ЗЛО – ЭТО НЕ ЧТО ИНОЕ, КАК ОТСУТСТВИЕ ДОБРА 25 страница

Этот вопрос, — Скажи нам об Удовольствии, — исходящий от отшельника, спросившего Алмустафу, крайне важен. Требуется смелость даже задать такой вопрос — относительно ваших так называемых мудрецов и святых.

Наверное, это было лет двадцать пять назад, когда мне довелось выступать на конференции. Как раз передо мной джайнистский монах, Чандан Муни, очень почитаемый своей общиной и религией, открывал конференцию. Он говорил о великом блаженстве, великой радости отказа от жизни, отказа от мирских, светских удовольствий. Я сидел рядом с ним, наблюдая за ним, но не заметил никакого признака, что он знает, о чем говорит. Он казался сухим и мертвым, его утверждения были построениями из писаний, будто заученные попугаем.

Это была не поэзия — спонтанная, текущая, как ручей с гор, молодая, свежая, поющая, танцующая к океану.

Выступая после него, я сказал: «Человек, который говорил только что, попросту лицемер, — а сидел он рядом со мной — он не знает ничего об экстазе, ничего о блаженстве, потому что человек, который отверг удоволь­ствие, — отверг первый шаг, ведущий к финальному шагу в блаженство. Невозможно достичь блаженства, если вы против удовольствия и против жизни».

Он был в шоке... Ведь люди не высказывают то, что они чувствуют, люди высказывают лишь то, что ценят другие люди. Я чувствовал вибрации Чандана Муни — было замечательное утро, дул прохладный ветерок, а он потел. Но он был искренним человеком. Он не стал опровергать меня — напротив, днем я принял посыльного, который сказал: «Чандан Муни хочет встретиться с вами; он очень извиняется, что сам не может прийти, так как его свита не допустит этого».

Я сказал: «Проблемы нет. Я не заключенный, мои крылья не подрезаны. Я не связан никакой свитой — я смогу прийти».

Посыльный сказал: «Сначала позвольте мне пойти и все подготовить, чтобы вы могли встретиться наедине».

Я сказал: «В чем проблема? — пусть будут и другие». Но он сказал: «Вы не знаете, с самого утра Чандан Муни плачет. Ему семьдесят лет, а он стал монахом, когда ему было всего двенадцать. Его отец стал монахом, мать умерла — куда было деваться ребенку? Самым подходя­щим для него было стать монахом, как и его отец; так он и стал монахом. Он никогда не знал, что такое жизнь, он никогда не играл с детьми, он никогда не знал ничего, что можно назвать удовольствием».

Поэтому я сказал: «Ладно, идите вперед и подготовьтесь — я приду». И все же толпа собралась. С самого утра они подозревали, что с Чанданом Муни что-то произошло — он не разговаривал, а его глаза были полны слез. Ему пришлось умолять толпу: «Пожалуйста, оставьте нас двоих наедине!»

Он запер двери и сказал мне: «Было тяжело слышать ваши слова, они были как стрелы, летящие прямо в мое сердце; но все, что вы сказали, верно. Я не настолько смел, как подобает, вот почему я не хочу, чтобы это еще кто-нибудь услышал — я не узнал жизнь. Я не узнал ничего. Я учился только по писаниям — они пусты. И вот — в семидесятилетнем возрасте — что вы посоветуете мне делать?»

Я ответил: «Думаю, первым делом будет открыть двери: пусть люди войдут. Чего вам бояться? — вам нечего терять. Вы никогда не жили, вы умерли в двенадцатилетнем возрасте, и теперь — мертвому человеку — терять нечего... А они пусть послушают. Они поклонялись вам, и ваше эго осуществлялось через их поклонение; поэтому вам и удавалось жить этой мученической жизнью, этим ужасным кошмаром, который религии прозвали святостью, — но это просто патология».

Он долго не решался, но все же набрался смелости и открыл двери. И когда люди услыхали, что он ничего не знает, то вместо того, чтобы хвалить его за честность и искренность, все они принялись осуждать его: «Ты обманывал нас!» — и вышвырнули его из своего храма.

Истина, похоже, не имеет дома, а в распоряжении лицемерия все поклонение, весь почет.

Этот отшельник напоминает мне Чандана Муни. Я не знаю, что случилось с ним дальше, но что бы ни случилось, это, наверное, было лучше, чем прежде. По крайней мере, он пожертвовал своим почетом ради искрен­ности, ради правдивости, а это большой шаг.

Отшельник просит: Скажи нам об Удовольствии... Слово «удоволь­ствие» лишено всякого смысла для отшельника, он слыхал о нем только осуждение. Может, он и сам осуждал его, хоть и никогда не пробовал.

Замечательную историю мне хочется рассказать вам. Однажды в раю, в одном из ресторанов «Зорба Будда» сидели и болтали Гаутама Будда, Конфуций и Лао-цзы. Прекрасная обнаженная женщина — этот ресторан был не чей-нибудь, а мой, и не на территории полицейского комиссара Пуны

— подошла с большим кувшином и спросила их: «Не хотите ли отведать сока жизни?»

А Будда сразу закрыл глаза. Он произнес: «Постыдись! Ты хочешь унизить нас. Огромным усилием и аскетизмом мы кое-как добрались сюда, а ты принесла сок жизни. Убирайся!»

Он высказал все это с закрытыми глазами.

Но Конфуций держал свои глаза полуоткрытыми-полузакрытыми. Это и есть вся его философия: золотая середина — ни этот экстремум, ни тот экстремум. Он сказал: «Мне хочется попробовать немного, потому что не попробовав это, я не могу ничего сказать об этом». Она налила в чашу немного сока жизни. Конфуций отхлебнул, вернул ей чашу и сказал: «Он очень горек».

Лао-цзы сказал: «Давай мне весь кувшин».

Женщина спросила: «Весь кувшин? Ты собираешься пить из кувшина?» Он ответил: «Это и есть мой подход к жизни: если вы не испили чего-либо в его полноте, вы не можете ничего сказать об этом. Оно может быть горьким вначале, оно может быть сладким в конце — кто знает?»

Прежде чем женщина смогла сказать что-нибудь, он взял кувшин и выпил на одном дыхании весь сок жизни. Он сказал: «Конфуций, ты ошибаешься. Все требует определенной тренировки вкуса. Он казался горьким, потому что был незнаком тебе; он казался горьким, потому что ты уже был предубежден против него. Весь твой разговор о золотой середине

— пустая философия. Я же могу сказать, что чем больше я пил его, тем слаще он становился. Сначала он был всего лишь приятным, в конце он стал экстатичным».

Будда не мог вынести этой хвалы жизни. Он просто встал и ушел из ресторана «Зорба Будда». Лао-цзы сказал: «Что случилось с тем парнем? — он сидел с закрытыми глазами. Во-первых, не надо было закрывать глаза, женщина так прекрасна. Если бы было что-то уродливое и вы закрыли свои глаза — это понятно; но закрывать глаза пред столь прекрасной женщиной показывает вашу невосприимчивость, показывает унижение, осуждение, показывает некий глубоко укорененный страх. Возможно, тот парень очень подавлен и боится, как бы не всплыла его подавленность».

И Конфуций оказался не готовым выслушать Лао-цзы, ведь тот зашел слишком далеко от золотой середины; поэтому и он ушел. А Лао-цзы начал плясать. Я слыхал, он до сих пор пляшет...

Жизнь должна быть прожита, прежде чем вы решите что-нибудь насчет нее — за или против. Прожившие ее в ее интенсивности и полноте никогда не были против нее. Те, кто были против, — люди, никогда не жившие интенсивно, никогда не допускавшие полноты; они держались закрыто и в стороне, а это и есть то, чему учили религии, — то, как они разрушали человечество.

Алмустафа ответил: Удовольствие — это песнь свободы...

Эти утверждения очень важны:

Удовольствие — это песнь свободы,

Но не свобода.

Удовольствие — это только песня, побочный продукт; когда вы знаете свободу, песня возникает в вас. Но это не синонимы. Песня может остаться тишиной... она вторична.

Вы чувствуете удовольствие только тогда, когда переживаете мгновение свободы — свободы от забот, свободы от тревог, свободы от дел, свободы от зависти, свободы от всего. В такое мгновение абсолютной свободы песня возникает в вас, и эта песня есть удовольствие. Свобода — это мать, а песня

— лишь один из детей; у матери есть много других детей. Так что это не синонимы. Свобода приносит много цветов, удовольствие — только один из этих цветов. И свобода приносит много сокровищ — это только одно из тех сокровищ.

Это цвет ваших желаний, но не их плод.

Цветы прекрасны. Вы можете наслаждаться ими, ценить их, но они не могут питать вас, они не могут стать вашей кровью, вашими костями, вашим мозгом. Вот что он подразумевает — Это цвет ваших желаний, но не их плод.

Поэтому не останавливайтесь на удовольствии — впереди намного большее. Наслаждайтесь цветами, собирайте цветы, делайте из цветов венок, но помните — есть и плоды. А плод вашей зрелости — это не удовольствие; плод — это блаженство.

Удовольствие только начало — дерево готово. Цветы — это песня, возвещающая, что дерево беременно и скоро будут плоды. Не теряйтесь в удовольствиях, но и не бегите от них. Наслаждайтесь ими, но помните — жизнь намного больше чем удовольствие.

Жизнь не кончается удовольствием, она только начинается с ним; плод

— блаженство. Но и удовольствие дает вам некоторый вкус того, что будет впереди. Оно дает вам мечту, стремление к большему; это обещание: «Подожди, плоды придут. Не закрывай своих глаз на цветы, иначе тебе никогда не найти плодов».

Это и есть то, что я втолковывал вам снова и снова, разными путями. Мои слова, может быть, и другие, но моя песня о том же. Может, я и вхожу в храм через другие двери, но это тот же храм.

Зорба только цветок, Будда — плод. Пока у вас нет обоих, вы не завершены, что-то упущено; остается пробел в вашем сердце, темный угол в вашей душе. Если Будда и Зорба не танцуют вместе в вашем существе, — цветок и плод, начало и конец, — вы не узнаете подлинного смысла существования.

Смысл существования не ищите с помощью вашего интеллекта, его нужно пережить в жизни.

Это глубина, взывающая к высоте...

Удовольствие — это глубина, взывающая к высоте. Помните всегда, что каждая глубина всегда завершается высотой — только рядом с залитыми солнцем горными вершинами есть глубокие долины. Удовольствие в долинах, но если вы узнали удовольствие, оно будет создавать, возбуждать в вашем существе стремление к далеким солнечным пикам. Если же столько дают глубины, вы должны исследовать высоты.

Удовольствие — это огромное искушение достигать высот. Это неудов­летворенность: если темнота может давать так много, может приносить так много, что же высота?

Это глубина, взывающая к высоте,

Но не глубь и не высь.

Само удовольствие больше похоже на равнину. Поскольку существуют высокие горные пики, то в сравнении с горной высотой оно кажется глубиной, но в действительности это равнина.

Бывают глубины и бывают высоты. Если вы опускаетесь в глубины, вы попадете в болезненное существование, в муку. Под удовольствием есть страдание. Над удовольствием есть блаженство, экстаз.

К сожалению, миллионы очень хороших людей отвергли удовольствие и упали в темную, бездонную яму страдания, нищеты, аскетизма; но они продолжают утешаться — их писания продолжают говорить им, что чем больше они будут страдать, тем больше приобретут по окончании жизни. Никто не объяснит им: «Не ждите рая в конце жизни, не идите против удовольствия — следуйте удовольствию во всей полноте, и оно постепенно начнет вести вас вверх, к высотам».

Прямо здесь вы можете быть в аду, но можете быть и на небесах; все это зависит от вас — куда вы пойдете. Не идите против удовольствия; пусть удовольствие будет вашей стрелой, летящей к звездам. Это пленница в клетке, расправляющая крылья... В довольстве птица в клетке растит крылья, но она все же в клетке; теперь у нее есть крылья, но небо для нее недостижимо. Можно сказать так: «Удовольствие — это плененное в клетке блаженство».

Блаженство — это удовольствие, на крыльях взлетевшее высоко в небо. Когда удовольствие становится свободным от всех тюрем, оно проходит трансмутацию, трансформацию. В нем есть зерно, и кто-то просто должен напомнить об этом: «Ты содержишь огромный потенциал». Оно имеет крылья, но не осознает своих крыльев.

Быть с мастером не значит изучать что-то.

Быть с мастером значит заражаться чем-то.

Видя мастера на крыльях, в воздухе, внезапно вы осознаете: «Я тоже получил такие же крылья». Мастер становится воспоминанием. Это не учение, которое мастер передает, это воспоминание, которое он вызывает.

Это пленница в клетке, расправляющая крылья,

Но не ограниченное пространство.

Таким образом те, кто знают удовольствие, знакомятся со своими крыльями; теперь им предстоит найти свой путь наружу из клетки. А клетка

— ваша собственная, домашнего производства. Это ваша зависть, которую вы продолжаете кормить; это ваш дух конкуренции, которому вы продолжа­ете отдавать энергию; это ваше собственное эго, которое вы не отбросили, а продолжаете носить, каким бы тяжким бременем оно ни было. Клетка не чья-то еще; поэтому отбросить ее очень легко.

Это произошло с одним суфийским мистиком, Ал-Халладж Мансуром. Я очень сильно люблю этого человека. Было много мистиков, и будет много мистиков, но я не думаю, что будет кто-нибудь еще той же пробы, что и Ал-Халладж Мансур. Он был редкостью во всех смыслах. Например, кто-то спросил его: «Как быть свободным? Ты все говоришь и говоришь о свободе

— но как быть свободным?»

Он сказал: «Это самое простое, смотри». Они сидели в мечети с колоннами, вроде этих. Ал-Халладж приблизился к колонне, обхватил колон­ну обеими руками и завопил: «На помощь! Как мне освободиться от этой колонны?»

Человек сказал: «Не безумствуй, ты сам уцепился за колонну — никто ничего не делает, и колонна ничего не делает. Что за вздор ты несешь?»

Он произнес: «Я просто отвечаю тебе. Ты спрашивал меня, как быть свободным, а ты когда-нибудь спрашивал кого-либо об искусстве не быть свободным? Это тебе известно совершенно прекрасно! Ты продолжаешь создавать новые цепи, новую зависимость... это твое собственное действие. Прекрати это! И хорошо, что это твое собственное действие, потому что ты можешь прекратить его без чьего бы то ни было разрешения».

Ал-Халладж по-прежнему держал колонну. Человек сказал: «Теперь я по крайней мере понял смысл, но пожалуйста, оставь колонну — собирается толпа. Все знают, что ты безумец, но я чувствую смущение, находясь рядом с тобой!»

Тот сказал: «Только когда ты действительно поймешь, я оставлю колонну; а иначе я умру с этой колонной».

Он сказал: «Боже мой, задать тебе вопрос — это значит накликать беду».

А толпа принялась бранить того человека, спрашивая: «Зачем ты беспокоишь Ал-Халладжа? Что за вопрос ты задал?»

Тот сказал: «Это странно, я задавал простой вопрос — как быть свободным? Но вместо того, чтобы ответить, он подошел к колонне, обхватил ее и стал звать на помощь. Поэтому вы все и собрались».

А Ал-Халладж по-прежнему звал: «Помогите! Как мне освободиться?»

Наконец человек сказал: «Прости меня, я буду стараться; но не делай из меня слишком большое посмешище, оставь колонну!»

Тот спросил: «Как ты думаешь — я держу колонну, или колонна держит меня?»

Человек сказал: «Мансур, хоть ты и стал великим мистиком, мы были друзьями детства, мы учились в одной школе; вспомни нашу дружбу перед всей этой толпой. Сейчас весь город здесь, и все они рассержены на меня. Это не метод отвечать на вопрос — я задавал философский вопрос».

Мансур сказал: «Философский вопрос? Тогда тебе не следовало прихо­дить к такому человеку, как я, — философия только для дураков. Лишь те, кто действительно в поиске истины, — только они должны входить в мой дом, это дом Божий. И я ответил тебе: "Если ты хочешь быть свободным, ты можешь быть свободным в этот самый миг, потому что ты сам держишь все свои цепи, будто это не цепи, а украшения. Брось их! Даже если они сделаны из золота, они не дают тебе возможности быть свободным, они не позволяют твоим крыльям раскрыться в воздухе"».

Эй, воистину, удовольствие — это песнь свободы.

Я бы с радостью услышал, как вы поете ее от всего сердца...

Человек совершенно утратил одну вещь: полноту. Он любит, но не от всего сердца. Он плачет, но пустыми слезами — формально. Он улыбается, потому что вынужден улыбаться.

Я слышал об одном боссе, который знал не больше трех шуток. Но каждый день он обязательно собирал весь свой офис, всех чиновников — главных чиновников — и рассказывал одну из этих шуток. И все они привычно смеялись, словно никогда не слыхали ее, — им приходилось, потому что не засмеяться означало оскорбить босса.

Как-то одна женщина, машинистка, не засмеялась, и босс сказал: «В чем дело? Почему вы не смеетесь?»

Она ответила: «Я увольняюсь, я получила другую работу. Зачем же мне смеяться?»

Люди смеются формально, из уважения, но такой смех не бывает от всего сердца. Никакое из ваших действий не полноценно, и это ваше несчастье, это ваш ад.

Король пришел увидеть дзэнского мастера. У дзэнского мастера был замечательный сад, и прямо перед воротами старик рубил дрова. Король спросил его: «Могу я спросить, кто ты?»

Тот сказал: «Кто я? Ты же видишь — дровосек». Он сказал: «Это так, вижу; я пришел увидеть твоего мастера». Тот сказал: «Мой мастер? У меня нет никакого мастера». Король подумал, что этот человек, наверное, сумасшедший, и просто чтобы кончить разговор, он спросил: «А это дзэнский монастырь?» «Может быть», — сказал человек.

Король двинулся дальше. Когда он достиг дома посреди леса, она зашел в дом и увидал все того же дровосека, облаченного в тогу дзэнского монаха, сидящего в дзэнской позе и имевшего по-настоящему прекрасный и грациоз­ный вид. Король посмотрел на его лицо и спросил: «Что происходит? У тебя есть брат-близнец?»

— Возможно, — ответил тот. Король спросил: «Кто рубил дрова перед воротами?» Тот сказал: «Кто бы ни рубил дрова, он дровосек. Что за дело обсуждать дровосека? Я — мастер».

Король совсем растерялся, и мастер сказал: «Не ломай голову. Когда я рублю дрова — я дровосек, я не оставляю никакого пространства для чего бы то ни было еще. А когда я мастер — я мастер. Ты встретил не двух личностей, ты встретил одну — которая всегда тотальна. В следующий раз ты можешь найти меня за рыбалкой на пруду — тогда ты встретишь рыбака. Что бы я ни делал, я есть мое действие — целиком и полностью».

Мгновение за мгновением проживать жизнь в полноте — это и есть все мое учение. Узнавшие жизнь и ее тайны соглашаются в одном пункте: что бы вы ни делали, это должно быть от всего сердца.

Калил Джебран говорит: Я бы с радостью услышал, как вы поете ее от всего сердца...» Когда песня свободы случается с вами, пусть все ваше сердце танцует и поет.

Но я бы не хотел, чтобы вы утратили свое сердце в этом пении,

Это очень странное, но важное утверждение. Как будто противоречивое. Он говорит: «Пойте песню всем своим сердцем, но все же оставайтесь бдительны. Не теряйте, не прекращайте свидетельствована».

Если ваше действие тотально,и свидетель молча свидетельствует его, вы обнаружите в песне не только удовольствие; вы обнаружите также кое-что гораздо большее — то, что мы назвали блаженством.

Блаженство приходит со свидетелем.

Удовольствие должно быть тотальным, но не теряйтесь в нем, иначе вы остановитесь на удовольствии и не двинетесь выше этого.

Есть среди вас юноши, которые ищут одного —- удовольствия, а их судят и укоряют...

Это, конечно, старики. Быстроту, силу и смелость шага калеки всегда осуждали, критикуя всяческими способами. Это ширма. Искалеченный чело­век не может признать, что он калека, и не может признать, что кто-то другой не калека. Прикрывая свою ущербность, он принимается осуждать, критиковать.

Старики беспрерывно осуждают молодых искателей удовольствий, рас­сматривая их как грешников, хотя подспудно, в глубине своего существа, им все еще хочется быть молодыми.

---

Дата добавления: 2018-02-28; просмотров: 224; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!