокрый снег лениво кружится около только что зажженных фонарей и тонким мягким пластом ложится на крыши, лошадиные спины, плечи, шапки. Извозчик Иона Потапов весь бел, как привидение. Он согнулся, насколько только возможно согнуться живому телу, сидит на козлах и не шевельнется. Упади на него целый сугроб, то и тогда бы, кажется, он не нашел нужным стряхивать с себя снег... Его лошаденка тоже бела и неподвижна. Своею неподвижностью, угловатостью форм и палкообразной прямизною ног она даже вблизи похожа на копеечную пряничную лошадку. Она, по всей вероятности, погружена в мысль. Кого оторвали от плуга, от привычных серых картин и бросили сюда в этот омут, полный чудовищных огней, неугомонного треска и бегущих людей, тому нельзя не думать...

Иона и его лошаденка не двигаются с места уже давно. Выехали они со двора еще до обеда, а почина всё нет и нет. Но вот на город спускается вечерняя мгла. Бледность фонарных огней уступает свое место живой краске, и уличная суматоха становится шумнее.

– Извозчик, на Выборгскую! – слышит Иона. – Извозчик!

Иона вздрагивает и сквозь ресницы, облепленные снегом, видит военного в шинели с капюшоном.

– На Выборгскую! – повторяет военный. – Да ты спить, что ли? На Выборгскую!

В знак согласия Иона дергает вожжи, отчего со спины лошади и с его плеч сыплются пласты снега... Военный садится в сани. Извозчик чмокает губами, вытягивает по-лебединому шею, приподнимается и больше по привычке, чем по нужде, машет кнутом. Лошаденка тоже вытягивает шею, кривит свои палкообразные ноги и нерешительно двигается с места...

– Куда прешь, леший! – на первых же порах слышит Иона возгласы из темной, движущейся взад и вперед массы. – Куда черти несут? Пррава держи!

– Ты ездить не умеешь! Права держи! – сердится военный.

Бранится кучер с кареты, злобно глядит и стряхивает с рукава снег прохожий, перебегавший дорогу и налетевший плечом на морду лошаденки. Иона ерзает на козлах, как на иголках, тыкает в стороны локтями и водит глазами, как угорелый, словно не понимает, где он и зачем он здесь.

– Какие все подлецы! – острит военный. – Так и норовят столкнуться с тобой или под лошадь попасть. Это они сговорились.

Иона оглядывается на седока и шевелит губами... Хочет он, по-видимому, что-то сказать, но из горла не выходит ничего, кроме сипенья.

– Что? – спрашивает военный.

Иона кривит улыбкой рот, напрягает свое горло и сипит:

– А у меня, барин, тово... сын на этой неделе помер.

– Гм!.. Отчего же он умер?

Иона оборачивается всем туловищем к седоку и говорит:

– А кто ж его знает! Должно, от горячки... Три дня полежал в больнице и помер... Божья воля.

– Сворачивай, дьявол! – раздается в потемках. – Повылазило, что ли, старый пес? Гляди глазами!

– Поезжай, поезжай... – говорит седок. – Этак мы и до завтра не доедем. Подгони-ка!

Извозчик опять вытягивает шею, приподнимается и с тяжелой грацией взмахивает кнутом. Несколько раз потом оглядывается он на седока, но тот закрыл глаза и, по-видимому, не расположен слушать. Высадив его на Выборгской, он останавливается у трактира, сгибается на козлах и опять не шевельнется... Мокрый снег опять красит набело его и лошаденку. Проходит час, другой...

По тротуару, громко стуча калошами и перебраниваясь, проходят трое молодых людей: двое из них высоки и тонки, третий мал и горбат.

– Извозчик, к Полицейскому мосту! – кричит дребезжащим голосом горбач. – Троих... двугривенный!

Иона дергает вожжами и чмокает. Двугривенный цена не сходная, но ему не до цены... Что рубль. что пятак – для него теперь всё равно, были бы только седоки... Молодые люди, толкаясь и сквернословя, подходят к саням и все трое сразу лезут на сиденье. Начинается решение вопроса: кому двум сидеть, а кому третьему стоять? После долгой перебранки, капризничанья и попреков приходят к решению, что стоять должен горбач, как самый маленький.

– Ну, погоняй! – дребезжит горбач, устанавливаясь и дыша в затылок Ионы. – Лупи! Да и шапка же у тебя, братец! Хуже во всем Петербурге не найти...

– Гы-ы... гы-ы... – хохочет Иона. – Какая есть...

– Ну ты, какая есть, погоняй! Этак ты всю дорогу будешь ехать? Да? А по шее?..

– Голова трещит... – говорит один из длинных. – Вчера у Дукмасовых мы вдвоем с Васькой четыре бутылки коньяку выпили.

– Не понимаю, зачем врать! – сердится другой длинный. – Врет, как скотина.

– Накажи меня бог, правда...

– Это такая же правда, как то, что вошь кашляет.

– Гы-ы! – ухмыляется Иона. – Ве-еселые господа!

– Тьфу, чтоб тебя черти!.. – возмущается горбач. – Поедешь ты, старая холера, или нет? Разве так ездят? Хлобысни-ка ее кнутом! По, чёрт! Но! Хорошенько ее!

Иона чувствует за своей спиной вертящееся тело и голосовую дрожь горбача. Он слышит обращенную к нему ругань, видит людей, и чувство одиночества начинает мало-помалу отлегать от груди. Горбач бранится до тех пор, пока не давится вычурным, шестиэтажным ругательством и не разражается кашлем. Длинные начинают говорить о какой-то Надежде Петровне. Иона оглядывается на них. Дождавшись короткой паузы, он оглядывается еще раз и бормочет:

– А у меня на этой неделе... тово... сын помер!

– Все помрем... – вздыхает горбач, вытирая после кашля губы. – Ну, погоняй, погоняй! Господа, я решительно не могу дальше так ехать! Когда он нас довезет?

– А ты его легонечко подбодри... в шею!

– Старая холера, слышишь? Ведь шею накостыляю!.. С вашим братом церемониться, так пешком ходить!.. Ты слышишь, Змей Горыныч? Или тебе плевать на наши слова?

И Иона больше слышит, чем чувствует, звуки подзатыльника.

– Гы-ы... – смеется он. – Веселые господа... дай бог здоровья!

– Извозчик, ты женат? – спрашивает длинный.

– Я-то? Гы-ы... ве-еселые господа! Таперя у меля одна жена – сырая земля... Хи-хо-хо... Могила, то есть!.. Сын-то вот помер, а я жив... Чудное дело, смерть дверью обозналась... Заместо того, чтоб ко мне идтить, она к сыну...

И Иона оборачивается, чтобы рассказать, как умер его сын, но тут горбач легко вздыхает и заявляет, что, слава богу, они, наконец, приехали. Получив двугривенный, Иона долго глядит вслед гулякам, исчезающим в темном подъезде. Опять он одинок, и опять наступает для него тишина... Утихшая ненадолго тоска появляется вновь и распирает грудь еще с большей силой. Глаза Ионы тревожно и мученически бегают по толпам, снующим по обе стороны улицы: не найдется ли из этих тысяч людей хоть один, который выслушал бы его? Но толпы бегут, не замечая ни его, ни тоски... Тоска громадная, не знающая границ. Лопни грудь Ионы и вылейся из нее тоска, так она бы, кажется, весь свет залила, но, тем не менее, ее не видно. Она сумела поместиться в такую ничтожную скорлупу, что ее не увидишь днем с огнем...

Иона видит дворника с кульком и решает заговорить с ним.

– Милый, который теперь час будет? – спрашивает он.

– Десятый... Чего же стал здесь? Проезжай!

Иона отъезжает на несколько шагов, изгибается и отдается тоске... Обращаться к людям он считает уже бесполезным. Но не проходит и пяти минут, как он выпрямляется, встряхивает головой, словно почувствовал острую боль, и дергает вожжи... Ему невмоготу.

«Ко двору, – думает он. – Ко двору!»

И лошаденка, точно поняв его мысль, начинает бежать рысцой. Спустя часа полтора, Иона сидит уже около большой грязной печи. На печи, на полу, на скамьях храпит народ. В воздухе «спираль» и духота... Иона глядит на спящих, почесывается и жалеет, что так рано вернулся домой...

«И на овес не выездил, – думает он. – Оттого-то вот и тоска. Человек, который знающий свое дело... который и сам сыт, и лошадь сыта, завсегда покоен...»

В одном из углов поднимается молодой извозчик, сонно крякает и тянется к ведру с водой.

– Пить захотел? – спрашивает Иона.

– Стало быть, пить!

– Так... На здоровье... А у меня, брат, сын помер... Слыхал? На этой неделе в больнице... История!

Иона смотрит, какой эффект произвели его слова, но не видит ничего. Молодой укрылся с головой и уже спит. Старик вздыхает и чешется... Как молодому хотелось пить, так ему хочется говорить. Скоро будет неделя, как умер сын, а он еще путем не говорил ни с кем... Нужно поговорить с толком, с расстановкой... Надо рассказать, как заболел сын, как он мучился, что говорил перед смертью, как умер... Нужно описать похороны и поездку в больницу за одеждой покойника. В деревне осталась дочка Анисья... И про нее нужно поговорить... Да мало ли о чем он может теперь поговорить? Слушатель должен охать, вздыхать, причитывать... А с бабами говорить еще лучше. Те хоть и дуры, но ревут от двух слов.

«Пойти лошадь поглядеть, – думает Иона. – Спать всегда успеешь... Небось, выспишься...»

Он одевается и идет в конюшню, где стоит его лошадь. Думает он об овсе, сене, о погоде... Про сына, когда один, думать он не может... Поговорить с кем-нибудь о нем можно, но самому думать и рисовать себе его образ невыносимо жутко...

– Жуешь? – спрашивает Иона свою лошадь, видя ее блестящие глаза. – Ну, жуй, жуй... Коли на овес не выездили, сено есть будем... Да... Стар уж стал я ездить... Сыну бы ездить, а не мне... То настоящий извозчик был... Жить бы только...

Иона молчит некоторое время и продолжает:

– Так-то, брат кобылочка... Нету Кузьмы Ионыча... Приказал долго жить... Взял и помер зря... Таперя, скажем, у тебя жеребеночек, и ты этому жеребеночку родная мать... И вдруг, скажем, этот самый жеребеночек приказал долго жить... Ведь жалко?

Лошаденка жует, слушает и дышит на руки своего хозяина...

Иона увлекается и рассказывает ей всё...

1886 год

 

Рассказ А.П. Чехова «Тоска»

А

Перед чтением текста найди в энциклопедии, специальной литературе или интернете, о чем повествуется в библейском мифе об Ионе.

 

Действие рассказа «Тоска» происходит зимой: густой снег засыпает все вокруг, и человек с его горем становятся словно призрачным и нереальным. Зима наступила и в сердце кучера Ионы: смерть сына сделала его жизнь бессмысленной, отняла надежду в старости. Мир для Ионы перевернулся, время потекло в противоестественном направлении. «Чудное дело, смерть дверью обозналась... Заместо того, чтоб ко мне идтить, она к сыну...» – говорит Иона. Кучер пытается поговорить с кем-нибудь, рассказать о своем горе, потому что «про сына, когда он один, думать он не может» потому что «самому думать и рисовать себе его образ невыносимо жутко»...

Однако оказывается, что безысходное горе человека никого не трогает, его даже не слушают и не слышат. Всеобщее равнодушие людей охватывает Иону, и безграничная тоска «распирает грудь его еще с большей силой». Не найдя живую душу, слушателя, человека, Иона рассказывает о смерти сына в конюшне своей лошади. Чехов подчеркнул одиночество кучера Ионы тем, что назвал его библейским именем Ионы, оказавшегося отторженным от мира в чреве кита. Смысл рассказа отражен в эпиграфе к произведению: «Кому повем печаль мою?..» В словах эпиграфа горько звучит жалоба человека на свое бесконечное одиночество и страстное желание быть услышанным.

 

В

1. Как вы думаете, почему в начале рассказа, изображая извозчика и лошадь, Чехов подчеркивает их неподвижность? К чему готовит своего читателя автор?

2. С какой целью неподвижной фигуре извозчика противопоставляется шумная городская жизнь? Почему город назван омутом?

3. Перечитайте фрагменты, изображающие зимний пейзаж. Какое настроение они передают? Какие изобразительные средства использует автор, рисуя картины природы?

4. Охарактеризуйте Иону. Как вы думаете, почему суровая и трагическая действительность не ожесточила его?

5. Почему Иону не слушают не только люди иного социального круга, но и молодой кучер?

 

Е

1. Сцена, когда человек разговаривает с лошадью, абсурдна. Можно ли считать сюжет чеховского рассказа анекдотическим? Обоснуйте свою точку зрения.

2. Согласны ли вы с утверждением английской писательницы Кэтрин Мэнсмлет, назвавшей рассказ «Тоска» «одним из мировых шедевров»? Раскройте свою позицию.

 

Сатирическое в литературе

Жан Батист Мольер

Портрет

(1622-1673)

 

Жан Батист Мольер – французкий драматург-комедиограф. Мольер является создателем классической комедии как во французкой литературе, так и влитературе Нового времени в целом. Творчество Мольера пришлось на начало важнейшей эпохи в европейской истории – ослабления роли аристократии и усиления экономический и политических позиций буржуазии. Этот процесс во многом определил содержание комедий Мольера.

Мольер оказался активным участником этого исторического процесса и по своему рождению, и по жизненной судьбе и деятельности. Он родился в потомственной буржуазной семье, в течении нескольких веков занимавшейся ремеслом обойщиков-драпировщиков. Предки Мольера достигли большого мастерства в этом ремесле: так, отец Мольера был придворным обойщиком и камердинером короля. Должность отца обеспечила хорошее знакомство Мольера с дворянской, аристократической жизнью, обычаями и нравами. Благодаря привилегированному положению Мольер получил хорошее образование, учился в иезуитском колледже, блестяще знал латынь и выдержал экзамен на звание лиценциата прав, то есть дипломированного юриста.

Тем не менее Мольер не стал ни юристом, ни продолжил дело отца, а выбрал судьбу профессионального актера. Мольер в молодые годы много странствует с театром по Франции, становится свидетелем гражданских потрясений в стране, он получает необходимый для своей творческорой деятельности жизненый опыт. Большую популярность театр Мольера завоевывает после возвращения в Париж.

Мольер является автором многочисленных драматургических произведений. Среди них выделяются такие шедевры, как «Тартюф» (1664-1669), «Мизантроп» (1666), «Мещанин во дворянстве (1670). Проблематика этих комедий отражает противоречия между лицемерной и истинной верой, протест против устарелых, косных норм жизни, низкопоклонства перед аристократией, утверждение социального самосознания буржуазии.

 

Мещанин во дворянстве

Перевод Н. Любимова

Действующие лица комедии

Г-н Журден, мещанин.Учитель музыки.Ученик учителя музыки.Учитель танцев.Учитель фехтования.Учитель философии.Портной.Подмастерье портного.Два лакея. Действующие лица балетаВо втором действииПортновские подмастерья. (танцуют). Действие происходит в Париже, в доме г-на Журдена. Действие второеЯвление IГ-н Журден, учитель музыки, учитель танцев. Г-н Журден. Очень даже здорово: танцоры откалывают лихо.Учитель танцев. А когда танец идет под музыку, то впечатление еще сильнее. Мы сочинили для вас балет; вы увидите, сколь это очаровательно.Г-н Журден. Он понадобится мне сегодня же: особа, в честь которой я все это устраиваю, должна пожаловать ко мне на обед.Учитель танцев. Все готово.Учитель музыки. Одного, сударь, недостает: такой особе, как вы, со всем вашим великолепием, с вашей склонностью к изящным искусствам, непременно нужно давать у себя концерты по средам или же по четвергам.Г-н Журден. А у знатных господ бывают концерты?Учитель музыки. Разумеется, сударь.Г-н Журден. Тогда и я начну давать. И хорошо это получится?Учитель музыки. Не сомневаюсь. Вам потребуется три голоса: сопрано, контральто и бас, а для аккомпанемента альт, лютня и, для басовых партий, клавесин, а для ритурнелей две скрипки.Г-н Журден. Хорошо бы еще морскую трубу. Я ее очень люблю, она приятна для слуха.Учитель музыки. Предоставьте все нам.Г-н Журден. Смотрите не забудьте прислать певцов, чтоб было кому петь во время обеда.Учитель музыки. У вас ни в чем недостатка не будет.Г-н Журден. Главное, чтоб хорош был балет.Учитель музыки. Останетесь довольны, особенно некоторыми менуэтами.Г-н Журден. А, менуэт – это мой любимый танец! Поглядите, как я его танцую. Ну-ка, господин учитель!Учитель танцев. Извольте, сударь, надеть шляпу. Г-н Журден берет шляпу своего лакея и надевает ее поверхночного колпака. Учитель танцев берет г-на Журдена за руку и,напевая менуэт, танцует вместе с ним. Ла-ла-ла, ла-ла-ла, ла-ла-ла-ла, ла-ла-ла, ла-ла-ла, ла-ла-ла, ла-ла-ла, ла-ла-ла, ла-ла-ла, ла-ла. Пожалуйста, в такт. Ла-ла-ла, ла-ла. Колени не гнуть. Ла-ла-ла. Плечами не дергать. Ла-ла, ла-ла-ла-ла, ла-ла, ла-ла. Не растопыривать рук. Ла-ла-ла, ла-ла. Голову выше. Носки держать врозь. а-ла-ла. Корпус прямей.Г-н Журден. Ну как?Учитель танцев Лучше нельзя.Г-н Журден. Кстати, научите меня кланяться маркизе, мне это скоро понадобится.Учитель танцев. Кланяться маркизе?Г-н Журден. Да. Ее зовут Дорименой.Учитель танцев. Позвольте вашу руку.Г-н Журден. Не нужно. Вы только покажите, а я запомню.Учитель танцев. Если вы желаете, чтоб это был поклон весьма почтительный, то прежде отступите назад и поклонитесь один раз, затем подойдите к ней с тремя поклонами и в конце концов склонитесь к ее ногам.Г-н Журден. А ну, покажите. Учитель танцев показывает. Понятно. Явление IIГ-н Журден, учитель музыки, учитель танцев, лакей. Лакей. Сударь, учитель фехтования пришел.Г-н Журден. Скажи, пусть войдет и начинает урок. (Учителю музыки и учителю танцев.) А вы поглядите, как это у меня выходит. Явление IIIТе же, учитель фехтования и лакей с двумя рапирами. Учитель фехтования (берет у лакея две рапиры и одну из них подает г-ну Журдену). Прошу вас, сударь: поклон. Корпус прямо. Легкий упор на левое бедро. Не надо так расставлять ноги. Обе ступни на одной линии. Кисть руки на уровне бедра. Конец рапиры прямо против плеча. Не надо так вытягивать руку. Кисть левой руки на высоте глаза. Левое плечо назад. Голову прямо. Взгляд уверенный. Выпад. Корпус неподвижен. Парируйте квартой и отходите с тем же парадом. Раз, два. В позицию. Уверенно начинайте снова. Шаг назад. Когда делаете выпад, нужно, чтобы рапира выносилась вперед, а тело, сколько можно, было защищено от удара. Раз, два. Прошу вас: парируйте терсом и отходите с тем же парадом. Выпад. Корпус неподвижен. Выпад. Становитесь в позицию. Раз, два. Начинайте сызнова. Шаг назад. Защищайтесь, сударь, защищайтесь! (С криком: «Защищайтесь!» несколько раз колет г-на Журдена.)Г-н Журден. Ну как?Учитель музыки. Вы делаете чудеса.Учитель фехтования. Как я вам уже говорил: весь секрет фехтования заключается в том, чтобы, во-первых, наносить противнику удары, а во-вторых, чтобы самому таковых не получать, и вы никогда их не получите, если, как я это вам прошлый раз доказал путем наглядного примера, научитесь отводить шпагу противника от своего тела, а для этого нужно только легкое движение кисти руки – к себе или от себя. Г-н Журден. Стало быть, эдаким манером каждый человек, даже и не из храбрых, может наверняка убить другого, а сам останется цел?Учитель фехтования. Конечно. Разве я вам это не доказал наглядно?Г-н Журден. Доказали.Учитель фехтования. Отсюда ясно, какое высокое положение мы, учителя фехтования, должны занимать в государстве и насколько наука фехтования выше всех прочих бесполезных наук, как, например, танцы, музыка и...Учитель танцев. Но-но, господин фехтмейстер! Отзывайтесь о танцах почтительно.Учитель музыки. Будьте любезны, научитесь уважать достоинства музыки.Учитель фехтования. Да вы просто забавники! Как можно ставить ваши науки на одну доску с моей?Учитель музыки. Подумаешь, важная птица!Учитель танцев. Напялил нагрудник, чучело!Учитель фехтования. Берегитесь, плясунишка, вы у меня запляшете не как-нибудь, а вы, музыкантишка, запоете ангельским голоском.Учитель танцев. А я, господин драчунишка, научу вас, как нужно драться.Г-н Журден (учителю танцев). Да вы спятили! Затевать ссору с человеком, который все терсы и кварты знает как свои пять пальцев и может убить противника путем наглядного примера?Учитель танцев. Плевать я хотел на его наглядный пример и на все его терсы и кварты.Г-н Журден (учителю танцев). Полно, говорят вам!Учитель фехтования (учителю танцев). Ах, вы вот как, нахальная пигалица!Г-н Журден. Успокойтесь, любезный фехтмейстер!Учитель танцев (учителю фехтования). Ах, вот вы как, лошадь ломовая!Г-н Журден. Успокойтесь, любезный танцмейстер!Учитель фехтования. Мне только до вас добраться...Г-н Журден (учителю фехтования). Потише!Учитель танцев. Мне только до вас дотянуться...Г-н Журден (учителю танцев). Будет вам!Учитель фехтования. Я уж вас отколошмачу!Г-н Журден (учителю фехтования). Ради бога!Учитель танцев. Я вас так вздую...Г-н Журден (учителю танцев). Умоляю!Учитель музыки. Нет уж, позвольте, мы его выучим хорошему тону.Г-н Журден (учителю музыки). Боже мой! Да перестаньте! Явление IVТе же и учитель философии. Г-н Журден. А, господин философ! Вы как раз вовремя подоспели с вашей философией. Помирите как-нибудь этих господ.Учитель философии. В чем дело? Что случилось, господа?Г-н Журден. Повздорили из-за того, чье ремесло лучше, переругались и чуть было не подрались.Учитель философии. Полноте, господа! Как можно доводить себя до такой крайности? Разве вы не читали ученого трактата Сенеки о гневе? Что может быть более низкого и более постыдного, чем эта страсть, которая превращает человека в дикого зверя? Все движения нашего сердца должны быть подчинены разуму, не так ли?Учитель танцев. Помилуйте, сударь! Я преподаю танцы, мой товарищ занимается музыкой, а он с презрением отозвался о наших занятиях и оскорбил нас обоих!Учитель философии. Мудрец стоит выше любых оскорблений. Лучший ответ на издевательства – это сдержанность и терпение.Учитель фехтования. Они имеют наглость сравнивать свое ремесло с моим!Учитель философии. Это ли повод для волнения? Из-за суетной славы и из-за положения в обществе люди не должны вступать между собою в соперничество: чем мы резко отличаемся друг от друга, так это мудростью и добродетелью.Учитель танцев. Я утверждаю, что танцы – это наука, заслуживающая всяческого преклонения.Учитель музыки. А я стою на том, что музыку чтили во все века.Учитель фехтования. А я им доказываю, что наука владеть оружием – это самая прекрасная и самая полезная из всех наук.Учитель философии. Позвольте, а что же тогда философия? Вы все трое – изрядные нахалы, как я погляжу: смеете говорить в моем присутствии такие дерзости и без зазрения совести называете науками занятия, которые не достойны чести именоваться даже искусствами и которые могут быть приравнены лишь к жалким ремеслам уличных бортов, певцов и плясунов!Учитель фехтования. Молчать, собачий философ!Учитель музыки. Молчать, педант тупоголовый!Учитель танцев. Молчать, ученый сухарь!Учитель философии. Ах вы, твари эдакие... (Бросается на них, они осыпают его ударами.)Г-н Журден. Господин философ!Учитель философии. Мерзавцы, подлецы, нахалы!Г-н Журден. Господин философ!Учитель фехтования. Гадина! Скотина!Г-н Журден. Господа!Учитель философии. Наглецы!Г-н Журден. Господин философ!Учитель танцев. Ослиная голова!Г-н Журден. Господа!Учитель философии. Негодяи!Г-н Журден. Господин философ!Учитель музыки. Убирайся к черту, нахал!Г-н Журден. Господа!Учитель философии. Жулики, прощелыги, продувные бестии, проходимцы!Г-н Журден. Господин философ! Господа! Господин философ! Господа! Господин философ!Все учителя уходят, продолжая драться. Явление VГ-н Журден, лакей. Г-н Журден. Э, да ладно, деритесь, сколько хотите! Мое дело – сторона, я разнимать вас не стану, а то еще халат с вами разорвешь. Набитым дураком надо быть, чтобы с ними связываться, неровен час, так огреют, что своих не узнаешь. Явление VIТе жу и учитель философии. Учитель философии (оправляя воротник). Приступим к уроку.Г-н Журден. Ах, господин учитель, как мне досадно, что они вас побили!Учитель философии. Пустяки. Философ должен ко всему относиться спокойно. Я сочиню на них сатиру в духе Ювенала, и эта сатира их совершенно уничтожит. Но довольно об этом. Итак, чему же вы хотите учиться?Г-н Журден. Чему только смогу: ведь я смерть как хочу стать ученым, и такое зло меня берет на отца и мать, что меня с малолетства не обучали всем наукам!Учитель философии. Это понятное чувство, nam sine doctrina vita est quasi mortis imago. Вам это должно быть ясно, потому что вы, уж верно, знаете латынь.Г-н Журден. Да, но вы все-таки говорите так, как будто я ее не знаю. Объясните мне, что это значит. Учитель философии. Это значит: без науки жизнь есть как бы подобие смерти.Г-н Журден. Латынь говорит дело.Учитель философии. У вас есть основы, начатки каких-либо познаний?Г-н Журден. А как же, я умею читать и писать.Учитель философии. С чего вам угодно будет начать? Хотите, я обучу вас логике?Г-н Журден. А что это за штука – логика?Учитель философии. Это наука, которая учит нас трем процессам мышления.Г-н Журден. Кто же они такие, эти три процесса мышления?Учитель философии. Первый, второй и третий. Первый заключается в том, чтобы составлять себе правильное представление о вещах при посредстве универсалий, второй – в том, чтобы верно о них судить при посредстве категорий, и, наконец, третий – в том, чтобы делать правильное умозаключение при посредстве фигур: Barbara, Celarent, Darii, Ferio, Baralipton и так далее.Г-н Журден. Уж больно слова-то заковыристые. Нет, логика мне не подходит. Лучше что-нибудь позавлекательнее.Учитель философии. Хотите займемся этикой?Г-н Журден. Этикой?Учитель философии. Да.Г-н Журден. А про что она, эта самая этика?Учитель философии. Она трактует о счастье жизни, учит людей умерять свои страсти и...Г-н Журден. Нет, не надо. Я вспыльчив, как сто чертей, и никакая этика меня Не удержит: я желаю беситься, сколько влезет, когда меня разбирает злость.Учитель философии. Может быть, вас прельщает физика?Г-н Журден. А физика – это насчет чего?Учитель философии. Физика изучает законы внешнего мира и свойства тел, толкует о природе стихий, о признаках металлов, минералов, камней, растений, животных и объясняет причины всевозможных атмосферных явлений, как-то: радуги, блуждающих огней, комет, зарниц, грома, молнии, дождя, снега, града, ветров и вихрей.Г-н Журден. Слишком много трескотни, слишком много всего наворочено.Учитель философии. Так чем же вы хотите заняться?Г-н Журден. Займитесь со мной правописанием.Учитель философии. С удовольствием.Г-н Журден. Потом научите меня узнавать по календарю, когда бывает луна, а когда нет.Учитель философии. Хорошо. Если рассматривать этот предмет с философской точки зрения, то, дабы вполне удовлетворить ваше желание, надлежит, как того требует порядок, начать с точного понятия о природе букв и о различных способах их произнесения. Прежде всего я должен вам сообщить, что буквы делятся на гласные, названные так потому, что они обозначают звуки голоса, и на согласные, названные так потому, что произносятся с помощью гласных и служат лишь для обозначения различных изменений голоса. Существует пять гласных букв, или, иначе, голосовых звуков: А, Е, И, О, У.Г-н Журден. Это мне все понятно.Учитель философии. Чтобы произнести звук А, нужно широко раскрыть рот: А.Г-н Журден. А, А. Так!Учитель философии. Чтобы произнести звук Е, нужно приблизить нижнюю челюсть к верхней: А, Е.Г-н Журден. А, Е, А, Е. В самом деле! Вот здорово!Учитель философии. Чтобы произнести звук И, нужно еще больше сблизить челюсти, а углы рта оттянуть к ушам: А, Е, И.Г-н Журден. А, Е, И, И, И. Верно! Да здравствует наука!Учитель философии. Чтобы произнести звук О, нужно раздвинуть челюсти, а углы губ сблизить: О.Г-н Журден. О, О. Истинная правда! А, Е, И, О, И, О.Удивительное дело! И, О, И, О.Учитель философии. Отверстие рта принимает форму того самого кружка, посредством коего изображается звук О.Г-н Журден. О, О, О. Вы правы. О. Как приятно знать, что ты что-то узнал!Учитель философии. Чтобы произнести звук У, нужно приблизить верхние зубы к нижним, не стискивая их, однако ж, а губы вытянуть и тоже сблизить, но так, чтобы они не были плотно сжаты: У.Г-н Журден. У, У. Совершенно справедливо! У.Учитель философии. Ваши губы при этом вытягиваются, как будто вы гримасничаете. Вот почему, если вы пожелаете в насмешку над кем-либо состроить рожу, вам стоит только сказать: У.Г-н Журден. У, У. Верно! Эх, зачем я не учился прежде! Я бы все это уже знал.Учитель философии. Завтра мы разберем другие буквы, так называемые согласные.Г-н Журден. А они такие же занятные, как и эти?Учитель философии. Разумеется. Когда вы произносите звук Д, например, нужно, чтобы кончик языка уперся в верхнюю часть верхних зубов: ДА.Г-н Журден. ДА, ДА. Так! Ах, до чего же здорово, до чего же здорово!Учитель философии. Чтобы произнести Ф, нужно прижать верхние зубы к нижней губе: ФА.Г-н Журден. ФА, ФА. И то правда! Эх, батюшка с матушкой, ну, как тут не помянуть вас лихом!Учитель философии. А чтобы произнести звук Р, нужно приставить кончик языка к верхнему небу, однако ж под напором воздуха, с силою вырывающегося из груди, язык беспрестанно возвращается на прежнее место, отчего происходит некоторое дрожание: Р-РА.Г-н Журден. Р-Р-Р-РА, Р-Р-Р-Р-Р-РА. Какой же вы молодчина! А я-то сколько времени потерял даром! Р-Р-Р-РА.Учитель философии. Все эти любопытные вещи я объясню вам до тонкостей.Г-н Журден. Будьте настолько любезны! А теперь я должен открыть вам секрет. Я влюблен в одну великосветскую даму, и мне бы хотелось, чтобы вы помогли мне написать ей записочку, которую я собираюсь уронить к ее ногам.Учитель философии. Отлично.Г-н Журден. Ведь, правда, это будет учтиво?Учитель философии. Конечно. Вы хотите написать ей стихи?Г-н Журден. Нет, нет, только не стихи.Учитель философии. Вы предпочитаете прозу?Г-н Журден. Нет, я не хочу ни прозы, ни стихов.Учитель философии. Так нельзя: или то, или другое.Г-н Журден. Почему?Учитель философии. По той причине, сударь, что мы можем излагать свои мысли не иначе, как прозой или стихами.Г-н Журден. Не иначе, как прозой или стихами?Учитель философии. Не иначе, сударь. Все, что не проза, то стихи, а что не стихи, то проза.Г-н Журден. А когда мы разговариваем, это что же такое будет?Учитель философии. Проза.Г-н Журден. Что? Когда я говорю: «Николь, принеси мне туфли и ночной колпак», это проза?Учитель философии. Да, сударь.Г-н Журден. Честное слово, я и не подозревал, что вот уже более сорока лет говорю прозой. Большое вам спасибо, что сказали. Так вот что я хочу ей написать: «Прекрасная маркиза, ваши прекрасные глаза сулят мне смерть от любви», но только нельзя ли это же самое сказать полюбезнее, как-нибудь этак покрасивее выразиться?Учитель философии. Напишите, что пламя ее очей испепелило вам сердце, что вы день и ночь терпите из-за нее столь тяжкие...Г-н Журден. Нет, нет, нет, это все не нужно. Я хочу написать ей только то, что я вам сказал: «Прекрасная маркиза, ваши прекрасные глаза сулят мне смерть от любви».Учитель философии. Следовало бы чуть-чуть подлиннее.Г-н Журден. Да нет, говорят вам! Я не хочу, чтобы в записке было что-нибудь, кроме этих слов, но только их нужно расставить как следует, как нынче принято. Приведите мне, пожалуйста, несколько примеров, чтобы мне знать, какого порядка лучше придерживаться.Учитель философии. Порядок может быть, во-первых, тот, который вы установили сами: «Прекрасная маркиза, ваши прекрасные глаза сулят мне смерть от любви». Или: «От любви смерть мне сулят, прекрасная маркиза, ваши прекрасные глаза». Или: «Прекрасные ваши глаза от любви мне сулят, прекрасная маркиза, смерть». Или: «Смерть ваши прекрасные глаза, прекрасная маркиза, от любви мне сулят». Или: «Сулят мне прекрасные глаза ваши, прекрасная маркиза, смерть». Г-н Журден. Какой же из всех этих способов наилучший?Учитель философии. Тот, который вы избрали сами: «Прекрасная маркиза, ваши прекрасные глаза сулят мне смерть от любви».Г-н Журден. А ведь я ничему не учился и вот все ж таки придумал в один миг. Покорно вас благодарю. Приходите, пожалуйста, завтра пораньше.Учитель философии. Не премину. Явление VIIГ-н Журден, лакей. Г-н Журден (лакею). Неужели мне еще не принесли костюма?Лакей. Никак нет, сударь.Г-н Журден. Окаянный портной заставляет меня дожидаться, когда у меня и без того дела по горло. Как я зол! Чтоб его лихорадка замучила, этого разбойника портного! Чтоб его черт подрал, этого портного! Чума его возьми, этого портного! Попадись он мне сейчас, пакостный портной, собака портной, злодей портной, я б его... Явление VIIIТе же, портной и подмастерье с костюмом для г-на Журдена. Г-н Журден. А, наконец-то! Я уж начал было на тебя сердиться.Портной. Раньше поспеть не мог, и так уж двадцать подмастерьев засадил за ваш костюм.Г-н Журден. Ты мне прислал такие узкие чулки, что я насилу их натянул. И уже две петли спустились.Портной. Они еще как растянутся!Г-н Журден. Да, только не раньше, чем лопнут все петли. К тому же еще башмаки, которые ты для меня заказывал, жмут невыносимо.Портной. Нисколько, сударь.Г-н Журден. То есть как нисколько?Портной. Нет, нет, они вам не тесны.Г-н Журден. А я говорю: тесны.Портной. Это вам так кажется.Г-н Журден. Оттого и кажется, что мне больно. Иначе бы не казалось!Портной. Вот, извольте взглянуть: не у каждого придворного бывает такой красивый костюм, и сделан он с отменным вкусом. Тут с моей стороны требовалось особое искусство, чтобы получился строгий костюм, хотя и не черного цвета. Самому лучшему портному не сшить такого костюма – это уж я вам ручаюсь.Г-н Журден. А это еще что такое? Ты пустил цветочки головками вниз?Портной. Вы мне не говорили, что хотите вверх.Г-н Журден. Разве об этом надо говорить особо?Портной. Непременно. Все господа так носят.Г-н Журден. Господа носят головками вниз?Портной. Да, сударь.Г-н Журден. Гм! А ведь, и правда, красиво.Портной. Если угодно, я могу и вверх пустить.Г-н Журден. Нет, нет.Портной. Вы только скажите.Г-н Журден. Говорят тебе, не надо. У тебя хорошо получилось. А сидеть-то он на мне будет ладно, как по-твоему? Портной. Что за вопрос! Живописец кистью так не выведет, как я подогнал к вашей фигуре. У меня есть один подмастерье: по части штанов – это просто гений, а другой по части камзола – краса и гордость нашего времени.Г-н Журден. Парик и перья-как, ничего?Портной. Все в надлежащем порядке.Г-н Журден (приглядываясь к портному). Э-ге-ге, господин портной, а ведь материя-то на вас от моего камзола, того самого, что вы мне шили прошлый раз! Я ее сразу узнал.Портной. Мне, изволите ли видеть, так понравилась материя, что я и себе выкроил на кафтан.Г-н Журден. Ну и выкраивал бы, только не из моего куска.Портной. Не угодно ли примерить?Г-н Журден. Давай.Портной. Погодите. Это так не делается. Я привел людей, чтоб они вас облачили под музыку: такие костюмы надеваются с особыми церемониями. Эй, войдите! Явление IXТе же и подмастерья, танцующие. Портной (подмастерьям). Наденьте этот костюм на господина Журдена так, как вы всегда одеваете знатных господ. Первый балетный выход Четверо танцующих подмастерьев приближаются к г-ну Журдену. Двое снимают с него штаны, двое других – камзол, азатем, все время двигаясь в такт, они надевают на него новыйкостюм. Г-н Журден прохаживается между ними, а они смотрят,хорошо ли сидит костюм. Подмастерье. Ваша милость, пожалуйте сколько-нибудь подмастерьям, чтоб они выпили за ваше здоровье.Г-н Журден. Как ты меня назвал?Подмастерье. Ваша милость.Г-н Журден. «Ваша милость»! Вот что значит одеться по-господски! А будете ходить в мещанском платье – никто вам не скажет: «Ваша милость». (Дает деньги.) На, вот тебе за «вашу милость».Подмастерье. Премного довольны, ваше сиятельство.Г-н Журден. «Сиятельство»? Ого! «Сиятельство»! Погоди, дружок. «Сиятельство» чего-нибудь да стоит, это не простое слово – «сиятельство»! На, вот тебе от его сиятельства! Подмастерье. Ваше сиятельство, мы все как один выпьем за здоровье вашей светлости.Г-н Журден. «Вашей светлости»? О-го-го! Погоди, не уходи. Это мне-то – «ваша, светлость»! (В сторону.) Если дело дойдет до «высочества», честное слово, ему достанется весь кошелек. (Подмастерью.) На, вот тебе за «вашу светлость».Подмастерье. Покорнейше благодарим, ваше сиятельство, за ваши милости.Г-н Журден (в сторону). Вовремя остановился, а то бы я все ему отдал. Второй балетный выходЧетверо подмастерьев танцуют, радуясь щедрости г-на Журдена.

Комедия Мольера «Мещанин во дворянстве»

Комедия «Мещанин во дворянстве» (1670) посвящена осмеянию глупости и суетного тщеславия буржуа, вознамерившемуся стать дворянином. Осведомленный лишь понаслышке о том, какм должен быть культурный дворянин, герой комедии господин де Журден, недалекий и чванливый буржуа, решает обучиться дворянскому, по его представлениям, поведению. Он забывает о своем настоящем происхождении, по-барски относится к окружающим, с высокомерием собращается со своей женой-простолюдинкой.

Слепое подражание дворянству делает Журдена из недалекого откровенно глупым человеком. Он нанимает учителей, которые якобы должны обучить благородным манерам и наукам. Учиталя же, пользуясь ограниченностью Журдена, стараются каждый извлечь выгоду для себя. Учитель музыки и учитель танцев наперебой убеждают Журдена в важности их занятий, соперничают и вступают в перепалку с учителями фехтования и философии. Незадачливого «дворянина» стремятся одурачить все: учителя, портной и даже подмастерья, облекающие Ждурден в сшитый костюм. Они льстят Журдену, обращаясь к нему «ваша милость», «ваша светлость» и разжигая его самолюбие, чтобы получить больше денег.

Действие комедии, реплики героев соотнесены с танцевальным ритмом, поэтому спектакль может исполняться в балетной манере. Такая особенность пьесы, наряду с множеством комических ситуаций, в которых оказывается Журден, насыщают спектакль атмосферой комизма и смеха. Комедия «Мещавнин во дворянстве» оказала большое влияние на последующую комеографию. Например, мы можем найти следы ее влияния в комедии Д.И. Фонвизина «Недоросль», но, в отличие от Мольера, для Фонвизина была важна тема исправления и воспитания дворянства.

 

 

Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин

Портрет

(1826-1889)

Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин – русский писатель-сатирик. Он родился в помещичьей семье и с детства усвоил помещичий быт и культуру. Образование будущий писатель получит в лицее и уже во время учебы начал сочинять стихи. Затем Салтыков-Щедрин служил чиновником. Таким образом, Салтыков-Щедрин уже в молодости приобрел жизненный опыт для своего творчества: знание помещичьей жизни и чиновничьей службы. В этот период он увлекается революционными идеями: его первые литературные произведения, повести «Запутанное дело» и «Противоречия» насыщены критическим отношением к несправедливым порядкам в российском государстве. За свою деятельность и взгляды Салтыков-Щедрин был сослан из столицы в Вятку.

После ссылки Салтыков-Щедрин возвращается в литературу, создает книгу «Губернские очерки (1856-57), в которой сатирически изображает правительственную ситему, порождающую такие пороки, как самоуправство, казнокрадство, взяточничесво. Вся дальнейшая творческая деятельность Слаткова-Щедрина связана с сатирой, направленной против отсталости общественного устройства и косности нравов русского общества. Основные темы творчества писателя – изображение самодурства и паразитизма помещиков, глупости и невежества чиновников, покорности простого русского народа. Эти темы показывают, что произведения Салтыкова-Щедрина создавались в эпоху коренных перемен в России: отмены крепостного права и демократизации жизни населения.

Салтыков-Щедрин ярко отразил современную ему действительность, его творчество актуально и злободневно. Писатель откликается на все значительные события общественной жизни, изображает ее процессы. Среди многочисленных его произведений особо выделяются «История одного города (1869-70), в котрой он сатирически изображает верховную власть в России и ее историю, роман «Господа Головлевы» (1872-1876), отобразивший необратимый распад помещичьей семьи и упадов помещичьей жизни. Самыми известными в писательском наследии Салтыкова-Щедрина стали сказки, первые три были написаны в 1869 году, остальные сказки (еще 23) писатель пишет с 1883 года в течение трех лет. Сказки Салтыкова-Щедрина открывают новый литературные жанр в русской ли тературе: социально-политическая сатира, написанная в форме аллегории на основе художественных принципов сказок о животных и басен.

 

Повесть о том, как один мужие двух генералов прокормил

Жили да были два генерала, и так как оба были легкомысленны, то в скором времени, по щучьему велению, по моему хотению, очутились на необитаемом острове.

Служили генералы всю жизнь в какой-то регистратуре; там родились, воспитались и состарились, следовательно, ничего не понимали. Даже слов никаких не знали, кроме: «Примите уверение в совершенном моем почтении и преданности».

Упразднили регистратуру за ненадобностью и выпустили генералов на волю. Оставшись за штатом, поселились они в Петербурге, в Подьяческой улице, на разных квартирах; имели каждый свою кухарку и получали пенсию. Только вдруг очутились на необитаемом острове, проснулись и видят: оба под одним одеялом лежат. Разумеется, сначала ничего не поняли и стали разговаривать, как будто ничего с ними и не случилось.

– Странный, ваше превосходительство, мне нынче сон снился, – сказал один генерал, – вижу, будто живу я на необитаемом острове...

Сказал это, да вдруг как вскочит! Вскочил и другой генерал.

– Господи! да что ж это такое! где мы! – вскрикнули оба не своим голосом.

И стали друг друга ощупывать, точно ли не во сне, а наяву с ними случилась такая оказия. Однако, как ни старались уверить себя, что все это не больше как сновидение, пришлось убедиться в печальной действительности.

Перед ними с одной стороны расстилалось море, с другой стороны лежал небольшой клочок земли, за которым стлалось все то же безграничное море. Заплакали генералы в первый раз после того, как закрыли регистратуру.

Стали они друг друга рассматривать и увидели, что они в ночных рубашках, а на шеях у них висит по ордену.

– Теперь бы кофейку испить хорошо! – молвил один генерал, но вспомнил, какая с ним неслыханная штука случилась, и во второй раз заплакал.

– Что́ же мы будем, однако, делать? – продолжал он сквозь слезы, – ежели теперича доклад написать – какая польза из этого выйдет?

– Вот что, – отвечал другой генерал, – подите вы, ваше превосходительство, на восток, а я пойду на запад, а к вечеру опять на этом месте сойдемся; может быть, что-нибудь и найдем.

Стали искать, где восток и где запад. Вспомнили, как начальник однажды говорил: «Если хочешь сыскать восток, то встань глазами на север, и в правой руке получишь искомое». Начали искать севера, становились так и сяк, перепробовали все страны света, но так как всю жизнь служили в регистратуре, то ничего не нашли.

– Вот что, ваше превосходительство: вы пойдите направо, а я налево; этак-то лучше будет! – сказал один генерал, который, кроме регистратуры, служил еще в школе военных кантонистов учителем каллиграфии и, следовательно, был поумнее.

Сказано – сделано. Пошел один генерал направо и видит – растут деревья, а на деревьях всякие плоды. Хочет генерал достать хоть одно яблоко, да все так высоко висят, что надобно лезть. Попробовал полезть – ничего не вышло, только рубашку изорвал. Пришел генерал к ручью, видит: рыба там, словно в садке на Фонтанке, так и кишит, и кишит.

«Вот кабы этакой-то рыбки да на Подьяческую!» – подумал генерал и даже в лице изменился от аппетита.

Зашел генерал в лес – а там рябчики свищут, тетерева токуют, зайцы бегают.

– Господи! еды-то! еды-то! – сказал генерал, почувствовав, что его уже начинает тошнить.

Делать нечего, пришлось возвращаться на условленное место с пустыми руками. Приходит, а другой генерал уж дожидается.

– Ну что, ваше превосходительство, промыслил что-нибудь?

– Да вот нашел старый нумер «Московских ведомостей», и больше ничего!

Легли опять спать генералы, да не спится им натощак. То беспокоит их мысль, кто за них будет пенсию получать, то припоминаются виденные днем плоды, рыбы, рябчики, тетерева, зайцы.

– Кто бы мог думать, ваше превосходительство, что человеческая пища, в первоначальном виде, летает, плавает и на деревьях растет? – сказал один генерал.

– Да, – отвечал другой генерал, – признаться, и я до сих пор думал, что булки в том самом виде родятся, как их утром к кофею подают!

– Стало быть, если, например, кто хочет куропатку съесть, то должен сначала ее изловить, убить, ощипать, изжарить... Только как все это сделать?

– Как все это сделать? – словно эхо, повторил другой генерал.

Замолчали и стали стараться заснуть; но голод решительно отгонял сон. Рябчики, индейки, поросята так и мелькали перед глазами, сочные, слегка подрумяненные, с огурцами, пикулями и другим салатом.

– Теперь я бы, кажется, свой собственный сапог съел! – сказал один генерал.

– Хороши тоже перчатки бывают, когда долго ношены! – вздохнул другой генерал.

Вдруг оба генерала взглянули друг на друга: в глазах их светился зловещий огонь, зубы стучали, из груди вылетало глухое рычание. Они начали медленно подползать друг к другу и в одно мгновение ока остервенились. Полетели клочья, раздался визг и оханье; генерал, который был учителем каллиграфии, откусил у своего товарища орден и немедленно проглотил. Но вид текущей крови как будто образумил их.

– С нами крестная сила! – сказали они оба разом, – ведь этак мы друг друга съедим! И как мы попали сюда! кто тот злодей, который над нами такую штуку сыграл!

– Надо, ваше превосходительство, каким-нибудь разговором развлечься, а то у нас тут убийство будет! – проговорил один генерал.

– Начинайте! – отвечал другой генерал.

– Как, например, думаете вы, отчего солнце прежде восходит, а потом заходит, а не наоборот?

– Странный вы человек, ваше превосходительство: но ведь и вы прежде встаете, идете в департамент, там пишете, а потом ложитесь спать?

– Но отчего же не допустить такую перестановку: сперва ложусь спать, вижу различные сновидения, а потом встаю?

– Гм... да... А я, признаться, как служил в департаменте, всегда так думал: «Вот теперь утро, а потом будет день, а потом подадут ужинать – и спать пора!»

Но упоминовение об ужине обоих повергло в уныние и пресекло разговор в самом начале.

– Слышал я от одного доктора, что человек может долгое время своими собственными соками питаться, – начал опять один генерал.

– Как так?

– Да так-с. Собственные свои соки будто бы производят другие соки, эти, в свою очередь, еще производят соки, и так далее, покуда, наконец, соки совсем не прекратятся...

– Тогда что ж?

– Тогда надобно пищу какую-нибудь принять...

– Тьфу!

Одним словом, о чем ни начинали генералы разговор, он постоянно сводился на воспоминание об еде, и это еще более раздражало аппетит. Положили: разговоры прекратить, и, вспомнив о найденном нумере «Московских ведомостей», жадно принялись читать его.

«Вчера, – читал взволнованным голосом один генерал, – у почтенного начальника нашей древней столицы был парадный обед. Стол сервирован был на сто персон с роскошью изумительною. Дары всех стран назначили себе как бы рандеву на этом волшебном празднике. Тут была и „шекспинска стерлядь золотая“, и питомец лесов кавказских, – фазан, и, столь редкая в нашем севере в феврале месяце, земляника...»

– Тьфу ты, господи! да неужто ж, ваше превосходительство, не можете найти другого предмета? – воскликнул в отчаянии другой генерал и, взяв у товарища газету, прочел следующее:

«Из Тулы пишут: вчерашнего числа, по случаю поимки в реке Упе осетра (происшествие, которого не запомнят даже старожилы, тем более что в осетре был опознан частный пристав Б.), был в здешнем клубе фестиваль. Виновника торжества внесли на громадном деревянном блюде, обложенного огурчиками и держащего в пасти кусок зелени. Доктор П., бывший в тот же день дежурным старшиною, заботливо наблюдал, дабы все гости получили по куску. Подливка была самая разнообразная и даже почти прихотливая...»

– Позвольте, ваше превосходительство, и вы, кажется, не слишком осторожны в выборе чтения! – прервал первый генерал и, взяв, в свою очередь, газету, прочел:

«Из Вятки пишут: один из здешних старожилов изобрел следующий оригинальный способ приготовления ухи: взяв живого налима, предварительно его высечь; когда же, от огорчения, печень его увеличится...»

Генералы поникли головами. Все, на что бы они ни обратили взоры, – все свидетельствовало об еде. Собственные их мысли злоумышляли против них, ибо как они ни старались отгонять представления о бифштексах, но представления эти пробивали себе путь насильственным образом.

И вдруг генерала, который был учителем каллиграфии, озарило вдохновение...

– А что, ваше превосходительство, – сказал он радостно, – если бы нам найти мужика?

– То есть как же... мужика?

– Ну, да, простого мужика... какие обыкновенно бывают мужики! Он бы нам сейчас и булок бы подал, и рябчиков бы наловил, и рыбы!

– Гм... мужика... но где же его взять, этого мужика, когда его нет?

– Ка́к нет мужика – мужик везде есть, стоит только поискать его! Наверное, он где-нибудь спрятался, от работы отлынивает!

Мысль эта до того ободрила генералов, что они вскочили как встрепанные и пустились отыскивать мужика.

Долго они бродили по острову без всякого успеха, но, наконец, острый запах мякинного хлеба и кислой овчины навел их на след. Под деревом, брюхом кверху и подложив под голову кулак, спал громаднейший мужичина и самым нахальным образом уклонялся от работы. Негодованию генералов предела не было.

– Спишь, лежебок! – накинулись они на него, – небось и ухом не ведешь, что тут два генерала вторые сутки с голода умирают! сейчас марш работать!

Встал мужичина: видит, что генералы строгие. Хотел было дать от них стречка, но они так и закоченели, вцепившись в него.

И зачал он перед ними действовать.

Полез сперва-наперво на дерево и нарвал генералам по десятку самых спелых яблоков, а себе взял одно, кислое. Потом покопался в земле – и добыл оттуда картофелю; потом взял два куска дерева, потер их друг об дружку – и извлек огонь. Потом из собственных волос сделал силок и поймал рябчика. Наконец, развел огонь и напек столько разной провизии, что генералам пришло даже на мысль: «Не дать ли и тунеядцу частичку?»

Смотрели генералы на эти мужицкие старания, и сердца у них весело играли. Они уже забыли, что вчера чуть не умерли с голоду, а думали: «Вот как оно хорошо быть генералами – нигде не пропадешь!»

– Довольны ли вы, господа генералы? – спрашивал между тем мужичина-лежебок.

– Довольны, любезный друг, видим твое усердие! – отвечали генералы.

– Не позволите ли теперь отдохнуть?

– Отдохни, дружок, только свей прежде веревочку.

Набрал сейчас мужичина дикой конопли, размочил в воде, поколотил, помял – и к вечеру веревка была готова. Этою веревкою генералы привязали мужичину к дереву, чтоб не убег, а сами легли спать.

Прошел день, прошел другой; мужичина до того изловчился, что стал даже в пригоршне суп варить. Сделались наши генералы веселые, рыхлые, сытые, белые. Стали говорить, что вот они здесь на всем готовом живут, а в Петербурге между тем пенсии ихние всё накапливаются да накапливаются.

– А как вы думаете, ваше превосходительство, в самом ли деле было вавилонское столпотворение, или это только так, одно иносказание? – говорит, бывало, один генерал другому, позавтракавши.

– Думаю, ваше превосходительство, что было в самом деле, потому что иначе как же объяснить, что на свете существуют разные языки!

– Стало быть, и потоп был?

– И потоп был, потому что, в противном случае, как же было бы объяснить существование допотопных зверей? Тем более, что в «Московских ведомостях» повествуют...

– А не почитать ли нам «Московских ведомостей»?

Сыщут нумер, усядутся под тенью, прочтут от доски до доски, как ели в Москве, ели в Туле, ели в Пензе, ели в Рязани – и ничего, не тошнит!

* * *

Долго ли, коротко ли, однако генералы соскучились. Чаще и чаще стали они припоминать об оставленных ими в Петербурге кухарках и втихомолку даже поплакивали.

– Что-то теперь делается в Подьяческой, ваше превосходительство? – спрашивал один генерал другого.

– И не говорите, ваше превосходительство! все сердце изныло! – отвечал другой генерал.

– Хорошо-то оно хорошо здесь – слова нет! а все, знаете, как-то неловко барашку без ярочки! да и мундира тоже жалко!

– Еще как жалко-то! Особливо, как четвертого класса, так на одно шитье посмотреть, голова закружится!

И начали они нудить мужика: представь да представь их в Подьяческую! И что ж! оказалось, что мужик знает даже Подьяческую, что он там был, мед-пиво пил, по усам текло, в рот не попало!

– А ведь мы с Подьяческой генералы! – обрадовались генералы.

– А я, коли видели: висит человек снаружи дома, в ящике на веревке, и стену краской мажет, или по крыше словно муха ходит – это он самый я и есть! – отвечал мужик.

И начал мужик на бобах разводить, как бы ему своих генералов порадовать за то, что они его, тунеядца, жаловали и мужицким его трудом не гнушалися! И выстроил он корабль – не корабль, а такую посудину, чтоб можно было океан-море переплыть вплоть до самой Подьяческой.

– Ты смотри, однако, каналья, не утопи нас! – сказали генералы, увидев покачивавшуюся на волнах ладью.

– Будьте покойны, господа генералы, не впервой! – отвечал мужик и стал готовиться к отъезду.

Набрал мужик пуху лебяжьего мягкого и устлал им дно лодочки. Устлавши, уложил на дно генералов и, перекрестившись, поплыл. Сколько набрались страху генералы во время пути от бурь да от ветров разных, сколько они ругали мужичину за его тунеядство – этого ни пером описать, ни в сказке сказать. А мужик все гребет да гребет, да кормит генералов селедками.

Вот, наконец, и Нева-матушка, вот и Екатерининский славный канал, вот и Большая Подьяческая! Всплеснули кухарки руками, увидевши, какие у них генералы стали сытые, белые да веселые! Напились генералы кофею, наелись сдобных булок и надели мундиры. Поехали они в казначейство, и сколько тут денег загребли – того ни в сказке сказать, ни пером описать!

Однако, и об мужике не забыли; выслали ему рюмку водки да пятак серебра: веселись, мужичина!

1868-1869 годы

 

Дикий помещик

В некотором царстве, в некотором государстве жил-был помещик, жил и на свет глядючи радовался. Всего у него было довольно: и крестьян, и хлеба, и скота, и земли, и садов. И был тот помещик глупый, читал газету «Весть» и тело имел мягкое, белое и рассыпчатое.

Только и взмолился однажды богу этот помещик:

– Господи! всем я от тебя доволен, всем награжден! Одно только сердцу моему непереносно: очень уж много развелось в нашем царстве мужика!

Но бог знал, что помещик тот глупый, и прошению его не внял.

Видит помещик, что мужика с каждым днем не убывает, а все прибывает, – видит и опасается: «А ну, как он у меня все добро приест?»

Заглянет помещик в газету «Весть», ка́к в сем случае поступать должно, и прочитает: «Старайся!»

– Одно только слово написано, – молвит глупый помещик, – а золотое это слово!

И начал он стараться, и не то чтоб как-нибудь, а все по правилу. Курица ли крестьянская в господские овсы забредет – сейчас ее, по правилу, в суп; дровец ли крестьянин нарубить по секрету в господском лесу соберется – сейчас эти самые дрова на господский двор, а с порубщика, по правилу, штраф.

– Больше я нынче этими штрафами на них действую! – говорит помещик соседям своим, – потому что для них это понятнее.

Видят мужики: хоть и глупый у них помещик, а разум ему дан большой. Сократил он их так, что некуда носа высунуть: куда ни глянут – всё нельзя, да не позволено, да не ваше! Скотинка на водопой выйдет – помещик кричит: «Моя вода!» курица за околицу выбредет – помещик кричит: «Моя земля!» И земля, и вода, и воздух – все его стало! Лучины не стало мужику в светец зажечь, прута не стало, чем избу вымести. Вот и взмолились крестьяне всем миром к господу богу:

– Господи! легче нам пропа́сть и с детьми с малыми, нежели всю жизнь так маяться!

Услышал милостивый бог слезную молитву сиротскую, и не стало мужика на всем пространстве владений глупого помещика. Куда девался мужик – никто того не заметил, а только видели люди, как вдруг поднялся мякинный вихрь и, словно туча черная, пронеслись в воздухе посконные мужицкие портки. Вышел помещик на балкон, потянул носом и чует: чистый-пречистый во всех его владениях воздух сделался. Натурально, остался доволен. Думает: «Теперь-то я понежу свое тело белое, тело белое, рыхлое, рассыпчатое!»

И начал он жить да поживать и стал думать, чем бы ему свою душу утешить.

«Заведу, думает, театр у себя! напишу к актеру Садовскому: приезжай, мол, любезный друг! и актерок с собой привози!»

Послушался его актер Садовский: сам приехал и актерок привез. Только видит, что в доме у помещика пусто и ставить театр и занавес поднимать некому.

– Куда же ты крестьян своих девал? – спрашивает Садовский у помещика.

– А вот бог, по молитве моей, все мои владения от мужика очистил!

– Однако, брат, глупый ты помещик! кто же тебе, глупому, умываться подает?

– Да я уж и то сколько дней немытый хожу!

– Стало быть, шампиньоны на лице ро́стить собрался? – сказал Садовский, и с этим словом и сам уехал, и актерок увез.

Вспомнил помещик, что есть у него поблизости четыре генерала знакомых; думает: «Что это я все гранпасьянс да гранпасьянс раскладываю! Попробую-ко я с генералами впятером пульку-другую сыграть!»

Сказано – сделано: написал приглашения, назначил день и отправил письма по адресу. Генералы были хоть и настоящие, но голодные, а потому очень скоро приехали. Приехали – и не могут надивиться, отчего такой у помещика чистый воздух стал.

– А оттого это, – хвастается помещик, – что бог, по молитве моей, все владения мои от мужика очистил!

– Ах, как это хорошо! – хвалят помещика генералы, – стало быть, теперь у вас этого холопьего запаху нисколько не будет?

– Нисколько, – отвечает помещик.

Сыграли пульку, сыграли другую; чувствуют генералы, что пришел их час водку пить, приходят в беспокойство, озираются.

– Должно быть, вам, господа генералы, закусить захотелось? – спрашивает помещик.

– Не худо бы, господин помещик!

Встал он из-за стола, подошел к шкапу и вынимает оттуда по леденцу да по печатному прянику на каждого человека.

– Что́ ж это такое? – спрашивают генералы, вытаращив на него глаза.

– А вот, закусите, чем бог послал!

– Да нам бы говядинки! говядинки бы нам!

– Ну, говядинки у меня про вас нет, господа генералы, потому что с тех пор, как меня бог от мужика избавил, и печка на кухне стоит нетоплена!

Рассердились на него генералы, так что даже зубы у них застучали.

– Да ведь жрешь же ты что-нибудь сам-то? – накинулись они на него.

– Сырьем кой-каким питаюсь, да вот пряники еще покуда есть...

– Однако, брат, глупый же ты помещик! – сказали генералы и, не докончив пульки, разбрелись по домам.

Видит помещик, что его уж в другой раз дураком чествуют, и хотел было уж задуматься, но так как в это время на глаза попалась колода карт, то махнул на все рукою и начал раскладывать гранпасьянс.

– Посмотрим, – говорит, – господа либералы, кто кого одолеет! Докажу я вам, что́ может сделать истинная твердость души!

Раскладывает он «дамский каприз» и думает: «Ежели сряду три раза выйдет, стало быть, надо не взирать». И как назло, сколько раз ни разложит – все у него выходит, все выходит! Не осталось в нем даже сомнения никакого.

– Уж если, – говорит, – сама фортуна указывает, стало быть, надо оставаться твердым до конца. А теперь, покуда, довольно гранпасьянс раскладывать, пойду, позаймусь!

И вот ходит он, ходит по комнатам, потом сядет и посидит. И все думает. Думает, какие он машины из Англии выпишет, чтоб все па́ром да па́ром, а холопского духу чтоб нисколько не было. Думает, какой он плодовый сад разведет: «Вот тут будут груши, сливы; вот тут – персики, тут – грецкий орех!» Посмотрит в окошко – ан там все, как он задумал, все точно так уж и есть! Ломятся, по щучьему велению, под грузом плодов деревья грушевые, персиковые, абрикосовые, а он только знай фрукты машинами собирает да в рот кладет! Думает, каких он коров разведет, что ни кожи, ни мяса, а все одно молоко, все молоко! Думает, какой он клубники насадит, все двойной да тройной, по пяти ягод на фунт, и сколько он этой клубники в Москве продаст. Наконец устанет думать, пойдет к зеркалу посмотреться – ан там уж пыли на вершок насело...

– Сенька! – крикнет он вдруг, забывшись, но потом спохватится и скажет, – ну, пускай себе до поры, до времени так постоит! а уж докажу же я этим либералам, что́ может сделать твердость души!

Промаячит таким манером, покуда стемнеет, – и спать!

А во сне сны еще веселее, нежели наяву, снятся. Снится ему, что сам губернатор о такой его помещичьей непреклонности узнал и спрашивает у исправника: «Какой такой твердый курицын сын у вас в уезде завелся?» Потом снится, что его за эту самую непреклонность министром сделали, и ходит он в лентах, и пишет циркуляры: «Быть твердым и не взирать!» Потом снится, что он ходит по берегам Евфрата и Тигра...

– Ева, мой друг! – говорит он.

Но вот и сны все пересмотрел: надо вставать.

– Сенька! – опять кричит он, забывшись, но вдруг вспомнит... и поникнет головою.

– Чем бы, однако, заняться? – спрашивает он себя, – хоть бы лешего какого-нибудь нелегкая принесла!

И вот по этому его слову вдруг приезжает сам капитан-исправник. Обрадовался ему глупый помещик несказанно; побежал в шкап, вынул два печатных пряника и думает: «Ну, этот, кажется, останется доволен!»

– Скажите, пожалуйста, господин помещик, каким это чудом все ваши временнообязанные вдруг исчезли? – спрашивает исправник.

– А вот так и так, бог, по молитве моей, все владения мои от мужика совершенно очистил!

– Так-с; а не известно ли вам, господин помещик, кто подати за них платить будет?

– Подати?.. это они! это они сами! это их священнейший долг и обязанность!

– Так-с; а каким манером эту подать с них взыскать можно, коли они, по вашей молитве, по лицу земли рассеяны?

– Уж это... не знаю... я, с своей стороны, платить не согласен!

– А известно ли вам, господин помещик, что казначейство без податей и повинностей, а тем паче без винной и соляной регалий, существовать не может?

– Я что ж... я готов! рюмку водки... я заплачу!

– Да вы знаете ли, что, по милости вашей, у нас на базаре ни куска мяса, ни фунта хлеба купить нельзя? знаете ли вы, чем это пахнет?

– Помилуйте! я, с своей стороны, готов пожертвовать! вот целых два пряника!

– Глупый же вы, господин помещик! – молвил исправник, повернулся и уехал, не взглянув даже на печатные пряники.

Задумался на этот раз помещик не на шутку. Вот уж третий человек его дураком чествует, третий человек посмотрит-посмотрит на него, плюнет и отойдет. Неужто он в самом деле дурак? неужто та непреклонность, которую он так лелеял в душе своей, в переводе на обыкновенный язык означает только глупость и безумие? и неужто, вследствие одной его непреклонности, остановились и подати, и регалии, и не стало возможности достать на базаре ни фунта муки, ни куска мяса?

И как был он помещик глупый, то сначала даже фыркнул от удовольствия при мысли, какую он штуку сыграл, но потом вспомнил слова исправника: «А знаете ли, чем это пахнет?» – и струсил не на шутку.

Стал он, по обыкновению, ходить взад да вперед по комнатам и всё думает: «Чем же это пахнет? уж не пахнет ли водворением каким? например, Чебоксарами? или, быть может, Варнавиным?»

– Хоть бы в Чебоксары, что ли! по крайней мере, убедился бы мир, что значит твердость души! – говорит помещик, а сам по секрету от себя уж думает: «В Чебоксарах-то, я, может быть, мужика бы моего милого увидал!»

Походит помещик, и посидит, и опять походит. К чему ни подойдет, все, кажется, так и говорит: «А глупый ты, господин помещик.!» Видит он, бежит чрез комнату мышонок крадется к картам, которыми он гранпасьянс делал и достаточно уже замаслил, чтоб возбудить ими мышиный аппетит.

– Кшш... – бросился он на мышонка.

Но мышонок был умный и понимал, что помещик без Сеньки никакого вреда ему сделать не может. Он только хвостом вильнул в ответ на грозное восклицание помещика и чрез мгновение уже выглядывал на него из-под дивана, как будто говоря: «Погоди, глупый помещик! то ли еще будет! я не только карты, а и халат твой съем, как ты его позамаслишь как следует!»

Много ли, мало ли времени прошло, только видит помещик, что в саду у него дорожки репейником поросли, в кустах змеи да гады всякие кишмя кишат, а в парке звери дикие воют. Однажды к самой усадьбе подошел медведь, сел на корточках, поглядывает в окошки на помещика и облизывается.

– Сенька! – вскрикнул помещик, но вдруг спохватился... и заплакал.

Однако твердость души все еще не покидала его. Несколько раз он ослабевал, но как только почувствует, что сердце у него начнет растворяться, сейчас бросится к газете «Весть» и в одну минуту ожесточится опять.

– Нет, лучше совсем одичаю, лучше пусть буду с дикими зверьми по лесам скитаться, но да не скажет никто, что российский дворянин, князь Урус-Кучум-Кильдибаев, от принципов отступил!

И вот он одичал. Хоть в это время наступила уже осень, и морозцы стояли порядочные, но он не чувствовал даже холода. Весь он, с головы до ног, оброс волосами, словно древний Исав, а ногти у него сделались, как железные. Сморкаться уж он давно перестал, ходил же все больше на четвереньках и даже удивлялся, как он прежде не замечал, что такой способ прогулки есть самый приличный и самый удобный. Утратил даже способность произносить членораздельные звуки и усвоил себе какой-то особенный победный клик, среднее между свистом, шипеньем и рявканьем. Но хвоста еще не приобрел.

Выйдет он в свой парк, в котором он когда-то нежил свое тело рыхлое, белое, рассыпчатое, как кошка, в один миг, взлезет на самую вершину дерева и стережет оттуда. Прибежит, это, заяц, встанет на задние лапки и прислушивается, нет ли откуда опасности, – а он уж тут как тут. Словно стрела соскочит с дерева, вцепится в свою добычу, разорвет ее ногтями, да так со всеми внутренностями, даже со шкурой, и съест.

И сделался он силен ужасно, до того силен, что даже счел себя вправе войти в дружеские сношения с тем самым медведем, который некогда посматривал на него в окошко.

– Хочешь, Михайло Иваныч, походы вместе на зайцев будем делать? – сказал он медведю.

– Хотеть – отчего не хотеть! – отвечал медведь, – только, брат, ты напрасно мужика этого уничтожил!

– А почему так?

– А потому, что мужика этого есть не в пример способнее было, нежели вашего брата дворянина. И потому скажу тебе прямо: глупый ты помещик, хоть мне и друг!

Между тем капитан-исправник хоть и покровительствовал помещикам, но в виду такого факта, как исчезновение с лица земли мужика, смолчать не посмел. Встревожилось его донесением и губернское начальство, пишет к нему: «А как вы думаете, кто теперь подати будет вносить? кто будет вино по кабакам пить? кто будет невинными занятиями заниматься?» Отвечает капитан-исправник: казначейство-де теперь упразднить следует, а невинные-де занятия и сами собой упразднились, вместо же них распространились в уезде грабежи, разбой и убийства. На днях-де и его, исправника, какой-то медведь не медведь, человек не человек едва не задрал, в каковом человеко-медведе и подозревает он того самого глупого помещика, который всей смуте зачинщик.

Обеспокоились начальники и собрали совет. Решили: мужика изловить и водворить, а глупому помещику, который всей смуте зачинщик, наиделикатнейше внушить, дабы он фанфаронства свои прекратил и поступлению в казначейство податей препятствия не чинил.

Как нарочно, в это время чрез губернский город летел отроившийся рой мужиков и осыпал всю базарную площадь. Сейчас эту благодать обрали, посадили в плетушку и послали в уезд.

И вдруг опять запахло в том уезде мякиной и овчинами; но в то же время на базаре появились и мука, и мясо, и живность всякая, а податей в один день поступило столько, что казначей, увидав такую груду денег, только всплеснул руками от удивления и вскрикнул:

– И откуда вы, шельмы, берете!!

«Что же сделалось, однако, с помещиком?» – спросят меня читатели. На это я могу сказать, что хотя и с большим трудом, но и его изловили. Изловивши, сейчас же высморкали, вымыли и обстригли ногти. Затем капитан-исправник сделал ему надлежащее внушение, отобрал газету «Весть» и, поручив его надзору Сеньки, уехал.

Он жив и доныне. Раскладывает гранпасьянс, тоскует по прежней своей жизни в лесах, умывается лишь по принуждению и по временам мычит.

1869 год

Премудрый пискарь

Жил-был пискарь. И отец и мать у него были умные; помаленьку да полегоньку аридовы веки в реке прожили и ни в уху, ни к щуке в хайло́ не попали. И сыну то же заказали. «Смотри, сынок, – говорил старый пискарь, умирая, – коли хочешь жизнью жуировать, так гляди в оба!»

А у молодого пискаря ума палата была. Начал он этим умом раскидывать и видит: куда ни обернется – везде ему мат. Кругом, в воде, всё большие рыбы плавают, а он всех меньше; всякая рыба его заглотать может, а он никого заглотать не может. Да и не понимает: зачем глотать? Рак может его клешней пополам перерезать, водяная блоха – в хребет впиться и до смерти замучить. Даже свой брат пискарь – и тот, как увидит, что он комара изловил, целым стадом так и бросятся отнимать. Отнимут и начнут друг с дружкой драться, только комара задаром растреплют.

А человек? – что это за ехидное создание такое! каких каверз он ни выдумал, чтоб его, пискаря, напрасною смертью погублять! И невода́, и сети, и ве́рши, и норота́, и, наконец... уду! Кажется, что́ может быть глупее уды? – Нитка, на нитке крючок, на крючке – червяк или муха надеты... Да и надеты-то как?.. в самом, можно сказать, неестественном положении! А между тем именно на уду всего больше пискарь и ловится!

Отец-старик не раз его насчет уды предостерегал. «Пуще всего берегись уды! – говорил он, – потому что хоть и глупейший это снаряд, да ведь с нами, пискарями, что глупее, то вернее. Бросят нам муху, словно нас же приголубить хотят; ты в нее вцепишься – ан в мухе-то смерть!»

Рассказывал также старик, как однажды он чуть-чуть в уху не угодил. Ловили их в ту пору целою артелью, во всю ширину реки невод растянули, да так версты с две по дну волоком и волокли. Страсть, сколько рыбы тогда попалось! И щуки, и окуни, и головли, и плотва, и гольцы, – даже лещей-лежебоков из тины со дна поднимали! А пискарям так и счет потеряли. И каких страхов он, старый пискарь, натерпелся, покуда его по реке волокли, – это ни в сказке сказать, ни пером описать. Чувствует, что его везут, а куда – не знает. Видит, что у него с одного боку – щука, с другого – окунь; думает: вот-вот, сейчас, или та, или другой его съедят, а они – не трогают... «В ту пору не до еды, брат, было!» У всех одно на уме: смерть пришла! а как и почему она пришла – никто не понимает. Наконец стали крылья у невода сводить, выволокли его на берег и начали рыбу из мотни в траву валить. Тут-то он и узнал, что́ такое уха. Трепещется на песке что-то красное; серые облака от него вверх бегут; а жарко таково́, что он сразу разомлел. И без того без воды тошно, а тут еще поддают... Слышит – «костер», говорят. А на «костре» на этом черное что-то положено, и в нем вода, точно в озере, во время бури, ходуном ходит. Это – «котел», говорят. А под конец стали говорить: вали в «котел» рыбу – будет «уха»! И начали туда нашего брата валить. Шваркнет рыбак рыбину – та сначала окунется, потом, как полоумная, выскочит, потом опять окунется – и присмиреет. «Ухи», значит, отведала. Валили-валили сначала без разбора, а потом один старичок глянул на него и говорит: «Какой от него, от малыша, прок для ухи! пущай в реке порастет!» Взял его под жабры, да и пустил в вольную воду. А он, не будь глуп, во все лопатки – домой! Прибежал, а пискариха его из норы ни жива ни мертва выглядывает...

И что же! сколько ни толковал старик в ту пору, что такое уха и в чем она заключается, однако и поднесь в реке редко кто здравые понятия об ухе имеет!

Но он, пискарь-сын, отлично запомнил поучения пискаря-отца, да и на ус себе намотал. Был он пискарь просвещенный, умеренно-либеральный, и очень твердо понимал, что жизнь прожить – не то, что мутовку облизать. «Надо так прожить, чтоб никто не заметил, – сказал он себе, – а не то как раз пропадешь!» – и стал устраиваться. Первым делом нору для себя такую придумал, чтоб ему забраться в нее было можно, а никому другому – не влезть! Долбил он носом эту нору целый год, и сколько страху в это время принял, ночуя то в иле, то под водяным лопухом, то в осоке. Наконец, однако, выдолбил на славу. Чисто, аккуратно – именно только одному поместиться впору. Вторым делом, насчет житья своего решил так: ночью, когда люди, звери, птицы и рыбы спят – он будет моцион делать, а днем – станет в норе сидеть и дрожать. Но так как пить-есть все-таки нужно, а жалованья он не получает и прислуги не держит, то будет он выбегать из норы около полден, когда вся рыба уж сыта, и, бог даст, может быть, козявку-другую и промыслит. А ежели не промыслит, так и голодный в норе заляжет, и будет опять дрожать. Ибо лучше не есть, не пить, нежели с сытым желудком жизни лишиться.

Так он и поступал. Ночью моцион делал, в лунном свете купался, а днем забирался в нору и дрожал. Только в полдни выбежит кой-чего похватать – да что́ в полдень промыслишь! В это время и комар под лист от жары прячется, и букашка под кору хоронится. Поглотает воды – и шабаш!

Лежит он день-деньской в норе, ночей не досыпает, куска не доедает, и все-то думает: «Кажется, что я жив? ах, что-то завтра будет?»

Задремлет, грешным делом, а во сне ему снится, что у него выигрышный билет и он на него двести тысяч выиграл. Не помня себя от восторга, перевернется на другой бок – глядь, ан у него целых полрыла из норы высунулось... Что, если б в это время щуренок поблизости был! ведь он бы его из норы-то вытащил!

Однажды проснулся он и видит: прямо против его норы стоит рак. Стоит неподвижно, словно околдованный, вытаращив на него костяные глаза. Только усы по течению воды пошевеливаются. Вот когда он страху набрался! И целых полдня, покуда совсем не стемнело, этот рак его поджидал, а он тем временем все дрожал, все дрожал.

В другой раз, только что успел он перед зорькой в нору воротиться, только что сладко зевнул, в предвкушении сна, – глядит, откуда ни возьмись, у самой норы щука стоит и зубами хлопает. И тоже целый день его стерегла, словно видом его одним сыта была. А он и щуку надул: не вышел из норы, да и шабаш.

И не раз, и не два это с ним случалось, а почесть что каждый день. И каждый день он, дрожа, победы и одоления одерживал, каждый день восклицал: «Слава тебе, господи! жив!»

Но этого мало: он не женился и детей не имел, хотя у отца его была большая семья. Он рассуждал так: «Отцу шутя можно было прожить! В то время и щуки были добрее, и окуни на нас, мелюзгу, не зарились. А хотя однажды он и попал было в уху, так и тут нашелся старичок, который его вызволил! А нынче, как рыба-то в реках повывелась, и пискари в честь попали. Так уж тут не до семьи, а как бы только самому прожить!»

И прожил премудрый пискарь таким родом слишком сто лет. Все дрожал, все дрожал. Ни друзей у него, ни родных; ни он к кому, ни к нему кто. В карты не играет, вина не пьет, табаку не курит, за красными девушками не гоняется – только дрожит да одну думу думает: «Слава богу! кажется, жив!»

Даже щуки, под конец, и те стали его хвалить: «Вот, кабы все так жили – то-то бы в реке тихо было!» Да только они это нарочно говорили; думали, что он на похвалу-то отрекомендуется – вот, мол, я! тут его и хлоп! Но он и на эту штуку не поддался, а еще раз своею мудростью козни врагов победил.

Сколько прошло годов после ста лет – неизвестно, только стал премудрый пискарь помирать. Лежит в норе и думает: «Слава богу, я своею смертью помираю, так же, как умерли мать и отец». И вспомнились ему тут щучьи слова: «Вот кабы все так жили, как этот премудрый пискарь живет...» А ну-тка, в самом деле, что́ бы тогда было?

Стал он раскидывать умом, которого у него была палата, и вдруг ему словно кто шепнул: «Ведь этак, пожалуй, весь пискарий род давно перевелся бы!»

Потому что, для продолжения пискарьего рода, прежде всего нужна семья, а у него ее нет. Но этого мало: для того, чтоб пискарья семья укреплялась и процветала, чтоб члены ее были здоровы и бодры, нужно, чтоб они воспитывались в родной стихии, а не в норе, где он почти ослеп от вечных сумерек. Необходимо, чтоб пискари достаточное питание получали, чтоб не чуждались общественности, друг с другом хлеб-соль бы водили и друг от друга добродетелями и другими отличными качествами заимствовались. Ибо только такая жизнь может совершенствовать пискарью породу и не дозволит ей измельчать и выродиться в снетка.

Неправильно полагают те, кои думают, что лишь те пискари могут считаться достойными гражданами, кои, обезумев от страха, сидят в норах и дрожат. Нет, это не граждане, а по меньшей мере бесполезные пискари. Никому от них ни тепло, ни холодно, никому ни чести, ни бесчестия, ни славы, ни бесславия... живут, даром место занимают да корм едят.

Все это представилось до того отчетливо и ясно, что вдруг ему страстная охота пришла: «Вылезу-ка я из норы да гоголем по всей реке проплыву!» Но едва он подумал об этом, как опять испугался. И начал, дрожа, помирать. Жил – дрожал, и умирал – дрожал.

Вся жизнь мгновенно перед ним пронеслась. Какие были у него радости? кого он утешил? кому добрый совет подал? кому доброе слово сказал? кого приютил, обогрел, защитил? кто слышал об нем? кто об его существовании вспомнит?

И на все эти вопросы ему пришлось отвечать: «Никому, никто».

Он жил и дрожал – только и всего. Даже вот теперь: смерть у него на носу, а он все дрожит, сам не знает, из-за чего. В норе у него темно, тесно, повернуться негде, ни солнечный луч туда не заглянет, ни теплом не пахнёт. И он лежит в этой сырой мгле, незрячий, изможденный, никому не нужный, лежит и ждет: когда же наконец голодная смерть окончательно освободит его от бесполезного существования?

Слышно ему, как мимо его норы шмыгают другие рыбы – может быть, как и он, пискари – и ни одна не поинтересуется им. Ни одной на мысль не придет: «Дай-ка, спрошу я у премудрого пискаря, каким он манером умудрился слишком сто лет прожить, и ни щука его не заглотала, ни рак клешней не перешиб, ни рыболов на уду не поймал?» Плывут себе мимо, а может быть, и не знают, что вот в этой норе премудрый пискарь свой жизненный процесс завершает!

И что́ всего обиднее: не слыхать даже, чтоб кто-нибудь премудрым его называл. Просто говорят: «Слыхали вы про остолопа, который не ест, не пьет, никого не видит, ни с кем хлеба-соли не водит, а все только распостылую свою жизнь бережет?» А многие даже просто дураком и срамцом его называют и удивляются, как таких идолов вода терпит.

Раскидывал он таким образом своим умом и дремал. То есть не то что дремал, а забываться уж стал. Раздались в его ушах предсмертные шепоты, разлилась по всему телу истома. И привиделся ему тут прежний соблазнительный сон. Выиграл будто бы он двести тысяч, вырос на целых поларшина и сам щук глотает.

А покуда ему это снилось, рыло его, помаленьку да полегоньку, целиком из норы и высунулось.

И вдруг он исчез. Что́ тут случилось – щука ли его заглотала, рак ли клешней перешиб, или сам он своею смертью умер и всплыл на поверхность, – свидетелей этому делу не было. Скорее всего – сам умер, потому что какая сласть щуке глотать хворого, умирающего пискаря, да к тому же еще и премудрого?

1882-1883 годы

 

Медведь на воеводстве

Злодейства крупные и серьезные нередко именуются блестящими и, в качестве таковых, заносятся на скрижали Истории. Злодейства же малые и шуточные именуются срамными, и не только Историю в заблуждение не вводят, но и от современников не получают похвалы.

I. Топтыгин 1-й

Топтыгин 1-й отлично это понимал. Был он старый служака-зверь, умел берлоги строить и деревья с корнями выворачивать; следовательно, до некоторой степени и инженерное искусство знал. Но самое драгоценное качество его заключалось в том, что он во что бы то ни стало на скрижали Истории попасть желал, и ради этого всему на свете предпочитал блеск кровопролитий. Так что об чем бы с ним ни заговорили: об торговле ли, о промышленности ли, об науках ли – он всё на одно поворачивал: «Кровопролитиев... кровопролитиев... вот чего нужно!»

За это Лев произвел его в майорский чин и, в виде временной меры, послал в дальний лес, вроде как воеводой, внутренних супостатов усмирять.

Узнала лесная челядь, что майор к ним в лес едет, и задумалась. Такая в ту пору вольница между лесными мужиками шла, что всякий по-своему норовил. Звери – рыскали, птицы – летали, насекомые – ползали; а в ногу никто маршировать не хотел. Понимали мужики, что их за это не похвалят, но сами собой остепениться уж не могли. «Вот ужо приедет майор, – говорили они, – засыплет он нам – тогда мы и узнаем, как Кузькину тещу зовут!»

И точно: не успели мужики оглянуться, а Топтыгин уж тут как тут. Прибежал он на воеводство ранним утром, в самый Михайлов день, и сейчас же решил: «Быть назавтра кровопролитию». Что заставило его принять такое решение – неизвестно: ибо он, собственно говоря, не был зол, а так, скотина.

И непременно бы он свой план выполнил, если бы лукавый его не попутал.

Дело в том, что, в ожидании кровопролития, задумал Топтыгин именины свои отпраздновать. Купил ведро водки и напился в одиночку пьян. А так как берлоги он для себя еще не выстроил, то пришлось ему, пьяному, среди полянки спать лечь. Улегся и захрапел, а под утро, как на грех, случилось мимо той полянки лететь Чижику. Особенный это был Чижик, умный: и ведерко таскать умел, и спеть, по нужде, за канарейку мог. Все птицы, глядя на него, радовались, говорили: «Увидите, что наш Чижик со временем поноску носить будет!» Даже до Льва об его уме слух дошел, и не раз он Ослу говаривал (Осел в ту пору у него в советах за мудреца слыл) : «Хоть одним бы ухом послушал, как Чижик у меня в когтях петь будет!»

Но как ни умен был Чижик, а тут не догадался. Думал, что гнилой чурбан на поляне валяется, сел на медведя и запел. А у Топтыгина сон тонок. Чует он, что по туше у него кто-то прыгает, и думает: «Беспременно это должен быть внутренний супостат!»

– Кто там бездельным обычаем по воеводской туше прыгает? – рявкнул он, наконец.

Улететь бы Чижику надо, а он и тут не догадался. Сидит себе да дивится: чурбан заговорил! Ну, натурально, майор не стерпел: сгреб грубияна в лапу, да, не рассмотревши с похмелья, взял и съел.

Съесть-то съел, да съевши спохватился: «Что́ такое я съел? И какой же это супостат, от которого даже на зубах ничего не осталось?» Думал-думал, но ничего, скотина, не выдумал. Съел – только и всего. И никаким родом этого глупого дела поправить нельзя. Потому что, ежели даже самую невинную птицу сожрать, то и она точно так же в майорском брюхе сгниет, как и самая преступная.

– Зачем я его съел? – допрашивал сам себя Топтыгин, – меня Лев, посылаючи сюда, предупреждал: «Делай знатные дела, от бездельных же стерегись!» – а я, с первого же шага, чижей глотать вздумал! Ну, да ничего! первый блин всегда комом! Хорошо, что, по раннему времени, никто дурачества моего не видал.

Увы! не знал, видно, Топтыгин, что, в сфере административной деятельности, первая-то ошибка и есть самая фатальная. Что, давши с самого начала административному бегу направление вкось, оно впоследствии все больше и больше будет отдалять его от прямой линии...

И точно, не успел он успокоиться на мысли, что никто его дурачества не видел, как слышит, что скворка ему с соседней березы кричит:

– Дурак! его прислали к одному знаменателю нас приводить, а он Чижика съел!

Взбеленился майор; полез за скворцом на березу, а скворец, не будь глуп, на другую перепорхнул. Медведь – на другую, а скворка – опять на первую. Лазил-лазил майор, мочи нет измучился. А глядя на скворца, и ворона осмелилась:

– Вот так скотина! добрые люди кровопролитиев от него ждали, а он Чижика съел!

Он – за вороной, ан из-за куста заинька выпрыгнул:

– Бурбон стоеросовый! Чижика съел!

Комар из-за тридевять земель прилетел:

– Risum teneatis, amici![50] Чижика съел!

Лягушка в болоте квакнула:

– Олух царя небесного! Чижика съел!

Словом сказать, и смешно, и обидно. Тычется майор то в одну, то в другую сторону, хочет насмешников переловить, и всё мимо. И что больше старается, то у него глупее выходит. Не прошло и часу, как в лесу уж все, от мала до велика, знали, что Топтыгин-майор Чижика съел. Весь лес вознегодовал. Не того от нового воеводы ждали. Думали, что он дебри и болота блеском кровопролитий воспрославит, а он на-тко что сделал! И куда ни направит Михайло Иваныч свой путь, везде по сторонам словно стон стоит: «Дурень ты, дурень! Чижика съел!»

Заметался Топтыгин, благим матом взревел. Только однажды в жизни с ним нечто подобное случилось. Выгнали его в ту пору из берлоги и напустили стаю шавок – так и впились, собачьи дети, и в уши, и в загривок, и под хвост! Вот так уж подлинно он смерть в глаза видел! Однако все-таки кой-как отбоярился: штук с десяток шавок перекалечил, а от остальных утек. А теперь и утечь некуда. Всякий куст, всякое дерево, всякая кочка, словно живые, дразнятся, а он – слушай! Филин, уж на что глупая птица, а и тот, наслышавшись от других, по ночам ухает: «Дурак! Чижика съел!»

Но что всего важнее: не только он сам унижение терпит, но видит, что и начальственный авторитет в самом своем принципе с каждым днем все больше да больше умаляется. Того гляди, и в соседние трущобы слух пройдет, и там его на смех подымут!

Удивительно, как иногда причины самые ничтожные к самым серьезным последствиям приводят. Маленькая птица Чижик, а такому, можно сказать, стервятнику репутацию навек изгадил! Покуда не съел его майор, никому и на мысль не приходило сказать, что Топтыгин дурак. Все говорили: «Ваше степенство! вы – наши отцы, мы – ваши дети!» Все знали, что сам Осел за него перед Львом предстательствует, а уж если Осел кого ценит – стало быть, он того стоит. И вот, благодаря какой-то ничтожнейшей административной ошибке, всем сразу открылось. У всех словно само собой с языка слетело: «Дурак! Чижика съел!» Все равно, как если б кто бедного крохотного гимназистика педагогическими мерами до самоубийства довел... Но нет, и это не так, потому что довести гимназистика до самоубийства – это уж не срамное злодейство, а самое настоящее, к которому, пожалуй, прислушается и История... Но... Чижик! скажите на милость! Чижик! «Этакая ведь, братцы, уморушка!» – крикнули хором воробьи, ежи и лягушки.

Сначала о поступке Топтыгина говорили с негодованием (за родную трущобу стыдно); потом стали дразниться; сначала дразнили окольные, потом начали вторить и дальние; сначала птицы, потом лягушки, комары, мухи. Все болото, весь лес.

– Так вот оно, общественное-то мнение что́ значит! – тужил Топтыгин, утирая лапой обшарпанное в кустах рыло, – а потом, пожалуй, и на скрижали Истории попадешь... с Чижиком!

А История такое большое дело, что и Топтыгин, при упоминовении об ней, задумывался. Сам по себе, он знал об ней очень смутно, но от Осла слыхал, что даже Лев ее боится: «Не хорошо, говорит, в зверином образе на скрижали попасть!» История только отменнейшие кровопролития ценит, а о малых упоминает с оплеванием. Вот если б он, для начала, стадо коров перерезал, целую деревню воровством обездолил или избу у полесовщика по бревну раскатал – ну, тогда История... а впрочем, наплевать бы тогда на Историю! Главное, Осел бы тогда ему лестное письмо написал! А теперь, смотрите-ка! – съел Чижика и тем себя воспрославил! Из-за тысячи верст прискакал, сколько прогонов и порционов извел – и первым делом Чижика съел... ах! Мальчишки на школьных скамьях будут знать! И дикий тунгуз, и сын степей калмык – все будут говорить: «Майора Топтыгина послали супостата покорить, а он, вместо того, Чижика съел!» Ведь у него, у майора, у самого дети в гимназию ходят! До сих пор их майорскими детьми величали, а напредки проходу им школяры не дадут, будут кричать: «Чижика съел! Чижика съел!» Сколько потребуется генеральных кровопролитиев учинить, чтоб экую пакость загладить! Сколько народу ограбить, разорить, загубить!

Проклятое то время, которое с помощью крупных злодеяний цитадель общественного благоустройства сооружает, но срамное, срамное, тысячекратно срамное то время, которое той же цели мнит достигнуть с помощью злодеяний срамных и малых!

Мечется Топтыгин, ночей не спит, докладов не принимает, все об одном думает: «Ах, что-то Осел об моей майорской проказе скажет!»

И вдруг, словно сон в руку, предписание от Осла: «До сведения его высокостепенства господина Льва дошло, что вы внутренних врагов не усмирили, а Чижика съели – правда ли?»

Пришлось сознаваться. Покаялся Топтыгин, написал рапорт и ждет. Разумеется, никакого иного ответа и быть не могло, кроме одного: «Дурак! Чижика съел!» Но частным образом Осел дал виноватому знать (Медведь-то ему кадочку с медом в презент при рапорте отослал): «Непременно вам нужно особливое кровопролитие учинить, дабы гнусное оное впечатление истребить...»

– Коли за этим дело стало, так я еще репутацию свою поправлю! – молвил Михайло Иваныч, и сейчас же напал на стадо баранов и всех до единого перерезал. Потом бабу в малиннике поймал и лукошко с малиной отнял. Потом стал корни и нити разыскивать, да кстати целый лес основ выворотил. Наконец забрался ночью в типографию, станки разбил, шрифт смешал, а произведения ума человеческого в отхожую яму свалил.

Сделавши все это, сел, сукин сын, на корточки и ждет поощрения.

Однако ожидания его не сбылись.

Хотя Осел, воспользовавшись первым же случаем, подвиги Топтыгина в лучшем виде расписал, но Лев не только не наградил его, но собственнолапно на Ословом докладе сбоку нацарапал: «Не верю, штоп сей офицер храбр был; ибо это тот самый Таптыгин, который маво Любимова Чижика сиел!»

И приказал отчислить его по инфантерии.

Так и остался Топтыгин 1-й майором навек. А если б он прямо с типографий начал – быть бы ему теперь генералом.

 

II. Топтыгин 2-й

Но бывает и так, что даже блестящие злодеяния впрок не идут. Плачевный пример этому суждено было представить другому Топтыгину.

В то самое время, когда Топтыгин 1-й отличался в своей трущобе, в другую такую же трущобу послал Лев другого воеводу, тоже майора и тоже Топтыгина. Этот был умнее своего тезки и, что всего важнее, понимал, что в деле административной репутации от первого шага зависит все будущее администратора. Поэтому, еще до получения прогонных денег, он зрело обдумал свой план кампании и тогда только побежал на воеводство.

Тем не менее карьера его была еще менее продолжительна, нежели Топтыгина 1-го.

Главным образом, он рассчитывал на то, что как приедет на место, так сейчас же разорит типографию: это и Осел ему советовал. Оказалось, однако ж, что во вверенной ему трущобе ни одной типографии нет; хотя же старожилы и припоминали, что существовал некогда – вон под той сосной – казенный ручной станок, который лесные куранты тискал, но еще при Магницком этот станок был публично сожжен, а оставлено было только цензурное ведомство, которое возложило обязанность, исполнявшуюся курантами, на скворцов. Последние каждое утро, летая по лесу, разносили политические новости дня, и никто от того никаких неудобств не ощущал. Затем известно было еще, что дятел на древесной коре, не переставаючи, пишет «Историю лесной трущобы», но и эту кору, по мере начертания на ней письмен, точили и растаскивали воры-муравьи. И, таким образом, лесные мужики жили, не зная ни прошедшего, ни настоящего и не заглядывая в будущее. Или, другими словами, слонялись из угла в угол, окутанные мраком времен.

Тогда майор спросил, нет ли в лесу, по крайней мере, университета или хоть академии, дабы их спалить; но оказалось, что и тут Магницкий его намерения предвосхитил: университет в полном составе поверстал в линейные батальоны, а академиков заточил в дупло, где они и поднесь в летаргическом сне пребывают. Рассердился Топтыгин и потребовал, чтобы к нему привели Магницкого, дабы его растерзать («similia similibus curantur»[51]), но получил в ответ, что Магницкий, волею божией, помре.

Нечего делать, потужил Топтыгин 2-й, но в уныние не впал. «Коли душу у них, у мерзавцев, за неимением, погубить нельзя, – сказал он себе, – стало быть, прямо за шкуру приниматься надо!»

Сказано – сделано. Выбрал он ночку потемнее и забрался во двор к соседнему мужику. По очереди, лошадь задрал, корову, свинью, пару овец, и хоть знает, негодяй, что уж в лоск мужичка разорил, а все ему мало кажется. «Постой, говорит, – я у тебя двор по бревну раскатаю, навеки тебя с сумой по миру пущу!» И, сказавши это, полез на крышу, чтоб злодейство свое выполнить. Только не рассчитал, что матица-то гнилая была. Как только он на нее ступил, она возьми да и провались. Повис майор на воздухе; видит, что неминучее дело об землю грохнуться, а ему не хочется. Облапил обломок бревна и заревел.

Сбежались на рев мужики, кто с колом, кто с топором, а кто и с рогатиной. Куда ни обернутся – кругом, везде погром. Загородки поломаны, двор раскрыт, в хлевах лужи крови стоят. А посреди двора и сам ворог висит. Взорвало мужиков.

– Ишь, анафема! перед начальством выслужиться захотел, а мы через это пропадать должны! А ну-тко-то, братцы, уважим его!

Сказавши это, поставили рогатину на то самое место, где Топтыгину упасть надлежало, и уважили. Затем содрали с него шкуру, а стерво вывезли в болото, где к утру его расклевали хищные птицы.

Таким образом, явилась новая лесная практика, которая установила, что и блестящие злодейства могут иметь последствия не менее плачевные, как и злодейства срамные.

Эту вновь установившуюся практику подтвердила и лесная История, присовокупив, для вящей вразумительности, что принятое в исторических руководствах (для средних учебных заведений издаваемых) подразделение злодейств на блестящие и срамные упраздняется навсегда и что отныне всем вообще злодействам, каковы бы ни были их размеры, присвояется наименование «срамных».

По докладу о сем Осла, Лев собственнолапно на оном нацарапал так: «О приговоре Истории дать знать майору Топтыгину 3-му: пускай изворачивается».

 

III. Топтыгин 3-й

Третий Топтыгин был умнее своих тезоименитых предшественников. «Дело-то выходит бросовое! – сказал он себе, прочитав резолюцию Льва, – мало напакостишь – поднимут на смех; много напакостишь – на рогатину поднимут... Полно, ехать ли уж?»

Спрашивал он рапортом у Осла: «Ежели-де ни большие, ни малые злодеяния совершать не разрешается, то нельзя ли хоть средние злодеяния совершать?» – но Осел ответил уклончиво: «Все-де нужные по сему предмету указания вы найдете в Лесном уставе». Заглянул он в Лесной устав, но там обо всем говорилось: и о пушной подати, и о грибной, и об ягодной, даже об шишках еловых, а о злодеяниях – молчок! И затем, на все его дальнейшие докуки и настояния, Осел отвечал с одинаковою загадочностью: «Действуйте по пристойности!»

– Вот до какого мы времени дожили! – роптал Топтыгин 3-й, – чин на тебя большой накладывают, а какими злодействами его подтвердить – не указывают!

И опять мелькнуло у него в голове: «Полно, ехать ли?» – и если б не вспомнилось, какая уйма подъемных и прогонных денег для него в казначействе припасена, право, кажется, не поехал бы!

Прибыл он в трущобу на своих на двоих – очень скромно. Ни официальных приемов не назначил, ни докладных дней, а прямо юркнул в берлогу, засунул лапу в хайло и залег. Лежит и думает: «Даже с зайца шкуру содрать нельзя – и то, пожалуй, за злодейство сочтут! И кто сочтет? добро бы Лев или Осел – это бы куда ни шло! – а то мужики какие-то. Да Историю еще какую-то нашли – вот уж подлинно ис-то-ри-я!!» Хохочет Топтыгин в берлоге, про Историю вспоминаючи, а на сердце у него жутко: чует он, что сам Лев Истории боится... Как тут будешь лесную сволочь подтягивать – и ума приложить не может. Спрашивают с него много, а разбойничать не велят! В какую бы сторону он ни устремился, только что разбежится – стой, погоди! не в свое место заехал! Везде «права» завелись. Даже у белки, и у той нынче права! Дробину тебе в нос – вот какие твои права! У них – права, а у него, вишь, обязанности! Да и обязанностей-то настоящих нет – просто пустое место! Они – друг друга поедом едят, а он – задрать никого не смеет! На что похоже! А все Осел! Он, именно он мудрит, он эту канитель разводит! «Кто осла дивия быстра соделал? узы ему кто разрешил?» – вот об чем нужно бы ему всечасно помнить, а он об «правах» мычит! «Действуйте по пристойности!» – ах!

Долго он таким образом лапу сосал и даже настоящим образом в управление вверенной ему трущобой не вступал. Пробовал он однажды об себе «по пристойности» заявить, влез на самую высокую сосну и оттуда не своим голосом рявкнул, но и от этого пользы не вышло. Лесная сволочь, давно не видя злодейств, до того обнаглела, что, услышавши его рев, только молвила: «Чу, Мишка ревет! гляди, что лапу во сне прокусил!» С тем и отъехал Топтыгин 3-й опять в берлогу...

Но повторяю: он был медведь умный и не затем в берлогу залег, чтобы в бесплодных сетованиях изнывать, а затем, чтоб до чего-нибудь настоящего додуматься.

И додумался.

Дело в том, что, покуда он лежал, в лесу все само собой установленным порядком шло. Порядок этот, конечно, нельзя было назвать вполне «благополучным», но ведь задача воеводства совсем не в том состоит, чтобы достигать какого-то мечтательного благополучия, а в том, чтобы исстари заведенный порядок (хотя бы и неблагополучный) от повреждений оберегать и ограждать. И не в том, чтобы какие-то большие, средние или малые злодейства устраивать, а довольствоваться злодействами «натуральными». Ежели исстари повелось, что волки с зайцев шкуру дерут, а коршуны и совы ворон ощипывают, то, хотя в таком «порядке» ничего благополучного нет, но так как это все-таки «порядок» – стало быть, и следует признать его за таковой. А ежели при этом ни зайцы, ни вороны не только не ропщут, но продолжают плодиться и населять землю, то это, значит, что «порядок» не выходит из определенных ему искони границ. Неужели и этих «натуральных» злодейств недостаточно?

В данном случае все именно так происходило. Ни разу лес не изменил той физиономии, которая ему приличествовала. И днем и ночью он гремел миллионами голосов, из которых одни представляли агонизирующий вопль, другие – победный клик. И наружные формы, и звуки, и светотени, и состав населения – все представлялось неизменным, как бы застывшим. Словом сказать, это был порядок, до такой степени установившийся и прочный, что при виде его даже самому лютому, рьяному воеводе не могла прийти в голову мысль о каких-либо увенчателъных злодействах, да еще «под личною вашего степенства ответственностью».

Таким образом, перед умственным взором Топтыгина 3-го вдруг выросла целая теория неблагополучного благополучия. Выросла со всеми подробностями и даже с готовой проверкой на практике. И вспомнилось ему, как однажды, в дружеской беседе, Осел говорил:

– Об каких это вы всё злодействах допрашиваете? Главное в нашем ремесле – это: laissez passer, laissez faire![52] Или, по-русски выражаясь: «Дурак на дураке сидит и дураком погоняет!» Вот вам. Если вы, мой друг, станете этого правила держаться, то и злодейство само собой сделается, и все у вас будет обстоять благополучно!

Так оно именно по его и выходит. Надо только сидеть и радоваться, что дурак дурака дураком погоняет, а все остальное приложится.

– Я даже не понимаю, зачем воевод посылают! ведь и без них... – слиберальничал было майор, но, вспомнив о присвоенном ему содержании, замял нескромную мысль: ничего, ничего, молчание...

С этими словами он перевернулся на другой бок и решился выходить из берлоги только для получения присвоенного содержания. И затем все пошло в лесу как по маслу. Майор спал, а мужики приносили поросят, кур, меду и даже сивухи, и складывали свои дани у входа в берлогу. В указанные часы майор просыпался, выходил из берлоги и жрал.

Таким образом пролежал Топтыгин 3-й в берлоге многие годы. И так как неблагополучные, но вожделенные лесные порядки ни разу в это время нарушены не были и так как никаких при этом злодейств, кроме «натуральных», не производилось, то и Лев не оставил его милостью. Сначала произвел в подполковники, потом в полковники и наконец...

Но тут явились в трущобу мужики-лукаши, и вышел Топтыгин 3-й из берлоги в поле. И постигла его участь всех пушных зверей.

1884 год

Сказки М.Е. Салтыкова-Щедрина

В сказках Салтыкова-Щедрина запечатлена полная картина перемен, происходившем в русском обществе в 1860-е – 1880-е годы. Так, писатель в «Повести о том, как один мужик двух генералов прокормил (1868-69) с язвительным остроумием изображает абсурдную ситуацию, основанную на фантастическом приеме, но правдиво отражающую нелепую и вопиющую реальность. Два отставных генерала чудесным образом во время сна переносятся на необитаемый остров. Остров изобилует плодами, птицей, живностью, но генералы голодают, потому что не знают ничего о жизни и ничего не умеют делать. Их знания ограничиваются убеждением, что «булки в том самом виде родятся, как их утром к кофею подают», а умения выражались в единственноой знакомой им фразе, служившей им проводником по службе: «Примите уверения в совершенном моем почтении и преданности». Спасает трутней-генералов от голодной смерти мастер на все руки, способный, но безропотный мужик. Хлестко и насмешли звучит последняя фраза сказки: «Однако, и об мужике не забыли, выслали ему рюмку водки да пятак серебра: веселись, мужичина!»

Сказака «Дикий помещик» (1869) показывает неотвратимое разложением помещичьего слоя: в ней изображена фантасмагорическая история превращения человека в дикое звероподбное существо. Основная социальная проблема, изображенная в сказке, заключается в неспособности помещиков принять крестьянские реформы, начать жить в новых условиях, требующих от них трудовой активности и знаний. Герой сказки в тупом самоослеплении молит Бога избавить его от мужикков, собираясь жить смостоятельно на свои запасы – леденцы и пряники. Оставшись один, помещик последовательно проходит все стадии падения: сначала до состояния грязного, обросшего волосами скота и затем впадает в первобытное состояние, у него отрастают когти, он лазает по деревьям, раздирает и пожирает сырой мелкую дичь.

В сказках «Премудрый пискарь» (1882-83) и «Медведь на воеводстве» (1884) героями являются животные: рыбы и звери. Это аллегорические образы, подобные тем, которые используются в баснях. Например, изображая пискаря, Салтыков-Щедрин имеет в виду человека, который избрал в жизни бездеятельную, трусливую позици. Главное для такого человека – уцелеть, просуществовать, как если бы он был водорослью или камнем. Эта жизнь бессмысленна, а исход ее плачевен: пискарь просто исчезает, словно никогда не существовал. В сказке же «Медведь на воеводстве» показаны три типа правителей, но правление ни одного из них не направлено на достижение общественного порядка и блага. Воевода Топтыгин 1-ый, деспот и полный невежда, обожает кровопролитие, его безграничная любовь к злодеянию сопровождается безрассудством и приводит к утрате власти. Топтыгин 2-ой хочет быть умнее, совершать только большие злодеяния, он, как и все властители-деспоты, ослеплен мыслью о своей роли в истории. Этого воеводу ожидает неминуемая расплата. Третий же воевода Топтыгин решает, чтобы сохранить свою влась и жизнь, ничего не предпринимать, а лишь спать в бероге и получать очередные награды и звания. Салтыков-Щедрин называет его правление «неблагополучным порядком», высмеивая этими словами противников прогрессивных изменений в России.

 

Внеклассное чтение

 

Лев Николаевич Толстой

Портрет

(1828-1910)

Лев Николаевич Толстой является самым значительным русским писателем-прозаиком. Перу Толстого принадлежит огромное количество произведений, среди них особого внимания заслуживает роман-эпоея «Война и мир». В этом романе Толстой отразил самый героический период русской истории – войну против наполеоновского нашествия. Толстой создает «Войну и мир» в 1863-1869 годах, время создания романа приходится на послереформенный период в России, когда в стране менялся многовековой уклад жизни. Для стротельства новой жизни требовалось обращение к героическому прошлому, постижение взлетов и ошибок в русской истории.

Изначально Толстой намеревался писать роман о декабристах, однако работа над этой темой привела Толстого к необходимости осмыслить события, предшествовавшие восстанию дкабристов 1825 года. В фокусе внимания писателя оказались зарубежный поход русских войск в 1805-1807 годах и патриотическая, народная война 1812 года. Толстой показывает, какое огромное различие лежало между этими двумя войнами: война в Австрии против Наполеона была «чужой» войной, в то время как в войну 1812 года русские войска, ополчение и весь народ защищали свою землю и изгоняли из ее пределов захатчика.

Однако и в австрийской кампании было сражение, по значению своему подобное сражениям 1812 года, - битва под австрийским городком Шенграбен. Малочисленное русское войско под командованием князя Багратиона должно было ценою тягчайших потерь отвлечь внимание французской армии на себя. Русские солдаты выполнили свою задачу. Цена этой битвы – спасение всей русской армии от гибельной встречи с превосходящим по силам и готовности противником.

Роман «Война и мир» построен на повествовании о судьбах пяти главных героев: князя Андрея, Пьера Безухова, Николая Ростова, Наташи Ростовой и княжны Марьи. Шенграбенское сражением передается через восприятие Андрея Болконского, оказавшегося его участником. Князь Андрей был потрясен стойкостью русских солдат и особенно героическими действиями батареи капитана Тушина, ставшими ключевыми для исхода сражения.

 

 

 

Содержание

Введение

Литература как искусство слова

Какими способоами литература представляет мир

Роды литературы

Эпос как род литературы

Гомер

Поэма Гомера «Илиада».

«Илиада»

Поэма Гомера «Одиссея»

«Одиссея»

Н.В.Гоголь

Повесть Н.В. Гоголя «Тарас Бульба»

«Тарас Бульба»

Лирика как род литературы

Ф.Петрарка.

Сонет LXXXVII.

Сонет LXXXVII Ф. Петрарки

В.Шекспир.

Сонет: № 130

сонет № 66

А.С.Пушкин.

Стихотворения «К морю»

Стихотворения А.С. Пушкина «К морю»

«Погасло дневное светило…»

Стихотворения А.С. Пушкина «Погасло дневное светило…»

Драма как род литературы

Д.И.Фонвизин

«Недоросль»

Комедия Д.И.Фонвизина «Недоросль»

Внеклассное чтение. Эсхил. «Прометей прикованный»

Как в литературе проявляется отношение к миру

Пафос

Владимир Мономах

«Поучение» Владимира Мономаха

«Поучение»

М.Ю.Лермонтов

«Бородино»

Стихотворение М.Ю.Лермонтова «Бородино»

В.П.Астафьев

Повесть В.П.Астафьева «Пастух и пастушка»

 «Пастух и пастушка» (часть первая)

В.Шекспир

Трагедия Шекспира «Ромео и Джульетта»

«Ромео и Джульетта»(5 действие)

А.П.Чехов

Рассказ А.П.Чехова «Тоска»

«Тоска»

Ж.-Б. Мольер

«Мещанин во дворянстве» (2 действие)

Комедия Мольера «Мещанин во дворянстве»

М.Е.Салтыков-Щедрин

«Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил»

«Дикий помещик»

«Премудрый пискарь»

«Медведь на воеводстве»

Сказки М.Е. Салтыклова-Щедрина

Внеклассное чтение. Л.Н.Толстой. Роман «Война и мир» (т. I, ч. 2, гл. 20-21)

 

[1] Илион – другое название Трои, данное по имени легендарного основателя города – Ила. Поэма Гомера получила свое название отсюда.

[2] Ахейцы – греки.

[3] Пелеев сын, т.е. сын Пелея (Пелид) – Ахиллес.

[4] Приам – царь Трои, отец Гектора.

[5] Пес Ориона – звезда Сириус.

[6] Лаофоя – жена Приама.

[7] Альт – отец Лаофои, уарь города Педас.

[8] ...спустились в жилище Аида – т.е. умерли. Аид – бог мертвых, чье царство находилось под землей.

[9] Кронид (Кронион) – т.е. сын Кроноса, Зевс.

[10] Пулидамант – один из военачальников троянского войска.

[11] Атреиды – т.е. сыновья Атрея, Менелай и Агамемнон, военачальники греческого войска.

[12] Александр – Парис.

[13] ...начинать от дуба иль камня – пословица, означающая разговор, начатый с выяснения первопричин создавшейся ситуации.

[14] Олимпиец – один из эпитетов Зевса, данный по названию горы Олим, на вершине которой он восседал с другими богами.

[15] Эниалий – один из поэтических эпитетов Ареса, бога войны.

[16] ... ясень пелионский – имеется в виду копте Ахиллеса, сделанное из ясеня, росшего на горе Пелион в юго-восточной Греции, откуда Ахиллес был родом.

[17] Смоковница – фиговое дерево, инжир.

[18] Ксанф – здесь река недалеко от Трои (современное название Мендерессу).

[19] Треножник – металлический котел с тремя ножками, исрользовавшийся для приготовления пищи или подогрева воды.

[20] Тризна – поминальная трапеза по умершему.

[21] ...родитель бессмертных и смертных – имеется в виду Зевс, считавшися творцом богов и людей.

[22] Ида – холм, у подножья которого находилась Троя.

[23] Акрополь – возвышенная и укрепленная часть древнегреческого города, в которой помимо крепости часто находились храмы, посвященные богам.

[24] ...совоокая – один из поэтических эпитетов богини мудрости и войны Афины Паллады, священной птицей которой была сова.

[25] Тритогенея – поэтический эпитет Афины Паллады, данный по названию озера Тритон, на берегу которого по легенде она родилась

[26] Керы – богини мести, судьбы.

[27] Деифоб – брат Гектора.

[28] Гекуба – жена царя Приама, мать Гектора и Деифоба.

[29] Дальновержец – имеется в виду бог Аполлон, покровитель Трои и Гектора.

[30] Взамен доспехов и щита Ахиллеса, украденныз Патроклом, новые доспехии щит выковал бог огня Гефест.

[31] Геспер – вечерняя звезда, Венера.

[32] Патрокл – друг Ахиллеса. Желая пославиться, Патрокл украл доспехи Ахиллеса и, надев их, повел за собой отряд Ахиллеса в бой, но пал в поединке с Гектором.

[33] Дарданид – поэтич. сын Трои. Дардания – название метности у подножия холма Ида, одно из обозначений города Троя.

[34] Пэан (пеан) – жанр древнегреческой поэзии, гимн богам.

[35] Андромаха – жена Гектора.

[36] Афродита – богиня любви.

[37] Гетион – отец Андромахи.

[38] Плак – гора, у подножья которой находятся Фивы.

[39] Астианакт – сын Гектора и Андромахи.

[40] Циклопы – мифический народ одноглазых великанов-людоедов.

[41] Нимфы – божества природных сил.

[42] Эос – богиня утренней зари.

[43] Мех – мешок из шкуры животного, в котором перевозили воду или вино.

[44] Руно – шерсть.

[45] Дебелый – толстый, упитанный.

[46] Лаэрт – царь острова Итака, отец Одиссея.

[47] Рыцарскую.

[48] В XI-XIII веках среди русских князей был распространен обычай иметь два имени: «княжеское», по которому князя называли, и другое – крестное, христианское, о нем знали немногие.

[49] Мономах в переводе с греческого означает «единоборец».

[50] Возможно ли не рассмеяься, друзья (лат.).

[51] Клин клином вышибают (лат.).

[52] Позволять, не мешать (франц.).

---

Дата добавления: 2018-04-04; просмотров: 3231; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!