МИНУЯ СТРАЖА ЖИЗНИ В СОННОЕ ЦАРСТВО

От этих детских снов я многое почерпнул. Самое главное, конечно, что они просьбу мою донесли до тех, кто нами управляет. Очень рассчитывал, что сила неведомая станет мне помогать, как и обещано было в детских видениях.

Ясно дело - мы никому про все эти сны, и по то, что затеяли, не рассказывали. Только между собой обсуждали, как будет хорошо, если удастся нам всем вместе в себя через сон пролезть, и там, в просторах внутренних, дойти, добраться до заветного выхода на сво­бодную жизнь!

Начал я себя во сне вспоминать. Забрезжило сознание, хотя пока что и смутно, в самом начале. Однако и этого тусклого света уже достаточно было, чтобы как-то оглядеться и понять, что за места вокруг меня простираются.

Вначале, как только очнулся я немного, вижу — вокруг меня какая-то сумеречная простирается земля, и не равнина, и не горы, атак... И только я было подумал, вот осмотрюсь и пойду — чувствую опасность. Повернулся, а на меня волна идет высокая, и даже не пойму из чего, тусклая, маслянисто поблескивает, а одновременно, как бы из песка и грязи состоит. И такая черная, отливающая тяжестью жид­кость, восставшая из ничего и все сметающая на пути. Тут бы бежать надо, перепугаться, а я смотрю на эту волну и собственным ощуще­ниям поражаюсь: страшновато, конечно, но и любопытство какое-то детское меня разбирает. Однако волна на меня мчит, вот-вот захлестнет. Тут я догадался: — Да это же из моего детства! — воскликнул я.— Когда мне было девять месяцев и мама бежала, прижимая меня к гру­ди, в бомбоубежище (разбомбили эшелон с беженцами), и возле нас упала и разорвалась бомба. Вот откуда и была волна, она нас засыпала, а после еще откапывали... И отношение мое правильное, детское: страшновато, но и любопытно, не понимал ведь тогда опасности...

Едва я это припомнил, как тут же волна с шорохом и распалась и сон мой переменился. Я хоть себя и не утратил, а вдруг вмиг перенесся в совсем другое место. Вижу разрушенный дом свой в Н-ске, без крыши. Только вроде дом этот большой, больше намного, чем был на самом деле. Темно и очень глухо в округе. Ни огонька, ни человека. Я — с товарищем и помню, как будто, мы с ним долго брели, раньше чем тут очутились: дошли до этого места. Я лично решил поселиться здесь. А товарищ сбежал. Остался я один и порешил в этом доме жить. Холод, голод, безлюдье... В мрачных, темных домах вокруг — ни огонька...

Пошел я в сад, гляжу, а в саду яблоня большая повалена и вывернута с корнями. Понимаю, что это соседи сделали. "Почему?!" — вопросил я, и так горестно и недоуменно мне стало. Время осеннее или весеннее, моросит, пакостно, слякотно... Рою яму и пересаживаю ябло­ню, а мысль томит: приживется ли?!

Так я печалюсь и вдруг понимаю, что ведь все это во сне! И только это я собрался это понимание приспособить, оглядеться — проснулся...

Когда на следующий раз повисло передо мной сонное видение, то случилось это на еврейскую пасху. Приснилось, что выпал зуб. Вроде два зуба выпало, но один меня вовсе не тронул, вроде не касается меня. А второй видел явственно и даже обреченно тосковал (почище чем наяву, когда мне зуб мудрости вырвали, но без отчаяния дневного, смиренно).

Зуб большой, продолговатый и Очень Старый. Ощущение, что он давно должен был выпасть. Кость от времени потемнела, стала серо-темно-бурая...

Зубы корневые и даже ближе к зубам мудрости, а не целиком; а дробно выпадали, как-то частично, так что во рту все осталось на месте, по-прежнему. Без крови. Я стал думать, к чему бы это? Неужели два мужика помрут, только один мне человек родной, близкий, хотя и не родственник, а второй — вроде как не касается меня, скорей всего вождь помрет, дело неприметное в смысле переживаний, но важное в смысле перемен.

И пока я так раздумывал, неожиданно переменилось сновидение, как будто подтверждая мои мысли, и очутился я в Москве. Пьянки, разговоры пошли. С жаром рассказывал про то, как на Западе. Не верили, удивлялись... "Не задумываясь приехал бы, если б смог!" -воскликнул я. "Так оставайся! — говорят мне. — Ты уже тут! Приехал!"

Это противоречие меня удивило. Я стал думать и проснулся!

Вижу я после этих и других всяких снов что никак мне чистоту и ясность сознания не обрести. Все время запутывают видения. "Эх! -думаю. — Где же помощь обещанная?!"

Внимание отвлекают во сне, как наяву, не дают собраться, сосредоточиться, та же беда — не можешь понять без этого, что делать дальше...

Снилось, будто с женой оставили машину и по снегу (хоть вроде и в Тель-Авиве), в сумерках ходим по улицам. Люди толкаются, какой-то люд. "Социалисты!" — крик, и все мятутся вдруг, толпа бежит. Мы — в сторону, хоронимся: сомнут! А я иду в мешке, по колено в мешке, не босой, а носков и туфель тоже нет. Так ходим, ходим и никак до машины не дойдем (обратно). Я сержусь, потому что из мешка хочу высвободиться и обуться обыкновенно, как следует. А жена, будто нарочно, все водит и водит. Ибн Гвироль улица, а за ней где-то машина, да не помню, где? Помнил бы, так давно бы ушел. Надоело!

Вдруг вспоминаю я, что это сон! А во сне я летать умею, и поднялся! И сразу посветлело. Через крышу высоченного дома, и страшновато стало, как вниз глянул — бездна! День ясный. Страшок ушел. Лечу и слышу голоса: жены и подруги. Будто в ресторане они, а голоса доносятся через зарешеченное окошко.

До того вроде я спустился и возле входа оказался в баню, что ли, с предбанником и человеком противным. (И вход, как в баню с предбанником и человеком гнусным.) Я на пол не ступаю, над полом, поджав ноги, плыву. А этот азиатского вида, наглый тип (напоминает монаха из Храма Гроба Господня, который как-то кричал на нас), запрещает входить, наступать, ругается... Я ему запретил, а он (Привратник) говорить продолжает, кричит. Удивился я, что запрет не сработал. Крикнул: "Молчать!" И вроде стих Привратник, хотя и злобился сильно до того. Проплыл я сквозь это здание, сквозь залу – коридор с людьми, узлами, вход банный, а вроде вокзала, на самом деле. Выплыл Назад, поднялся высоко и тут руки стал разглядывать. Вспомнил себя окончательно. Гляжу, а руки — странные. И еще во сне дивлюсь, что непрозрачные они, хотя и отчетливо вижу, сосредоточился донельзя — непрозрачные и не светятся, как в Том сне, а знаю, что должны светиться, что иллюзия, видимость одна эта твердость тела и рук, я знаю это, а не стряхнуть морок! Собрался дальше исследовать, а тут голоса и услыхал сразу же. Они меня и отвлекли. Соблазнился. Залез через окошко в ресторанчик (как в Германии, в той деревне, но высоко, вверху дома). И какие-то люди уже другие за столами. Женщина, похожа на южноамериканку. Лицо страшно режуще явст­венно: глаза — тряпочки голубые плотные, без зрачков, и подбородок двойной: старая, а есть в ней прелесть. Танцевать зовет, я у жены спрашиваю, мол, можно, не рассердишься ли, если потанцую? Жена надулась, отвратительно злиться стала. И так мне противно сделалось. Думаю, вот гадость какая, желает баба всю мне жизнь до мелочей регулировать...

Пошел танцевать, насупротив, хотя и нет у меня никаких чувств к этой женщине, так, из жалости больше, по-человечески. Жена исчезла, ушла в гневе. Сели за стол с этой бабой. Лицо вижу отчетливо. Она мне прыщик показывает и говорит, вот, мол, беда! Объясняет, мол, больная я. Я вроде интересуюсь, хотя все знаю. Сифилисом, говорит, заболела. И вроде тем она меня испытывает, не шарахнусь ли, не испу­гаюсь ли? А мне грустно и жалко ее очень. И она повеселела враз, когда увидела, что не боюсь.

Потом вниз спустился и выхожу на улицу. Собака под ногами. Я ее погладить, а собака стережется. Я — от нее, а она — за мной! Скачет лапами на штаны, портфель. И смех и грех. И еще одна рядом спокойно стоит и смотрит... На том сон и кончился, в этом месте стала стираться картина, тускнеть...

Эх! Отвлекли меня и еще сам виноват. Дурацкий восторг испытывал, когда летел над бездной, загордился, помню! Кретин! Точно, как наяву, мол, вот он, путь, ура... Накось, выкуси. И болею вовсю, дышать полгода не могу и носом запахов не чувствую. "Эх! — думаю. — Где же спасение?! Не до того!"

В пятницу.

 

Сатурн качнулся вперед — отложило впервые за пять месяцев нос и почуял запахи. Пошел вперед Сатурн во вторник, 30-го — нос отложило снова и сильнее. Похоже, выздоравливаю я (пишу 1-го августа). Господи! Слава Тебе и делам Чудным Твоим! В строгом соответствии с установлением звезд мой нос отложило и проходит жуткая аллергия с астмой и бронхитом. Такое было 30 лет назад в точности при том же расположении светил.

 

На воскресенье (сны до обеда сбываются).

Что-то снилось и вдруг — очистилось: голый я совсем на улице пустой стою на асфальте. Асфальт теплый, а вверху солнце сияет, небо чистое — глаз режет синевой. Думаю, надо бегом до дома. Бегу, зажимая рукой интимность, чтоб не так смущать прохожих. Чувства неловкости у меня самого — нет. Просто знаю, что не следовало бы так выглядеть. Прохожие —.редкие. А после нахлынули, чуть ли не вой­ско целое (казачки?).

Тогда и тут я вспоминаю, что во сне я, а во сне я летать умею еще как! Взлетаю ввысь (кто-то еще уцепился: он и она). Уцепились, чтоб со мною взлететь и поглядеть, испытать, как это? Высоко я поднялся. Вниз гляжу — бездна, а страха никакого. Еще во сне думаю: "Смотри, раньше жуть брала, а теперь, гляди-тко, не пугаюсь".

Летим. И тут вспоминаю, что хотел во сне я на руки поглядеть свои. Гляжу! Не мои руки! Девая — совсем не моя! Правая — чуть похожа, но тоже не моя! Начинаю проверять, сосредотачиваюсь на детальках линий — не исчезает рука! Хоть знаю — должна пропасть. Перевожу взгляд на окрестность — и вокруг все отчетливо и не меня­ется, как я ни пялюсь! Только чую, вот-вот свалюсь я с этой платфор-мочки (я на дощатом небольшом щите взлетел), раскачивают ее мои незванные спутники, сильно... "Боже! — думаю.— Я ж один могу лететь, слава Творцу!" И полетел, как обычно, поджав ноги и подхва­тив руками под колена, с силой, и напрягаю спину, вроде выдергиваю себя, как репку из земли, и лечу. ан тяготение чую вниз все сильнее, не до разглядывания мне. Так потянуло, что пришлось опуститься на асфальт где-то возле дома, похожая улочка. Дальше сон — сумбуром стал. Билеты на самолет. В Марокко. На конференцию. Черненькие в агентстве, и никак не заказать билет. Пока не узнаю', что давно все сделано. Какие-то ребята без церкви с иконами красивыми. Какое-то слово человек использовал? Это, говорит, как у Достоевского, народное, русское... ? чуть ли не настенничество, или окладники... В избе иконы, а церковь не выстроили!

Когда смотрел на руки — сознание переменилось, но не дали мне углубиться, запутали содержанием (фабулой). Совсем не так, как в том сне, с сознанием полного дня и силы, независимой от сна! Ясней и независимей, чем наяву, потому что наяву мы зависим. А там я был свободен, сохранял память и не отделял себя от видения, материала, на котором и из которого состоим. Видимо, если исчезают части, ткань путает, путает — это лишь ступени к ясной яркости, которая неизмен­на. Надо было не обращать внимания на вокруг, только на ладошки смотреть бесстрастно. Бесстрастно!!!

Вот и в тот раз, как радость обуяла, ^к сразу потяжелел, сила непреодолимая вниз потянула и опустился на теплый камень асфальта. Понял я, что к нашей жизненной темнице нас чувства приковывают! И чтобы на свободу выйти, найти выход из положения — надо от чувств отказаться. Только как это сделать? — думаю, вот беда! Мы не Будды, с бесстрастием плоховато...

А тут дочка моя чуть меня не угробила.

Катин сон в ночь на день рождения.

 

Идет по дорожке и видит домик. Из домика выходит маленький папа-гномик. Берет его и кладет на ладошку. Видит руки (как на порт­рете). Кладет папу-гномика в кармашек и входит в словарь. Перепры­гивает через слова. Какие — не видит. Тогда папа-гномик говорит, что она перепрыгивает через те же слова, что в предыдущем сне. Тут Катя вспоминает, что и это сон, и спрашивает: "Как твое имя?" Бах! Слышит выстрел, и папа-гномик падает в карманчике. Катя берет его на ладошку, все становится белым, и маленький папа выздоравливает, но не пол­ностью, не совсем. "Не могу вспомнить имя свое", — так говорит. Тут Катя сразу проснулась.

Когда себя вспомнишь — другим становишься.

Хорошо, что проснулась, я после ее не ругал, но объяснил, как мог, ни в коем случае нельзя было имя спрашивать у меня маленького, потому что большой оттого мне мог выйти вред. А я и так болел и еще не оправился как следует.

Что меня больше всего поразило в те краткие мгновения ясности во сне — это безучастие к нашему дневному ужасу, к заботам и страхам. Меня потом даже сомнение стало брать, в отношении того, кто я, на самом деле? Может, во сне вовсе и не я это? Хоть помнил все как наяву, отчетливо, а не волновала ни старость, ни смерть тела, ни что будет дальше... Наяву так редко бывает. Какой же из этих двух Я настоящий? Сразу и ответить не мог, но больше мне нравилось быть таким, каким я во сне оборачивался: возможности совсем другие. Ни­кто тебя не остановит, не спросит бумагу, разрешающую жить: любое место себе выбирай и границы пересекай беспрепятственно. Я, когда стал все чаще сознание удерживать, входя в грезу, решил даже на вре­мя главную свою цель отодвинуть и этих новых возможностей попро­бовать. Вот, думаю, я уже немного приспособился в сон с дневным чувством входить, и во сне внутри научился выныривать из-под беспа­мятства — так надо бы мне своих родных, маму и товарищей милых прежде всего повидать. Раз наяву мне чинят препятствия, я через грезу проскользну, а своего достигну, тут, думаю, меня никакая жиз­ненная пакость ле остановит. Я, конечно, по наивности так думал, и после обнаружилось, что в том ошибался я крепко, однако сперва все шло хорошо.

Конечно, география во сне не та, она только по смыслу недо­ступности схожа. К примеру, жизнь наша как бы на две половины разделена на Земле в дневное время, на КАПЛАГ и СОЦЛАГ, между которыми протягивается невидимый Железный Занавес. А во сне ты этот занавес видишь воочию. Другое дело, что отделяет он от тебя не только родных и близких, не отчизну, а под покрывалом отчизны как раз и скрывается та самая страна тайны, в которой прячется незаметный выход к Свободе. Так что я вовсе от главной цели и не отошел ничуть, стремясь к встрече с родными мне людьми и с Родиной, так только думал, не понимая сути происходящего. Понял я это много позже, а тогда стремление было простое — добраться, сохраняя себя, до того места, где ждут тебя, и наружу из сновидения вышагнуть, а после тем же путем — назад вернуться, в то место, где покоится окоченевшее от сна тело.

Во сне, конечно, не только не так видишь всю географию, а и освещение совсем другое, дрожащее освещение, будто от всякого кусочка и краешка свет бежит. Я себя не растрачиваю и стараюсь не испытывать лишних чувств. Лечу, как обычно (я уже приспосо­бился во сне летать), руки замком под коленками, и напряжением спины себя от земли отрываешь, потом уже легче, когда летишь. Лечу в сторону своей отчизны. Небо — пустое. Солнце сверкает оттуда мне прямо в глаза, вовсю сверкает. Только заслоненное этим сверканьем проступает, вижу отчетливо, темное пятнышко на этом солнце. Однако особого внимания я на это не обращаю. Лечу высоко и так явственно, сознание-то дневное, отчетливое, начинаю удивляться... странно, страшно... Как наяву и сомнения дневные: мол, как это я лечу, так высоко, когда вроде не должен По Законам Физическим? Только так я стал задумываться — тут же вниз потянуло, и солнце стало закатываться, будто вечер... И сознание, как перед засыпанием, начи.нает мутиться... Ничего не мог поделать и заночевал я в каком-то странном месте по дороге. Ничего, думаю, передохну и дальше двинусь... И, правда, будто переночевал я, а утром поднялся в каком-то домишке деревянном и вновь очнулся: знаю, что сплю я, во сне со мной сейчас это приключение происходит, и надо поосторожней с чувствами, а то вмиг сознание помутнеет... Выхожу из домика, смотрю вверх, чтобы взлететь, а над домиком сетка натянута. Перелезаю из этого домика в другой, и там сети натянуты. Хозяйственные какие-то повсюду над до­мами. И ни души человеческой в округе нет!

Возвращаться в старый дворик, откуда я прилез и где ночевал — не хочется... Чего вроде лез, если везде сетки? Удобней, дураку, пока­залось взлетать, вспорхнуть рассчитывал, что будет легче. Вроде удобней тогда показалось, удобней взлететь... А небо синее...

Поднялся я на крышу, осторожно ступая по дощечкам, чтобы не проломить мне чужой ихней крыши, и разорвал вначале одну, а по­том вторую сеть (две было), и в дыру поднялся, взмыл и полетел дальше...

И вот чем ближе я к солнцу подлетаю, тем сильней боковое сияние становится, а на самом круге — чернота! Как в затмение! Ну, думаю, небось граница уже должна быть вот-вот. И мне ясно, отчего середина солнечная черным заслонена, и только по бокам брызжет ярко лучами. Это злая сила, похитившая наше солнце, на нем обосно­валась и его заслоняет. А корона сияет по-прежнему, прямо вспыхи­вает светом. Не огнем, а Светом... Так я подумал и чувствую, пересек я границу. А как пересек я, стало мутиться у меня в голове, стал я сознание утрачивать. Оборотился назад, а позади меня тяжкая завесь железная с неба до земли спускается. С той стороны, когда летел,— невидно было... Утомился я, сознание как могу удерживаю, устал, лечу совсем низко, 2 — 3 метра над поверхностью, и так тянет вниз к земле, что сил нет. Позади вдруг румын оказывается, румынский еврей, и вроде возле меня бесом шестерит, даже слово родилось для него: денщик, И никак мне от его присутствия не избавиться, лечу едва-едва, вот-вот опущусь. И сознание совсем гаснет, тускнеет... пока совсем не заволокло беспамятством, и меня разбудили...

Я в тот раз не понял многих смыслов этого сна. Увлечен был усилием, очень хотелось добраться до своих, друзей любезных, пусть в сновидении, а пообщаться, потолковать...

Стал пробовать, а никак не очнуться, пока однажды, опять вроде распахнулось окрест меня расстояние во все стороны и себя я вмиг вспомнил. Озираюсь и думаю, как же мне добраться до любезных пределов моей России. И не пойму, в какую это сторону двигаться. Вокруг поезда, пароходы; люди едут, плывут, летят на самолетах и не знают, не видят, так же как я, не могут увидеть обернутой Железным Занавесом моей отчизны, если только случайно (так вдруг я осознал возможность) не повернется земная ось. Что и вышло, когда я эту возможность осознал и успокоенно стал ждать. Повернулась ось и тогда увидел я, как в гору со всех сторон бредут, как заведенные, и не быстро, бредут люди, серые одежды и лица серые, будто в кино­фильме "Метрополис". Бредут и нет им конца.

Глядим мы все из поезда, выворачивающего кругом эту гору невероятную, и люди западные, я слышу, восклицают: "Вот, мол, где у них заводы тайные, подземные! Случайно открылось!" И понятно дело — ликуют вроде бы от подобного разоблачения. А у меня сердце кровью обливается (знаю, что сдерживаться надо, чувство туманит сознание: не могу с собой справиться). Какие, к черту, заводы? Жи­вем мы так! Себя не понимая, заведенные на Жизнь, бредем вверх, в нескончаемую гору, и спим, спим, наяву! Как этот морок сонный снять?! — кричу я в отчаянии, и, конечно, себя теряю от сильного чувства. Дальше сон из-под пальцев моих выскальзывает, дальше я только пялюсь на происходящее, не вижу надсмотрщиков — грубых животных, у которых ни стыда, ни совести нет. И вдруг Освободитель появляется. С огромным кнутом, потому что лишь свист кнута их мо­жет пробудить (так я понимаю видение). Резкий, пронзительный свист с выстрелом и резким щелчком в конце. Тут такое началось!.. Стали оживать Бредущие. А Освободитель хлещет, тонким концом, жгутом так и хлещет, так и полосует надсмотрщиков. Чтоб звук прекратить, как-то выхватили у него кнутовище, и нечем стало ему будить. Тогда нашел он что-то вроде тыквы на веревке (я так и не понял, что это было) и стал бить этой тыквой по деревянным стенкам ходов в горе. Гулко так, с отскоком... И это тоже погибло... затянулось неожидан­ной пеленой, и переменился сон. Меня, как поплавок, совсем в другое

место выкинуло. На берег синего моря. Светло! Небо синее, прямо густое от синевы. Солнце и песок пляжный тянется, и никого нет... все уехали. Бог с ними, думаю, сел на мотоцикл и вроде красотку даже по дороге прихватил... а после в полудреме совсем соображение утратил. Только помню, что приходила смерть и стояла надо мной. Орал: "Господи!", — понимая, что на самом деле неизбежно.

В третий раз я каким-то способом сквозь железную невидимую , завесь проскользнул во сне и очутился наконец-то в Москве. Солнце светит вовсю! Иду по улице Горького к площади Маяковского, и одет элегантно. Дышу полной грудью, но не даю радостным позывам ходу, понимаю и помню, что на острие нахожусь, как на канате канато­ходец — балансирую. Чуть сильней откачнешься в радость или горе -сразу замутится сознание, вмиг погрузишься в беспамятство или под­хватит поток смутных видений, в которых себя не ощущаешь.

Сворачиваю на Садовое кольцо. Дома высокие. И так ярко все, резко, выпукло. А людей — как нет. Т.е., они вроде бы и есть, а не мо­гу на них внимание собрать. Напротив того, внимание мое буквально прилипает к самой что ни на есть дряни: замечаю вдруг на самых краях обшлагов пиджака светлого — пятнышки. Стираю платком, и вроде пятнышки пропадают. И понимаю при этом, что дрянью, не тем я занимаюсь, а не могу с собой совладать. Чуть отвлекся я, наконец, от пятнышек и обшлагов, теперь, думаю, надо мне друзей найти поскорей, пока я еще не проснулся и в ясном сознании. И тут рядом мерзкий голос проститутку предлагает за два доллара. Делаю вид, что не пони­маю, а сутенер так и прилип! Вокруг трется, возле, языка не знает, наконец, бормочет что-то, по звукам напоминающее итальянский, и чтобы хоть как-то от него избавиться и высвободиться — я соглашаюсь. Спускаюсь вниз. Несчастная и больная молодая женщина...

Я уже хотел было мимо нее и во дворик, чтобы от силы этой, спутывающей меня, уйти, и не удержался: жалко мне ее стало, стою и жалею ее. И она тут же ко мне по-человечески тянется, жалуется, кается... И чувствую, теряю я себя. Не помню, как высвободился и через подвальное окошечко вылезаю, выбираюсь тихо и ухожу... Тут, в этом месте окончательно сознательность моя угасла.

В четвертый раз за короткое время, надо сказать, я невероятно строго себя держал все время, пока добирался, и сознание сохранил свежее, даже острое у меня было соображение. И день был ясный, но холодный. Встретил друга на большом лугу, как на стадионе, зеле­ном. В пальто, в шапке. А тут и второй друг идет. Я руку выставил, а он — прет! Чуть руку мне не вывернул, идет — не видит. Целе­устремлен.

Я зову, кричу! Узнает, останавливается, улыбается...

— Ну,— говорю,— я уж думал, целеустремлен ты, брат! Два раза повторяю.

Стоим втроем. Вижу, у него что-то с пальцем. Спрашиваю. "Дрался", — поясняет, и в этот миг я понимаю, что их со мной, на са­мом деле, нет. То есть, они меня как будто и видят и даже со мной общаются, а заняты своим, так глубоко заняты, что и нет у нас ника­кой встречи...

Такое ощущение меня поразило. А как только чувство удивления сильным стало и развилось — вмиг сон тускнеть стал и рассыпаться.

Были и другие сходного развития сны, и никак не удавалось мне, добравшись до близких, друзей моих, ясную сохранить голову, чтобы в глаза заглянуть. Либо меня отвлекали, либо они меня не виде­ли, На Самом Деле, общался я только с ихними тенями или собственным воображением...

Зато я понял, почему западные люди в одиночку боятся за Же­лезный Занавес ездить. Об этом узнал в агентстве, посредница в полетах объяснила. Вначале удивление выразила, как это я не боюсь один туда лететь. А после объяснила, что люди только группами осмеливаются за Железную Кисею проникать. Понял я, почему боятся в одиночку, даже наяву только скопом, чтобы нечаянно не потеряться. Потому что как только пересекает человек невидимую тяжкую завесь — тут же себя можешь утратить, так что и не вспомнит никто про такого человека: был он или не было его.

ВЯЖУЩАЯ УЖАСОМ СИЛА

Я, разумеется, своих стараний не оставил. Не прекратил усилия трудного и намерения не оставил прорвать завесу. Однако вдруг стал замечать присутствие какой-то непонятной силы сковывающей. "Эге! — думаю, — похоже, райские кущи, как спецдачи охраняются — не по­дойдешь близко..."

И в дневной жизни помеха эта обнаружилась. Будто нарочно все так складывалось, чтоб задержать меня, не дать мне на главном собраться думой!

Поистине, сон и явь — одно! Потому что, похоже, там и там одна нам сила противостоит, если к хорошему стремимся. Только днем эта сила через знакомых, близких и родных наших чинит больше всего препятствий, через все неблагоприятные стечения на работе, в зар­плате ущемляет... а во сне — больше отвлекает и путает напрямую, если с образным выраженьем этой силы справишься, тогда она просто как сила на тебя начинает давить, вроде притяжения земного, с коим чего поделаешь?

И такой тягостью, таким ужасом начинает вязать движенье, что ни крикнуть, ни ступить не можешь... Ясно дело — сознание от страха перекашивается, от усилия крикнуть, заорать и просыпаешься!

С другой стороны, я понимаю отчетливо, что раз сила эта уже напрямую действует, — значит близко я нахожусь от заветной двери. И в рассуждение беру простую мысль, что, может правильно, что такая сила выход спасительный преграждает, у кого сил хватит — тот добьется свободы. Остальных, может, и нельзя на свободу помещать — сойти с ума могут. Или еще какая опасность подстерегает. Свобода — это ведь не то, что мы в тюрьме нашей пожизненной соображаем, мол, как золотая рыбка — чего попросишь, то и выйдет. Свобода — это большой простор и пустынное небо, под которым человек должен идти с ответственностью и в одиночку. Другое дело, что и приятства есть свои, только приятства эти пронзительные и для непривычного сознания режущие... Тут, как история с Семелой греческой, пока с Юпитером спала в человеческом виде евойном,— все было хорошо. Он для нее привычным обликом одевался — мужик и все тут. А как любопытство разобрало и невмочь стало — захотелось ей увидеть, каков он На Самом Деле?! И отговаривали ее, и стращали — нет, не отговорили. Юпитер и появился перед ней в таком виде, как он на Свободе и вдали от простых смертных гуляет. Она и сгорела, не вынесла блеска и жара. Так и на свободе, тут и страсть иная по силе и свет зрения лишает, если не приспособиться — вмиг ослепнешь и, как только что родившийся щенок, будешь тыкаться во все стороны без спасительной мамки...

Несколько раз я сунулся прямо навстречу этой вяжущей ужасом силе. И всякий раз одно выходило — застывали ноги. Рукой шевель­нуть не могу, хочу крикнуть: "Господи!" — а крика нет... И такая гадость густеет вокруг, наливается тяжко; таким страхом вся моя плотская сущность охватывается, что в результате я, слава Творцу, едва просыпался с хриплым бессвязным звуком. Еще и радовался, что легко отделался.

Понимал я, что это я с дьяволом встречаюсь напрямую. Верней, до Дьявола самого еще далеко, но вступаю в его владения. И надо мне с ним справиться, потому что он та часть, не совладав с которой, дальше к беззаботному и радостному не ступишь. Понял я, что неразрывен бес от Спасителя, и предусмотрена от всяких умных за­щита. Может, конечно, образ беса мы сами придумываем, однако цель Дьявола — предохранение устройства жизни, в которую мы пожизнен­но заключены. Кто преодолевает заслоняющую дурную силу, может выйти к силе доброй и созидающей, однако уже в измененном виде, не таким, каким подступил к Твердыне свободной. И так переменится, чтобы каверзы не мог учинить машине бытия, когда силу добрую приобретет... Верно Христос сказал: не умрем мы, но изменимся! Воистину так: в новую жизнь со старыми ухватками трудно вступать.

Не только у меня такие были поражения. Деток моих тоже стали придерживать (я уверен, из того же места поступил приказ). Всякие неприятные пугающие стали появляться фигуры в сновидениях.

Не было, конечно, такой страсти, как у меня, вяжущей ужа­сом — дети все же, однако недоброжелательство отчетливо стало проявляться со стороны тех, кто к ним приходил в сновидения.

На 26 кажется июля, а может, июня. Катин сон.

Катя была маленьким гномиком (как Нильс). Была зверюшка -куколка. В тот день, как стала маленькая, мне подарили куклу, огромную, потому что я стала маленькой. Полезла на нее, как на гору, стала по ней лазать и встретила такого же гномика, как она. Вспомнила, что это сон, и спросила имя. И опять папа в этот миг вошел и разбудил... Но не совсем. Сон продолжился, но гномик исчез. Посмотрела на руки и видит — они прозрачные, а посередине авторучкой написан библиотечный номер 6485 — ахду (в талмуде означает "вместе"). А на другой (на левой) — Петин номер: 6489 — тахду, б. м., будущее время, будем вместе...

Присматривается и вдруг слышит голос за спиной: "На что ты смотришь?"

Оборачивается — никого! "Кто ты?" — спрашивает. И про­сыпается.

А в самом начале шла и встретила Петю, но не Петю, а против­ного толстого мальчишку с голосом Пети, спросила его имя. "Что, я твой слуга?" — ответил, и сон поменялся.

Катин сон в ночь на 25.

 

Сидит за столом с неизвестными и чувствует — не хотят ее, не нужна она. Проглотила конфету, а ей говорят, как это неприлично конфеты глотать... Ушла в комнату к себе. Все не наше: и квартира, и комната, и вещи не ее. На кровати кто-то лежит ничком, лица не вид­но. Протянула руки, чтобы перевернуть, и сон тут же переменился! Идет по долинке (как в мультиках). Вспомнила, что это сон, и глядит на руки. А руки отделяются в локтях и убегают вперед. Бежит за ними по горам, ловит, смотрит — они в крови. От страха просыпается. Бежала во сне неохотно, но сзади будто толкал кто-то, так что вроде насильно руки свои догоняла.

Петин сон на 1 августа.

 

Видит, как с потолка спустился на табуретку маленький чертик и через бумагу залез в кошелек в маленький мешочек. Сначала вытащил кошелек, потом залез, где мелочь должна быть.

Мама вышла утром, взяла подарки и открыла кошелек (подарок) и очень удивилась, почему без мешка. Открыла маленький карманчик, а чертик незаметно вышел и начал расти. Тут Петя проснулся (во сне). Мама не спит, слышу. Зашел к ней в комнату и вижу огромного черта: голова на пятом этаже. Я его обратно засовываю как-то, закрываю — черт исчез.

Я снова открыл кошелек, чтобы убедиться, проверить, там ли он, и проснулся, когда хотел схватить.

Катин сон в ту же ночь, на 1 августа.

 

Начинается сон: вижу, что я кусочек арбуза, внутри большого целого арбуза (не арбуз, а я косточка внутри арбуза). Арбуз попал в семью (смотрю со стороны на все и не нервничаю, не знаю точно, чем я была), и один, похожий на Петю мальчик, когда Петя раздра­жен и противный, съел этот кусочек (со мной), вместе со всеми косточками (как это делает Петя). Только одна косточка и осталась, которая была я.

Косточку выкинули в помойку. Я пробую открыть помойку, поднять крышку, и вдруг, сзади, голос: "Что ты пробуешь делать?" Я тут же проснулась. Потом вновь заснула и сон другой приснился.

Бегу по гладкому огромному столу, а по краям горы высокие. Вдруг спотыкаюсь и вижу ноги. Подымаю глаза и вижу, что ноги тянутся до неба. Спрашиваю: кто ты? Как твое имя? Эхо со всех сторон повторяет, а головка ног нагибается.

— Что ты сказала? — спрашивает. Эхо повторяет: зала, зала, ла, ла...

И я говорю снова:

— Кто ты? Как твое имя?

Нагибается и говорит: "Я тебя не слышу". Поворачивается и уходит.

Катин сон на 3 августа.

 

Делает упражнения: сальто и на руках стоит. Когда сделала сальто 8 раз — ей сказали, что берут ее выступать в Австралию. Тут она проснулась, а когда заснула вновь, другой приснился сон. Будто убегает она от кого-то и неожиданно вспоминает, что это сон. "От кого я убегаю?" — спрашивает себя, и разом сон переменился.

Стала Катя маленькая, а позади шаги чьи-то грузные. Бежит она, бежит, да вроде на месте остается. Удивилась и поняла, что бежит-то она по глобусу, который крутится. Поглядела на руки, а они прозрачные, как чистое стекло, и увидела сквозь них Австралию.

В ту же ночь на 3 августа.

 

На Петю падает картошка, летит, летит — никак долететь не мо­жет. Наконец, долетела, но когда остался миллиметр, стукнулся о кро­вать и проснулся. Пока летела картошка, она бросала папе подарки. Последний — толстая книжка. Услышал: выброси все — оставь одно! Думал, думал — оставил книжку. Открыл книжку, а в этот миг картошка и подлетела, стукнулся и проснулся.

Катин сон на 29 августа.

Будто просыпаюсь и вижу, что я стала очень маленькая. Прыг­нула с кровати и полезла на что-то высокое-высокое. Лезла-лезла, а когда долезла до верхушки, то оказалась опять внизу. Тогда я поняла, что это перекидная доска, по ней лезешь вверх, а она все время вниз склоняется. Я слезла с этой доски и пошла в салон. И решила влезть на полку к безделушкам и походить по верху. И тут я вспомнила, что все это — сон! Но когда захотела поглядеть на руки, то забыла опять, что это во сне, и полезла на доску к безделушкам. Когда долезла до верха, я встретила большого человека. Он сказал, глядя на меня вниз: "Здравствуй!" Я подняла голову и сказала тоже "зрасти". Когда я это сказала, то вновь вспомнила, что все это сон и посмотрела на руки, но не успела взглянуть, как тот человек всунул свою голову между мной и руками и спросил: "На что ты смотришь?" Я ответила, что смотрю на руки, и оттолкнула его вниз. Он упал в бассейн. Тут и меня тоже что-то потянуло за ним. Я сама тогда прыгнула и вышла из бас­сейна вся мокрая. Проснулась тоже вся мокрая от пота.

Петин сон на 29 августа.

Прихожу домой и захожу в салон. Вижу много открытых чемоданов. Наступаю на один чемодан и становлюсь маленьким. Чемо­дан закрылся и я очутился внутри, но не в чемодане, а в избушке. И вижу ведьму. Она и говорит: "Я тебя сожгу!" А я позвал на помощь маленького папу, и ведьма исчезла.

Катин сон на 5 сентября — после скандала.

 

Папа в цирке лежит на доске, как тетя, в которую бросают ножи. Нож попадает ему прямо в сердце. Кровь течет. Катя бежит к папе и не может добежать, ноги скользят в крови. И сон переме­нился. Папа стоит в комнате, как будто кусочек картины-складухи и не подходит всему вокруг.

Днем, когда Катя лежала, а я стоял возле — в точности, как во сне меня увидала, взглянув случайно.

Петин сон перед скандалом.

 

Будто папа готовит рыбу и рулет. "Сейчас будет рыба!" — говорит, вытащил рыбу и положил на кухне. А все стали кривляться, как будто не хотят (хотя очень хотели, по-настоящему если). Тогда папа сказал: "Не хотите и не надо". И снова спрятал рыбу, засунул в духовку и выключил. Тогда все разозлились, встали все вместе и ушли.

Второй сон (после скандала).

 

Черт и Ангел дерутся. Ангел с дудочкой. Черт — с вилкой. Ангел, как на иконе.

Петин сон на 8 сентября.

 

Гулял по салону и захотелось полететь куда-нибудь. Решил влезть в картину, но не знал, в какую. Просто полетел и вспомнил, что надо поглядеть на руки, а руки привязаны к дощечке, на которой летел. Там, где часы — дня нет, а цифры: 12, 12... Сами руки черные, а ногти белые-белые. Потом опустился на тучку, решил отдохнуть и полетел вниз. Хотел вновь посмотреть на руки, теперь, мол, освободились ладошки, а тут и земля. Упал, и руки в землю ушли. Хотел было вытащить, да мешает что-то. Все-таки вытащил, а на руках по щуке, вцепились, чтоб не смог на ладошки взглянуть... С тем и проснулся.

Катин сон в ночь на 8 сентября.

 

В моей комнате. Вначале Катя на столе, пробует открыть ручку, но ручка большая-большая. По-всякому тянет — не открывается. Потом, думает, не ручка это, а палочка с нарисованной ручкой, и тогда превращается во что-то... Идет по комнате и всех спрашивает: "Во что я превратилась?" Но никто не знает. В конце концов дошла до кровати, где я (папа) лежу и говорю Кате, что "ты — ничто, ничего". И я папе верю и превращаюсь в гномика и стою на кровати. Папа лежал крестом на простыне. Обошла меня Катя. После залезла под одеяло и проснулась.

Петин сон.

 

Снилось, будто остались на море еще на день. Пошли купаться (папа и Петя) с трубкой и маской, далеко в море, где ни Петя, ни папа не доставали до дна. Вдруг выплыла большая ракушка, открылась и втянула нас, и мы очутились внутри. Там было много людей, богато одетых, в бриллиантах и коронах. Ни одного бедного. Видим надписи, и указатель со стрелками. Написано по-русски.

 

Воля         Смерть

Богатство    Бедность

 

Все выбрали богатство. А мы выбрали волю, и сразу полетели куда-то, и упали на стол. Вокруг надутые люди. Вместо глаз — пузыри с маленькими черными дырочками. Длинные толстые носы и очень богатые (одежда, цепочки...). Мы очень испугались. Тогда я стал маленьким, и все-все исчезли, а я тут же стал большим. Петя спросил: "Как они так быстро исчезли?" "Я не знаю", — ответил папа, а на самом деле знал, но не хотел говорить. И мы ушли из комнаты в коридор. Там мы встретили тетю. Она спросила: "Вы хотите чаю?" Мы отве­тили, мол, да, хотим. Она сказала: идите вниз по лестнице, которая очень быстро двигалась. Мы полетели вперед, но не разбились, а упали на фигуру и полетели на ней, как на листе дерева. Плавно опустились и ушли домой. В салоне Петя хотел картины рассмотреть и проснулся.

21 сентября — Катин сон.

Я иду по улице и встречаю человека. Мы разговорились, и я вспо­мнила, что сплю. Спросила: "Как твое имя?" Он ответил, а ты, мол, уверена, что запомнишь? "Да,— сказала я.— Уверена". "Хорошо,— говорит он,— мое имя..." — и меня разбудили или разбудило что-то.

Петин сон на 18 сентября.

 

Я и папа идем по моему тапку. Замечаем, что, на самом деле, стоим на месте. Тогда мы решили полететь. Полетели, но все равно остались на месте. Тогда мы бросили камень. Камень прошел, а мы не прошли. Тогда мы бросили кости игральные, они разбили, и мы вошли, но па нас напали ведьмы и черепные кости (черепа). Мы сказа­ли — уходите! Они ушли, а мы пошли дальше. Видим, на нас идут ножи, но мы не испугались, и ножи упали, а мы пошли дальше и упали в ковер и там стали большими.

Петин сон на 14 октября.

 

Я с папой, молимся в церкви. Закрываю глаза и оказываюсь среди двух волшебных людей. Они сказали мне — раздевайся! Я раз­делся, и один из них вытащил из кармана пистолет и стрельнул мне в руки. Другой вытащил нож и начал резать мне руки. И я закричал: "Аааааа,..",— и вышла голова и тоже закричала: "Аааааа..."

ПОБЕДА

Неприятные у деток начались видения. Чувствую, их тоже тор­мозят. Наяву дела мои совсем плохи стали — со всех сторон обложили меня — не выживаю, самым паскудным и простым способом — не вы­живаю... Чего говорить о высоком, когда просто жрать не на что, и куда двинуться, как поступить — не ведаю! Везде тупики, куда не погляжу. Другие не понимают моего зрения, ты, говорят, это попро­буй, то попытай... А я Хорошо знаю — нечего пытать — везде стенки. Только как окружающим объяснить, что не от нежелания я бессмыс­ленных движений не совершаю, и советам ихним не следую, не от того, что не хочу в жизни пропитание себе обеспечить — я просто силы экономлю и не пробую туда идти, где нет прохода или, что хуже, к погибели ведет дорожка...

Не знаю, как бы мне удалось справиться, однако друг помог один. Был у меня товарищ неплохой и разделял многое из того, о чем я толковал. В особенности про тюрьму жизни и невозможность так жить в заключении он жадно слушал и соглашался. Другое дело, что в отличие от меня он через сновидения не шел и не искал той далекой точки окоема, где сон и явь в одно сливаются. Он хотел к тому же самому, быть может, через жизненную вершину вышагнуть. Честолю­бив был и хотел достичь вершины в знаньи, которому следовал. Современное точное знание только вещами занималось и нетелесного не касалось, хотя кое-какие пугающие идеи все время рождались, в основном на границах, там, где дальше не было больше доступного всем пути научной мысли, и приходилось в одиночку, на ощупь искать дорогу. В таких местах согласие меж учеными совсем ослабевало, один другому не верил... И всякий свое предлагал. Вот через такую брешь, которая вела в Неведомое, мой товарищ и рассчитывал тоже на свобо­ду вырваться. По-дружески соединили мы усилия, и помог он мне прилепиться к своему знанию. Стал я ему помогать в разных частностях, которые мне легко было узреть, со своей стороны, а ему с проторенной дороги иногда совсем ничего не было видно. С дружеской подмогой и я сумел в то трудное время продержаться, выжить и прокормиться, хотя и скудно, однако необременительно, потому что время мое я сам распределял, а это самое главное для меня. Много всякого совершил мой товарищ в науке, создал теорию, которую можно было к разному прикладывать. Мы ее, эту теорию, сразу к жизни и приложили, и такие удивительные стали получаться заключения, что дух захватывало...

Вижу я такое дело, вот, думаю, еще немного и получим полезные и практические результаты, а поскольку в этом практическом исполь­зовании открытого моим другом знания я участвую — будет мне и на бу­дущее пропитание. Удастся мне сохранить свое время и в сонных виде­ниях продолжить путь.

Так я думал, потому что рассчитывал по-детски, мол, оценят наш и мой, в частности, вклад Надзиратели Жизни и вынуждены будут поступиться! Хотя, конечно, понимал я отчетливо, что не результат им требуется, а только лишь Соответствие прежде всего. Только бы, соображаю, мой товарищ меня не подвел и про мои тайные цели не про­болтался. Я ему, разумеется, все без утайки рассказывал и про то, что хочу при жизни еще на свободу выбраться, и каким путем иду, где ищу заветный выход из жизненного нашего положения...

И удивительное вышло дело — победили мы тех, кто на Страже Жизни нашей стоит. Видать, взаправду есть такие невидимые законы, которые и наяву осуществляют сказочную справедливость. Смирились и вслух, громко признали наше право и достижения, и готовились даже от нас, от меня, во всяком случае, даже отступиться темные и мешаю­щие силы...

Радовались мы бесконечно и всякие картины рисовали радужные нашего будущего беззаботного празднества. И такую я силу в это время в себе поднакопил, что даже и с бесом в снах расправился.

Дело так было. Вынырнул я в сновидении из мути беспамятства и вижу — во владения я беса вступаю. Так и раньше уже бывало. И точно, как прежде ужас и немота плоти мною овладевают. Рукой не шевельнуть. Хочу перекрестить невидимую жуть, а не поднять ру­ки... Крикнуть хочу — и не крикнуть... И помню, что обычно, в преды­дущих снах я в этом месте с хриплым мычанием просыпался от напря­жения. А тут напрягаюсь все сильней и чувствую какое-то движение руки. И сон не выскальзывает из-под пальцев, как прежде. Левой рукой начинаю помогать правой и крещу, крещу бесовские угодья и чув­ствую — отступает невидимая, сковывающая сила ужаса. Все легче движение в руке. Крещу и воплю: "Господи! Помоги мне!!!" Много раз крещу и крещу, и вот уже совсем легко рука движется, без всякого сопротивления, и ужас в горле исчез полностью... Шагаю по бесовским палатам, все в душном бархате, в пыли и паутине, затхлые места, надо сказать.

Так я и дошел до бездны, а не боюсь — знаю, что могу летать, и сил прибавилось. Все легче крещу вокруг и на самый край становлюсь, чтоб беса вызвать на действие. Точно, думаю, искусится толкнуть и себя проявит. А мысль моя — как проявит и увижу — схвачу и в пропасть сигану. В полете и расправлюсь, а сам после взмою, вылечу вверх потом. Иначе, другим способом никак не справиться мне с невидимой силой...

Пока я так думал и действовал, фигура плохая сгустилась из тяготы и сумрака с тусклым переливом, что-то вроде ватной бор­цовской куклы, без лица, к набитому мешку пришиты такие же наби­тые продолговатые мешки вместо рук, ног и головы... И движется с трудом.

Тут я его и сгреб, и вместе в бездну, чтобы от родной его земли оторвать. А как стали падать, так из него сила и вышла. Я тут беса . вниз и Швырнул, от себя отодрав предварительно. С жутким воем сгинул нечистый. А сам я вверх стал вылетать. Трудно, ох, как трудно было! Притомился. Так я в том сне до самого верха и добрался. Присел передохнуть на приступочке и задремал. А как задремал я в том сне, так сознанием вынырнул уже прямо в явь...

Однако явь эта была очень странная. Очнулся в полном сознании в темном месте... Вроде равнина какая с колючими кустами. Очнулся и понял, что все еще во сне я, что это я за границу, видимо, шагнул, победив темную силу¹. Сознание острое такое было. И что поразило в этой сонной яви меня, что ветер дул очень странно, со всех сторон одновременно. Ветер дул, а темные кусты — не шелохнутся. И вдруг слышу голос: "Чего ты хочешь?" — спрашивает голос, объяви, мол, желание свое — так я понимаю вопрос. Ну, думаю, и вправду добрал­ся я до заветных мест, дошли детские просьбы до высокой силы (то, что свыше голос, в том сомнения не было). Я себя отчетливо помню и тут же желание объявляю:

— Хочу,— говорю,— спастись: живым на свободу выйти!

- А ты был счастлив? — спрашивает голос в ответ, и в то же мгновенье, еще не договорил голос последнего слова, меня озарило вдруг, так и полоснуло острым чувством: да ведь будь я счастлив — я к свободе, может, и не стремился бы так, с радостью и в довольстве свое пожизненное заключение отбывал. В одно тончайшее мгновение я понял, что не был я счастлив никогда!

— Господи! — взмолился я пустоте, скрывающей невесть что,— как же так?! Значит, и на свободе мне не будет лучше? Что же такое — Счастье?! — возопил я и тут же от нахлынувших чувств ясность сознания утратил. Очнулся совсем разбитым и с душой больною был весь тот день и все последующее время, пока ответа искал на вопрос, что такое человеческое счастье?

Было и подозрение в душе моей, что таким способом меня отвлечь хотели от замысла основного, заставить снова в жизнь погрузиться, и там, внутри жизни, искать интерес. А какой интерес может быть в нашей жизни, что вокруг нас течет мутной волной? Никакого и нет, если, конечно, ты не из тех, кто любит в мутной водице рыбку ло­вить — тогда другое дело... Однако быстро я понял, что подозрения мои наивны. А счастье — состояние души нашей — особое и у всех сходное. Другое дело, что краткость разная и сила чувства разнится. Как отчизна наша — переживают люди по-разному, а предмет один и тот же, без перемен. Другое дело, что само счастье описать нельзя! Счастье только узнать можно, когда оно к тебе придет.

А до того — неведомо чувство, все равно что у девицы, не ис­пытавшей любовной утраты невинности, и сладость неведома. Другое дело, что не всегда сладость бывает у ггоступившейся честью, даже очень редко сопровождается боль потери сладким чувством... Не этоя искал, однако, не описание чувства, а искал ответа на вопрос, что есть счастье вообще, в смысле приема одного и того же, каким бы путем ни шел!.. Мучился ужасно, потому что понял — не пойму я про счастье, не сойти мне с места, навсегда я приморожен буду тоскливой мыслью к тому, чего не добрал я в этой жизни. А нет ностальгии страшней, чем по такому, чего никогда не было. Маразмом это называется! Трясина и слабоумие старческое!

ЧТО ТАКОЕ СЧАСТЬЕ?

— Господи! — возопил изо всех сил.— К тебе и детки мои обращались, и сам я воплю, и вопил неоднократно! И обещал Ты мне помочь! Так помоги же! Просвети! Что такое Счастье?!

Так я возопил, вложив в крик всю душу.

Да только чего зря кричать? Не может нас Господь просветить в том, чего мы прежде сами не испытаем. Это все равно, что бедному про богатство рассказывать: слушать станет с восторгом, а — не поверит! И тут страшные одолевать меня стали сомнения, снова и снова. И хоть понимал я смысл испытания: потому что нельзя уходить только от пло­хого и отрекаться от царства, которого нет. Надо вначале это царство приобрести и хорошее вокруг себя оценить, чтобы от него отказаться! Потому что, может, вся моя жизнь тюрьмой представляется именно оттого, что не было в жизни этой у меня Настоящего Счастья. И даже выберусь я ежели на волю, то потом тоской изойду, вспоминая и со­мневаясь... Чтоб от мира отречься, надо им завладеть вначале... Такие всякие смущающие очень нехорошие мысли меня одолевали. Как я могу завладеть тем, чего мне доподлинно не надо? — вопрошал я себя безрезультатно. Как можно счастье от этой жизни испытать, если даже в большие начальники попадешь? Нет, тут что-то крылось совсем иное в отношении Счастья! Мучился я и метался. И домашние дела мои стали совсем плохими, потому что как-то я про все это заговорил по глупости, ну, и разумеется, жена моя невероятно обиделась. И справедливо, потому что так выходило, что никакого у меня с ней счастья не было: любая женщина огорчится от слов таких.

Стал я наяву гулять повсюду и счастья искать. А где его найдешь? Это все равно, как в сказке: поди туда — не знаю куда, принеси то, не знаю что. И встретил одну женщину, совсем случайно. Женщина красивая была и добрая. Очень редкое соединение качеств, и даже непонятно мне было, почему она на меня обратила внимание. Может, таким способом мне предуготовано было будущее откровение — так я впоследствии объяснял нашу встречу, однако судьбу искать во всем, порой, лучше не надо. Скорей всего мы просто так встретились. Другое дело, что после отношения меж нами возникли, конечно, неслучай­ные. Пути Господни неисповедимы! И кто призирает за нами — нам того не узнать...

Одним словом, приглянулись мы друг другу и вышла у нас близость любовная. Да так естественно и непринужденно все получи­лось, по-карнавальному так беззаботно и красиво мы соединились, что и не передать, как будто во сне волшебном на миг мы оба очутились, хотя все это точно наяву происходило.

И вот, во время этой близости, в самой тесной ее страстной точке, неожиданно для себя я испытал Счастье! Она, видимо, то же самое испытала, потому что потом никак в себя прийти не могла, глазами сияла и все говорила, что не может поверить даже в такое, что такое вообще возможно... Это после уже было. А в тот миг, когда я это невероятное чувство Счастья испытал, я сразу понял, что такое словами не опишешь — бесполезно! Потому что, как будто передо мной в этот миг все двери распахнулись и все тайны бесстыдно обнажились, выставили свою запретную природу для взгляда и для ощупывания: такая откровенность была в том оголении жестоком. А сам я — будто до границ всей жизни раздвинулся и в себя всю эту жизнь целиком вобрал. Не отличить стало, где я, а где вокруг меня — в одно слились. Чего говорить зря: слова жалкими становятся перед таким невероятием чувства! Только мгновение и длилось оно, а будто вечность перед глазами промчалась. И тут же распалось соединение, вмиг отодвинулось, вновь стало опять чужим то родное, с чем только что не разорвать нас было. Тут и очнулся я. И вижу, она сидит отдельно, и жизнь отдельно от меня — все по отдельности. И глаза у ней сияют еще этим чувством, щеки горят... "Не могу поверить,— говорит,— никогда не думала, что такое возможно! Я,— говорит,— кажется, в тебя влюбилась!"

"Эх! — думаю,— почему в ней любовь приходит всегда после, когда обеспечение ясно обрисовано? Почему бы не полюбить до всего, сперва?" — такие вопросы себе задаю и понимаю, что глупые мои мысли и недостойные пережитого чувства. Потому что Счастье пере­жить нельзя без Любви. Другое дело, что она, может, только сейчас себе отчет в том любовном настрое отдала, распознала и разобралась, чего у ней в душе там содержится — это может быть. А без Любви взаимной у нас ничего не могло бы получиться... Так я размышляю и вдруг озарило меня: очень ясно и тихо засияло — счастье — это близость с любовью! "Конечно, с любовью! — тут же я подтвердил. — Потому что какая же может быть настоящая близость без Любви?"

С кем хочешь и с чем хочешь близость: хочешь с собственным делом или карьерой, хочешь с Музой или службой, к примеру, и пусть тебе служба видится сочной румяной бабой, хотя и не всегда доброй и отзывчивой на любовь. Вот откуда берутся разные пути и каждому свое счастье — от стремления с разным соединиться. Только близость чтоб обязательно с любовным чувством, и не скромным платоническим, как у юного Вертера, а со страстью, чтоб чувство это было — вот когда и выйдет от соединения Счастье острое.

И тут я понял главную причину страдания человеческого: от под­мены любовной близости — обладанием! От того, что как петух наседку, топчет человек желанное, вместо того, чтобы с любовью с ним сойтись. Счастье требует взаимности, так что одной близости недостаточно. Вот для чего нужна любовь: для взаимности, иначе чувство дальше сладости садиста и насильника не пойдет. Хотя, конечно, и бывает, что и жертве сладко сквозь мучения, но счастья эта сладость тоже не приносит.

И другое понял я — зачем мне это озарение было: должен я дальше в сонных чертогах пространства отныне другим идти способом и вести себя по-другому. Совсем по-другому надо действовать, если хочу я, чтобы дальнейшие ложные картины растаяли и очистилась спасительная даль. Не надо больше бороться, драчунов дальше этой линии не пускают. С женщиной той я потом несколько раз встречался, втайне, конечно. Однако вот какая странная история вышла: ни разу у нас не возникло того чувства Счастья, которое в тот первый раз мы оба испытали. Напрасно мы друг друга в объятиях сжимали — не вы­давить счастья силой. Видать, на один раз только и хватило нашей Любви. Как спичка — один раз вспыхнула, а второй раз, сколько ни чиркай по коробку — не зажечь: головка-то сгорела. Приятно, ко­нечно, было, а Счастья не было и близко в помине. Быть может, по этой причине, чтобы как-нибудь добрать чувства, стала она требова­тельной, хотела нашу близость на людские глаза выставить, чтобы все видели, как она со мной счастлива... Тут мне и пришлось отдалиться от нее окончательно, потому что первое отдаление сразу обозначилось. Не знаю, если бы Счастье наше длилось, может, по-другому все обер­нулось. Но тут судьба меня остерегла от опрометчивости: видать, не для житейской услады была отпущена мне та встреча.

Эта женщина меня тогда стала по-всякому преследовать, домогаясь, на худой конец, хотя бы просто голой близости. Винилась, упрашивала (это в ней память про чувство Счастья жила). Приходилось уступать порой, но как только я это делал, она тут же с претензиями и упреками на меня обрушивалась и обвиняла в эгоизме. Прямо задачу мне задала, потому что не знал я, как от нее избавиться по-хорошему, чтобы не вышло «овеем ненужного мне тогда скандала. Я совсем ведь другим был занят, передо мной совсем другие просторы распахнулись, не до житейской склоки с бабой мне было, пусть и красивой.

ОПАСНЫЕ СВЯЗИ

Я тогда, вооруженный этим новым знанием Счастья, как в пучину, смело в сновидения свои нырну. Не понимал, что знания мало — нужен еще опыт. По неопытности я чуть в беду не попал, потому что стал, не долго думая, я в снах своих соединяться подряд со всеми и со всем, что мне чудилось. Я и наяву стал всем объятия распахивать, но про то я попозже расскажу. А в снах и грезах личных я так себя настроил, что, не дрогнув, бывало, шагну навстречу и объятия искрен­не распахиваю, буквально готов был сойтись с кем угодно. Другое дело, что с женским образом доходило до близости эротической. Ког­да же мужик попадался, то хватало простого дружеского объятия и ни­какой извращенности не требовалось, хотя и к этому я был готов.

Однажды друг мой мертвый приснился, да так явственно, так режуще отчетливо, как наяву не бывает. Обрадовался я, будто вернулся он наконец, хотя и знаю, что из загробного мира он пришел. Что умер однажды. Ну, думаю, порасспрошу хоть. Сознание Дневное: знаю, что сплю, и вижу его в сонной яви. И по мере того как радость моя растет и сознание крепнет, его облик и фигура — стираются! Пытаюсь удер­жать изображение — и не в силах! Так и стерся, стушевался вначале режущий глаз образ. Видно, бес мне являлся, приняв вид и фигуру друга. Какая-то недобрость была с самого начала во всем облике. Слишком Виктор, слишком бодр и весел, слишком отчетлив...

1 апреля — у него зрачки, как у кошки — режущие, острые и от моего искреннего объятия стал он блекнуть, мутнеть, пока не про­пал: прямо в воздухе растаял. В другую ночь мне приснилась Трех-глазка: два глаза нормальное место занимают, а третий на щеке. Воло­сы у ней белые, светлые, золотые. Я глажу ей волосы и целую глаза с темными ресницами. Шепчу ей, люблю тебя!

Уже после, когда я очнулся в этой яви — понял, это я со своей душой соединился. И правда, большая сила в меня вошла с той ночи, от единства внутреннего.

С той ночи стал я входить в сновидение, себя не утрачивая. Никто мне не чинил помеху и поначалу я просто ошалел от новых открывшихся передо мной просторов. Тут и чужие вьются видения, и всякие фигуры заманчивые. Были еще, конечно, остатки дряни, но с ней и без крестных знамений я легко управлялся. Две вурдалачки как-то сгустились прямо перед глазами, и так пошло глумиться стали, зазывно изгибать чувственные свои линии... Я, понятно дело, внимания не обращаю, хотя и неприятно: никак не отлипают бабенки. "Сгиньте, — говорю, — а то напущу черную пакость и будешь мглеть, пока не со-мглеешь!" — говорю я одной из них. А подружка ее, дура, хи, хи-хи... Чего ты боишься, кричит. Он сам давно погас! Я и напустил в отместку за такое, напускаю черноту, пока они, как бумага под огнем невидимым, не пожухли, стали сворачиваться и чернеть...

Были в этом дальнейшем странствии моем и опасности соблазна. Только если раньше я в противоречие входил, печалился иль ликовал неуемно, тут просто обволакивающие услады возникли, которые гро­зили мне забвением. Из которого и выбираться было неохота. Рядом жила одна соседка, такая миловидная женщина, а во сне, чуть не всякую ночь к ней обезьяна черная приходила и ублажала, да так, что эта милая, такая воздушная вся блондиночка от женского счастья плакала при этом. Вот поди и разберись, какая у нее после этого со своим явным и днем видимым мужиком жизнь? Я чуть было не пристрастился чужие сновидения глядеть, залезать в них. И так интересно — куда попадешь — никогда не знаешь. Многие, конечно, просто не впускают. А стоит немного напрячься и надавить — просыпаются: греза чуткое дело и насилия не терпит. Но попались мне и такие, что охотно меня в любую ночь видели. И принимали, встречали, как принца. Куда поса­дить и как ублажить, не знали даже. Мне неудобно становилось порой, я-то себя видел таким, каков я есть, ну, а что ей чудилось — не знаю. Каждый в другом человеке свое видит. Однако в этих снах то неприятно было, что после сладких мгновений враз наступало пробуждение. Быва­ло, и задержал бы недолгое счастье, прижмешься из всех сил — и тут же очнешься! А после при встречах на меня такими глазами смотрели эти земные феи, с которыми я грезу разделял, что другой раз дума­лось, лучше бы я этого не делал и сонную их жизнь не тревожил.

Во сне очень легко, если себя помнишь, конечно, различить, где тебя ждут, а куда и соваться не стоит. Не то что наяву! Наяву никогда толком не знаешь, наша оболочка земная надежно внутренние просто­ры загораживает. А во сне — все распахнуто, тут не укроешь нескромного чувства. Сразу видишь, если огонек горит в окошке — значит там и ждут тебя доподлинно, тобою грезят недвусмысленно.

Кто грезит и подстерегает в уютном домике? В этом главная опасность связей через мечту или в сонном видении. Потому что хотя все, что видишь, тебе принадлежит и как бы твой продукт — а нельзя и пустым миражем назвать, потому что одновременно всецелая это реальность, потому что чувства, которые испытываешь — они настоя­щие, натуральные. Тут большая тайна, в которой наша явь и сон как раз и сходятся, под покровом страстей и ощущений сильных наших. Так что — одно дело фея тебя ждет, а совсем другое — оборотившись феей, черная какая-нибудь гадина, кровососущая, а то и просто из Охраны. Только ты соединишься, разомлеешь от близости любовной — глядь, тебя и заключили обессиленного в холодную явь! И вновь перед тобой толстые стенки, которые ты, казалось, уже преодолел и про­скользнул насквозь легким ветром. ан нет! Как Тесея с приятелем приковала мертвая сила нашего смертного мира!

Человек слаб, как известно, и пока не насытит себя, не способен воздержаться. Так и со мной было, нет-нет, а и соблазнялся.

Один раз даже конфузно вышло, с самим собой, правда. Когда стал свое видимое тело исследовать, а оно такое гибкое, ловкое в сон­ных мечтах, поизгибался и ненароком свое мужское достоинство поце­ловал: очень странное было чувство. Когда женщина наше мужское начало тешит — оно вроде естественно и сладко. А сам себя убла­жаешь поцелуем — дикость какая-то... После той грезы я несколько времени вообще перестал блажью интересоваться. Вдруг осознал я, что не той я и не с тем близости ищу! И не видать мне от такой близости счастья, разве что забвение вязкое в себя засосет, как трясина... Испугался. Взял себя в руки, и с того времени, очень с разбором большим стал входить в близкие отношения.

Через какой-то срок мне впервые и приоткрылась даль, которой я домогался. Как завеса распахнулась, и увидел я невероятный, до неба клубящийся и вращающийся синий вихрь — глаз. И понял в то же мгновенье — что это и есть заветный вход в тайну и отсюда выход спасительный... Я было приготовился взлететь и туда скольз­нуть. И взлетел уже высоко, разогнался, а тягость меня осаживает, вниз тянет сила неимоверная. Присел я на высокой горе, а передо мной внизу пропасть и могилы вниз по склону крутому сбегают с кручи вниз. Вселенское кладбище для таких смельчаков, как я. Освеще­ние сумеречное, без солнечного светила. Ну, думаю,— если я во сне, то не разобьюсь и нечего пугаться. И вниз кидаюсь. И стал падать взаправду. Так страшно, дух захватило, однако силой, тянущей вниз, управляю, торможу и хоть в самом конце, а задерживаю падение и плавно опускаюсь. Разве что лицом малость ткнулся в земляную горку. Передохнул и опять взлетел. Сила вниз тянет, однако лечу, хотя и с трудом великим. Так летел, пока не достиг океана. Гладь простирается — ни волны, ни ряби. Тихое, жидкое беспределие воды. И чувствую я, не перелететь мне через эту водную пустынь, сила страшная гнетет меня... От напряжения и проснулся, последнее усилие меня и пробудило. Однако я твердо теперь знал, как выглядит эта заветная дверца к спасению. Страшновато, конечно, смотрелось спа­сительное отверстие в тюремной стене, огораживающей эту жизнь. Не так, как в сказках, вроде "Золотого Ключика". Тут стихии, буше­вали ненарисованные.

ПРЕДАТЕЛЬСТВО

Дела мои в жизненном смысле, надо сказать, шли неплохо. Путь, который наметило знание, открытое моим другом, и наши практические совместные поиски — привели к тому, что для нас дорога совсем видна стала. И, конечно, самые умные тоже распознали возможности: кто не хочет спастись? Я лично не собирался этим путем пользовать­ся—у меня своя была дорога, но для друга моего и для тех, кто через жизненное шел пространство, путь, нами практически намеченный, почти наверняка выводил к самой наружной границе, за которой начиналось неведомое и свободное существование.

От той женщины мне тоже труда не стоило избавиться. Когда я вновь с ней как-то ненароком сблизился, но сознательно в близость вступил, используя уже к тому времени накопленный опыт, и вышло все, как в тех снах. У меня уже и приемы определенные выработались. Опыт — великое дело. После близости той она враз, по своей, видать, воле, и отдалилась от меня сама. Вначале сильно лицом и фигурой изменилась, совсем поблекла даже, как с тем бесом, хотя и наяву дело было. А после и вовсе пропала. Не появлялась больше в моем жизненном сне. У меня и с другими такое же вышло. Я теперь навстречу всякому человеку шел и искал с ним близости наяву. И заметил: как только я с ним по-настоящему хочу сблизиться — так он прямо на глазах линяет, гадостью какой-нибудь отговорится и пропадает.

Помню, меня еще жена моя упрекала, мол, ты не умеешь с людьми обращаться, так себя не ведут, и скоро ты совеем в одиночестве окажешься. Не понимала она, что все это не люди, что у них человеческое всего лишь на короткое время нашей встречи надето, как маска. Поэтому стоит с ними поближе стать, Как тут же эта личина и сползает с рожи. Человеком прикидываться нелегко...

Надо сказать, я и жену свою несколько раз проверил. Она от этой . проверки моей доброй близостью тоже сильно в лице изменилась, вдруг такая образина высунулась наружу, что я подумал: "Господи! Неужели я с ведьмой все это время жил, и деток она мне родила!" Страшно мне стало. Но жена оправилась, победила постороннюю чужую силу, кото­рая через нее желала мне навредить. Другое дело, что в спасение мое при помощи Снов — она не верила. Упрекала и жалилась, что я рас­тратил свое время и силы на невесть что, вместо того, чтобы как-то жизнь устроить поприличней! Я и не убеждал ее, потому так рассуж­дал, если сам выберусь, то и ее потом и деток вытащу. А не получится у меня прижизненного спасения — чего зря обнадеживать, и так на­страдалась.

В то время, надо сказать, во мне надежда сильно окрепла. Успех всегда обнадеживает, даже мелкий. А тут во всем как будто движение наметилось. Ну, думаю, вот-вот прорвусь через заслоны, а там меня не догонишь, вне досягаемости буду для Стражей этой Жизни. Не до­стать меня им будет!

Сильно радовались и гуляли мы. А успехи мои в сонных грезах так подняли мое настроение, что стал я порой забываться, рассказы­вать стал про то, чего не следовало открывать постороннему глазу, даже дружескому. Однако понял я это и спохватился поздновато, когда ничего уже нельзя было поделать.

Отец у моего друга — был большой ученый. Человеком же слыл очень дрянным. Так во всяком случае говорили все, кого я встречал и кто хоть сколько знал его. В такое противоречие трудно поверить. Как так может быть, думаешь, чтобы умный, со светлой головой человек на поприще знанья, в жизни совсем низким был существом и прохвостом. Потом я понял, что очень даже может такое быть, Только у самых больших, выдающихся людей не бывает подобной двойственности. Именно в выдающиеся отец моего друга и не вышел, я думаю, именно по этой причине двойственности своей натуры. Все это после я осознал. А в то время дружелюбно встречались и даже выпивали вместе. Ну и, разумеется, о всяком разговоры вели. Однажды я при нем и завел речь о возможности выбраться на свободу еще живым из пожизненного нашего заключения. А мне тогда как раз еще и всякие пророческие сны пригрезились. В особенности про Судный День был сон интересный, я его и рассказал к слову. А сон был такой.

Все время было Солнце. Плохо помню, что до того снилось. Очнулся с тем, что вроде Господь знает, какую семью рушить и облагать карой! (Звучало предупреждением, мол, не смей сам и не злобить в отношении другого.)

А дальше про Судный День, как это уже было. Темная, очень плотная тучка — точка прямо из Солнечной Синевы, из зенита...

Жуть, вырастающая в черноту в самом центре небесного сияния. День яркий, синий. Грешника прямо разняло на части. Ужас всех обуял!

И голос сказал, чтоб помнили этот день, Прощали Друг Друга и прочее... Потому что так будет В Конце Времен! Так вышло — будто в Библии все это записано, однако читаю не я сам, а свыше голос был. Много другого было, но не упомнил ничего...

Он мои рассуждения про свободу послушал, сон, моргая глаз­ками, тоже выслушал, и говорит:

— Неужели,— говорит,— вы в такие глупости верите?

И так он это проговорил, что я тут же понял — стоит человек этот на Страже Жизни Нашей, и надо с ним быть поосторожней. А к этому времени мы и вина выпили изрядно, и хоть чувство опас­ности у меня возникло, и было упреждение в душе,— не удержался и понесло меня...

— Да у вас,— говорю я,— звезды самого тонкого и мистичес­кого человека обличают. Только не с той стороны медали вы к жизни себя обратили, у всякой медали ведь две стороны. Вот вы себе и дру­гим на горло в этом смысле и наступаете...

И чувствую, сильно он меня не полюбил. С того дня, я думаю, он и стал от сына требовать, чтобы тот от меня избавился.

А я эти дела хорошо чувствую. И сны у меня на эту тему были. Тревожащие пошли видения, предупреждающие.

Сон со знакомством был неприятным в особенности. Вижу я такую картину, как будто представляет меня его Отец каким-то иностранцам, французам по всему, знакомит. И так елозит возле лживо. Я называю свое имя и фамилию, очень отчетливо произношу. В ответ мне француз руку сует и бормочет, мол, очень приятно...

— Как ваше имя? — спрашиваю я, а он не говорит, а укло­няется...

— Простите, — говорю я, соображая, какого я дал маху, назвав себя,— я не разобрал. Как вас зовут? Имя? — и пристально в упор гляжу, потому что в этом мое спасение, и только так я могу не дать ходу дальнейшему своему использованию, если вырву я у него имя. А он руку вырвал и поспешно уходит, так и нь 'азвался, и сил у меня удержать его не хватило. И понимаю, что это на -ало моего разоблаче­ния, и те, кто на Страже Жизни стоят, будут мне чинить препятствия и помехи на пути к Свободе.

А день, как будто бы моего дня рождения, между прочим, и много еды готовится. Но как бы не я устраиваю, а для меня хлопочут... Женщина мне незнакомая индейку показывает, мол, готова. Смотрю, в самом деле, готова птица. Тут оркестр заиграл и песню запели очень трогательную и печальную... я и очнулся. Ну, думаю, не избежать мне беды.

И будто в ответ мне следующий сон приснился. Как будто упа­ковываю я свой чемодан, а находимся мы с товарищем вместе в научном I главном заведении. Вышли прогуляться, а к нам приближается Некто (я так и не смог отчетливо разглядеть или хотя бы понять, Кто Это?), и требуется срочно загадать желание (во сне не спрашивают, хочешь ли ты или не хочешь что-либо сделать). И товарищ мой вмиг загадал, ' а я знаю точно — дрянь желание... А после я в той же гостинице продолжаю упаковываться, а уже сумерки наступили, и в этот раз я один — исчез куда-то мой друг. Хочу Свет включить и нажимаю не на Ту кнопку. Какая-то внутренняя связь тут же срабатывает. Голос трубный и гнусный начинает вопросы задавать: "Кто это? Что надо? Кто?" Долго спрашивает. Я не отвечаю. Тогда, поняв, видно, что не будет от меня ответа, слышу ругань забористую... Хочу позвонить и узнать Время и достаю из кармана вместо телефонного номера лис­ток — банкноту очень странную. Выпускается с 1817 года, а досто­инство — 9 фунтов, но это не те фунты, которые теперь в ходу. И подпись на банкноте, как положено, Толстой. Еще мысль дурацкая мелькнула, не толстовский ли фонд эти банкноты выпускает? Банк­нота наподобие сертификата какого-то, на самом деле, но что она сертифицирует и удостоверяет — не знаю, не известно мне! Только точно не фунты это, и лучше будет, если я ее на немецкие марки разменяю... А до того перед этим сном был другой с мучительной и долгой ездой на автомобиле с приятелем...

Так оно после и вышло, после долгой поездки на автомобиле и разменянной нашей работы оксфордской в Германии — козни против меня и обнаружились...

Стало мне очень грустно, и опять вижу сон, будто с другом мы вместе книгу пишем научно-популярную. И так странно, ловко все и чудно оформление ложится — блеск! И все тайны разъясняем одним способом, одной основой. Сама же книга про человека и его устрой­ство, и все-все, и оккультизм, и телепатии и прочие телекинезисы и гипнозы — все исходя из одного простого начала выводим. В осо­бенности ярко вижу одну картинку, так и лезла она мне на глаза, картинка иллюстрировала ложный облик устройства человека в виде человека внутри человека. И говорилось в книге, что такое представ­ление — ложное, что человека внутри человека быть не должно...

Эх, думаю, как же мне оборониться, а не вышло. Продал меня друг! Даже не совсем намеренно, а так, вроде бы уступил. Как в оче­редной раз его отец начал про меня разговор, мой друг и сказал:

-- Подожди,— говорит,— отец. Он и сам скоро уберется!

Старый хитрец так и встрепенулся. Вскинул на сына глазки.

— Нечего ждать! — сказал.

И в тот же день, видно, куда следует про меня доложил! Узнали Охранники Жизни про то, что возле самого выхода я стою. Про мое намерение спастись и выбраться к свободе они, да и все вокруг, знали, конечно, давно. Только мало ли чего болтает человек? Намерениям не больно доверяют. Другое дело, когда такой человек сообщает достоверно, что взаправду может вот-вот уйти, выбраться и стать недо­сягаемым. В этом случае, конечно, принимают меры.

Скоро даже очень я почувствовал, чего стоит дружеское преда­тельство. Прорвался я в одну из ближайших ночей в сознание. Отчетливо и резко все вокруг обозначилось. Во сне другие законы освещения и взгляд вглубь иной: далекое и близкое одинаково смот­рится в своих подробностях, так что дальнее может даже резче и отчет­ливей выступать, чем то, что вблизи. И свет такой особенный, дрожа­щий, от всякой точки струится во все стороны, а ничего не освещает, потому что теней нет. Всякий предмет своим собственным только све­том лучится.

Гляжу я на руки свои, а они чужие, с линиями странными. Знаю, что никаких рук вовсе нет, что это всего лишь воображение играет, а все равно странно. Начинаю сосредотачиваться на подробностях ладоней — а руки не исчезают, не прозрачнеют, как им положено! Стал я руками бить по предметам поблизости, колол иголкой — стало больно, а ничего не изменилось. И не пробудился я, и руки не измени­лись. Как были, так остались: белые ладони, пальцы, скорее женские, чем мужские, и линии невероятные: две линии поперек, на всю ладошку. Линия судьбы длинная и с отростками, и линия жизни отдельно, длинная-предлинная... И понимаю я, что мне знак особый дается тем, что не ис­чезают руки под пристальным моим взглядом, упорствует привычная фигура яви. Я тогда не догадался, что это за знак такой мне был, только потом, очнувшись в явной жизни, понял, что не следовало мне предпринимать ничего в той грезе, раз тягость плоти упорствовала.

Однако я тогда, не поняв, дерзнул. Проверил полет. Поднялся и сразу увидел вдалеке тот клубящийся закрученный синий глаз-вход. Напряг я все силы, поднялся высоко и быстро так помчал, все выше, все быстрее, прямо с грохотом ракетным ринулся в этот клубящийся синим парком глаз или отверстие, вход в тайну...

ВЫКЛЮЧИЛИ                                         

И тут меня Выключили! Я даже щелчок негромкий слышал. Просто взяли и выключили. Вмиг мое сознание вернулось в серую сумеречную явь и, еще не сознавая беды, я понял, случилось непо­правимое.

Только позже, размышляя, я в полной мере оценил, что случилось. Меня лишили возможности выбраться на свободу, совсем лишили, и придется мне теперь, как всем, отбывать свое пожизненное заключе­ние до конца! Мне даже самые простые сны перестали сниться: так, муть какая-то тягостная текла перед глазами, и все! И никакого сознания, — совсем беспамятство полное наступало теперь по ночам.

Я было к деткам снова прибег, а вижу, глазки у них, которые раньше так и загорались — теперь наоборот тускнеют, едва я про сны речь завожу. "Не снятся нам больше сны, папа", — так мне отвечают.

А чуть погодя, после нескольких неприятных сновидений, видимо, из-за того, что я все же заставил дочку свою опять сны свои рассматривать пристально, ее тоже, так же, как и меня, "выключили". Однако было это проделано другим способом.

Вначале приснилось несколько снов — предупреждающих.

Так. привиделось ей, что стоит она на большой горе, а внизу много людей ходит. И видит она — два человека говорят между собой. Вдруг к ним девочка подходит. Они поворачиваются к ней и кричат: "В Америке!" Когда дочка это услыхала, то вспомнила себя и смотрит на руки. А вместо рук видит этих людей, которые очень сердито смотрят на девочку. Испугалась дочка и проснулась.

И вновь такой же сон приснился, как повторение. Будто стоит на горе. Все покрашено красно-желтым цветом. И вновь внизу очень много людей, но смотрит она только на двух, которые разговаривают между собой, вдруг к ним снова подходит девочка и спрашивает о чем-то. Они к ней поворачиваются и смотрят на девочку страшным взо­ром! Тогда вспоминает себя дочка, что спит она, вспоминает, и глядит на руки, но вместо рук видит в руках тех двух дядей, которые смотрят страшными взглядами, и просыпается опять в этом месте...

После такое приснилось: сидит неизвестно где и видит шар наше­го мира. Шар открывается и из него выходит Земной шар. Земной шар открывается и оттуда выходит Шар Азии, из него Шар Европы, а из Шара Европы и Шар Африки, потом выходит из Шара Африки Шар Израиля. Открывается Шар Израиля и выходит Шар Иерусали­ма. Он открывается и выходит цветной шар, который остается в руках... с тем и пробудилась.

Предпоследний сон был такой. Идет по красной улице. Потом переходит на другую красную улицу и там встречает какого-то темного человека. Вспоминает, что спит, и спрашивает имя. Он отвечает: "Мое имя, как второе слово в игре, которой у тебя никогда не было, но есть. В ту игру играют с тобой и без тебя..." И после этого она сразу же проснулась.

В последнем сне дочку выключили так же, как меня, но другим способом. Снилось ей, то сидит она со мной в салоне. И я прошу ее пойти включить проигрыватель. Она подходит, поднимает крышку, и вдруг подходит к ней тот темный человек. Дочка становится малень­кой, оказывается на пластинке, и темный человек закрывает проигры­ватель, так что она оказывается под крышкой. И тут же просыпается. Когда вновь заснула — больше ничего ей не снилось.

И в ту же ночь сынку приснился такой сон. Будто вся наша семья стоит в кружок, и вдруг пришел огромный башмак и наступил на всех людей на белом свете. Только на нас не наступил и еще нескольких друзей, и немногих людей незнакомых. Башмак был белый...

Так закончилась вся история. В жуткую тоску я впал и удручение. Весь белый свет мне стал не мил. Жизнь вся пришла в негодность, так что стало неясно, как прокормиться, не то что спасения в райских кущах искать... Дорого мне обошлось предательство человеческое. Эх! ду­маю, не спастись мне, не выбраться отсюда живым, только мертвым и вынесут к свободной жизни. А к чему свобода мертвецам? Я сон дочки хорошо понял с темным человеком: это она смерть видела, потому что игра эта, которой у нас не было, но есть, и в которую играют с нами и без нас, называется: Жизнь и Смерть. Вот и намек мне вышел таким способом. Сколько же, думаю, мне еще ждать?

ОТВЕТ

И вот, наверно, чтобы потешить меня иль напугать, мне ответ пришел. Я этому ответу даже обрадовался, потому что может и худой исход, а все же лучше, когда определенность с отбыванием срока.

В ночь на первое апреля 85 года приснилось, будто посадили меня в тюрьму. Из дома забрали. И после смутного суда быстренько очутился в тюрьме. Общее чувство: смирение и ничего нельзя поде­лать. Забрали за что-то вроде антидеятельности какой-то, неизвест­но какой.

В тюрьме, как в банке, или скорее, на почте, бабы сидят за длинной конторкой-прилавком, почта, б.м., тут рядом или справочное напоминает...

Допытываюсь (говорят на иврите бабы), сколько мне сидеть? Сколько? — вопрошаю, а никак не говорят, пока одна баба вдруг заявляет что-то (баб три, кажется).

— 12? — спрашиваю на иврите.

Она удивляется, будто мы о разном говорим, и не о том я спрашиваю.

Даже встает со своего места и подходит ко мне и неожиданно переходит на английский. Я радуюсь, теперь пойму точно. Английский плохой, как говорят израильтяне.

— Три года! — говорит она. (Это была баба крайняя справа.) — А после, мол... — И не знает, как сказать.

— Права? — говорю я, тоже не зная этого слова "поражение" на английском.

— Да, да... — подтверждает баба. — А вот сколько, какой срок — не знаю! Вроде немного. Чуть ли не два ли года, а может, четыре, что-то в этом роде.

Мне вроде наплевать (тоже мне права! избирать, быть избранным). После того (по-английски же) я, соображая свое, спрашиваю, а есть ли у них одиночные камеры? И нельзя ли мне сидеть в одиночке? Она смотрит недоуменно, вроде, пожалуйста, говорит.

— Ты что, в одиночку собираешься? — с любопытством спра­шивает трущийся рядом мужичок, похожий на армянина или на мест­ного израильтянина, но вроде по-русски спрашивает.

— Собираюсь, — отвечаю, и как-то излишне вышло. Прохожу мимо. Отхожу от прилавка и соображаю — тоска сожрет в одиночку, но тут же думаю: хоть и тюрьма, а допишу книгу, закончу, б.м., порисую, если разрешат... В этом месте неточно, расплывчато...

Потом мысли: надо же домой жене сообщить, и Катька дома. Дома никого не было, когда забирали меня. И чувствую, что не связать­ся мне с женой и Катей, не передать им, что я в тюрьме. (Пети нет, только Катя.) А после смекаю, они ж должны знать (иль она, жена), вроде суд был и прочее. И мысль: ничего не надо делать! Сама должна знать.

Кстати, пока спрашивал, — разозлился, глазами блеснул и слы­шу — они между собой, мол, вот такие обреченные вроде, понятно, мол, почему!

А я про себя думаю: нет! Я не такой!

Взял и высчитал и получилось — недолго, совсем недолго ждать. Грустно мне было, конечно, что смерть моя меня отсюда только и выведет. Обидно, что из-за предательства друга и из-за собственной глупости — не удалось мне живым освободиться от пут.

Грустил я и в отчаянии бился крепко, а втайне, чтобы утешить себя, лелеял надежду, что на Самом Деле, вовсе и не погибель меня ждет впереди, а то самое освобождение, о котором мечтал. И нет худа без добра. Так что и предательство к месту было: рановато я сунулся в синий клубящийся парком глаз-отверстие. А не время было мне это делать, и только зря погиб бы в неведомости и безвестности. Вот меня и выключила Главная Управляющая Сила, которая одна и, в сущности, не добрая и не злая, а по мере надобности высокой!

Теперь, когда наступит вот-вот это подходящее время — меня допустят, вновь подсоединят к великому источнику, и тогда не с гро­хотом, а в тишине, как птица беззвучно скользну я в спасительную бездну, за которой начинается другая жизнь. Кто, мол, ведает, как и что в грядущем обернется? — говорил я себе и другим, и готовился мысленно к свободной жизни. На всякий Случай.

— Чего говорить, мы до конца утешения ищем в собственных толкованьях, — закончил рассказчик свое удивительное повествование.

— Ну, что же теперь, вновь ты ищешь близости с нашей жизнью? — поинтересовался я. — Как я понял, если правильно с тем, что вокруг, соединиться — тоже счастье можно испытать...

— Поздно мне с нашей жизнью близости искать, тем более любовной. Мне эта жизнь никогда взаимностью не отвечала, а и я к ней любви не испытывал... — улыбнулся грустно рассказчик. — Я теперь со смертью ищу, скорей, близости, может, тут повезет.

А с теперешней Жизнью мечтаю по-хорошему хотя бы расстаться, так чтоб без обид. Тут не до близости. Хочу вот деток немного под­толкнуть вперед, чтобы хоть у них наметилось движение в правильную сторону. Кто знает, может, удастся им вновь снами завладеть и себя в них припомнить по-настоящему. Что отцу не удалось, может, сыну с дочкой удастся завершить, и выскользнут они к настоящей жизни еще до конца своего пожизненного заключения. И жену мою, свою мать старенькую к тому времени выведут осторожно за пределы горького чувства. Пусть хоть и поздно, а вздохнет наконец и порадуется. Ну, а мне теперь, видать, иной близости, чем со смертью, не отпущено теми, кто всю жизнь за моими подкопами присматривал. Что ж, может, тут, наконец, хоть счастье выйдет снова, а там, кто знает? Могут и еще один жизненный срок добавить...

— Со смертью, положим, мы все соединимся "счастливо",— пошутил кто-то из посторонних, кто в это время нашу беседу уловил.

— Не говорите! — живо откликнулся рассказчик. — Очень раз­ные у людей со смертью отношения. Я думаю, даже разнообразней, чем с Жизнью. И очень отличается нежная с ней близость с поцелуем, скажем, от грубого насилия над нами, когда придет темный ужас и употребит тебя недвусмысленно... Я предпочитаю поцелуй, и чтоб в виде красивой женщины, пусть и в строгом уборе ко мне явилась на любовную встречу. Та, которая обещает покой. Поцелуй у Смерти очень особенный, и спасение во всякий миг может прийти, даже в са­мый последний.

ЭПИЛОГ

В точно означенный срок рассказчик, с чьих слов составлены эти записки, от нас ушел. Ушел туда, куда живыми немногие проникали, и откуда никто еще не возвращался. Не вышло ему прижизненного освобождения, до конца свой отбыл срок. Сказать, чтобы он помер — вряд ли так можно сказать, потому что для одних он, конечно, помер, а другие так его, вообще живым не считали. Разве так живут люди, как он? — восклицали. Были немногие, кто за мертвого его не считал, в их памяти, при помощи чувств он продолжал жить безбедно, в интимной близости, о которой тут неуместно распространяться.

Если считать за жизнь наше физическое телесное присутствие, то можно считать, что он помер, потому что физически он в прежней своей жизни больше не появлялся. Хотя и поговаривали, что это он лишь здесь не желает находиться, а в других, благоприятней, местах иногда возникает, и были люди, которые его сами, мол, видели... Но, как говорится, с глаз долой — из сердца прочь! Чего толковать о недостоверном.

ЛИЧНОЕ БЕССМЕРТИЕ

Люди живут и умирают по-разному. Разным может быть и Бес­смертие. Взгляните на жизнь чуть иным взглядом: сколько среди нас продолжает жить тех, кто давным-давно помер. Вообразите на мгно­вение, что "вечно живой Ильич" — не фигура речи, а буквальность зомби, и в тысячах статуй, портретах, изображениях — уродливого в кепке человека — продолжает жить некая сущность, подчиняя себе живых людей, во плоти, с горячей кровью... Еще совсем недавно силь­нее любого живого была эта каменная или трупная (в мавзолее) в центре страны мертвая фигура. Вот оно упорствующее в жизни небытие.. Что при этом чувствует Это, какое это бессмертное существование помнит ли Оно о себе, иль, скорей, Это Нечто витает, лишь наполненное нашими чувствами и переживаниями, тем, что вкладывают в невидимую оболочку живущие люди — трудно сказать. По всем оккультным источникам многие люди, в особенности творческие, продолжают жить так как они жили, там, в загробье. Спириты считают, что писатель продолжает писать книги, музыкант — творить музыку, царь — царствовать.. И вроде бы истории вроде той, что случилась с англичанкой, пишущей! музыку, очень похожую на музыку Шопена, Моцарта и утверждающую что это ей диктуют звуки именно умершие композиторы — такие истории как бы подтверждают это продленное существование в загробье...

Я думаю, что может существовать, как в случае с вождями буквальное бессмертие. Ведь говорят, что он продолжает жить в свои; стихах, своих книгах, в своей музыке... "Нет, весь я не умру. Душ; в заветной лире мой прах переживет и тленья убежит..." Буквально переживет: в тот миг, как живущий откроет книгу и вберет в себя чудные стихи: там, в неведомом встрепенется, очнется Нечто, продолжающее жить в стихах...

Если так поглядеть на жизнь, то в основном, мы в особенности, люди культуры, философии, живем-то среди мертвецов. Вновь и вновь переживаем их жизни, отыскиваем всякую малость запечатленной их биографии... Наш мир наполнен Пушкиным и Гоголем, Толстым, Бахом и Моцартом... Гитлерами и Ленинами, Цезарями, Моисеями, пророками,... И вот что я думаю, мы с детства и во всю остатнюю жизнь наполняем своим переживанием, своим интересом ко всем этим фигурам их загробное существование бессмертной жизнью... Они живут — пока мы их помним... Разве не живет любимая в сердце любящего? Вспомните Беатриче и Данте. Разве друзья не продолжают жить в нашей памяти, а великие злодеи и гении в памяти поколений! И эта жизнь может быть буквальной, хотя и другой, нежели наша земная юдоль...

А как хочется человеку остаться задержаться любым способом в памяти Жизни: богатые учреждают фонды, музеи, премии своего Имени. Лишь бы не забывали живущие и произносили, припоминали — тогда вновь в небытие, по-видимому, брезжит, начинает тлеть сознанием давно утраченная жизнь... Некоторые довольствуются тем, что при­крепляют таблички со своими именами к построенным зданиям уни­верситетов; прочитает гуляющий мимо человек и оживит воспомина­нием загробное существование...

А как нам хочется, чтобы нас любили, чтобы жизнь наша усилялась при жизни и было где нам поселиться после смерти. В сердцах любящих детей, в сердце любимой и любящей, в снах близких наших... Ну а те, кому удалось творчество — те оставляют след в поколениях, вновь и вновь черпая из живого юного интереса своих зрителей, почитателей, иль слушателей.

Женщины недаром всегда любили художников, писателей, поэтов, музыкантов, хотя, предпочитали, отдав им сердце, руку отдать лавошнику иль коммерсанту... Соблазнившись на миг, многие из них тем самым вновь возвращались в небытие жизни. Скажите на милость, ну кто помнит жену Ротшильда или Рокфеллера, или жен наших царей так, как помним мы все Наталью Гончарову, возлюбленную Пушкина, или Беатриче, любимую великого Данте...

Справедливо, что многие истинные творцы бедствовали иль жили неустроенно и неблагополучно, что женщине претит. Она, в массовом своем обличье, не отделима от жизни, суть зерцало посредственного, но скрытого существования в Сейчас. У беса, заведующего напорис­той пошлостью быта, имеется все, даже способности... Нет одного — таланта. И счастлива та, которая предпочла талант, которую воспел поэт, художник запечатлел навек в чудесном полотне или писатель сотворил для нее мир своей любви. Такая обрела жизнь вечную и счастливую, как Беатриче в раю, сотворенном великим Данте, обласканная его любовью, согретая навек его чувствами...

Так снабжали для загробья египетских фараонов всем необходимым, подробно выписывая на фресках все, к чему он привык, владея тем при жизни. И этой живописи было достаточно для мира иного, где знак и плоть соизмеримы по плотности, и стоит произнести "хочу 1 плоды", как появляются плоды. Так писатель свою любимую, пусть камерно, но помещает в узорчатый терем своего мира романа, поэмы, и обогретая его любовью (теперь навсегда и неизменно), она навеки останется молода и счастлива, буквально проживая в мире, сотворен- ! ном только для нее. Как золотая рыбка, творец дает ей бессмертие царицы, любых небес и царств.

Некоторые из этих образов, запечатленных талантом, ириобре- I тают высокую известность и силу, входят в историю, культуру, и воз­вышаются над этим миром, правят им, вновь и вновь воплощаясь в тысячах живых существ, вдохновленных чудесным и образом Джу­льетты или мрачной страстью леди Макбет.

Не все возвеличенное, запечатленное в искусстве — светло. И темное, трагическое продолжает жить. Живут мрачные и скверные, ничтожные, зачастую, властелины в своих "жизнеописаниях". И со­временные вожди — недоумки во всех странах торопятся состряпать книжицу, чтобы остаться в памяти и... не умереть. Продолжить жизнь в книге, истории, умах, сердцах и памяти очередной волны живущих. ' И продолжают жить (буквально, я утверждаю) Дракулы и Цезари, жертвы и палачи, Христос и Понтий Пилат, фарисеи, святые и греш­ники, вновь и вновь оживая в чувствах и поступках, страстях живых пока еще людей...

Как удивительно может быть такое существование — о том сви­детельствует, по моему мнению, история, случившаяся со старцем Феодором...

"Когда с ним началось состояние исступления, и он вступил из самого себя, то ему явился некий безвидный юноша, ощущаемый и зримый одним сердечным чувством, и юноша этот повел его узкою стезею в левую сторону. Сам о. Феодор, как потом рассказывал, испытал чувство, что уже умер, и говорил: "Я скончался. Неизвестно, спасусь ли или погибну!" "Ты спасен!" — сказал ему на эти помыслы незримый' голос. И вдруг какая-то сила, подобная стремительному вихрю, восхи­тила его и перенесла на правую сторону.

"Вкуси радость райских обручений, которые даю любящим Меня",— провещал невидимый голос. С этими словами о. Феодору показалось, что Сам Спаситель положил десницу Свою на его сердце, и он был восхищен в неизреченно-приятную как бы обитель, совер­шенно безвидную, необъяснимую словами земного языка. От этого чувства он перешел к другому, еще превосход­нейшему, затем к третьему, но все эти чувства, по собственным его словам, он мог помнить только сердцем, но не мог понимать разумом.

Потом он увидел как бы храм и в нем близ алтаря как бы шалаш, в котором было пять или шесть человек.

"Вот для этих людей, — сказал мысленный голос, — отменяется смерть твоя. Для них ты будешь жить".

Тогда ему был открыт духовный возраст некоторых его учени­ков. Затем Господь возвестил ему те искушения, которые должны были обуревать вечер дней его... Но Божественный голос уверил его, что корабль его души не может пострадать от этих свирепых волн, ибо невидимый правитель его — Христос". (Из рукописного жития старца Феодора в кн. "Жизнеописание оптинского старца иеромонаха Лео­нида", М., 1876, переиздание 1925 г.)

Если понять буквально, как я предлагаю, то жить продолжал о. Феодор в сердцах и умах своих будущих учеников...

Впрочем, что такое жизнь? Разве это не ощущение Жизни? И все... Если даже я в полной памяти и трезвом уме — все равно можно чувствовать себя мертвым, заживо погребенным... А стоит утратить Сознание — кто знает, живу я или нет... Лишь после, если очнешься, тебе свидетельствуют, мол, мы были рядом, ты дышал, мы так переживали.

Все эти виды бессмертия, однако, относятся все равно к загроб­ному существованию. Интересно другое, как насчет существования Бессмертного при жизни? Возможно ли оно? Нельзя ли, пока еще не помер, вернуться в Эдем, в райское нетленное бытие, где нет жала смерти, где юность — вечная, а счастье — беспримерное. Сквозь все века и столетия вечная молодость, бессмертие при жизни составляло вечный сюжет дьявольского искушения.

Я считаю (ибо так мне открылось), что такое прижизненное бессмертие составляет, на самом деле, главный смысл нашего земного существования. Только путь к этому Личному Бессмертию лежит через -Счастье, через достижение этого удивительного состояния Счастья. "Счастливые часов не наблюдают" вовсе не потому, что недосуг или незачем. Не наблюдают — потому что время стоит, его просто нет, пока человек счастлив. Вот почему Богов всегда называли бессмерт­ными и... счастливыми. Счастье — это синоним бессмертия. Но путь к счастью лежит через любовь, любовное соединение с любимой и любящим. Вот в чем смысл тайный страсти Фауста к юной глупень­кой Маргарите: отдай она ему душу, и бес вынужден будет отступить... Ее искренняя любовь к Фаусту, его, на самом деле, спасает. Любовь буквально побеждает смерть...

Увы! Любить — это дар небес, любить по-настоящему, это та­лант, сравнимый с любым другим, с поэзией, живописью, музыкой... Поэзия и Любовь два последние высшие по качеству соблазны, искушения жизни... Вот отчего толстосумы и властители завидуют таланту: ибо любовное соединение у них подменено на обладание, и... счастья нет! Любовь не имеет, она — отдает. И получает обратно сто крат. Даже в страдании любви неразделенной, получает любящий откровения, покровительство высоких сил и людей...

Если настоящая любовь — взаимна, разделена — тогда он — получает бессмертие, она — вечную юность. Ведь женщину не смерть губит, а старость. Если бы она любила и была любима все время, разве поблекла когда-нибудь ее свежесть лица... Ибо женщина — это сама жизнь, Ева так в переводе и означает — Жизнь. Если с ней соединяется во взаимной любви любящий и возлюбленный — она преображается, может наступить чудо Преображения. Если преобразится женщина -преобразится жизнь. Низкая, никчемная, распущенная тварь в настоя­щей любви становится богиней, от нее даже лучиться начинает этакое сияние. Так буквально присутствует Небо на Земле, через любовное соединение и счастье, преображающее женщину — жизнь. Чудо прони­кает в жизнь и небо касается крылом земли именно при помощи и в миг такого любовного чуда меж двух людей.

Творчество Счастливых Снов — это один из путей к истинному счастью, к любви и личному бессмертию при жизни. В этом личном бессмертии человека, наполненного счастьем — заключается главный смысл жизни. Только к счастью этому надо идти каждому отдельно. Не может быть коллективного счастья, для всех. Рай на Земле может наступить, когда люди туда доберутся в одиночку, верней, вдвоем, соединенные любовью своих сердец навеки.

Вот почему так важно и нужно стремиться именно к Любви, просить о ней, потому что без любви не может быть истинного счастья, и жизненный смысл останется невостребованным и даже непонятным. Все собранное богатство не порадует злую больную старость той или того, кто никогда не любил и любовное соединение подменял обла­данием, использованием...

Тело — есть часть души, различаемое пятью чувствами, глав­ными приспособлениями души в этом существовании. Так писал заме­чательный английский поэт Уильям Блейк.

Соединяясь телами без любви, мы не соединяемся душами. Мы сами себя делим на две половины, и тогда такая отделенная от души телесная часть, не ведающая любви, становится смертной и увядает, стареет и гибнет.

Просите о любви и не отделяйте душу от тела. Ибо радость и счастье испытывает не тело, а душа наша, в себе заключающая видимую свою телесную часть.

Разумеется то, о чем я пишу — это Чудо. Не само бессмертие при жизни — оно лишь следствие — Чудом будет состояние такого постоянного, любовного соединения и Счастья. Ведь стоит насытиться любовной страсти, и распадается на две части то, что лишь мгновение назад составляло целое, такое нераздельное. Он и она вновь разделены, до следующего прилива чувств. Счастье истинное, острое лишь на миг пронзило душу, лишь на краткое время соединились мы со светлой бездной, утратив Себя друг в друге, и вновь ушло это ощущение жизни вечной. Один лишь миг счастья — один лишь миг бессмертья и рая. Остановись, прекрасное мгновенье!

Если остановится — счастье не прейдет и царство райское примет нас еще при жизни.

Такое может быть, когда Он и Она не могут жить, быть друг без друга ни одной частицы времени, и жизнь не сумеет им помешать соединиться. Тогда истинное брачное соединение, которое меж людьми вершится на небесах, спустится и осуществится на земле. Эти люди будут вместе, все время, в том числе и телесно, если позволяют обсто­ятельства, все время, ибо их страсть питается самой высокой любовью и потому не иссякает.

Она — молодеет. Он — не ведает смерти. Эти двое психически и физически становятся могучим андрогином, двуполым, бессмертным существом с целостной душой.

Конечно, такое безумие постоянного соития, страсти, любви и сча­стья — это Чудо из чудес. Но Чудо — возможное. Лишь надо очень сильно пожелать и крепко поверить — тогда и воздастся. И не нужны свидетели, не нужны доказательства. Ведь чудо требует лишь одного — свершения. Оно должно произойти, случиться. А тогда из этой точки, во времени и географии, покатится волна преображения людей и жизни. Чудо Воскресения Христа безусловно было, потому что вот уже две тысячи лет катится эта волна преображения человеков в жизни. Только верить, принимать такое надо буквально. Чудо — всегда буквально. Будьте как дети, — сказал Христос. Не наивны, но буквальны, как дети.

Такое буквальное чудо — это и есть механизм преображения жизни, способ присутствия Неба на Земле. Любовь побеждает смерть, и в то мгновение, когда Он и Она соединяются в истинной Любви, распадается нераздельная пара Смерть — Жизнь. Смерть уходит, а на земле, в этом месте любви и счастья остается жизнь вечная.

 

---

Дата добавления: 2018-02-28; просмотров: 200; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!