УДИВИТЕЛЬНО УМИРАЮТ РУССКИЕ ЛЮДИ
Д.С. Лихачев в своем труде «Первые семьсот лет русской литературы» отмечает, что в древнерусской литературе особенно часты художественно точные описания смертей. Рассказы о болезни и смерти Владимира Галицкого, о болезни и смерти Владимира Васильковича Волынского, о смерти Дмитрия Красного, о смерти Василия Третьего — все это маленькие литературные шедевры. Смерть - наиболее значительный момент в жизни человека. Тут особенно важно все человеческое, и тут внимание писателя к человеку достигает наибольшей силы.
Было бы ошибочно думать, однако, что писатели Древней Руси сочувственно наблюдали за человеком только тогда, когда он испытывал жесточайшие мучения. В «Повести о Петре и Февронии Муромских» есть такая деталь. Когда разлученный с Февронией, постригшийся в монастыре князь Петр почувствовал приближение смерти, он, исполняя данное Февронии обещание, прислал к ней звать ее умереть вместе с ним. Феврония ответила, что хочет закончить вышивание воздуха1, который она обещала пожертвовать церкви. Только в третий раз, когда прислал к ней Петр сказать: «Уже бо хощу преставитися и не жду тебе», Феврония дошила лик святого, оставив незаконченными ризы, воткнула иглу в воздух, обернула ее нитью, которой вышивала, послала сказать Петру, что готова, и, помолясь, умерла.
Этот жест порядливой и степенной женщины, обматывающей нитью иглу, чтобы работу можно было продолжить, великолепен. Деталь эта показывает изумительное душевное спокойствие Февронии, с которым она решается на смерть вместе с любимым ею человеком. Автор многое рассказал о ней, приведя только один этот жест.
|
|
|
Но надо знать еще красоту древнерусского шитья XV века, чтобы оценить это место повести в полной мере! Шитье XV века свидетельствует о таком вкусе древнерусских вышивальщиц, о таком чувстве цвета, что переход от него к самому важному моменту в жизни человека не кажется неестественным.
Удивительно умирают русские люди - эта тема созвучна и творчеству великого русского писателя И.С. Тургенева. Далее с некоторыми сокращениями приводится его рассказ «Смерть».
' Воздух — так называется на языке литургики покров, который возлагается на дискос и чашу. Под таким именем он известен потому, что, вея им во время пения Символа веры, священник колеблет воздух. Этим именем называются и два других покрова, из которых одним покрывается дискос, другим - чаша. Большой воздух — при погребении кладут на лица священнослужителей и монахов.
Мы нашли бедного Максима на земле. Человек десять мужиков стояло около него. Мы слезли с лошадей. Он почти не стонал, изредка раскрывал и расширял глаза, словно с удивлением глядел кругом и покусывал посиневшие губы... Подбородок у него дрожал, волосы прилипли ко лбу, грудь поднималась неровно: он умирал. Легкая тень молодой липы тихо скользила по его лицу.
|
|
|
Мы нагнулись к нему. Он узнал Ардалиона Михайлыча.
- Батюшка, - заговорил он едва внятно, - за попом... послать... прикажите... Господь... меня наказал... ноги, руки, все перебито... сегодня... воскресенье... а я... а я... вот... ребят-то не распустил.
Он помолчал. Дыхание ему спирало.
-Да деньги мои... жене... жене дайте... за вычетом... вот Онисим знает... кому я... что должен...
- Мы за лекарем послали, Максим, - заговорил мой сосед, -может быть, ты еще и не умрешь.
Он раскрыл было глаза и с усилием поднял брови и веки.
- Нет, умру. Вот... вот подступает, вот она, вот... Простите мне, ребята, коли в чем...
- Бог тебя простит, Максим Андреич, - глухо заговорили мужики в один голос и шапки сняли, - прости ты нас.
Он вдруг отчаянно потряс головой, тоскливо выпятил грудь и опустился опять.
- Нельзя же ему, однако, тут умирать, - воскликнул Ардалион Михайлыч, - ребята, давайте-ка вон с телеги рогожку, снесемте его в больницу.
Человека два бросились к телеге.
- Я у Ефима... сычовского... - залепетал умирающий, - лошадь вчера купил... задаток дал... так лошадь-то моя... жене ее... тоже...
|
|
|
Стали его класть на рогожу... Он затрепетал весь, как застреленная птииа, и выпрямился.
- Умер, - пробормотали мужики.
Мы молча сели на лошадей и отъехали.
Смерть бедного Максима заставила меня призадуматься. Удивительно умирает русский мужик! Состояние его перед кончиной нельзя назвать ни равнодушием, ни тупостью; он умирает, словно обряд совершает: холодно и просто.
Несколько лет тому назад у другого моего соседа в деревне мужик в овине обгорел. (Он так бы и остался в овине, да заезжий мешанин его полуживого вытащил: окунулся в кадку с водой, да с разбега и вышиб дверь под пылавшим навесом.) Я зашел к нему в избу. Темно в избе, душно, дымно. Спрашиваю: где больной? «А вон, батюшка, на лежанке», - отвечает мне нараспев подгорюнившаяся баба. Подхожу - лежит мужик, тулупом покрылся, дышит тяжко. «Что, как ты себя чувствуешь?» Завозился больной на печи, подняться хочет, а весь в ранах, при смерти. «Лежи, лежи, лежи... Ну, что? как?» - «Вестимо, плохо», - говорит. «Больно тебе?» Молчит. «Не нужно ли чего?» Молчит. «Не прислать ли тебе чаю, что ли?» - «Не надо». Я отошел от него, присел на лавку. Сижу четверть часа, сижу полчаса - гробовое молчание в избе. В углу, за столом под образами, прячется девочка лет пяти, хлеб ест. Мать изредка грозится на нее. В сенях ходят, стучат, разговаривают: братнина жена капусту рубит. «А, Аксинья!» - проговорил наконец больной. «Чего?» - «Квасу дай». Подала ему Аксинья квасу. Опять молчанье. Спрашиваю шепотом: «Причастили его?» - «Причастили». Ну, стало быть, и все в порядке: ждет смерти, да и только. Я не вытерпел и вышел...
|
|
|
А то, помнится, завернул я однажды в больницу села Красногорья, к знакомому мне фельдшеру Капитону, страстному охотнику.
Фельдшер купил на свои деньги шесть кроватей и пустился, благословясь, лечить народ Божий. Кроме его, при больнице состояло два человека: подверженный сумасшествию резчик Павел и сухорукая баба Меликитриса, занимавшая должность кухарки. Они оба приготовляли лекарства, сушили и настаивали травы; они же укрошали горячечных больных. Сумасшедший резчик был на вид угрюм и скуп на слова; по ночам пел песню «о прекрасной Венере» и к каждому проезжему подходил с просьбой позволить ему жениться на какой-то девке Меланье, давно уже умершей. Сухорукая баба била его и заставляла стеречь индюшек.
Вот, сижу я однажды у фельдшера Капитона. Начали мы было разговаривать о последней нашей охоте, как вдруг на двор въехала телега, запряженная необыкновенно толстой сивой лошадью, какие бывают только у мельников. В телеге сидел плотный мужик в новом армяке, с разноцветной бородой. «А, Василий Дмитрии, - закричал из окна Капитон, - милости просим... Лыбовшинский мельник», - шепнул он мне. Мужик, покряхтывая, слез с телеги, вошел в фельдшерову комнату, поискал глазами образа и перекрестился. «Ну что, Василий Дмитрич, что новенького?.. Да вы, должно быть, нездоровы: лицо у вас нехорошо». -«Да, Капитон Тимофеич, неладно что-то». - «Что с вами?» - «Да вот что, Капитон Тимофеич. Недавно купил я в городе жернова; ну, привез их домой, да как стал их с телеги-то выкладывать, понатужился, знать, что ли, в череве-то у меня так екнуло, словно оборвалось что... да вот с тех пор все и нездоровится. Сегодня даже больно неладно». - «Гм, - промолвил Капитон и понюхал табаку, - значит, грыжа. А давно с вами это приключилось?» -«Да десятый денек пошел». - «Десятый? (Фельдшер потянул в себя сквозь зубы воздух и головой покачал.) Позволь-ка себя пощупать. Ну, Василий Дмитрич, - проговорил он наконец, - жаль мне тебя, сердечного, а ведь дело-то твое неладно; ты болен не на шутку; оставайся-ка здесь у меня; я с своей стороны все старание приложу, а впрочем, ни за что не ручаюсь». - «Будто так худо?» - пробормотал изумленный мельник. «Да, Василий Дмитрич, худо; пришли бы вы ко мне деньками двумя пораньше - и ничего бы, как рукой бы снял; а теперь у вас воспаление, вон что; того и гляди, антонов огонь сделается». - «Да быть не может, Капитон Тимофеич». - «Уж я вам говорю». - «Да как же это! (Фельдшер плечами пожал.) И умирать мне из-за этакой дряни?» -«Этого я не говорю... а только оставайтесь здесь». Мужик подумал, подумал, посмотрел на пол, потом на нас взглянул, почесал в затылке да за шапку. «Куда же вы, Василий Дмитрич?» - «Куда? вестимо куда - домой, коли так плохо. Распорядиться следует, коли так». - «Да вы себе беды наделаете, Василий Дмитрич, помилуйте; я и так удивляюсь, как вы доехали? останьтесь». - «Нет, брат Капитон Тимофеич, уж умирать, так дома умирать; а то что ж я здесь умру, - у меня дома и Господь знает что приключится». - «Еше неизвестно, Василий Дмитрич, как дело-то пойдет... Конечно, опасно, очень опасно, спору нет... да оттого-то и следует вам остаться». (Мужик головой покачал.) «Нет, Капитон Тимофеич, не останусь... а лекарствицо разве пропишите». - «Лекарство одно не поможет». - «Не останусь, говорят». - «Ну, как хочешь... чур, потом не пенять!»
Фельдшер вырвал страничку из альбома и, прописав рецепт, посоветовал, что еще делать. Мужик взял бумажку, дал Кап Итону полтинник, вышел из комнаты и сел на телегу. «Ну, прошайте, Капитон Тимофеич, не поминайте лихом да сироток не забывайте, коли что...» - «Эй, останься, Василий!» Мужик только головой тряхнул, ударил вожжой по лошади и съехал со двора. Я вышел на улицу и поглядел ему вслед. Дорога была грязная и ухабистая: мельник ехал осторожно, не торопясь, ловко правил лошадью и со встречными раскланивался... На четвертый день он умер.
Удивительно умирают русские люди!..
ВОПРОСЫ
1. О ком заботился умирающий Максим? В чем он видел причину своей наступающей смерти?
2. И.С. Тургенев многократно повторяет фразу: «Удивительно умирают русские люди!» В чем вы видите эту удивительность?
ДВЕ СМЕРТИ
В начале книги рассказывалось о замечательном сборнике невыдуманных рассказов «Отец Арсений», вышедшем в 1993 году в Москве. Вот что пишет в предисловии к ней ее неизвестный составитель:
«Первые христианские мученики ждали скорого конца света, но они духовно родились в молодой Церкви, живущей чистой, духовной жизнью, еще не знавшей пресловутых «исторических грехов». Если тогда из двенадцати учеников один стал предателем, то гонения XX века, образно говоря, часто только одного из двенадцати оставляли верным.
Страшная атмосфера общего отречения, измены, предательства, гигантский масштаб духовной и исторической катастрофы, миллионы людей, плененных ложью и вовлеченных в сатанинскую расправу над Христовой Церковью, над своим народом и своей страной, — все это повергало в уныние и отчаяние, производило ощущение обреченности, безнадежности, оставленности.
Потеряв веру в Бога, прежде великая и православная, Россия стала беззащитным объектом для осуществления сатанинского плана небывалого в истории геноцида. Гражданская и Отечественная войны, десятки миллионов жертв искусственно создаваемого голода, десятки миллионов невинных, мучительно уничтожаемых в бесчисленных лагерях и тюрьмах. Прежде православный народ спаивается, приучается к обману, воровству и лжи как способу жизни, к насилию и разбою, к блуду и разврату, к систематическому уничтожению собственных детей.
В дьявольском помрачении, увидев друг в друге врагов и ставши врагами, люди отдали свои силы и жизни на вековую бессмысленную войну, жестоко, безжалостно мучая друг друга. Они стали неспособны организовать свою народную жизнь, разучились трудиться, разучились любить, жить семейной жизнью, рожать и воспитывать детей.
Зло в его сущности нельзя победить злом, как огонь нельзя потушить огнем. Только Христова любовь, в своем самоотвержении с верой и смирением претерпевающая любые муки и даже смерть, способна победить зло и вырвать у него уже погибающую, ослепленную и озлобленную человеческую душу».
Иллюстрацией к вышесказанному служит отношение к смерти двух людей — священника и военнослужащего. Дело, конечно, не в их профессии, а в том, как каждый их них прожил свою жизнь, какую цель в ней преследовал.
Православный писатель и педагог о. Василий Зеньковский писал о себе: «Мне 80 лет исполнилось, и в душе моей, когда я думаю о моей жизни, ликование, столько света было в моей жизни, столько душ я узнал и полюбил, а музыка, мир идей? Я благодарю Бога за свою жизнь. Дай вам Бог любить жизнь».
И совсем иная картина смерти предстает в рассказе из сборника «Отец Арсений».
Запомнилась на всю жизнь и оставила тяжелое впечатление смерть одного подполковника, тяжело раненного, лет сорока пяти. Раненный в обе ноги и нижнюю часть живота, он тяжело мучился, временами кричал и буквально выл по-звериному, - не мог смириться с мыслью, что умирает. Крик его наполняла злость, ненависть ко всему живущему, он поносил Бога, Матерь Божию, святых, призывал беспрерывно темную силу.
В неестественно расширенных глазах жил ужас и страх. Смотря куда-то в пространство, подполковник временами кричал: «Уйди! Не мучь меня!» - или с кем-то разговаривал, отвечая на вопросы, или вроде бы допрашивал и угрожал: «Поддай ему, поддай. Заговоришь у меня, не такие говорили».
Эти разговоры перемешивались с изощренными ругательствами, проклятиями, криками, леденящими душу. Вначале мы думали, что он бредит, говорит и кричит в беспамятстве, но на обращенные к нему вопросы отвечал разумно, рассказывал о себе. Временами что-то поднимало и бросало его на кровати, обезболивающие лекарства не помогали, рвал повязки; мы привязывали его к кровати, чтобы он не упал на пол, но все было безуспешно.
Фактически являясь трупом, он проявлял огромную физическую силу, видя его страдания, я стала молиться о нем, а однажды, стоя за занавеской, сделанной из простыни и отделявшей его от кровати другого умирающего, и слыша проклятия, ругань и крики, я незаметно перекрестила его три раза. Как же он богохульствовал и кричал после этого. «Уберите ее, - это он про меня. - Вон! Вон! Она мешает мне, мучает. Уберите!» Видеть же, как я его крестила, он не мог. Я вторично перекрестила, но, испугавшись и ужаснувшись крика, богохульства и ругани, убежала: мне было страшно той темной силы, заключенной в нем. Слабый, обессиленный, он в этот момент сорвал повязки, разорвал бинты, привязывающие его к кровати, и бросил фарфоровый поильник в дверь, пробив доску. Меня к себе на перевязку не допускал, а если чувствовал, что иду по коридору, или видел, - изобретательно ругался и богохульствовал. Сестры и санитарки не любили и боялись подполковника.
Однажды я дежурила по госпиталю. Ночью меня вызвала молодой врач, испуганная Татьяна Тимофеевна, ласково называемая многими Танечка, дежурившая в это время во втором корпусе. «Людмила Сергеевна! - говорила она мне поспешно. - Подполковник в пятой палате буйствует, ничего не могу сделать. Помогите!» Я побежала в корпус, поднялась на этаж. Из пятой палаты слышался невообразимый крик, рев и ругань. Больные в других палатах волновались, сестры и санитары стояли в коридоре.
Я вошла; подполковник бился на кровати, словно в припадке эпилепсии, бинты пропитались кровью, бинты-привязи частью были сорваны; в глазах, налитых кровью, горела нечеловеческая злоба и ненависть. Увидев, что я вошла, он всю свою ярость обратил на меня и закричал: «Крест на ней, крест, я-то знаю, - и полилась ругань и богохульство. - Я попов и таких, как ты, многих в расход ввел, попалась бы ты мне раньше!»
Таня сквозь слезы говорила: «Я боюсь его, Людмила Сергеевна! Он какой-то весь внутренне черный, злобный. Я многих видела сумасшедших и умирающих, но такого никогда. Откуда такая злоба, чем помочь?»
Действительно, чем помочь? Я села на стул около кровати и начала молиться про себя, повторяя после каждой молитвы: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий! Силою Честного и Животворящего Креста Твоего спаси и сохрани меня и успокой раба Твоего Григория», -так звали подполковника.
Молиться было трудно, я напряглась, сосредоточилась, пытаясь устремиться молитвой к Богу. Подполковник не затихал, проклинал, поносил. Прошло минут двадцать, я изнемогала, с лица от напряжения стекал пот, но страх у меня прошел. Встав, подошла к подполковнику и трижды осенила его большим крестом. В первое мгновение он по-звериному зарычал, при втором крестном знамении стал затихать и при третьем замолк.
Дня через три подполковник умер. Мне рассказывали, что смерть была мучительной, страшной. Когда этот человек поступил в госпиталь, мы считали, что проживет он не более трех дней, но он прожил почти три недели. Земная жизнь, грехи его не давали возможности умереть спокойно.
ВОПРОСЫ
1. Прокомментируйте (если можно, с примерами), как вы понимаете следующее выражение: «Можно умереть, но остаться жить для людей, и можно остаться жить, но быть погибшим».
ЯЗЫЧЕСКИЕ РЕЛИГИИ О СМЕРТИ
Одной из самых древних и распространенных форм языческих религий является обожествление мертвых.
На определенных ступенях развития человек считал всякого умершего существом сверхчеловеческим и божественным. Он поклонялся богам, покойникам из своей семьи, создавал особые обряды этого поклонения, и, таким образом, с течением времени вырабатывалось то, что в науке известно под названием культа предков.
Это почитание мертвых почти всегда носило исключительно домашний характер, распространялось только на предков каждой отдельной семьи и в ней замыкалось. Даже в самой семье сначала поклоняются не всем предкам, а только ближайшим, о которых у живых сохранились воспоминания. Поклонение более отдаленным предкам характерно для поздних эпох.
Умершие, по мнению первобытного человека, не совсем лишаются человеческих свойств, живут не новой, а только видоизмененной жизнью. Они обитают в своих прежних домах вместе со своими потомками, имеют те же заботы, что и до смерти. Такой обоготворенный предок интересуется своей семьей, покровительствует ей, принимает от нее молитвы и жертвоприношения, продолжает быть владыкой в семье, помогает ее друзьям, вредит врагам и т.п.
Особенности состояния духа предка огромны, но власть его не безгранична. Его семья нуждается в его помощи, боится его гнева и мести. С другой стороны, и предок нуждается в поклонении живых для своего спокойствия и удовлетворения потребностей. Культ предков, таким образом, служил связующим звеном между поколениями в данной семье, создавая из нее единое целое.
Обязанности по отношению к умершим начинались с самого обряда погребения и пронизывали всю жизнь потомков. С усопшим вплоть до повседневных мелочей погребают предметы, необходимые ему в загробной жизни, — одежду, посуду, оружие, а также рабов и даже жен.
Индусы на протяжение тысячелетий каждый день приносят предкам «шрадду» из риса, молока, кореньев и плодов, а в особые памятные дни — жертвы, сопровождаемые обрядами.
Для древних греков и римлян умершие были добрыми, святыми, блаженными божествами. Гробницы этих божеств становились храмами. Перед могилами обязательно ставился алтарь для жертвоприношений и приготовления пищи. Обыкновенно сами могилы помещались по соседству с домом, недалеко от дверей. В определенные дни года на каждую могилу приносили трапезу. Первые плоды и некоторую часть всего съестного приносили в дар этим родовым богам.
Если потомки переставали совершать жертвоприношения духам предков, последние покидали свои жилища, начинали скитаться и беспокоить живых. Из добрых и благосклонных они становились несчастными, злыми гениями, несущими людям болезни, а почве — бесплодие. Только возобновление жертвоприношений, принесение пищи и определенных сортов вина вновь возвращали их в могилу.
Следует заметить, что какие-то языческие традиции сохранились вплоть до наших дней. Достаточно вспомнить, например, такую картину — продукты (печенье, конфеты, яйца и т.п.), оставляемые на могиле «для умерших».
ВОПРОСЫ
1. Каково было представление язычников о загробной жизни и бессмертии? Объясните, пожалуйста, каким образом возник культ предков?
2. Можно назвать весьма положительным то обстоятельство, что культ предков является связующим звеном между поколениями в данной семье, делает из нее единое целое. Можно ли в этом смысле вашу семью назвать «единым целым»? Знаете ли вы, кто были ваши прадед, прабабушка и их родители? Какова была их вера? 3. Каковы проявления остатков языческих религий в наши дни?
Дата добавления: 2018-04-04; просмотров: 681; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!