Ялом И.Д. Лечение от любви и другие психотерапевтические новеллы 26 страница

Так что теперь, слушая вновь ее жалобу, я искал способы изме­нить ее душевное состояние. В похожих случаях в прошлом она погружалась в глубокую депрессию и оставалась в ней несколько недель. Я знал, что если буду действовать незамедлительно, то смогу помочь ей избежать особенно сильной боли.

— Мардж, это говорите не Вы, а Ваша депрессия. Вспомните, что всякий раз, как Вы впадали в депрессию, Вы выкарабкивались из нее снова. Одно хорошо — единственное хорошо — в депрессии: она всегда кончается.

Я подошел к своему письменному столу, открыл ее папку и прочитал вслух отрывки из письма, которое она написала всего за три недели до этого, когда чувствовала радость жизни:

"...Это был фантастический день. Мы с Джейн гуляли по Телеграф Авеню. Мы примеряли вечерние платья 40-х годов в магазинах старой одежды. Я нашла несколько старых записей Кэй Старр. Мы пробежались по Мосту Голден Гейт с заходом в ресторан Гринов. Все-таки есть жизнь и в Сан-Франциско. Я обычно только плохие ново­сти сообщаю — думаю, неплохо и хорошими поделиться. Увидимся. Ваша... "

Но хотя через открытое окно задувал теплый весенний ветерок, в моем кабинете была зима. Лицо Мардж оставалось застывшим. Она уставилась в стену и, казалось, почти меня не слушала. Ее ответ был ледяным:

— Вы думаете, что я ничтожество. Вспомните, как Вы просили меня сравнить себя с бездомными. Этого я, по-Вашему, заслужи­ваю.

— Мардж, простите меня за это. Я не мастер оказывать помощь по телефону.

Это была неуклюжая попытка с моей стороны. Но, поверьте, я хотел помочь. Как только я это произнес, я понял свою ошибку.

Казалось, моя реплика помогла. Я услышал ее вздох. Ее напря­женные плечи расслабились, лицо разгладилось и голова слегка повернулась в мою сторону.

Я придвинулся на дюйм или два поближе.

— Мардж, мы с Вами и раньше переживали кризисы. Были вре­мена, когда Вы чувствовали себя так же ужасно, как сейчас. Что помогало раньше? Я помню, как Вы выходили из моего кабинета, чувствуя себя намного лучше, чем когда входили в него. Что вы­зывало изменение? Что Вы делали? Что я делал? Давайте сфор­мулируем это вместе.

Мардж не смогла ответить на этот вопрос, но проявила интерес к нему. Она тряхнула головой и отбросила свои длинные черные волосы на одну сторону, расчесав их пальцами. Я преследовал ее этим вопросом уже несколько раз, и в конце концов мы стали ис­следователями, работающими над ним вместе.

Она сказала, что ей важно, когда ее слушают, что у нее нет ни­кого, кроме меня, кому можно было бы рассказать о своей боли. Она знала также, что ей помогало тщательное изучение событий, вызвавших депрессию.

Вскоре мы уже проходили, одно за другим, все расстроившие ее события недели. Помимо стрессов, которые она описала мне по телефону, были и другие. Например, на заседании университетской лаборатории, где она работала, ее подчеркнуто игнорировали про­фессора и академический персонал. Я посочувствовал ей и сказал, что слышал от многих других, находившихся в ее ситуации — вклю­чая мою жену, — жалобы на подобное отношение. Я поделился с ней раздражением, которое высказывала моя жена в отношении Стэнфордской привычки недостаточно уважать сотрудников, не относящихся к преподавательскому составу.

Мардж вернулась к теме своих неудач и того, насколько большего достиг ее тридцатилетний босс.

Почему, размышлял я, нас преследуют эти проигрышные сравнения? Ведь это так жестоко по отношению к самому себе и так же противоестественно, как надавливать на больной зуб. Я сказал ей, что тоже часто проигрываю при сравнении себя с другими. (Я не описал отдельные детали. Возможно, стоило бы. Это бы нас рав­няло с ней.)

Я использовал метафору термостата, регулирующего самооцен­ку. Ее "прибор" был неисправен: он располагался слишком близ­ко к поверхности тела. Он не удерживал самооценку Мардж на одном уровне; она сильно колебалась в зависимости от внешних событий. Что-то происходило, и она вырастала; чье-нибудь малень­кое критическое замечание, и она на несколько дней падала. Это как пытаться согреть свой дом. печкой, расположенной слишком близко к окну.

К тому времени, как закончился сеанс, ей не нужно было гово­рить мне, насколько лучше она себя чувствовала; я мог видеть это по ее дыханию, походке, по улыбке, с которой она покидала мой кабинет.

Улучшение сохранилось. У Мардж была прекрасная неделя, и я не услышал ни одного полночного телефонного звонка. Когда я увидел ее неделю спустя, она казалась почти воодушевленной. Я всегда полагал, что так же важно выяснить, что приносит улучше­ние, как и то, что вызывает ухудшение, поэтому я спросил ее, с чем связано изменение.

— Каким-то образом, — сказала Мардж, — наш последний се­анс расставил все по местам. Это почти чудо, как Вы за столь ко­роткое время избавили меня от этого кошмара. Я действительно рада, что Вы мой психиатр.

Польщенный ее искренним комплиментом, я, однако, почув­ствовал неловкость от двух вещей: таинственного "как-то" и от представления о моей работе как о чуде. До тех пор, пока Мардж будет думать так, она не достигнет улучшения, потому что источ­ник помощи либо вне ее, либо за пределами понимания. Моя за­дача как терапевта (в отличие от родительской роли) заключается в том, чтобы устраниться — помочь пациенту стать своим собствен­ным родителем. Я не хотел делать ее лучше. Я хотел помочь ей обрести ответственность за то, чтобы стать лучше, и сделать так, чтобы процесс улучшения стал для нее как можно яснее. Поэтому я чувствовал неудобство от ее "как-то" и хотел исследовать его.

— Что конкретно, — спросил я, — было полезно в нашем пос­леднем сеансе? В какой момент Вы начали чувствовать себя луч­ше? Давайте вместе расследуем это.

— Ну, первым было то, как Вы исправили свой промах с без­домными. Я могла бы использовать его, чтобы продолжать нака­зывать Вас, — фактически я так и делала раньше, Вы знаете. Но когда Вы заявили так просто о своих намерениях и признали себя неуклюжим, я обнаружила, что не могу кипятиться на этот счет.

— Звучит так, как будто мое замечание позволило Вам сохранить связь со мной. Насколько я Вас знаю, те периоды, когда Вы наи­более сильно подавлены, — это периоды, когда Вы рвете связи со всеми и становитесь действительно одинокой. В этом есть важная подсказка — нужно сохранять связь с людьми.

Я спросил, что еще полезного произошло в течение сеанса.

— Главное, что перевернуло мое состояние, — и фактически настал момент, когда воцарилось спокойствие, — это когда Вы ска­зали, что у Вашей жены и у меня похожие проблемы на работе. Я чувствую себя такой мерзкой и ничтожной, а Ваша жена — такая знаменитая, что мы не можем даже быть упомянуты рядом. Сказав мне, что у нее и у меня есть какие-то одинаковые проблемы, Вы доказали, что испытываете ко мне некоторое уважение.

Я было хотел протестовать, настаивать на том, что всегда ува­жал ее, но она не дала мне сделать это.

— Я знаю, знаю — Вы часто говорили, что уважаете меня, гово­рили, что я Вам нравлюсь, но все это лишь слова. Я никогда по-настоящему Вам не верила. На этот раз все было по-другому, Вы пошли дальше слов.

Я был очень взволнован тем, что сказала Мардж. Она нащупала очень важные проблемы. Идти "дальше слов" — именно это рабо­тало. То, что я делал, а не что говорил. Действительно, главное было в том, чтобы делать что-то для пациента. Поделиться проблемами Моей жены означало сделать что-то для Мардж, подарить ей что-то. Терапевтическое действие, а не терапевтическое слово!

Эта идея так воодушевила меня, что я с трудом мог дождаться окончания сеанса, чтобы обдумать ее. Но сейчас мое внимание снова было поглощено Мардж. Ей еще было что мне сказать.

— Еще помогает, когда Вы спрашиваете, что помогало мне в прошлом. Вы передаете мне ответственность, позволяете мне самой вести сеанс. Это хорошо. Обычно я впадаю в депрессию на несколь­ко недель, а Вы извлекаете меня оттуда за несколько минут, зас­тавляя формулировать, что произошло. Фактически сам вопрос. "Что помогало раньше?" — полезен, потому что убеждает меня, что есть способ почувствовать себя лучше. Еще помогает то, что Вы не стро­ите из себя волшебника, который позволяет мне догадаться о том, что знает сам. Мне нравится, что Вы признаетесь в том, что не знаете, и затем предлагаете мне найти ответ вместе с Вами.

Это было музыкой для моих ушей! В течение года работы с Мардж я старался придерживаться только одного твердого прави­ла — относиться к ней как к равной. Я пытался не объективиро­вать ее, не жалеть ее и не делать ничего, что создает между нами пропасть неравенства. Я следовал этому правилу по мере возмож­ности, и сейчас было приятно слышать, что это помогло.

Весь замысел психиатрического "лечения" насквозь проникнут противоречиями. Когда один человек, терапевт, "лечит" другого, пациента, с самого начала понятно, что эта терапевтическая пара, те двое, которые должны сформировать терапевтический союз, не равны и не могут быть полными союзниками; один расстроен и запутался, а от другого ожидается, что он будет использовать свои профессиональные навыки, чтобы распутать и исследовать объек­тивно проблемы, лежащие в основе расстройства и замешательства. Кроме того, пациент платит тому, кто его лечит. Само слово "ле­чение" подразумевает неравенство. Относиться к кому-то как к равному означает, что терапевт должен преодолеть или скрыть не­равенство, ведя себя так, как будто он и пациент равны.

Так что же, относясь к Мардж как к равной, я просто притво­рялся перед ней (и перед собой), что мы равны? Возможно, более правильно описывать терапию как отношение к пациенту как ко взрослому. Это может показаться схоластической путаницей, однако что-то должно было произойти в терапии Мардж, что заставило меня очень ясно понять, как я хочу относиться к ней или к любо­му другому пациенту.

Примерно через три недели после моего открытия важности терапевтического действия произошло необыкновенное событие. Наш обычный сеанс с Мардж приближался к середине. Накануне у нее была поганая неделя, и она посвящала меня в некоторые де­тали. Она казалась флегматичной, лицо выражало усталость и ра­зочарование, волосы были растрепаны, а юбка помялась и съехала набок.

В разгар своего плача она внезапно закрыла глаза — что само по себе не было необычным, поскольку она часто впадала в состоя­ние аутогипноза в процессе сеанса. Я давно решил, что не буду попадаться на эту удочку — не стану сопровождать ее в этом гипноидном состоянии, а наоборот, буду пробуждать ее. Я сказал: "Мардж", — и собирался произнести оставшуюся часть предложе­ния: "Не будете ли Вы любезны вернуться?" — когда услышал не­знакомый мощный голос, доносившийся из ее рта: "Вы не знаете меня".

Она была права. Я не знал человека, который это говорил. Голос был настолько непохожим, настолько сильным, настолько власт­ным, что я невольно оглянулся, желая убедиться, что больше ник­то не вошел в кабинет.

— Кто Вы? — спросил я.

— Я! Я! — И затем преобразившаяся Мардж вскочила и загалопировала по кабинету, разглядывая мои книжные полки, поправ­ляя картины и обыскивая мою мебель. Это была Мардж и одно­временно не Мардж. Все, кроме одежды, изменилось — лицо, походка, манера держаться и двигаться.

Эта новая Мардж была самоуверенной, оживленной и экстра­вагантной, привлекательной и кокетливой. Странным густым кон­тральто она произнесла:

— До тех пор, пока Вы собираетесь притворяться еврейским интеллектуалом, Вы, конечно, можете обставлять свой кабинет та­ким образом. Этому покрывалу на диване место в благотворитель­ном магазине — если его туда, конечно, возьмут, а то, что висит на стенах, слава Богу, можно быстренько снять! И эти снимки кали­форнийского побережья! Замените их на домашние фотографии!

Она была остроумна, надменна и очень сексуальна. Каким об­легчением было избавиться от скрипучего голоса Мардж и ее не­устанного нытья! Но я начинал чувствовать напряжение — мне эта леди слишком нравилась. Я вспомнил легенду о Лорелее, и хотя знал, что задерживаться опасно, решил немного побыть с ней.

— Почему Вы пришли? — спросил я. — Почему именно сегодня?

— Чтобы отпраздновать свою победу. Я выиграла, Вы знаете.

— Выиграли что?

— Не стройте из себя идиота передо мной! Я — это не она, Вы знаете! Не все, что Вы говорите, так уж чудесно. Думаете, Вы со­бираетесь помочь Мардж? — Ее лицо было удивительно подвиж­ным, а слова она произносила с широкой ухмылкой злодейки из викторианской мелодрамы.

Она продолжала в насмешливой, злорадной манере:

— Вы можете лечить ее тридцать лет, а я все равно выиграю. За один день я могу уничтожить год Вашей работы. Если нужно, я могу заставить ее шагнуть с тротуара прямо под колеса машин.

— Но зачем? Что Вам это даст? Если она проиграет, проиграете и Вы.

Возможно, я говорил с ней дольше, чем следовало. Было ошиб­кой говорить с ней о Мардж. Нечестно по отношению к Мардж. Но призыв этой женщины был сильным, почти непреодолимым. На короткое время я почувствовал приступ жуткой тошноты, как будто сквозь дыру в ткани реальности я взглянул на нечто запрет­ное, на составные части, трещины и швы, на эмбриональные клетки и зародыши, которые при обычном порядке вещей невозможно разглядеть в человеческом существе. Мое внимание было прико­вано к ней.

— Мардж — дрянь. Вы знаете, что она дрянь. Как Вы выносите ее? Дрянь! Дрянь! — и затем началось самое изумительное театраль­ное представление, какое я когда-либо видел: она начала передраз­нивать Мардж. Каждый жест, который я наблюдал месяцами, каж­дую гримасу Мардж, каждое действие, проходившее передо мной в хронологическом порядке. Вот Мардж, робко пришедшая ко мне в первый раз. Вот она свернулась клубком в углу моего кабинета. А вот она с огромными, полными отчаянья глазами, умоляет меня не оставлять ее. Вот она в состоянии аутогипноза, с закрытыми глазами подергивает веками с такт своей речи. А вот она со своим лицевым спазмом, с искаженным, как у Квазимодо, лицом, с тру­дом способная говорить. Вот она съежилась за своим креслом, как Мардж, которая боится. Вот она жалуется мелодраматично и иро­нично на ужасные приступы боли в животе и груди. Вот она вы­смеивает заикание Мардж и некоторые ее знакомые фразы:

"Я та-а-ак рад-д-да, что Вы мой психиатр!" Опустившись на колени: "Я н-н-нра-а-авлюсь Вам, д-д-доктор Ялом? Н-н-не б-б-бросайте меня, я исчез-з-зну, если Вы покинете меня".

Представление было необыкновенным, напоминающим выход "на бис" актрисы, исполнявшей в пьесе несколько ролей и раз­влекающей публику мгновенным преображением в каждого из пер­сонажей. (На минуту я забыл, что в этом театре актриса не была на самом деле актрисой, а всего лишь одной из ролей. Настоящая актриса, то есть отвечающее за все сознание, оставалось скрытым за сценой.)

Это было виртуозное, но, безусловно, жестокое представление, разыгранное "Я" (я не знал, как еще ее назвать). Ее глаза горели, пока она продолжала обличать Мардж, которая, как она сказала, была неизлечимой, безнадежной и жалкой. Мардж, сказала "Я", должна написать автобиографию и назвать ее (тут она начала хи­хикать) "Рожденная быть жалкой".

"Рожденная быть жалкой". Я улыбнулся против своей воли. Эта Прекрасная Дама была грозной женщиной. Я чувствовал, что не­честно по отношению к Мардж, что я нахожу ее соперницу столь привлекательной и так ошеломлен ее передразниваньем самой Мардж.

Внезапно — мгновенно! — все кончилось: "Я" закрыла глаза на одну или две минуты, а когда они открылись, она исчезла и верну­лась Мардж, плачущая и испуганная. Она уронила голову на коле­ни, тяжело дышала и медленно приходила в себя. Несколько ми­нут она всхлипывала, а потом, наконец, заговорила о том, что случилось. (Она хорошо помнила все происшедшее.) Раньше у нее никогда не было расщепления — или нет, один раз, третью лич­ность звали Рут Энн, — но женщина, которая появилась сегодня, никогда прежде не возникала.

Я был сбит с толку тем, что случилось. Мое основное правило "относиться к Мардж как к равной" больше не работало. К какой Мардж? Всхлипывающей Мардж, сидевшей напротив меня, или сексуальной и высокомерной Мардж? Мне казалось, что главным соображением должны стать мои отношения с пациентом, то есть моя связь с Мардж. Пока я не смогу сохранить искренность в этих отношениях, теряется всякая надежда на успех терапии. Необходимо было изменить мое основное правило "относиться к пациенту как к равному" — на "быть верным пациенту". В конце концов, я не должен позволить той, другой Мардж соблазнить себя.

Пациент может стерпеть неверность терапевта за рамками сво­его сеанса. Хотя понятно, что терапевты вовлечены в другие отно­шения, а в приемной ждет другой пациент, существует негласное соглашение не замечать этого в терапии. Терапевт и пациент при­творяются, будто их отношения моногамны. И терапевт, и пациент втайне надеются, что выходящий и входящий пациенты не встретятся между собой. В самом деле, чтобы предотвратить это, не­которые терапевты оборудуют в своем кабинете две двери — одну для входящих, другую — для выходящих.

Но пациент имеет право ожидать верности в течение сеанса. Мой негласный контракт с Мардж (как и со всеми моими пациентами) заключался в том, что пока я провожу сеанс, я целиком, всем сер­дцем и исключительно с ней. Мардж открыла передо мной иное измерение этого контракта: я должен быть с ее наиболее подлин­ной личностью. Отец Мардж, изнасиловавший ее в детстве, участво­вал в развитии ее ложного сексуального "Я" — вместо того, чтобы поддерживать эту целостную личность. Я не должен повторить эту ошибку.

Это было нелегко. Честно говоря, я хотел снова увидеть "Я". Хотя я знал ее меньше часа, я был ею очарован. На сером фоне многих часов, проведенных с Мардж, этот соблазнительный фан­том выделялся с ослепительной яркостью. Такие характеры не ча­сто попадаются в жизни.

Я не знал ее имени, и она не обладала большой свободой, но мы оба знали, как найти друг друга. На следующем сеансе она попы­талась снова прийти ко мне. Я мог видеть, как веки Мардж подер­гивались и глаза закрывались. Всего через одну-две минуты мы снова были вместе. Я чувствовал себя страстном идиотом. Мое сознание заполняли сладкие картины давно минувшего. Я вспоми­нал, как ждал в окруженном пальмами Карибском аэропорту, ког­да приземлится самолет и я увижу свою возлюбленную.

Эта женщина, "Я", она понимала меня. Она знала, что я устал — от всхлипывания и заикания Мардж, от ее страхов, от того, как она забивается в угол или прячется под стол, от ее тонкого детского голоска. Она знала, что мне нужна настоящая женщина. Она зна­ла, что я только притворяюсь, будто отношусь к Мардж как к рав­ной. Она знала, что мы не равны. Как мы могли быть равны, если Мардж вела себя как ненормальная, а я опекал ее, снисходительно относясь к ее безумию?

Театральное представление, устроенное "Я", на котором она разыгрывала отрывки из поведения Мардж, убедило меня, что мы оба (и только мы оба) понимаем, через что мне пришлось пройти с Мардж. Она была блестящим, прекрасным режиссером, который создал этот фильм. Я мог бы написать клиническую статью о Мардж или рассказать коллегам о ходе терапии, но никогда не сумел бы передать суть моего опыта с ней. Он был невыразим. Но "Я" зна­ла. Если она смогла сыграть все эти роли, она должна была быть скрытым разумом, управляющим всеми ими. У нас было нечто общее, недоступное выражению на человеческом языке.

Но верность! Верность! Я обещал себя Мардж. Если я объеди­нюсь с "Я", это будет катастрофой для Мардж: ей останется роль простой марионетки, бессловесного персонажа. Именно этого, бе­зусловно, и хотела "Я". "Я" была Лорелеей, красивой и манящей, но и смертельно опасной — воплощением всей ярости и ненавис­ти Мардж к самой себе.

---

Дата добавления: 2018-02-28; просмотров: 161; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!