Галлиполи - русское государство на берегу Дарданелл

 

Кутепов оставил Севастополь вместе с последними частями в ночь на 14 ноября (нового стиля), 1920 года погрузившись вместе со своим штабом на пароход "Саратов", вместимость которого была 1860 человек. Севастополь был уже оставлен почти всеми военными, и только патрули юнкеров да кутеповские заставы ещё сдерживали толпы, пытающиеся разгромить военные склады. Врангель приказал для прикрытия погрузки занять линию укреплений 1855 года. В этом была какая-то странная символика. Он оставлял богатейшие запасы, не стал их уничтожать, считая это добро народным достоянием. Оставлял и тяжелораненых, которых нельзя было транспортировать. Надеялся, что на той стороне такие же, как и он, русские. И Господь был ему судьей в этом выборе: жечь или не жечь, оставлять или не оставлять. Кутепов, измученный и не вполне понимающий, что произошло, смотрел с палубы на город, мерцающий редкими огнями. Это был полный крах или же оставалась надежда? Погрузка на пароход вызвала тяжёлые мысли. Что-то подобное уже было в Новороссийске - чувство страха, близкое к панике. Здесь оно готово было вырваться наружу при малейшей оплошности. Как напишет в отчёте об эвакуации начальник эшелона парохода "Саратов" генерал-майор Мартынов, "тут именно сказывался тот закон психологии масс, когда всё дурное суммируется, а всё хорошее разлагается. И надо сознаться, что элемент солдат и казаков был куда сдержаннее в этом отношении, нежели офицерский состав, особенно военного приготовления. У солдат и казаков сказалась та высокая национальная черта покорности судьбе, которая перенесёт всякие лишения, вытерпит своё горе, а затем в тяжёлую минуту спасёт своё родное, близкое, отдав ему всего себя".

На борт было принято 7056 человек, почти все военные. Штатские терялись среди них. Было ещё 157 женщин, 55 детей. Из 303 раненых тяжелых было 75. Всего из Крыма на 126 судах ушло 145 693 человека, не считая судовых команд. Что это значило по сравнению с красным валом? Песчинка, отколовшаяся от глыбы.

Четырнадцатого ноября, в полдень, "Саратов" вышел из Килен-бухты и стал на якоре против бухты Стрелецкой. Ещё не были оборваны нити, связывавшие его с берегом. К "Саратову" потянулись баржи, паровые катера и рыбацкие лодки. На что надеялись сидевшие в них люди? Пароход был переполнен. Капитан не знал, что делать. Кутепов приказал ему спустить трап и брать всех на борт. Он еще не ведал, что начинается самая главная пора его жизни. Он действовал как в Новороссийске, когда подбирал оставшийся на молу Дроздовский полк. Вечером, в 18 часов 30 минут, пароход снялся с якоря и пошёл на Константинополь. Всё было кончено. Это путешествие было мучительно. Ощущение краха овладевало людьми, ибо у них уже не было ничего. У многих даже багажа. Эскадра беженцев удалялась, ярко светило солнце, в спокойном море отражалось безоблачное голубое небо. Французский крейсер "Вальдек Руссо" салютовал двадцатью одним орудийным выстрелом русскому флагу. Занавес опускался.

На "Саратове" в первые часы творился настоящий хаос. Люди расползлись по всем уголкам и щелям, забили все закоулки, садясь буквально друг на друга. Пройти от бака к корме почти невозможно. Но нужно было ходить за пищей, естественными надобностями, по делам службы. Путники сталкивались, делались пробки, кипяток или суп в жестянках расплескивались. Неужто приказывать, как надо ходить? И пришлось. И только с установлением порядка движения здесь наступило облегчение: к баку стали ходить по правому борту, к корме - по левому, поперечные переходы тоже были размечены соответствующим образом. Этому правилу подчинились легко. Как и необходимости выстаивать долгие очереди за супом и кипятком. Но никакие корабельные порядки не могли остановить кражи, дрязги, ругань в адрес начальства. Вряд ли кто-то надеялся, что в Константинополе дело поправится и люди обретут душевный покой. Выбор прост: либо воевать, либо умирать. Для русского человека, впрочем, это было понятно всегда.

"И ужас этого зрелища усугубляется ещё тем, что это есть не убийство, а самоубийство великого народа, что тлетворный дух разложения, которым зачумлена целая страна, был добровольно, в диком, слепом восторге самоуничтожения, привит и всосан народным организмом. Если мы, клеточки этого некогда могучего, ныне агонизирующего государственного тела, ещё живём физически и морально, то это есть в значительной мере та жизнь по инерции, которая продолжает тлеть в умирающем и которая как будто возможна на некоторое время даже в мёртвом теле. Вспоминается мрачная, извращенная фантазия величайшего русского пророка Достоевского. Мертвецы в своих могилах, прежде чем смолкнуть навеки, ещё живут, как в полусне, обрывками и отголосками прежних чувств, страстей и пороков; уже совсем почти разложившийся мертвец изредка бормочет бессмысленное "бобок" - единственный остаток прежней речи и мысли..." (С. Франк. Из глубины.)

Что бормотала врангелевская армия? Несколько десятков русских мыслителей определили диагноз (или диагнозы) самоубийства России, а простые разбитые морально русские люди уже не знали, каким богам молиться, какой родине служить. Бобок! Пропади всё пропадом! А что Константинополю пришедшая эскадра? Над рейдом Мода развевались флаги Англии, Франции, Америки, Греции, Италии, Сербии. России - не было. Сиял солнечный свет, сияла лазурь Босфора, возносились к небу мраморные минареты и купола прекрасных мечетей, среди которых великая Айя-София, бывшая некогда византийским православным храмом. Русские, начиная с екатерининской великой эпохи, рвались сюда, и вот добрели! Встречали корабли десятки и десятки быстрых лодок-каиков, в которых расторопные турки привезли халву, апельсины, лаваш и предлагали всё это обменивать на все что угодно - часы, револьверы, обручальные кольца, шинели. Хочешь - бери, не хочешь - вольному воля.

"Продается всё: и белье, и обувь, и одежда, и золото, и оружие буквально за гроши, - отмечал в приказах по эшелону парохода "Саратов" генерал Мартынов. - Господа, воздержитесь от продажи вещей, потерпите немного..."

Напрасно он уговаривал. Каждый жил своим умом, своим неверием в спасение. У Кутепова, впрочем, были иные приказы. Первый приказ в Константинополе, 18 ноября, когда союзные власти объявили, что русские должны сдать оружие:

"1. Приказываю в каждой дивизии распоряжением командиров корпусов всем чинам за исключением офицеров собрать в определённом месте оружие, которое хранить под караулом.

2. В каждой дивизии сформировать вооружённый винтовками батальон в составе 600 штыков, которому придать одну пулемётную роту в составе 60 пулемётов.

3. К исполнению приступить немедленно и об исполнении донести.

Генерал-лейтенант Кутепов".

За этим приказом открыто стояла несгибаемая воля, для которой спасение людей было возможно только через спасение армии. Но никому в Константинополе не была нужна эта армия беженцев. Наоборот, она могла быть опасной. Французы смотрели на неё как на источник неприятностей и торопились забрать с кораблей побольше русского имущества. Они сгрузили с прибывших судов тонны военной амуниции, десятки тысяч единиц оружия, сотни тысяч пудов зерна, сахара, чая, табака. В залог помощи.

Беженцы были беззащитны. Девятнадцатого ноября армия была сведена в 1-й русский армейский корпус под командованием Кутепова. Он был произведен в генералы от инфантерии. Пехота перемещалась в Галлиполи, казаки - на остров Лемнос, откуда им всем был один путь - либо обратно на родину под расстрел, либо обратиться в беженскую пыль. Врангеля туда не допустили, отделили от армии. Двадцать первого ноября пароходы "Саратов" и "Херсон" с частями корпуса пошли на Галлиполи. Было холодно, ветрено. В борт тяжело били волны. Желтовато-серой полосой тянулся берег, изрезанный высокими холмами. Утром пришли к городку Галлиполи, маленькому, разрушенному недавним землетрясением и бомбардировками английского флота. У небольшой квадратной гавани возвышалась четырехугольная каменная башня, помнившая ещё генуэзцев. Это была горькая для русских земля. Здесь содержались в неволе пленные запорожцы, солдаты Крымской войны и русско-турецкой войны за освобождение Болгарии.

Пароходы снова облепили лодки торговцев, завязалась жалкая меновая торговля, которая вскоре закончилась кровопролитием. Кутепов распорядился прекратить торговлю. В городке Кутепова встречал комендант, французский майор Вейлер, полный блондин среднего роста, и солдаты-сенегальцы из батальона колониальных войск, рослые парни в жёлтых мундирах. Кутепову подвели коня, и они с Вейлером отправились осматривать место для будущего лагеря. В семи верстах от городка, возле устья маледшкой речки Буюк-Доре, впадающей в Дарданелльский пролив, Кутепов осмотрел широкую, в полверсты, полосу между проливом и невысокими горами, отведенную для русских войск. Дул холодный северо-восточный ветер, гнул заросли терна и шиповника.

- И это всё? - спросил Кутепов.

Майор молча кивнул.

Надо было принимать свою судьбу. Кутепов повернул лошадь обратно. Предстояла высадка измученных, потерявших сердце людей на голые камни и песок. Чем он мог поднять их дух? Они потеряли родину, потеряли веру, потеряли всё, кроме жизни. Но зачем такая жизнь? Войска высаживались под мерную дробь барабанов. Горнисты играли "сбор". Солдаты в коротких английских шинелях шли под дождём. Их конвоировали сенегальцы. Картина была печальная. Войска устроились для начала в двух огромных длинных сараях на окраине Галлиполи. Вместо крыши было небо. Это временное пристанище угнетало ещё больше, чем бездомность. Городок превратился в русскую толкучку. Бродили хмурые люди в шинелях, собирали щепки для костров и продавали на базаре разные вещи. Чести старшим не отдавали, считая армию мёртвой. Ещё несколько дней, и от армейской организации останется враждебная всем толпа. Всё дозволено! Этот хаос безначалия расползался даже в штабах, где из-за недавней реорганизации армии в корпус большинство начальников не знало своих новых подчинённых, а многие офицеры потеряли свои должности.

Кутепов был единственным, кто мог что-то изменить. Он видел всё: и тифозных больных, и ослабевших женщин с детьми, и развалившиеся сапоги солдат. Надо было поскорее построить лагерь, чтобы защититься от дождя и ветра. Но строительство должно было основываться на чем-то понятном для всех, а не только на одной мысли спасти собственный живот. Самоспасение было прямой дорогой к полному разложению, когда из-за кружки воды можно было идти прямо по головам слабых. Кутепов строил не поселок беженцев, а военный лагерь по российской военной традиции. У него в руках было только одно сильнодействующее средство: требование полного подчинения воинскому порядку. Он написал в приказе:

"Для поддержания на должной высоте доброго имени и славы русского офицера и солдата, что особенно необходимо на чужой земле, приказываю начальникам тщательно и точно следить за выполнением всех требований воинской дисциплины. Предупреждаю, что я буду строго взыскивать за малейшее упущение по службе и беспощадно предавать суду всех нарушителей правил благопристойности и воинского приличия".

Кутепов заявлял этим, что не отпускает их души, что он не даст им разложиться, как бы они не хотели уйти, уползти из-под тяжкой плиты долга. Какие у него были средства? Гауптвахта в старой генуэзской башне, куда сажали под арест, наказания, определяемые уставом внутренней службы, военно-полевой суд. Все это средства - принуждение. Но как мало одного принуждения для того, чтобы влить в безвольную человеческую массу духовную силу! Особенно у русских, для которых ругать начальство всегда было одним из привычных способов самовыражения. Усилия Кутепова воспринимались большинством с недовольством, как игра в солдатики. У него было только одно безотказное средство - собственная воля и нравственная сила. С утра он обходил Галлиполи и лагерь, следил за работой, налаживал работу, поддерживал дух работающих. Он всегда был подтянут, тщательно одет и уверен в себе, будто за ним был не корпус эмигрантов, а Преображенский полк, традиции Великой России. Лагерь строился по правилам устава внутренней службы. Ставились полковые палатки, полковые церкви, грибки для знамен и часовых, линейки украшались песком и камнями. Перед каждой частью из дерна и песка выкладывали двуглавого орла. Трое суток ставили палатки, ночуя под открытым небом. Поставили палатки, вырыли землянки, сложили очаги из камней и кирпичей. Устроились. Упали на землю. Но Кутепов снова поднял, приказав каждому построить себе койку и набить матрас морской травой. Он не давал им права болеть. Французы, получив имущество Русской армии и её флот, обеспечивали русских питанием, всячески подчеркивая их зависимость. Сперва в паёк входило: 500 граммов хлеба, 200 граммов мясных консервов, 80 граммов риса, фасоли или бобов, 20 граммов кокосового масла, 20 граммов сахара-песка, чай, соль, лавровый лист. Иногда выдавали по осьмушке табаку. Раз в месяц была выдача денег, офицеру - две лиры, солдату - одна. Тут же делались вычеты на оркестр, офицерское собрание, церковь и прочее. Постепенно приспосабливались к лагерной жизни, подчинившись суровому командиру корпуса. При церквах создавались хоры. В воскресение и праздники посещение службы было обязательно для всех. Обязательно! - вот, пожалуй, тот безжалостный принцип, которому следовал Кутепов. Для солдат гражданской войны с психологией добровольчества это было открытым возвращением к дореволюционным порядкам. Тринадцатого февраля 1921 года в Константинополе стал выходить альманах "Зарницы", который отразил на своих страницах небывалую историю "Кутепии", российского государства, просуществовавшего на берегу Дарданелл больше года. Уже тогда становилось ясным, что в русской душе произошли большие перемены. Вот редакционная статья "Наш долг": "Плохо живут русские в Константинополе. Хуже, чем где-либо. Ютятся по трущобам окраин, по лагерям и предместьям. В поисках куска хлеба не брезгуют ничем. Среди них так много молодёжи. У большинства семьи разбиты или остались у красных. Средств никаких. На вид неказисты. Но присмотритесь внимательно: не унывают. Жива русская душа. Голова не переставала работать, по-прежнему отзывчиво усталое сердце. В среде молодёжи происходит любопытнейший процесс. Боятся опуститься. Из последних сил стремятся к свету. В общежитиях, ночлежках, по палаткам лагерей страшная жажда духовной пищи. Не все, конечно, но многие ценят газету и книгу наравне с куском хлеба. Не прочь отказаться ради них от самого необходимого. При первой возможности учатся, стараются наверстать потерянное за войну время. Общим сочувствием была встречена попытка организовать студенческий союз. Идут приготовления к открытию юридического факультета, пополненного рядом предметов коммерческого института. Организуются технические курсы, лекции, кружки. У части молодёжи, особенно среди кадров молодого офицерства, просыпается потребность заняться серьёзным пересмотром трафаретно-интеллигентского мировоззрения. Опыт войны и революции заставляет на многое посмотреть совсем по иному. Грубая демагогия, заученные мёртвые лозунги сейчас холодно встречаются среди молодёжи. Она жаждет искреннего нового слова, свежей русской мысли. Пережитые несравненные страдания сделали её какой-то строгой, научили глубоко презирать всякое фиглярство, всякую фальшь. Даже сенсации, разоблаченья, публичная стирка белья не производят впечатления. Ждут серьёзного, убежденного, искреннего слова. Эта удивительно сильная и в отдельных случаях прямо трогательная потребность нашей молодёжи в духовной пище заслуживает самого серьёзного внимания. Молодые силы ведь это всё, что осталось у честной России. На их плечи пала непосильная тяжесть многолетней борьбы. Не многие остались в живых. Теперь эти юноши, начавшие воевать ещё детьми, выброшены в чужой стране, среди разлагающейся трактирной грязи. Часть борется с окружающей пошлостью и готова работать над собой. Это самые нужные люди. Всё, что осталось культурного, должно им протянуть руку помощи. Это наш долг...

Среди молодёжи есть и, конечно, будут и правые, и левые. Многие уже и теперь по-разному смотрят на будущее России, на разрешение основных проблем русской жизни. Но сейчас всех начинает объединять сознание национального единства. Все хотят быть русскими...

Валерий Левитский".

Все мыслимые и немыслимые силы были уже исчерпаны, осталась последняя национальная. Здесь уже реяли новые чувства, вскоре породившие евразийство.

"Был вечер. Шёл дождь. В тумане - матовые пятна фонарей, как глаза холодных враждебных привидений. По опустевшей Галатской лестнице я спускался к мосту и из лавчонки услыхал граммофон. Он играл вальс "Ожидание", старинный, простенький вальс, под который влюблялись на гимназических балах, писали милые смешные записки. Я остановился... Какие-то чужие звуки мешали музыке. У ворот соседнего дома, прислонившись к стене, плакал рослый юноша, плакал наивно, по-детски, с громким всхлипыванием...

- Что с вами?

- Так... Вспомнилось...

Донёс память о схороненной юности до грязной Галатской лестницы и отслужил панихиду под вальс "Ожидание".

...Это смешно, это невероятно, но вот из этих швейцаров, пекарей, продавцов газет, из всех этих сумевших кусаться, царапаться, но не сдаваться,, вырастает грядущая родина. Когда они сойдут с кораблей, перед ними преклонятся знамёна...

Искупившие смертью и страданием вольные и невольные грехи свои, мы придем строить. Эльпе".

Но не сбылось. Грядущая родина была зажата красным террором. И никогда не было преклонённых знамён. Ни через год, ни через двадцать лет, ни через семьдесят пять. В гражданской войне нет преклонённых знамён.

После ухода белых в Крыму не было жизни оставшимся врангелевцам. Объявили регистрацию офицеров на Дворянской улице в Симферополе, в здании цирка в Севастополе, и пришедших брали и расстреливали в Петряевской балке и на еврейском кладбище. Руководили террором пламенные революционеры Бела Кун и Розалия Землячка. Кун как настоящий победитель опубликовал заявление: "Троцкий сказал, что не приедет в Крым до тех пор, пока хоть один контрреволюционер останется в Крыму; Крым - это бутылка, из которой ни один контрреволюционер не выскочит, а так как Крым отстал на три года в своем революционном движении, то быстро подвинем его к общему революционному уровню России..."

Обречённых косили пулемётами, рубили шашками, топили в море, мозжили головы камнями, хоронили полуживых. Стон и ужас стояли над полуостровом. Оставленных на милость красных раненых, а вместе с ними врачей и сестер милосердия расстреливали прямо в лазаретах. В Севастополе расстреляли свыше 500 портовиков, работавших во время погрузки на корабли белых войск. Екатерининская и Большая Морская улицы, Нахимовский проспект, Приморский бульвар были увешаны трупами офицеров, арестованных на улицах и казненных без суда.

У Ивана Савина, поэта Зарубежной России, воевавшего на гражданской войне, потерявшего в ней четырёх братьев, есть пронзительное стихотворение о расстреле. Оно посвящено памяти погибших братьев. В нём есть такие слова:

И плыл рассвет ноябрьский над туманом,

И тополь чуть желтел в невидимом луче,

И старый прапорщик, во френче рваном,

С чернильной звёздочкой на сломанном плече,

Вдруг начал петь - и эти бредовые

Мольбы бросал свинцовой, брызжущей струе:

Всех убиенных помяни, Россия,

Егда приидеши во царствие Твое...

Галлиполийцы смотрели на проходящие по проливу корабли, провожали взглядами и думали об оставленной Родине. Её уже не существовало, её там добивали, но она всё равно ещё жила. Она жила в Галлиполи трудной жизнью, преодолевая нечеловеческие испытания. Но как бы ни было тяжело, люди чувствовали себя дома, под сенью родных богов, под защитой родных традиций. Вставали в шесть часов утра, завтракали, шли на работы: прокладывать узкоколейную железную дорогу, строить разгрузочные пути и станции, строить кухни, лазареты, бани, склады, мастерские, хлебопекарни. Кроме этих работ, были ещё и другие, чисто военные, - учения, подготовки к смотрам, несение караульной службы. Но это было ещё не всё. Жизнь требовала духовной пищи, и появились библиотека, театр, гимназия, детский сад, академическая группа, технические, гимнастический и футбольный кружки, несколько хоров, корпусная фотография, рукописные и литографированные журналы: За всем этим стоял Кутепов. Он появлялся всюду. При его виде все подтягивались и ощущали, что есть сила, способная помочь, поддержать, покарать или защитить. Части корпуса переставали быть разрозненными и постепенно сплачивались в своеобразный Белый орден. Были введены дуэли между офицерами, принят Дуэльный кодекс: для защиты оскорбленной чести.

"Не следует забывать основной идеи рыцарского поединка: "Божий суд", а не заведомое превосходство одного из противников", - гласил Дуэльный кодекс. Поэтому, чтобы сгладить разницу в стрелковом мастерстве, у дуэльных револьверов сбивались мушки, а при поединке на шашках дуэль прерывалась после первой крови, "ибо дальнейший бой ставит нераненого настолько в неравные условия, что продолжать бой было бы для рыцаря постановлением себя в неудобное положение как джентльмена".

Кутепов запретил даже употребление бранных слов, на которые так богат русский язык. Может быть, этот запрет и разрешение дуэлей были чем-то романтическим и свидетельствовали о непонимании реальности? Просто реальностей было несколько. Самая главная, объединяющая большинство, была такова, что кутеповское управление ей не противоречило. Эта тяга к очищению, обновлению была настолько очевидна, что бросалась в глаза.

"Никогда я так сильно не ощущал, как в этом лагере, - говорил Шульгин, - что не единым хлебом жив человек. В первый раз в жизни я почувствовал, что мы, писатели, - "предмет первой необходимости". Люди просто умоляют дать им газет, книг. Книг - каких угодно, но больше всего хотели бы классиков: иметь в руках томик Пушкина или Лермонтова было бы счастьем для них. Трогательно смотреть на эту вдруг вспыхнувшую в людях жажду культуры, страстное желание не опуститься до животной жизни. Характерно также то, что произошло необычайное обострение национального чувства. Казалось бы, что после всего пережитого люди должны были бы чувствовать себя униженными и угнетёнными. Это и есть, но только в политическом отношении. Но никогда ещё, быть может, за всю свою историю, русские не гордились своей культурой. Наоборот, мы всегда предпочитали всё иностранное. Теперь же, в этих условиях жизни, любовь к своему вспыхнула с необычайной силой: люди требуют с необычайной искренностью, почти с мучением русской книги, русской музыки, русского Бога...

В лагере нет никаких иных властей, кроме русского командования, и вообще нет ни одного иностранца; де факто лагерь экстерриториален. В заключение не могу не отметить прекрасных отношений между галлиполийской армией и местными турками. Оказывается, что можно воевать веками и искренне полюбить друг друга в течение месяцев. Мне кажется, что русские никогда не должны забывать той деликатной ласковости, которую проявили к ним турки в самую тяжёлую минуту исторической жизни обоих народов".

Казалось бы, причем здесь турки? Но именно прежде всего от них, тоже испытывающих горечь поражения, беженцы ощутили поддержку. Старые турчанки приходили в галлиполийские общежития, устроенные в развалинах, молча рылись в кухонной утвари обитателей, вызывая их удивление, потом уходили и возвращались, кто с горшком, кто со сковородкой. В Константинополе при переходе по мосту через Золотой Рог со всех брали плату в два пиастра, а русских пропускали бесплатно, сочувствуя им и угадывая их среди идущих. Таких примеров было много, словно турецкая горечь протягивала руку русской.

Белый орден бесспорно существовал и выражался в сильной, почти религиозной тяге к абсолютному идеалу. Когда они молились в палаточных церквах, пели хором, штудировали науки, занимались спортом, - они отвергали серую действительность и жили духом. Они обыгрывали на футбольном поле англичан в Сан-Стефано со счетом 2 : 0, причём соперники не выдержали морально и покинули поле за двадцать минут до конца матча. Они боготворили Плевицкую, которая приехала в лагерь и стала женой генерала Скоблина, командира корниловцев, боготворили за то, что она была в их глазах частицей России. Они поняли о себе что-то поразительно важное, поняли свою особенность.

Шульгин так писал в "Зарницах": "Если мы белые по существу, рано или поздно Россия - наша... Если мы только "крашенные", - то хотя бы мы взяли Кремль, нам его не удержать: облезлых, грязно-серых нас выгонят оттуда через короткое время.

Будущее русское государство не может существовать без настоящей армии. Настоящая же армия во всех странах мира базируется на известной минимальной нравственности. Нельзя носить кокарду и быть хулиганом. Нельзя... Ибо неминуемо армия превратится в бандитов, а на бандитах власть удержаться не может. Если путём временной потери всей русской территории мы купили это "сознание", то продешевили мы или нет, - об этом ещё судьба не сказала своего последнего слова. Потому что в тех мыслях и чувствах, которые мы сейчас переживаем, в той психологии, которая сейчас в нас зреет, будущность России...

С этой точки зрения и надо смотреть на 1920 год".

Ошибался ли Шульгин или через семьдесят четыре года после начала русской Смуты история подтвердила его правоту? В Галлиполи он не ошибался.

Рядом с Константинополем, где русские беженцы быстро опускались на дно, Галлиполи возвышался как скала. В Галлиполи была армия, она позволяла сохранить надежду, что русские не затеряются, не будут унижены и оскорблены. Впервые в истории люди, лишенные отечества, начали строить его вне своей страны, сохранив себя как национальное целое. 18 декабря, месяц спустя после исхода, в лагерь прибыл Врангель и французский адмирал де Бон. Перед ними были уже не растерянные беженцы, а настоящие войска. Врангель твёрдо заявил: "Армия остаётся!" Де Бон, показывая на клумбу с двуглавым орлом, выложенным ракушками и цветными камнями, предсказал: "Он взлетит".

Было ли это простой любезностью? Скорее всего. Французы не хотели сохранять русскую армию, не хотели, впрочем, и её мгновенной ликвидации, чтобы не иметь дела с вооружёнными толпами, а стремились постепенно распылить её по миру. А русские идеалисты желали воссоздать на чужбине что-то своё.

Первое столкновение произошло вскоре после перебазирования в Галлиполи: сенегальский патруль арестовал двух русских офицеров за то, что они шли по базару и громко пели. При аресте офицеры сопротивлялись, их избили прикладами до крови. Начальник штаба русского корпуса генерал Штейфон, как только узнал об этом, тотчас был у французского коменданта и потребовал освободить офицеров. Майор Вейлер отказал и вызвал караул, подкрепляя свой отказ. Тогда Штейфон вызвал две роты юнкеров Константиновского военного училища и двинул их на комендатуру. Сенегальцы разбежались, бросив два пулемёта. Воевать всерьез им было страшно. Юнкера освободили товарищей из заточения, и с тех пор французы перестали высылать свои патрули в город. Юнкера, когда проходили строем мимо французской комендатуры, весело пели песню на стихи поручика Михаила Лермонтова:

Скажи-ка, дядя, ведь не даром

Москва, спаленная пожаром,

Французу отдана...

Им жизненно важно было остаться русскими. Только русскими, чтобы выжить.

А неподалеку, в Константинополе, их соотечественники разлагались и гибли. Женщины становились содержанками или проститутками, мужчины - мелкими торговцами, игроками, жуликами. Эти превращения дали плодотворную пищу творческой фантазии Михаила Булгакова, Алексея Толстого, Аркадия Аверченко. Тараканьи бега это не выдумка писателей, а бытовая подробность беженского быта. В районе Гранд базара было множество русских харчевен и столовок. Выстроенные из фанеры и обтянутые палаточной парусиной, они украшались надписями "Казбек", "Ростов", "Одесса-мама", "Закат". Там подавали борщ и котлеты, "горькую русскую", "перцовку". На площади перед мечетью шла торговля обручальными кольцами, часами, серьгами, столовым серебром, одеялами, подушками, одеждой. Предприимчивые интенданты продавали через агентов целые партии белья и обмундирования, пожертвованных иностранными благотворительными организациями для русских беженцев. А бедняки за неимением товара пускались во все тяжкие и продавали медные кольца как золотые, стекляшки - как драгоценные камни, за что, случалось, были и жестоко биты доверчивыми турками порой до смерти. Все шло на продажу с лотков: спички, карандаши, конверты, бублики, пончики, книги - "История государства Российского", учебники, томик Пушкина.

Веселая была жизнь. На площади Таксим, где Всероссийский Земский Союз получил бесплатно участок земли, была устроена палатка-столовая для беженцев. На Таксиме каждый день толклись тысячи. Одни устраивали лотереи-крутилки на подставке-треноге и за пять пиастров предлагали прохожим выиграть мыло, папиросы, рахат-лукум, дешёвое вино, консервы. Другие предлагали силомеры, знаменитые "три листика", "красное выигрывает, чёрное проигрывает", красочные панорамы, лотки с пончиками и прочие изобретения беженского ума. Наиболее удачливые даже процветали, слившись в компании, и открывали новые предприятия: кинотеатр в дощатом бараке, цирк-шапито, кегельбан, воздушные качели. Особый интерес вызывал "Паноптикум", где демонстрировались женщина с хвостом и человек-зверь с далеких и несуществующих островов, который питался только своим собственным мясом. Владельцами "Паноптикума" были греки, а экспонатами - русские беженцы. Весело было и в цирке, где зрители смотрели "небывалый в Константинополе и во всем мире номер - женскую французскую борьбу". Перед началом представления перед цирком выходила полуголая женщина и звонила в тяжелый колокол, призывая на русско-турецком немыслимом языке:

- Эффенди, гельбурда, рус ханум хорош борьба!

Эта борьба вызывала у турок большой интерес и они азартно кричали, когда "мадам Лида" укладывала на лопатки "мадам Галю".

От площади Таксим рукой подать до богатой улице Пера, на которой расположено российское посольство. Оно построено на русской земле, её привезли по приказу Екатерины Великой на кораблях из России. Но кто сейчас вспоминает об этом? Почти напротив посольства, вниз по направлению к Галатской лестнице, возле кованых железных ворот военного лицея, украшенных круглыми щитами, в жару, холод, дождь всегда сидит слепой солдат и играет на нечищеной тусклой валторне бередящие душу вальсы "Берёзка" и "На сопках Маньчжурии". Что занесло его сюда? Где потерял он глаза? Кто он? Льётся рыдающая музыка. Вокруг слепого солдата толпятся праздные прохожие и угрюмые русские беженцы. Если бы эти вальсы услышали в Галлиполи, то там они вызвали бы не глухую горечь. Там военная музыка поднимала дух, а здесь - рыдала. Разница была безмерная. В Константинополе - долгий шок, неловкие попытки приспособиться к чуждой действительности оборачивались в конце концов превращением русского беженства в эмигрантскую пыль. Что оставалось несчастным? Одни опускались на дно, другие возвращались в Советскую Россию на гибель, как генерал Слащёв, третьи вырывались в Европу. Но мало кому могло прийти в голову перебраться в Галлиполи. Там не было рая. Там росло кладбище умерших от болезней или застрелившихся. Оттуда бежали слабые. Там была тюрьма на бывшем броненосце "Георгий", где нарушители дисциплины искупали вину.

И всюду  - горе. А для тех, кто утратил веру, - горе вдвойне. Только над клочком земли развевался русский флаг - в Галлиполи, в страшной для многих Кутепии. Что построил Кутепов, ещё трудно было разглядеть, то ли казарму для последних воинов белой идеи, то ли военный орден. Для европейских либералов Кутепов был сатрапом.

"В конце 1920 и начале 1921 года в Галлиполи совершилось русское национальное чудо, поражающее всех и заражающее всех, непричастных к нему.

Разрозненные, измученные, духовно и физически изнурённые остатки армии генерала Врангеля, отступившие в море и выброшенные зимой на пустынный берег разбитого городка, в несколько месяцев, при самых неблагоприятных условиях, создали крепкий центр русской государственности на чужбине, блестяще дисциплинированную и одухотворенную армию, где солдаты и офицеры работают, спят и едят рядом, буквально из одного котла, - армию совершенно отказавшуюся от партизанщины и личных интересов, нечто вроде нищенствующего рыцарского ордена. Во главе этой невиданной в истории русских войн армии стоит ещё молодой генерал, - человек совершенно русский, совершенно решительный и совершенно честный. Топором, не резцом обтесывал он здание, которое строил. Летело много щепок, а вышло совсем хорошо. Что же сделал в Галлиполи со своими войсками генерал Кутепов? Он вдохнул в толпу идею, которая была у него самого".

Эти слова принадлежат Сергею Резниченко, представителю Российского Земского Союза в Галлиполи. Ими он убеждал своих руководителей, находившихся в Константинополе. Столкнувшаяся на краю Европы с угрозой гибели русская национальная идея выдвигала на первый план героических людей, способных на самопожертвование или долгую мучительную подвижническую работу.

Приехала в Галлиполи знаменитая певица Надежда Плевицкая и сразу стала любимицей. Кто не слушал её дивного пения и у кого не перехватывало горло? Глядя на иссушенные русские лица, Плевицкая отдавала песне всю страсть, будто молилась и взывала к русским богам. Для неё, крестьянской дочки, дыбившейся из глубины жизни и подвившейся до царскосельских высот, где её слушали царская семья и вся аристократическая Россия, Галлиполи стал уголком родины. Пела, а перед ней вставали картины прошлого: Троицкий монастырь, где она была послушницей, откуда сбежала, первые выступления в киевском кафешантане "Аркадия", первые концерты, успех, слава, Петербург, замужество за поручиком Кирасирского полка Шангиным, начало войны, поступление сиделкой в госпиталь, тяжелое ранение Шангина, смерть, революция, пучина горя...

У её слушателей были сходные воспоминания. Над Галлиполи реяли русские грёзы. И вряд ли прошлое Марии Захарченко, скромной на руках от тяжёлой контузии. Через три дня после смерти мужа у Марии рождается дочь. Но над Марией тяготеет какой-то рок. Недолго было дано ей нянчить ребенка. В январе 1915 года, потеряв близких людей, Мария преодолела невероятные преграды и добилась возможности вступить вольно-определяющейся в Павлоградский гусарский полк. В чем-то ей было суждено повторить судьбу Плевицкой, только она пошла не в госпиталь и вытерпела войну до конца. Женщина на войне, в кавалерии, в разведках, атаках, в повседневных тяготах - вот что она вытерпела. Её наградили двумя Георгиевскими крестами. Первый она получила за разведку, которая закончилась неудачно: Мария с двумя солдатами наскочила на немецкую заставу, один был сразу сражён наповал, второй ранен в живот. Мария, сама раненная в руку, под огнём вынесла солдата к своим. Второй крест она получила за поиск под деревней Локница. Она вызвалась добровольно провести команду разведчиков в тыл немецкой части и прошла вброд ледяную ноябрьскую реку и болота, а в результате была пленена рота противника. Впрочем, ордена отражали только внешнюю сторону её боевых подвигов. Нравственно она была много сильнее большинства офицеров-мужчин, что особенно проявилось осенью рокового семнадцатого года, когда фронт развалился, а она вернулась в пензенское имение. Окрестные помещики не выдержали страха погромов, бежали в Пензу, бросив свои дома на разграбление. Мария не уехала и заставила себя уважать, создав из пензенской гимназической молодёжи и юнкеров группу самообороны, которая отвечала на разбои решительными мерами. Мария не остановилась даже перед захватом большого села, жители которого организовали грабежи, добилась выдачи зачинщиков, они были расстреляны, а уведенный скот вернула хозяевам.

В роли раздатчицы питательного пункта, выделялось из общего ряда. Ей было двадцать семь лет, которые она отметила в Галлиполи. По сравнению с Плевицкой Мария не отличалась большими талантами, если не считать небывалого для женщины бесстрашия. Её девичья фамилия Лысова, она происходила из дворян Пензенской губернии. Матери своей она не помнила, мать умерла почти сразу после рождения Маши. Девочка воспитывалась в отцовском имении, достаточно запущенном для того, чтобы приносить большой доход, но вполне жизнеспособном для того, чтобы давать его владельцам чувство свободы. Мария вырастала помещицей, хозяйкой, любящей окружающую её родную землю. Она была хорошей наездницей, лошади были для неё любимыми существами. А если учесть, что её отец был занят службой в Пензе и не мог уделить ей сколько-нибудь заметного внимания, то жизнь девочки в поместье, хозяйкой которого она ощущала себя с ранних лет, предстает полуромантической, полусиротской. Четырнадцати лет Мария поступила в третий класс Смольного института, который закончила в 1911 году. Затем провела год в Лозанне, откуда вернулась в пензенское имение, которое стала приводить в порядок, проникшись чувством хозяйки. Она поняла, что привязана к дому, земле, лошадям, что ей не надо ни Петербурга, ни Швейцарии. Мария настойчиво вела дела, создала при имении небольшой ремонтный конезавод, сделала его образцовым. Зимой 1913 года она гостила в столице в семье капитана Семеновского полка Штейна и там судьба свела ее с капитаном Михно, добровольцем японской кампании, доблестным офицером. В октябре того же года Мария вышла за него замуж. Поместье отодвинулось на второй план, лошади позабыты до поры до времени. Она влюблена. А дальше - война, капитан Михно умирает у нее на руках.

Но долго ли могли сражаться два десятка человек с целой губернией? Дворянская Россия не была побеждена, но была отброшена. Мария была вынуждена, распустив свой отряд, скрываться в Пензе во флигеле своего дома. Там она занималась переправкой офицеров через чехословацкий фронт к Колчаку, отправляя их вместе с обозами на восток за солью, и сама ходила вместе с ними, проверяя надёжность дороги.

Казалось, судьба хранила её. Она вышла замуж за мужниного друга, полковника Захарченко. Но кто мог обещать сохранение жизни в России в восемнадцатом году? Вскоре власти заподозрили Марию в содействии белогвардейцам. Надо было скрываться. Бежать как можно быстрее. И они с мужем устремляются на юг. Полковник Захарченко трезвее её, он понимает, что надо делать - путь его лежит в Персию. Там он прежде служил в Персидской бригаде и потому имел обширные связи.Мария проделывает путь на юг, как до нее тысячи офицеров, и вот они с мужем в Персии, где сильно российское влияние и где можно пересидеть Смуту. Пока Захарченко устраивался, она после короткого затишья, после первых же слухов о борьбе белых на юге России решила всё переменить и вернуться. Они едут обратно кружным путем - через Индию и дальше на английском пароходе через Суэцкий канал, Босфор и Дарданеллы, Чёрное море. В Новороссийске полковник Захарченко вступает в командование кавалерийским полком, а Мария становится его ординарцем. Затем - поход на Москву, тиф, снова кавалерийское седло. Потом - Новороссийская катастрофа, Крым, бои в Северной Таврии. Полковник Захарченко был счастливее её и умер от ран перед эвакуацией из Крыма. Мария похоронила его, оставшись после этого в строю, где искала под пулями утешение. В одном из последних боёв она была ранена, отбилась от полка и только каким-то чудом, с отмороженными руками и ногами, добралась до Керчи, успев на пароход. Что было в Галлиполи, воспринималось ею терпеливо, ибо она верила, что здесь её жизнь не закончится и ещё придётся воевать за Россию. Мария Захарченко была одной из песчинок русской армии на холодном берегу пролива. Для неё было три опоры - Бог, Россия, Кутепов. Она не нашла счастья, маленького семейного счастья, для которого её готовили в Смольном институте. Может быть, она бы тихо и угасла от тягот, болезней, тоски, если бы не могучая вера в своё предназначение.

Армия возрождалась. Двадцать пятого января, в день Святой Татьяны прошёл незабываемый военный парад. К нему готовились давно, он должен был показать всему миру, что белые не исчезли. Войска были подготовлены, и ещё до начала парада, по одному их виду было понятно, что эти стоявшие "вольно" люди заряжены огромной силой. Над строем возвышались старые императорские и новые знамёна. Наконец прозвучала долгожданная команда: "Смирно, на караул!" Заиграл оркестр, знамёна внесли в палатку, где совершалось богослужение. После богослужения вынесли из палатки крест, иконы, хоругви. Вышел греческий митрополит Константин в красной мантии, с маленьким хрустальным крестом в руках, которым он благословлял. За ним - священники. За духовенством вынесли знамёна, вслед за ними шёл генерал Кутепов в сопровождении французских офицеров, греческих и турецких чиновников. Оркестр заиграл "Коль славен". Офицеры взяли под козырёк. Торжественно-величаво проплывали знамёна. Командир корпуса обходил фронт. Все с нетерпением ждали парада. И вот - пошли! Стройными колоннами, отбивая шаг, с застывшими на плечах винтовками проходили части. Блестели в салюте офицерские шашки. Гремел Преображенский марш. И всем стало ясно, что свершилось чудо воскрешения. Армия жила! "Господи, неужели это те самые беженцы? - мелькало у многих. - Неужели два месяца назад..."

Но с кем воевать? Троцкий и Ленин далеко, а ближе всего французы, которые глядят на русскую военную силу, как на занозу. Союзники прямо говорили, что им тяжело содержать русскую армию, что это не может продолжаться бесконечно. О поступленных в залог кораблях русского флота и военном имуществе речи не шло. Зато на галлиполийских складах французские сержанты требовали принимать продукты по указанному в этикетках весу, а никак не по фактическому. Недовес составлял часто половину. Одна из поставленных в Галлиполи пьес называлась "В чужом пиру похмелье", А. Н. Островского, вторая "Без вины виноватые". И было в названиях этих пьес что-то символическое. Правда, "Волки и овцы" уже трудно было бы отнести к этому ряду. Здесь аналогии кончаются. Кутеповский корпус показал французам, что готов защищать своё достоинство. Это произошло открыто, с некоторой насмешкой: "Вам нужно наше оружие? Так придите и возьмите", - в ответ на приказ генерала Шарпи сдать оружие.

Давление французов заключалось не только в подобных требованиях. Они сократили паёк и повели настоящую пропагандистскую кампанию, выпуская различные обращения и объявления, в которых рекомендовали беженцам уезжать в Бразилию или Советскую Россию, где якобы для них были приготовлены хорошие условия. 17 апреля французское правительство издало сообщение: "Все русские, находящиеся ещё в лагерях, должны знать, что армии Врангеля больше не существует, что их бывшие начальники не имеют больше права отдавать им приказания, что они совершенно свободны в своих решениях и что впредь им не может быть предоставлено продовольствие".

Это было очень похоже на конец. Новый французский комендант, полковник Томассен, маленький, сухощавый, пожилой господин в форме колониальных войск, был с русскими в обращении очень строг. Он, не церемонясь, заявил генералу Витковскому, что русские должны подчиняться ему, Томассену, абсолютно все, от солдат до высших чинов. Витковский ответил вполне определенно. Тогда Томассен пригрозил, что примет все меры, чтобы приказания французского командования исполнялись, а русский генерал, не исполняющий его приказаний, не может оставаться в Галлиполи. Витковский сказал, что русские войска будут подчиняться только своим начальникам. На том разговор прервался.

Штаб корпуса тотчас отдал все нужные распоряжения на случай тревоги и скорейшего захвата городского телеграфа. Командир броненосца "Георгий Победоносец", стоявшего на рейде неподалеку от французской канонерки, должен был по получении особого приказа протаранить её и потопить, чтобы уничтожить её радиостанцию и ослабить французские силы. Столкновение, казалось, неминуемо. По ночам в лагере проводились тревоги, разрабатывались планы прорыва с полуострова в направлении Константинополя. Наверное, тогда все были бы обречены на гибель, ведь в Константинополе стоял союзнический гарнизон. Неужели галлиполийцы были готовы сражаться со всей Европой? Может быть, не только готовы сражаться, но и победить. Кутепов принял следующий план. В случае прекращения французами снабжения и предъявления ультиматума о разоружении корпус двинется походным порядком на север, распространяя слух о своём стремлении перебазироваться в Болгарию. Затем, приблизившись к Константинополю, повернуть на восток и форсированными маршами занять позицию возле Чаталджи, а потом и Константинополь. Кутепов понимал, что шансы его минимальны. Но он рассчитывал на внезапность, на усталость европейских войск от войны, на благоприятное соотношение противоборствующих в этом районе сил, турок-кемалистов и греков, не скрывавших своих чаяний овладеть Царьградом. С военной точки зрения в этом плане не было ничего невозможного. К тому же греки обещали поддержку снабжением, перевязочными средствами, проводниками.

Было разведано и самое уязвимое место у Булаирского перешейка, где стоял французский миноносец, - опасались огня его пушек. Но оказалось, что огонь не действителен, так как дорога защищена с моря каменистой грядой. Всё было разработано до мелочей. Юнкера Сергиевского училища должны были обезвредить сенегальский батальон. Семьи офицеров должны были следовать вместе с главными силами...

Судьбе было угодно пощадить галлиполийские войска. Кутепов не прибил щита к воротам Царьграда. Но французы, поняв, что они не в силах мирно вытеснить русских, решили умерить пыл. После подхода к Галлиполи французской военной эскадры полковник Томассен заявил Кутепову, что будет высажен десант для учебного маневра по овладению городом, и натолкнулся на хладнокровный отпор: "По странному совпадению завтра назначены и маневры всех частей моего корпуса по овладению перешейком".

Французы отменили маневры, ночью эскадра ушла. Галлиполи, ставшее в местном фольклоре "Голым полем", что звучало гораздо роднее, породило целую волну литературного творчества. В машинописных журналах публиковались карикатуры, стихи, рассказы, словно офицеры все поголовно вспомнили, что многие русские писатели носили погоны Державин, Лермонтов, Давыдов, Толстой, Фет, Гумилев...

В одном из самых талантливых галлиполийских журналов "Развей горе в голом поле", редактируемом полковником А. Козинцом, была помещена такая карикатура. Умирающего белого солдата французский генерал, ругаясь, засовывает в коробочку с надписью "Галлиполи" и передает на хранение сенегальцу. Это в ноябре 1920 года, а в мае 1921 он к ужасу собравшихся иностранцев выскакивает оттуда здоровым, в полной форме и с пулемётом. В журнале "Эшафот", который делали всего двое - Георгий Шевляков и Николай Муравьев, печатался с продолжением юмористический роман "Браслет графини". Больше мы ничего не знаем о Георгии Шевлякове и Николае Муравьеве. Первый сочинял в "Эшафоте" тексты, второй рисовал. Изображённый Шевляковым поручик Муравьев, бледный, юный, в перешитых из юбки брюках, предстает перед нами с этих страниц. И тут же отступает в сумерки истории. Много их было. Шульгин подметил верно: они особые, из них возродится Россия, преодолев красное безумие. Но - когда?

И словно отвечая, в Софии появляется неожиданный сборник статей Петра Сувчинского, Петра Савицкого, князя Н. С. Трубецкого и Георгия Флоровского "Исход к востоку". Константинопольский альманах "Зарницы" сразу отозвался на его появление, выделив в сборнике главное: "Русские народные массы подвержены были в своём историческом развитии культурному влиянию Запада лишь в хозяйственной, но не в духовной сфере. Культурные верхи в России именно потому и отделены пропастью от её низов, что источником их культурной жизни является не Восток, которым живут низы, а Запад, с которым низы не имеют ничего общего".

С выхода в свет этого сборника и повело своё начало евразийство. Вряд ли галлиполийцы могли предвидеть в той небольшой книжке и её авторах провозвестников своего будущего с указанием сроков избавления России. Но достигнув первой задачи - выжить, белые воины искали путей к возрождению. Путь к Востоку? Что ж, прекрасно! От Запада они уже вкусили за годы Смуты и испытывали к нему непреходящую благодарность. К Востоку! В предисловии к софийскому сборнику, однако, говорилось: "Мы не имеем других слов, кроме слов ужаса и отвращения, для того чтобы охарактеризовать бесчеловечность и мерзость большевизма. Но мы признаём, что только благодаря бесстрашно поставленному большевиками вопросу о самой сущности существующего, благодаря их дерзанию по размаху, неслыханному в истории, выяснилось и установилось то, что в ином случае долгое время оставалось бы неясным и вводило бы в соблазн: выяснилось материальное и духовное убожество, отвратность социализма, спасающая сила Религии. В исторических сбываниях большевизм приходит к отрицанию самого себя и в нём самом становится на очередь жизненное преодоление социализма".

Это пророчество евразийцев о самоубийстве социализма было тогда многим понятно, но заключавшееся в нём указание на то, что оно может случиться в далёком будущем, ставило на повестку дня вопрос о смысле борьбы. Что же делать? Только молиться? Или рыдать? Или просто учиться, сажать огороды, чинить сапоги, задумчиво глядеть на плывущие по проливу пароходы?

Вспомните слова Георгия Флоровского: "Попыткою не считаться с жизнью, попыткою пойти напролом было "белое" движение, и здесь именно коренился его неизбежный неуспех".

Каково было это осознавать рядовым участникам Белого дела? Это была жестокая истина. С одной стороны, рыцарство Белой идеи было опорой духа, а с другой всё больше и больше становился разрыв между мечтами о возвращении в Россию и самой Россией, окутанной красной мглой.

Прогремели отголоски Кронштадтского мятежа, возродили было надежду и быстро затихли. Мятеж был жестоко подавлен, Галлиполи печально опустил голову. Весна обманула. Цвели шиповник, тёрн, бобовник, покрывая гористые склоны розовыми облаками. Вокруг города цвели черешни, айва, персики, абрикосы. Буйно зеленели травы - такие же, как на родине - мятлик, клевер, лисохвост, костры. И чем щедрее распахивалась весна, тем неопределённее становилось положение русского корпуса.

Полковые церкви всегда были полны.

Французы не оставляли мысли распылить корпус по европейским странам. И рано или поздно это должно было случиться.

Врангеля не пускали в Галлиполи. Он не считал нужным сдерживать свои чувства и на одном приёме в Константинополе не подал руки французскому генералу. Обострение перешло в оскорбление. Вскоре французы объявили, что прекращают довольствие русского корпуса. Врангель вызвал к себе Кутепова. Генерала провожали невесело, предполагая, что он может и не вернуться в Галлиполи. А не вернётся Кутепов, что тогда будет с корпусом? Впервые мысль о незаменимости сурового безжалостного генерала возвысилась над всеми упрёками и обвинениями в его адрес. Неужели без Кутепова им не прожить? Смогут ли другие генералы, Витковский, Туркул, Пешня, Манштейн, Штейфон заменить его?

Кутепов должен был вернуться при любых обстоятельствах. В Константинополе, объясняясь с французами, он спокойно и твёрдо сказал:

- Ваше право прекратить доставлять продукты моим войскам, и я не могу входить в обсуждение ваших возможностей, но прошу вас принять во внимание и моё положение. Я не могу допустить, чтобы мои люди умирали от голода или превратились в банду разбойников. Я отдал распоряжение даже в случае моего отсутствия поступить так, как вы сами, генерал, поступили бы на моем месте, имея на руках голодные части и сознавая свою ответственность за них.

Это были полные достоинства слова боевого офицера., знающего цену офицерскому слову. Ни повышенного тона, ни угрозы не услышали от него бывшие союзники.

Французское командование возобновило доставку продовольствия. Кутепов благополучно вернулся в Галлиполи. Его несли на руках. Оказалось, его ждали с нетерпением, как вождя. Он стал вождём.

Начинались короткие месяцы его триумфа.

Они были отмечены возвышенными и жестокими событиями, подобными грохоту грома и блеску молний, озаривших галлиполийскую сцену последнего акта Российской империи. Здесь было всё: и благородство, и сила духа, и безжалостность, и красота погибающей русской Атлантиды. Чтобы понять происходящее, перенесемся в тот городок на берегу Геллеспонта, помнившего и аргонавтов, и полчища Ксеркса, и томившихся в неволе русских солдат. Срок пребывания белых должен был скоро закончиться. Врангель вёл переговоры с королем Сербо-Хорватского Королевства Александром и с правительством Болгарии о перемещении туда русской армии. Слухи о переменах будоражили обитателей лагеря.

Сколько месяцев можно прожить на чужбине в палатке, не ведая, что ждёт тебя в скором будущем? Изо дня в день повторяется одно и то же: караул, наряды, учения. Неподвижно стоят часовые возле грибков у покрытых чехлами знамён. Кто-то полощет в речушке рубаху. Из кухни плывёт дым. Со стороны кладбища доносится лёгкое металлическое позванивание, это сделанный из жести венок постукивает о свинченный из рельсов большой крест...

Смерть в Галлиполи была частью обыденного существования. Умирали от ран, от болезней, стреляли сами себя. И кладбище росло. Но уступать французам, унынию и даже смерти не хотели. Они были православными христианами и помнили свой долг. Штаб корпуса объявил конкурс на лучший проект памятника. Было предоставлено восемнадцать работ, первое место и премию в пять лир получил проект часовни в псковском стиле, второе и три лиры - проект надгробия в римско-сирийском, выполненный поручиком Технического полка Акатьевым. Результаты конкурса утверждал Кутепов. Он выбрал второй проект, так как его осуществление было проще и дешевле, выбрал, не подозревая, что таким же будет и памятник на его символической могиле. Вопрос о строительном материале Кутепов разрешил просто, приказав каждому, невзирая на чин и служебное положение, принести по одному камню, весом не менее четырёх килограммов. В несколько дней было принесено двадцать четыре тысячи камней, даже малые дети несли песок и камешки.

Девятого мая памятник был заложен. Как это назвать? Данью невозвратному прошлому? Или знак для будущего? Но одновременно с этим в лагере возрастала напряжённость, усталость от мысли о ненужности борьбы. Всё больше было рапортов о переводе в беженцы, то есть о выходе из полков. Это можно было назвать смягчённой формой дезертирства, во всяком случае Кутепов не жаловал упавших духом. Их рапорты подолгу не рассматривались, а в конце концов беженцев изолировали в отдельном лагере на расстоянии километра от воинского. Но и там они должны были подчиняться воинской дисциплине, чтобы не расшатывались основы воинской организации в корпусе. Постепенно расслоение стало осознаваться не только в штабе, но и в каждой палатке. Одни уже отказались в душе от всякой борьбы, другие же видели единственную возможность спастись только в полковом товариществе.

Тут случилось событие, которое выявило болезненность раскола со всей очевидностью. В Галлиполи прибыл пароход, и французский комендант объявил, что набираются желающие уехать на работы в Болгарию. Соблазн был огромен, ведь появлялся наконец шанс вырваться из неизвестности. К тому же снова затормозились переговоры об организованном перемещении в славянские страны. Перед Кутеповым вырастала не решаемая задача. Около тысячи человек перебралось на пароход, двадцать третьего мая он отплыл в Бургас. Это был мучительный для галлиполийцев день. Не было никакой уверенности, что завтра или послезавтра пароход не вернется забирать новых пассажиров. Французы получали возможность раздробить монолит непрерывными целенаправленными ударами. Необходимо было ответить более сильным психологическим ударом. Что делать? Выставить пулемёты? Загнать слабодушных за решётку? Нет, закрыть границу Кутепов уже не мог. Надо было найти что-то другое. И это было найдено. Он отпускал всех, давая три дня полной воли, с двадцать третьего по двадцать седьмое мая. Теперь не действовали никакие приказы. Все внешние скрепы были сняты. Оставалась только внутренняя привязанность русского человека к своим богам, - православию, Родине. Три дня лагерь бушевал. Волна усталости и своеволия наталкивалась, била по традиционной русской крепости. Двадцать седьмого мая всё было кончено. Ушло две тысячи человек. Всего две тысячи. Кутепов победил окончательно в этом самом трудном поединке, где не имела никакого значения воинская дисциплина. Возможно, ему помогли Скобелев, Храм Христа Спасителя, скромные иконы палаточных галлиполийских церквей? Сны о России? С двадцать восьмого мая корпус снова зажил по законам армии. Но это был выздоровевший корпус. Снова были учения, караулы, работа. Действовали шесть военных училищ, классическая гимназия. Действовали штаб-офицерские курсы, офицерские курсы при Константиновском военном училище, Военно-образовательные курсы при Корниловском полку, Курсы для младших офицеров Марковского полка, Курсы ротных командиров, Офицерская артиллерийская школа, Обер-офицерские артиллерийские курсы, Курсы офицерской кавалерийской школы, Офицерская инженерная школа, Радиотелеграфная школа, Военно-административные курсы, Курсы для подготовки воинских начальников, Гимнастическо-фехтовальная школа, Высшие образовательные курсы, Курсы иностранных языков, Бухгалтерские курсы, Технические курсы, Курсы телефонного и телеграфного дела, Радиотелеграфные курсы, Курсы теории двигателей внутреннего сгорания, Курсы конструкции мостов. Корпус стал учебным корпусом. Кутепов делал всё от него зависящее, чтобы молодёжь получала образование. В силу своей скромности он не призывал никого учиться, а помогал организовывать учебу. Благодаря ему в Прагу в университет направили сто русских юношей из Галлиполи. Он буквально заставил их принять, втиснул в европейские аудитории. Должно быть, Кутепов вспомнил тогда далекую пору своей молодости, когда он на своё жалованье давал образование младшим братьям и сёстрам.

О приказе № 323 в лагере помнили все. Ещё слишком мало прошло времени. И угроза военно-полевого суда была не пустой. В скором времени в этом убедились. Был отдан под суд сорокапятилетний полковник Петр Николаевич Щеглов. Он был кадровый офицер, окончил Николаевское инженерное училище в 1897 году, служил в саперных и железнодорожных частях, в 1918 году сформировал Добровольческий железнодорожный отряд и присоединился к Добровольческой армии. Он был старше Кутепова и многих генералов. Полковник надломился, не выдержав лагерной жизни. Он записался в беженцы, чтобы свободно покинуть Галлиполи на первом пароходе. Но пароход не пришёл, и полковник остался здесь навеки. Его вина не вызывала ни у кого сомнений. Она видна из его собственных показаний: "...Последнее время... при самом обыкновенном разговоре, невольно для себя перехожу быстро в горячий спор и сильно повышаю голос чуть не до крика. О генерале Кутепове я действительно говорил как ходящий слух, что он получает жалованье 200 лир в месяц, что имеет стадо баранов и состоит пайщиком Московского кооператива - гарнизонной столовой. О генерале Врангеле говорил, что по слухам он имеет мануфактурный магазин в Константинополе на улице Пера, и о других генералах, которые все обеспечили себя предприятиями. Мы же все офицера до сих пор ничего не можем создать и остаемся нищими. Касаясь политического положения нашей армии во время генерала Деникина, я говорил, что было бы гораздо лучше принять посредничество Англии войти в соглашение с большевиками для того, чтобы остаться в Крыму и там организовать своё маленькое государство, где и ожидать дальнейших событий... Я не помню, чтобы я говорил, что настоящая Русская армия - есть Красная армия, но что я недоволен только порядком в нашей армии, когда старшие офицеры должны служить рядовыми, а вчерашние гимназисты командуют полками и выше, каковое неудовольствие возникает не только у меня, но у всех старших офицеров и что большинство офицеров с высшим образованием и кадровых служит сейчас в Красной армии потому, что Добрармия их оттолкнула. По приезде в Галлиполи я случайно попал в армию, будучи записан на пристани. Хотел же остаться только беженцем, никому не мешая действовать в желательном направлении. Больше добавить ничего не могу.

Полковник Щеглов".

Бедный Пётр Николаевич надеялся, что суд простит его невольные прегрешения против строгих порядков нищенствующего галлиполийского ордена. Да, он отказался от армии, по-обывательски повторял слухи, которые не имели под собой никаких оснований, поспорил с молодыми офицерами, а они посчитали себя оскорблёнными... Какая ему полагалась кара? Умышленно распространял заведомо ложные слухи, явно порочащие и подрывающие авторитет и доверие к высшим военным начальникам, вёл разговоры, возбуждающие сомнения и убивающие веру в дело Армии, чем мог вызвать беспорядки и волнения в войсках. А за это одна кара - смертная казнь через расстреляние. Свидетелями на суде были молодые офицеры: штабс-капитан Марковского пехотного полка Алексей Клементьевич Смола-Смоленко, подпоручик Марковского конного дивизиона Сергей Владимирович Гринёв, штабс-капитан Алексеевского пехотного полка Николай Алексеевич Лентуков. Все они годились в дети полковнику Щеглову.

Тридцатого июня приговор был объявлен. Прошение о смягчении приговора Кутепов оставил "без уважения". В ночь на первое июля, в самую глухую пору, в два часа двадцать минут Щеглова расстреляли. Его не могли пощадить. И дело не в личной оскорблённости командира корпуса, у которого не было никаких сбережений, а всех привезенных рублей хватило для обмена на несколько лир. Дело в той незримой черте, которую нельзя было преступать, ибо за ней начинался развал.

Кутепов понимал, какой грех он взял на себя, но в его душе не было сомнений, на чаше весов тысячи жизней легко перевесили одну. Наутро после казни несчастного полковника продолжилась будничная жизнь корпуса и продолжилось строительство памятника. Жарким утром шестнадцатого июля памятник был открыт и освящён. Когда сняли брезент, открылся мрачно-величественный каменный курган, увенчанный белым четырёхконечным мраморным крестом. На белой мраморной доске сияли золотые буквы: "Упокой, господи, души усопших. 1-й Корпус Русской Армии - своим братьям воинам в борьбе за честь Родины, нашедшим вечный покой на чужбине в 1920-1921 гг. и в 1854-1855 гг. Памяти своих предков-запорожцев, умерших в турецком плену".

Надпись повторялась на турецком, греческом, французском языках. У кладбища выстроились войска с развёрнутыми знамёнами, оркестр играл марши. Во время торжественной службы священник отец Миляновский произнёс такое сильное слово, что многие, на чьих глазах здесь, на этом холме, отпевали умерших, почувствовали особый смысл происходящего. Седой, в горящем на солнце облачении, вздымая в руках крест, священник говорил:

- Путник, кто бы ты ни был, свой или чужой, единоверец или иноверец, благоговейно остановись на этом месте, - оно свято: ибо здесь лежат русские воины, любившие Родину, до конца стоявшие за честь её.

Через несколько минут стало понятно, что он обращается не только к живым, но и к мёртвым и к будущим, ещё нерождённым людям.

- Вы - воины-христолюбцы - вы дайте братский поцелуй умершим соратникам вашим. Вы - поэты, писатели, художники, баяны-гусляры серебристые, вы запечатлейте в ваших творениях образы почивших и поведайте миру о их подвигах славных. Вы - русские женщины, вы припадите к могилам бойцов и оросите их своею чистою слезой, слезою русской женщины, русской страдалицы-матери. Вы - русские дети, вы помните, что здесь, в этих могилах, заложены корни будущей молодой России, вашей России, и никогда их не забывайте. Вы - крепкие! Вы - сильные! Вы - мудрые! Вы сделайте так, чтобы этот клочок земли стал русским, чтобы здесь со временем красовалась надпись: "Земля Государства Российского" и реял бы всегда русский флаг.

Отец Миляновский кончил говорить. Генерал Кутепов повернулся к войскам и скомандовал:

- Всем парадом, слушай, на караул!

Дрогнули, блеснули и застыли штыки и шашки. Оркестр заиграл "Коль славен наш Господь". Каменный рукотворный курган с белым крестом наверху возвышался над людьми. У его подножья лежало множество венков, на одном была надпись: "Тем, кому не нашлось места на Родине".

Родина! Несчастная великая Родина, погибшая в красной пучине, ты была по-прежнему жива на этих галлиполийских камнях. Двадцать первого июля 1921 года один из галлиполийцев Владимир Даватц, в прошлом профессор математики, ставший белым офицером, записал в дневнике: "Ей, России, принесём мы в подарок сбереженные реликвии нашей государственности. Ей отдадим мы наши старые знамёна, сохранённые в годину лихолетья. К ногам её положим трёхцветные знамена и скажем:

- Суди! И она рассудит. И генералу, который принял на себя всю тяжесть жизни, труда, непонимания и клеветы, - скажет, как умеет говорить только она:

- В тяжёлые дни ты думал только обо мне..." Неужели Даватц ничего не знал о полковнике Щеглове? Знал. Но он знал и слова Кутепова: "Мы русские, мы её последние солдаты и нас ожидает Россия". Знал, что другого пути у Кутепова нет. Ни демократического, ни либерального, ни реформаторского. Все это для Галлиполи - путь в пропасть. Кутепова выдвинула вверх угроза гибели. Вот несколько слов о нём Ивана Лукаша: "Он шёл по крови. Он и в атаках под огнём шагал так же упруго и вперевалку. Он рубит в щепья. Виселиц не боится. Смертной казни во время войны он отменять не будет. Он литой и решительный солдат, из тех солдат, что делают человеческую историю".

В Галлиполи не было русских нищих, воров, грабителей, проституток, насильников. Вот в чём итог кутеповского управления. В спасении осколка России, который потом покрыл тончайшим слоем почти все страны. В русском национальном чуде. Галлиполи в итоге победил, и в августе началась переброска частей в Сербию и Болгарию. Но перед отправкой в лагере собрали однодневный паёк и отправили его в Россию, где страшный голод косил людей. Эти жалкие крохи жалких пайков были собраны праведниками. Всё. История Галлиполи, история российской крепости на берегу Дарданелл заканчивалась.

СПИТЕ, ОРЛЫ БОЕВЫЕ

Спите, орлы боевые,

Спите с покойной душой,

Вы заслужили, родные,

Счастье и вечный покой.

Долго и тяжко страдали

Вы за отчизну свою,

Много вы грома слыхали,

Много и стонов в бою.

Ныне, забывши былое,

Раны, тревоги, труды,

Вы под могильной землею

Тесно сомкнули ряды.

Спите ж, орлы боевые,

Спите с покойной душой,

Вы заслужили, родные,

Счастье и вечный покой.

Это стихотворение было написано русским кадетом Константином Олениным в мае 1927 года в Сараеве для литературного конкурса кадетов. Завершим на этом галлиполийскую историю. Холодным декабрьским днём 1989 года автор этих строк побывал в турецком городке Гелибоглу - и не увидел никаких следов белогвардейской русской жизни. Ветер гнал рябь по серой воде пролива; на берегу квадратной бухты, где некогда звучали русские песни в греческом кафе "Олимпиум", по прежнему было кафе, в котором несколько озябших посетителей пили чай из маленьких стаканчиков; по-прежнему стояла генуэзская башня, в которой прежде помещалась знаменитая кутеповская гауптвахта, но не было рядом с ней усатых русских часовых с винтовками... Как будто ничего и не было! Ни юнкеров в белых гимнастерках, ни православных священников, ни французских колониальных войск, ни добродушных турок в фесках. Страницы этой истории были прочитаны до конца.

 

Русские в Европе. Болгария испытывает неудобства. Провал кутеповской контрразведки. Будущее России - в тумане. Евразийцы хотят сменить генералов. Операция "Трест"

 

Да, Турция была позади, теперь можно было перевести дух и обдумать новую жизнь, понять себя. Насколько нужно было сохранить прошлое? Чтобы иметь возможность бороться против всех? Или, смягчившись, получить возможность стать европейцами? Ещё одиннадцатого августа 1921 года Кутепов писал полковнику Томассену: "В вопросах чести никакое подчинение и никакие угрозы не могут заставить нас забыть ни своего личного достоинства, ни, в особенности, традиции нашей армии, знамёна которой находятся в нашей среде. В этом отношении, конечно, никакие соображения о пайках и т. п. не могут повлиять на наше поведение".

Теперь надо было ответить себе на простой вопрос: кто мы такие? Можем ли мы приспособиться к новым условиям? Насколько мы русские и насколько европейцы? Для каждого вставала проблема: Россия и Запад. То, что Россия отличается от европейских стран, понимали многие, но теперь осознание этой разницы становилось решающим. Кто же мы, русские? Может быть, стоило отвечать, глядя на себя со стороны. Один из исследователей русского национального характера Вальтер Шубарт, прибалтийский немец, понимавший русскую натуру очень глубоко, в своей книге "Европа и душа Востока" сравнивал европейцев с русскими и делал вывод, что русский человек "чувствует себя призванным создать на земле высший божественный порядок, чей образ он в себе роковым образом носит. Он хочет восстановить вокруг себя ту гармонию, которую он чувствует в себе... Он не разделяет, чтобы властвовать, но ищет разобщенное, чтобы его воссоединить. Им не движет чувство подозрения и ненависти, он полон глубокого доверия к сущности вещей. Он видит в людях не врагов, а братьев; в мире же не добычу, на которую нужно бросаться, а грубую материю, которую нужно осветить и освятить. Им движет чувство некоей космической одержимости, он исходит из понятия целого, которое ощущает в себе и которое хочет восстановить в раздробленном окружающем".

Оглянемся на галлиполийский опыт, на стремления Кутепова сохранить целое в противовес желанию французов распылить белую армию. Вспомним этот чудом выросший российский мир на берегу Дарданелл. Откуда он вырос? Разве не верна мысль Льва Карсавина, что русский идеал есть взаимопроникновение Церкви и государства? Да, Галлиполи стал для многих русских эмигрантов символом великого духовного подъёма, действительно граничащего с чудом. Они сохранили себя. Они выстояли перед лицом угроз и голода. Они не опустили своих знамён. А дальше?

Для русских достижение идеала не может быть связано с частичными реформами, они стремятся действовать всегда во имя чего-то абсолютного. Но, предупреждает Карсавин, если русский усомнится в абсолютном идеале, то он может дойти до крайнего скотоподобия или равнодушия ко всему, способен перемениться от невероятной законопослушности до самого необузданного безграничного бунта. Разве это не так? Но здесь же таился разрыв, трагический разрыв между идеалом и будничной жизнью, который привёл к "самоубийству великого народа". Народ, который никого на свете не боялся, который создал могучую империю с православным царём во главе, оказался настолько слаб внутренне, что обезумел и ослеп.

"Только смерть может избавить тебя от исполнения долга", - определяла абсолютную задачу армии надпись, выложенная из камней в галлиполийском лагере. Кутепов стал военным и идейным вождём. Именно идейным. В каждом полку, в каждой церкви, в каждом гимназическом классе знали: в его руках знамя национальной идеи. А в Болгарии ещё продолжалась инерция галлиполийства. Здесь ещё была жива память об освободительной войне России за своих славянских единоверных братьев, ещё были живы ветераны той войны, и тень Скобелева, Белого генерала, освещала и белогвардейского генерала Кутепова. Болгария по Неймскому мирному договору была фактически без армии, не имела права на объявление всеобщей воинской повинности. Её вооружённые силы, включая и полицию, не превышали 6,5 тысяч человек. У власти находилось правительство Александра Стамболийского, представлявшее Болгарский землевладельческий народный союз. В белогвардейской среде "земледельцев" называли "полукоммунистами" за их приверженность леволиберальному течению. Впрочем, русских встретили гостеприимно. В Софии генералу Кутепову и генералу Абрамову, командиру Донского корпуса, был дан банкет. Герои Плевны и Шипки, казалось, явились вместе с белогвардейцами в Софию. Армии разрешалось ношение формы, она была размещена во многих городах, благо, казармы болгарской армии пустовали. Было провезено и оружие, болгары смотрели на это сквозь пальцы. Штаб 1-го Армейского корпуса разместился в старой болгарской столице Велико Тырново, где тоже русским на каждом шагу многое напоминало победоносное шествие войск Александра II Освободителя, чей портрет украшал все присутственные места. Разорённая поражением в войне, где она была союзницей Германии, и жестокими контрибуциями, Болгария смотрела на присутствие русских с наивным простодушием, словно надеялась на их помощь. В ресторанах Софии было установлено два постных дня, и часто за столиками высказывалось предположение: "Вот дед Иван сумел бы простить нас и защитить от контрибуции". А у кутеповских офицеров нередко с недоумением спрашивали: как могло случиться такое несчастье, что они покинули Россию? Нельзя ли вернуться ей служить? Но они были вынуждены служить не ей, а работать на прокладке железных дорог и шоссе, добывать уголь, строить, пахать, рубить лес. Причем воспоминания об исторических явлениях не мешали болгарам платить русским поменьше, чем своим. Там, где болгарину платили семьдесят левов, русский братушка получал пятьдесят. Как только русский офицер, юнкер или солдат, занимающийся приработками, остановится перекурить, так сразу же раздается добродушное понукание хозяина: "Айда, руснак!", "Айда, братушка!". Это "айда" многим доставало до печёнок, и при заключении договоров уславливались, чтобы это слово не употреблялось. Разные бывали приключения и случаи: то приходилось наёмным работникам искать от прижимистых хозяев заступничества у деревенского общественного мнения, то вступать с ними в дипломатические переговоры. Однажды группу юнкеров Сергиевского артиллерийского училища, подрядившихся делать саманные кирпичи, прижимистый хозяин вздумал кормить одной фасолью, ссылаясь на религиозный пост. Бедным юнкерам можно было бросить начатую работу, но было жалко оставлять заработок, и они придумали пойти в корчму, где заказали плотный ужин, объяснив окружающим, что их держат на голодном пайке. На следующий день хозяин перевоспитался, односельчане допекли его.

Однако бывало, что дело оборачивалось совсем по-иному. Например, молодые офицеры, взявшись покрыть черепицей крышу дома, быстро обнаружили своё неумение и вызвали ярость хозяина, который кинулся на них с палкой. Офицеры успели скоренько поднять лестницу и долго уговаривали разгорячившегося болгарина, что не стоит так волноваться и бранить русских, ведь если бы не они, то наверняка вместо хозяина был бы турок, а он сам в эту минуту сидел на крыше. Дипломатия в конце концов восторжествовала, и хозяин даже заплатил незадачливому работнику за поднятую на крышу черепицу. В общем, в Болгарии русским жилось хоть и не сладко, но гораздо вольнее, чем в Турции. Армия по-прежнему сохраняла свою структуру. Мало-помалу к разрешенным местными властями нескольким винтовкам на полк стали прибавляться винтовки в каждой роте; в ротах появились ружейные пирамиды. Шли обычные армейские процедуры: подъёмы, разводы, проверки. Плац-адъютанты высылались каждый день в театры и кинематографы. По улицам ходили патрули. Действовали и гауптвахты, где часто не хватало на всех места. При каждом полку были устроены мастерские: слесарная, столярная, сапожная, швейная. С весны 1922 года завели и огороды. Однако эта временная жизнь рано или поздно должна была чем-то завершиться. А завершилась она не так, как они ожидали.

Бедственное положение потерпевшей поражение страны заставило Болгарию искать союзников. Страны Антанты были для неё суровыми контролёрами, заставляющими выплачивать контрибуцию Румынии и Сербии. Германия, традиционно имевшая здесь сильные позиции, сама находилась в полузадушенном состоянии. Поэтому нет ничего удивительного, что на Генуэзской конференции Стамболийский пошёл на сближение с Советской Россией, ведь это сделала и Германия. Отныне белые почувствовали себя в Болгарии не очень уютно. Они становились нежелательными гостями. Это был тяжёлый моральный удар, ведь трудно было поверить, что в нормальной стране, какой была Болгария, с царём, православными церквами, уважением к истории, может произойти эта невероятная переоценка. Подобные отношения "московские мечтатели" завели и с Кемалем Ататюрком, поставив перед собой задачу привлечь на свою сторону униженную и разорённую Турцию. Что с того, что мусульманская Турция имела очень напряжённые отношения с христианской Арменией? Арменией можно было пренебречь. По советско-турецкому договору Турции были уступлены крепости Эрзерум и Каре и другие территории, но взамен на влияние в остальной, большей части Армении. В конце 1921 года в Турции побывал сам Фрунзе для заключения договора дружбы. Большевики укрепили свои позиции в Закавказье. Итак, после Генуэзской конференции для белых в Болгарии настали тяжёлые времена. Особенно тяжёлыми они стали в мае 1922 года, когда был арестован в Софии начальник кутеповской контрразведки полковник Самохвалов. (Собственно, конференция ещё не закончилась, Стамболийский оставался в Генуе, где уже взял обязательство распустить белогвардейские части.) У Самохвалова были найдены разведывательные сводки, расположение болгарских укреплений и воинских подразделений, полицейских участков, электростанций, вокзалов, складов оружия. Одновременно с арестом полковника болгары провели обыск в русской военной миссии, обнаружили у генерала Вязьмитинова документы о возможности участия белых частей в военном перевороте против правительства Стамболийского. Впрочем, русские доказали, что эти документы фальшивые.

Обыск произвели и у Кутепова. Ничего не нашли, но вызвали генерала в Софию, где и арестовали, хотя перед этим обещали неприкосновенность. А в Велико Тырново на улицу генерала Гурко, что вилась по скалам над рекой Янтрой, он уже не вернулся. Вскоре его выслали из страны.

Оставим и мы в нашем повествовании Болгарию, хотя там ещё находятся десятки тысяч русских и будут долго там находиться. На прощание пройдёмся по улицам Ловеча вместе с военным священником Михаилом Поповым. Навстречу нам будет идти капитан Любимов. Вид у капитана мрачный, и священник увидит на его лице печать смерти. "Бросьте эти нехристианские мысли, капитан. Умереть всегда успеете, - и лучше, со славой", - скажет священник. Капитан поразится, ведь будут угаданы его сокровенные мысли. Что дальше? Они начнут встречаться, беседовать о Боге, о душе, о загробной жизни. Капитан Любимов не боится смерти и всегда готов сделать ей вызов. Бедный капитан, он был сильно контужен в германскую и ранен в гражданскую войну. У него раскалывается голова от болей, он не может спать. По ночам к нему являются видения: монахи, Врангель, Кутепов. Утром он идёт в канцелярию батальона и усидчиво работает, поддерживает письменную связь со всеми чинами, находящимися на работах. Николай Никитич Любимов продержался до двадцать первого февраля 1925 года. Он застрелился. Итак, генерал Кутепов покинул Болгарию. Кто он, бесправный беженец или боевой вождь?

А если вождь, то - чей! Прощальный приказ Кутепова по корпусу заканчивался словами: "При всех обстоятельствах берегите честное имя русского воина и любите Родину выше всего". Генерал поселился на окраине Белграда в маленьком доме из трёх комнат. С ним, кроме жены и брата, ещё были адъютант, личный секретарь и вестовой. Поэтому в домике было тесно. Все жили на скромное жалование Кутепова. Сбережений у него не было. Время от времени сюда приходили ходоки-офицеры, жаловались на жизнь, просили помощи. Сколько их прошло, нищих, несчастных, жаждущих поддержки, никто не знает. У Кутепова были небольшие суммы денег, поступавшие от частных лиц на помощь галлиполийцам. Он буквально трясся над ними как скупец, не позволял себе слишком разжалобиться. Но этот твёрдый и решительный человек, когда видел, что установленной им раз и навсегда суммы явно недостаточно, добавлял из своих средств, в долг. Редко кто эти долги возвращал. И домашние его часто питались одними макаронами. Нищенствующий орден, увы, не разбогател, да и не мог разбогатеть. У него была другая цель. (К слову сказать, когда история повернула своё колесо и русские эмигранты стали устраиваться в жизни, то в конце концов оказалось, что в Соединённых Штатах среди групп национальных меньшинств русские занимают первое место по уровню образования и экономического благосостояния.) Однако русский идеал никогда не ставил богатство выше всего. В этом смысле Кутепов и почти все белогвардейцы оказались типично русскими. Они не могли переродиться и посмотреть вокруг новым взглядом. Они были согласны скорее умереть, чем отказаться от старых знамён. А сама Россия, полуживая после войны и голода, обескровленная после подавления крестьянских мятежей, молчала. Оттуда, как из бездонного колодца, доходили только невнятные всплески, по которым мало что можно было понять. Да и в ближней Европе происходило трудное переустройство. Франция требовала от обессиленной Германии выплаты репараций и заявляла, что в случае невозможности уплаты готова занять Рурский бассейн и Прирейнскую область. Англия никак не соглашалась на такое усиление союзницы. США были готовы поддержать Германию займом, чтобы завладеть там экономическими высотами. Но, как писали газеты в Советской России, тяжесть Версальского мира может быть сброшена с Германии только мечом революционного правительства. Нет, Европе не было дела до России. Ещё не наступила пора мучительного пробуждения придушенной Германии, от которого содрогнулся мир. Ещё лежала пластом Россия, где гибель священников, крестьян, офицеров была будничным явлением. Ещё Европа в лице Германии не двинулась на Россию. До каких же пор можно было терпеть разорванность русского сознания? Кто-то должен был попытаться замостить провалы и пропасти и поднять новые знамёна. Эту миссию взяла на себя группа российских интеллигентов, словно замаливая грех в безрелигиозном отщепенчестве от государства. Правда, лично все они были молоды и поэтому не имели возможности ни разрушать страну, ни биться за неё в гражданской войне.

Георгий Флоровский, Петр Савицкий, Николай Трубецкой, Петр Сувчинский взялись сказать прощальное слово старой России и открыть новые пути для новой послереволюционной. Но что такое Россия? Прежде всего надо было отвечать на этот вечный вопрос. Они ответили так: Россия - это Евразия. Ни в коем случае не Европа. Её стремления стать частью Европы ведёт к геополитическому поражению, а в области культуры - к подражательству и деградации. Эти идеи прозвучали для зарубежной России как эпатаж, как дерзкая выходка молодых людей. В чём-то они напоминали славянофильство, но во многом расходились и с ним. Славянофилам Россия представлялась только православной и славянской. Евразийцы видели в своём отечестве широкое море народов славянских, азиатских, угро-финских, - неповторимый государственный и культурный материк, который противостоит Европе и Азии и одновременно объединяет, связывает их. Евразийцы как будто оглянулись на своё прошлое и открыли в нём тайную доминанту: Россия всегда будет проигрывать Европе, когда будет забывать, что её главные силы сосредоточены именно в её азиатской половине. Николай Трубецкой, словно заглядывая в наше "демократическое" время, написал: "Будущая Россия - колониальная страна, подобная Индии, Марокко или Египту". Правда, тут же добавил: "Азиатская ориентация становится единственно возможной для настоящего русского националиста".

А как же свершившаяся революция? Как незавершившаяся борьба с большевизмом, ввергшим Россию в чисто европейское социальное экспериментаторство? Как с русской культурой? Как жить русским в изгнании? Революция была неизбежна, но от неё, по словам Георгия Флоровского, погибла "только петербургская Россия". Это "только петербургская" лежит на одном уровне с розановским: "Не довольно ли писать о нашей вонючей Революции, - и о прогнившем насквозь Царстве, - которые воистину стоят друг друга".

Евразийцы говорили об Империи без всякого пиетета. Более того, они дерзали обвинять белую эмиграцию в невероятной косности. Понятно, кто входил в круг обвиняемых. Большевики? Что ж, конечно, большевики в представлении евразийцев были тем злом, с которым приходится смириться, ибо их владычество неизбежно приведёт к власти (под видом партийцев новой волны) национальные слои российского общества. И здесь, в точке пересечения новой власти с культурным и духовным российским потенциалом, необходимо протянуть ей руку для сотрудничества. "Великая Россия восстановится лишь после того, как начнет созидаться русская православная культура" (Г. Флоровский).

Если отбросить теоретические условности, евразийцы поставили перед собой величественную и страшную задачу. Та новая, грубая жизненная сила, которую они хотели приручить, могла их уничтожить.

И вскоре уничтожила. "Ворота патриотизма", как выразился Троцкий, через которые Москва хотела заманить своих внешних и внутренних противников, вели в лучшем случае к национал-большевизму. Патриотизм был привлекателен и для Феликса Дзержинского. Обязанный по долгу своей чекистской службы разбираться и учитывать русскую национальную психологию, он быстро понял, что здесь можно без особых затрат создать широкую контрразведывательную сеть. В ноябре 1921 года сотрудник комииссариата внешней торговли Александр Александрович Якушев, будучи в командировке в Норвегии и Швеции, проехал Ревель, где посетил своих русских знакомых. Разговоры они вели откровенные, в результате бывший белый офицер Юрий Артамонов написал письмо другу-однополчанину князю Ширинскому-Шихматову в Берлин. Артамонов писал: "Якушев крупный спец. Умён. Знает всё и вся. Наш единомышленник. Он то, что нам нужно. Он утверждает, что его мнение - мнение лучших людей России. Режим большевиков приведёт к анархии, дальше без промежуточных инстанций к царю. Правительство будет создано не из эмигрантов, а из тех, кто в России. Якушев говорил, что лучшие люди России не только видятся между собой, в стране существует и действует контрреволюционная организация... Мимоходом бросил мысль о "советской" монархии. По его мнению, большевизм выветривается..."

Это письмо было перехвачено в Эстонии агентами ГПУ. В январе 1922 года на заседании коллегии ГПУ Дзержинский сообщил, что раскрыта тайная монархическая организация, но есть смысл не арестовывать её, а использовать в своих целях. Главный чекист решил, что наиболее подходящей фигурой для игры с эмиграцией считает Якушева, про которого известно, что он ставит интересы России выше всего. Так начался "Трест".

Помимо Якушева в нём участвовали такие достаточно крупные военные, как бывшие генералы Заянчковский и Потапов. Вряд ли их можно считать секретными сотрудниками или провокаторами, хотя деятельность их и была специфической. Они преследовали свои цели, надеясь в рамках патриотизма найти основу для настоящего сотрудничества большевиков и монархистов. Если их и называть агентами, то они были двойными агентами, которые вели свою игру. Генерал-лейтенант российской армии Андрей Медардович Заянчковский был профессором советской Военной академии. Генерал-лейтенант Николай Михайлович Потапов после революции был начальником Генерального штаба, а затем руководил военной контрразведкой. Не потребовалось больших усилий, чтобы белая эмиграция восприняла всерьёз МОЦР - Монархическое объединение Центральной России, законспирированное под названием "Трест". Для связи с ней была использована эстонская дипломатическая миссия в Москве, пресс-атташе которой Роман Бирк был советским агентом. Поздней осенью 1922 года Якушев выехал в служебную командировку с заданием внедриться в руководство белой эмиграции и навязать ему "трестовскую" стратегию борьбы. В Риге к Якушеву присоединились Артамонов и Пётр Арапов, племянник Врангеля, активный евразиец. С этой поры Арапов "на крючке" ГПУ. Якушев проникает в Высший Монархический Совет, располагает к себе, убеждает в глубине своих идей. Под влиянием его пропаганды в "Еженедельнике ВМС" была напечатана статья о необходимости сохранения советов в освобождённой России: "Наша эмиграция должна теперь усвоить, что в местных советах, очищенных от коммунистической и противонародной накипи, находится истинная созидательная сила, способная воссоздать Россию. Эта вера в творчество истинно русских, народных, глубоко христианских советов должна сделаться достоянием эмиграции. Кто не уверует в это, оторвётся от подлинной, живой России".

Хотел ли контрразведывательный отдел ГПУ того или не хотел, но в русском зарубежье тоже начинались активные изменения. В программных предположениях ВМС появилась отправная точка будущего государственного устройства страны - царь и советы, - то есть - конституционная монархия. Арапов ввёл Якушева в ближайшее окружение генерала Врангеля и через генерала фон Лампе организовал ему встречу с генералом Климовичем, ведавшим врангелевской контрразведкой. Климович задал гостю простой вопрос: как удается такой большой подпольной организации избежать внимания чекистов? Якушев ответил как будто убедительно, что у них в каждом советском учреждении и в армии есть свои люди, поэтому удается вовремя отводить угрозы...

Однако, когда он ушёл, подозрения остались. В итоге Врангель не доверился Якушеву и не стал участвовать в "Тресте". Бог миловал главнокомандующего. Зато многие другие видные деятели были не так подозрительны, и надежда заслонила для них даже чувство самосохранения. Но как долго воевавшим людям можно было оставаться хладнокровными и медленно погружаться в эмигрантский быт, когда борьба ещё не закончилась, а наоборот, получила неожиданную поддержку из самых российских глубин, которые так долго молчали? Якушев продолжал внедряться в белогвардейское руководство. Представителем "Треста" в Париже стал князь Ширинский-Шихматов, в Берлине Арапов. Якушева принял великий князь Николай Николаевич и целых три часа разговаривал с ним. Кутепов жил неподалеку от Врангеля. От кутеповского домика на Душеноваце до врангелевской виллы в Топчидере можно было дойти пешком через обширные пустыри, заросшие шиповником и разными травами вроде лисохвостов и костров, подобных галлиполийской растительности. Если не было дождей и пустыри не раскисали, Кутепов часто приходил к главнокомандующему. Оба любили долгие пешие прогулки и часто гуляли вдвоем на пустырях. Между ними не было душевной близости, они представляли разные российские силы, один - петербургскую Россию, другой - провинциальную. Оба чувствовали, что главное в их судьбе уже завершилось, но ещё не осознали этого и искали выхода в сплошной невидимой стене, преградившей им путь. Кутепов мечтал о продолжении вооружённой борьбы, а Врангель стоял на перепутье и всё больше уходил в политическую тень. Роль главнокомандующего разбросанных по Европе частей была уже во многом условна. Для объединения эмиграции нужна была более реальная фигура. Врангеля и Кутепова объединяло прошлое. А что впереди? Мирно доживать свой век? Белые офицеры покидали армию, её остатки. В конце концов генералы могли остаться одни.

Требовалось новое дело, новая организация. Европа к тому времени уже пыталась вырваться из тисков Версальского мира. В июне 1923 года в Болгарии было свергнуто правительство Стамболийского, к власти пришли круги, опирающиеся на военных и национально-консервативные силы. Отношение к русским частям сразу же изменилось и угроза их выдачи в Советскую Россию рассеялась. Попытка коммунистов поднять в сентябре восстание была сорвана при помощи белогвардейцев. Этот год был переломным: Германия находилась в унижении и нищете, революция подняла свою страшную мстительную руку, и призрак мировой коммунистической смуты загорелся над Старым Светом. Красная Армия начала готовиться к освободительному походу в Европу, а председатель Реввоенсовета Троцкий выступил с призывом поддержать германскую революцию. Верховный штаб Антанты санкционировал ввод французских войск в Рурскую область. Британский министр иностранных дел лорд Керзон предъявил Москве ультиматум: если Красная Армия перейдёт советско-польскую границу, Англия окажется в состоянии войны с СССР. Военная разведка РККА доносила Сталину об активизации белой эмиграции. Советские разведчики создавали тайные склады оружия, агентурные сети.

Москва искала союзников везде, где могла, и не останавливалась перед парадоксальными ходами. В июне Карл Радек выступил с речью на заседании расширенного пленума исполнительного комитета коммунистического Интернационала и предложил германским нацистам сотрудничество. Он говорил о молодом немецком националисте Лео Шлагетере, расстрелянном французскими оккупационными властями в Руре за террористические акты против французских войск. Радек выразился так: "Мы не должны замалчивать судьбу этого мученика германского национализма, имя его много говорит германскому народу... Шлагетер, мужественный солдат контрреволюции, заслуживает того, чтобы мы, солдаты революции, мужественно и честно оценили его... Если круги германских фашистов, которые захотят честно служить германскому народу, не поймут смысла судьбы Шлагетера, то Шлагетер погиб даром... Против кого хотят бороться германские националисты? Против капитала Антанты или против русского народа? С кем они хотят объединиться? С русскими рабочими и крестьянами для совместного свержения ига антантовского капитала или с капиталом Антанты для порабощения немецкого и русского народов?.. Если патриотические круги Германии не решаются сделать дело большинства народа своим делом и создать таким образом фронт против антантовского и германского капитала, тогда путь Шлагетера был дорогой в ничто".

Это была сенсационная речь, полная политического расчёта и лишённая каких бы то ни было сантиментов. Москве нужен был союзник. Этим всё и объяснялось. Отношение интернационалистов к внутренним русским задачам было по-прежнему жестоким и утилитарным. Но был ещё один парадокс. Русское Зарубежье, явно стремившееся к идее национальной государственности и культуры, было враждебно национал-большевикам. И национал-большевики были враждебны ему.

В этой европейской необъявленной войне Русскому Зарубежью история отводила роль антантовской "пятой колонны". Насколько эта роль отвечала русскому национальному чувству? Большинство эмигрантов были не вольны в нём. Поэтому они были в известном смысле беззащитны, как дети, когда речь заходила об интересах России. Им были недостижимы манипуляции, подобно радековской. Когда Троцкий на XII съезде компартии заявил о евразийстве, даже не заявил, а отозвался с некоторым намёком на понимание, то Зарубежье восприняло это как большую надежду.

"Россию, - сказал Троцкий, - теперь некоторая часть заштатной интеллигенции называет Евразией... Как хотите, это в точку попадает... И Москва наша искони была евразийской, то есть имела с одной стороны архиевропейский характер, даже с намёком на американизм, и в то же время несла на себе черты чисто азиатские".

Шла великая игра. Национальные традиции и чувства рассматривались в ней как сильнейшее оружие. Сталин же обрушился на "великорусский шовинизм", проникший в партийные учреждения и "бродящий по всем углам нашей федерации". Зиновьев вторил ему: "Сейчас поднимает голову великорусский шовинизм", - призвал выжигать опасность калёным жезлом.

Вот так и распределялись силы, и запутывались узлы и завязки будущих трагедией. А в Париже, Белграде, Софии, Праге, Берлине русские смотрели на Москву, ожидая скорого воскрешения своей родины. И Москва манила их "Трестом", зная, что на этот манок они непременно пойдут.

 

Снова евразийцы. Российский Общевоинский Союз - РОВС. "Племянники" Кутепова. С каждым днём ожидания Россия погружается всё глубже. Саморазоблачение "Треста". Поражение Кутепова в борьбе с ГПУ

 

Несмотря на тайную войну Коминтерна с её социальной романтикой и кровавыми методами, история двигалась по накатанной геополитической колее. Две мощнейшие континентальные державы, Россия и Германия, обескровленные войной, тянулись друг к другу, словно воскрешая старый союз прошлого века, причинивший столько хлопот атлантическим странам. Случайно в этой зоне взаимного притяжения оказались коминтерновцы, но не случайно - белые эмигранты, "евразийцы". Ещё во время Гражданской войны проницательные русские политики поняли, что союзники стремятся превратить Россию в колонию и исключить из числа великих держав мира. Борьба с коммунизмом под иностранными флагами завершилась Крымским исходом и Галлиполийским сидением. Белая армия оказалась на распутье. Офицеры старой закалки особо не раздумывали над тем, что произойдёт, если армия не сменит ориентиры. Более молодые склонялись к мысли, что в результате победы белых и иностранных интервентов Россия окажется разгромленной. Савицкий позже сделал такой прогноз: "Русская культура была бы оттеснена к границам Великороссии. Но даже на территории нынешней РСФСР ей наносили бы удары в спину сепаратизмы типа казанско-татарского, башкирского и т. д., которым интервенты несомненно оказывали бы самое горячее покровительство. Не говорим уже о юго-восточных окраинах РСФСР, вроде Казахстана и Киргизии, которые были бы просто потеряны для России. Весьма вероятно, что и на исконных русских территориях была бы сделана, в этом случае, попытка превратить русский язык и культуру в язык и культуру "второго сорта"..."

Эти строки написаны в тридцатые годы, однако они точно отражают взгляды "евразийцев" и в более ранний период. Савицкий явно выступает против атлантистской геополитики, и его мысли вполне созвучны сегодняшней российской смуте, означенной шествием сепаратистов. Но, - предостерегает нас давно покинувший земные пределы философ, - Советский Союз является очередным этапом в эволюции русского государства. Следующий этап может родиться только из него самого. Если конец ему придет извне, это будет конец и русского государства.

Впрочем, исторические аналогии, связанные с распадом СССР и неустойчивостью России, находят в евразийском наследии много любопытного. Через его призму судьба российского государства выглядит в двадцатые годы даже более устойчивой, чем ныне. И всё-таки: "Пока мир остается таким, каким он есть - именно "военные силы", именно армия, красная или иная - есть последний довод в этих вопросах".

Это - ответ Савицкого, это мост, на противоположной стороне которого стояли агенты ГПУ на фоне церковных куполов. Неспроста он говорил, что судьба страны важнее судьбы режима. Россия - выше любой идеологии. Но что делать, если это мост для одиночек и в конце его - смерть?

Цель одна: вернуться в Россию под флагом государственности, а уж потом переходить к смене красного флага. Они ничего не боятся. Фашизм для них одно из течений леворадикального социализма. Муссолини был социалистом, Радек был социалистом, но эта идеология выдыхается. Революция неизбежно сменится эволюцией, и тогда проржавевшие обручи большевизма рассыплются. Но спасение не придет с запада!

"Я хотел бы напомнить, что и в эпоху "великой разрухи" русской начала XVII века был момент, когда национальные расчёты строились на вмешательстве иноземной силы: это было в 1610 году, когда польского королевича Владислава избрали на Московский стол, и польские войска шли "восстанавливать порядок" в ставшей добычей "воров" и голытьбы России. Но слишком скоро обнаружилось, что эти-то чужеземные носители государственности и порядка в гораздо большей мере, чем анархическая бунтарская масса, - и суть главная помеха подлинно-национальному оздоровлению охваченного смутою государства... Эта сторона дела обычно ускользает от внимания из-за мечтательного убеждения, что Европа себя будет защищать, вмешиваясь в русские дела, что ей самой опасна большевистская зараза..."

Это Георгий Флоровский, знакомая нам статья "О патриотизме". Это вечное предупреждение для российских мечтателей, уповающих на чужую помощь. Каждое поколение по-новому открывало сию вечную истину геополитики, проходя через искушение сделать Россию полностью европейской и платя за это великими жертвами. Для многих бездействие означало моральное падение, измену себе. Для офицеров - особенно. Им требовалась новая организация, способная сплотить их, не дать рассыпаться в эмигрантскую пыль. Армейская форма уже не годилась. Но её надо было сохранить, скрыв под личиной какого-либо объединения. Поэтому родился Российский Общевоинский Союз - РОВС. Он связал белые организации всех стран русского рассеяния. В бумагах Кутепова среди справок о РОВСе есть "Доверительная записка", в которой говорится: "РОВС должен создать живую религию, основанную на глубокой вере правоты совершаемого, на любви к Родине и на надежде в будущее воскресение России. Имя этой религии - национализм".

Вряд ли Кутепов мог измениться. Его офицерский дух был несгибаем, а враги давно определены. Но его звёздный час миновал. Осталась легенда о галлиполийском чуде, становящаяся всё больше и больше идеологической основой для белогвардейской пропаганды. Оставалась вера в освобождение и готовность к самопожертвованию. Евразийцы пошли своим путём, Кутепов - своим, не подозревая, что это одна дорога.

Кутепов переехал во Францию, стал одним из самых приближенных генералов у великого князя Николая Николаевича. Конечно, он внутренне изменялся, вынужден был принимать то, что раньше казалось ему немыслимым. Прежняя Россия уже не могла возродиться после ухода большевиков. Но её здание "должно покоиться на надёжном фундаменте, заложенном нашей многовековой и славной историей".

Врангель отходил от дел всё заметнее. По-видимому, завершался исторический круг, сперва выдвинувший его в оппозицию Деникину, а затем и поднявший на пост Главнокомандующего. Всё большее влияние приобретал Кутепов. Он был в центре борьбы и руководил засылкой в Россию молодых офицеров. Он понимал, что посылает людей на смерть, что у них мало шансов вернуться. Это понимали и отправляемые офицеры. Одной из первых направилась в Россию Мария Захарченко. Та самая бесстрашная женщина, пошедшая добровольно на войну и заслужившая два Георгиевских креста. После Галлиполи она оказалась в Сербии вместе с кавалерийским эшелоном, давала частные уроки и каждый день искала возможности вырваться из эмигрантской клетки. Она задумала вернуться в Россию и продолжать борьбу. Но где видано, чтобы женщина начинала войну с государством? Она явно шла на смерть, принося в жертву свою жизнь. Вместе с Марией Владиславовной - её третий муж, штабс-капитан Георгий Николаевич Радкевич. Они добираются до Берлина. У них сербские паспорта, а Сербия не признавала государства-новообразования, и поэтому Захарченко и Радкевич не могли попасть в Прибалтику. Они две недели убили на то, чтобы раздобыть германские паспорта. Конец сентября 1923 года. Пароход до Ревеля. На борту - чета Шульц. Уже достаточно холодно. В глазах супругов нетерпение. Они вспоминают невозвратные мгновения, которые как будто вновь возвращаются: петербургский бал, где юная смольнянка познакомилась с будущим штабс-капитаном. Но образ Шульц уже не отпустит Марию Владиславовну. Она уже никогда не станет Машей Лысовой. В Ревеле к ним присоединяется гардемарин Буркановский. Советско-эстонская граница возле Изборска. Третье октября. Холодно, ноль градусов. Болото. Солнце уже зашло, смеркается. Болото тянется и тянется, и ночь бесконечна. Гардемарин отстал. Мария Владиславовна не останавливается, тянет за собой Радкевича. Только к рассвету они выходят на твёрдый берег. Гардемарин же погиб от пуль пограничников. Позже участники Эстонской войны уверяли, что в том болоте во время боёв утонула целая рота. Но Марии Владиславовне суждено было пройти. Её берегла судьба до поры до времени. И потом ещё не один поход преодолела она, а однажды уже по снегу перебралась вплавь через разлившуюся реку, держа над головой снятую шубу.

Кутепов говорил своим немногочисленным боевикам: "Наше дело там, в России. Оно требует жертв. Без жертв лучших русских людей Россия не восстановится, и они необходимы, они будут всегда. Многие погибли, погибнут ещё, погибнем все мы, начавшие, но зерно брошено, и плоды будут там, на Русской земле".

Мария Владиславовна была уполномочена Кутеповым, который хорошо её знал, установить связи с "Трестом". Они не могли знать, чем закончится эта связь. В письме от 12 октября 1923 года Шульцы сообщали: "Прибыли в Петроград 9-го утром. А. В. не нашли, на его квартире сообщили, что он ушел менять деньги 27-го сентября, оставив дома все вещи и неотправленное письмо в Париж, и больше не вернулся. В настоящее время там идут облавы, многие пойманы, город терроризирован. Выехали в три часа дня в Москву. Попали в воинский вагон, занятый матросами, комсомольцами. Впечатление от разговоров самое отрицательное. Эта молодёжь ими воспитана и настроена сейчас воинственно".

До Москвы они добрались благополучно. У них была явка к Стауницу, в квартиру на Маросейке, и они явились к нему, не ведая, конечно, что хозяин никакой не Стауниц, а чекист Эдуард Оттович Опперпут, который раньше принимал участие в охоте за Савинковым. "Трест" принял гостей солидно. "Впечатление от этой группы, - сообщали они в Париж, - самое благоприятное: чувствуется большая спайка, сила и уверенность в себе. Несомненно, что у них имеются большие возможности, прочная связь с иностранцами, смелость в работе и умение держаться..." "Возможности получать сведения у них большие, и они сами говорят, что иностранные миссии перед ними заискивают: по-видимому, их люди имеются всюду, особенно в Красной армии".

Кутепов получил десятки донесений о солидности "Треста". Отступать генералу не было никаких видимых причин. Он пошёл навстречу своей гибели. Если бы он был несколько осторожнее, у него наверняка вызвало бы подозрение письмо от двадцать второго ноября 1923 года. Как он оставил его без внимания, трудно объяснить.

"Есть распоряжение устроить меня на службу в контрразведывательный отдел при ГПУ через имеющуюся оказию таможенного отдела. Это отдел ГПУ, ведущий наблюдение за приграничной полосой и поступающей контрабандой, предложил на этих днях Всерос. инвалидному комитету (Вико), а в частности У., взять на себя организацию подставных лавок в Москве для поимки контрабандных товаров. Согласно плана Там. Упр. все заведывающие лавками будут считаться агентами отдела по борьбе с контрабандой Там. Упр. и в своей работе будут инструктироваться сотрудниками последнего. Отдел по борьбе с контрабандой работает в теснейшем контакте с контрразведывателъным отделом ГПУ. Многие сотрудники отдела по борьбе с контрабандой являются и секретными сотрудниками к.-р. отд. при ГПУ. Задачей является поставить себя в такое положение, чтобы, заручившись доверием и знакомствами среди членов ГПУ, получить их предложение сделаться их сотрудником в отделе к.-р. сначала секретным, а потом и открытым, приняв которое использовать своё положение для целей М. О. Р.".

Возможно, Кутепов утратил осторожность, ибо всё вокруг было враждебно и опасно. Коль "Трест" представлял здоровую клетку в больном теле, то как можно было надеяться на постоянную безошибочность всех решений? Всех связей "Треста"?

Стауниц снял для четы Шульц ларёк на Центральном рынке, куда сотрудники польского посольства приносили пакеты для "Треста" и получали почту для отправки за границу. Завязалась большая игра. Чем она кончится? А может, Кутепову удастся проскользнуть по чекистским тропинкам раньше самих чекистов? Евразийцы тоже вскоре попали в ГПУ. Они ввели в свой круг Александра Алексеевича Лангового, который был соответственно подготовлен в контрразведывательном отделе. Он был интеллигент, сын профессора медицины, добровольцем воевал в рядах красных, награждён орденом Боевого Красного знамени. Сестра Лангового к тому же служила в ЧК. Ланговой стал руководителем евразийской секции "Треста" и, побывав в Варшаве, где встречался с Артамоновым, завязал первые контакты с эмиграцией. Весной 1924 года через эстонскую границу в Россию прибыл товарищ Арапова Мукалов. Он побывал в Москве, съездил в Харьков. Ему организовали встречи с подставными командирами воинских частей. Он был доволен поездкой и поверил в силу тайной организации. Вскоре Якушев пригласил в Москву Арапова, познакомил его с Ланговым, и тут вспыхнул настоящий фейерверк изобретательности чекистов. На заседании евразийской секции присутствовали увлечённые сторонники евразийства (сотрудники ГПУ), которые выступали за российские интересы и православные традиции. Ланговой предсказал дальнейшее развитие страны как советской монархии. Для Арапова слышать это было удивительно. Он помнил Москву по 1918 году, когда его, гвардейского офицера-фронтовика, большевики держали в Бутырской тюрьме. Тогда .казалось, что назад возврата не будет. Но теперь его окружали милые русские люди, прозревшие и готовые служить Родине. Арапов был растроган и легко проглотил чекистскую наживку. Может быть, у него больше не было таких приятных минут. Блудный сын вернулся домой, и здесь не забыли его, он был своим. Контрразведывательный отдел закрепил его впечатления встречами с генералами Зайончковским и Потаповым. Евразийство тесно соединялось с "Трестом". В Берлин Арапов вернулся полностью очарованным. Храбрый офицер, расхаживавший под артиллерийским обстрелом с преспокойным видом, здесь уступил острому чувству патриотизма и отверг все доводы разума. Савицкий отмечал: "С ним (Якушевым. - Авт.) свёл евразийцев и, в частности, в числе других, меня - в 1923 г. в Берлине П. С. Арапов. Его с Якушевым связал Артамонов. Якушев казался умным, но совершенно "непрозрачным" человеком. Он и развёртываемые им перспективы проникновения евразийства в Россию нас интересовали, но мы, конечно, отнюдь ему не доверяли. Арапов же был горячим пропагандистом сотрудничества с ним".

В 1924 году пятого ноября Якушев и Потапов приехали в Париж и были приняты великим князем Николаем Николаевичем. Они просили 25 миллионов долларов на организацию восстания и убеждали, что через полгода большевиков не станет. У великого князя денег не было. Он посоветовал им обратиться к российским промышленникам. Но и промышленники ничего не дали и отказались брать взаймы у иностранных банков. Якушев и Потапов хотели встретиться с Кутеповым - не удалось. Для ГПУ Кутепов представлял особый интерес, ибо небольшие группы его боевиков по два-три человека легко проходили через границу для разведки и террористических актов. К тому же РОВС был связан с разведками соседних стран. На Кутепова надо было выйти во что бы то ни стало. В следующий приезд в Париж Якушев взял с собой Марию Владиславовну. Их беседы втроём расположили генерала к "Тресту", повторив ту же психологическую канву, по которой уже проследовал Арапов. Кутепов согласился стать представителем "Треста" в Париже, сохраняя при этом полную самостоятельность в действиях. Должно быть, он надеялся, что в конце концов вернётся в Россию и помогут ему в этом прежде всего не боевики-офицеры, а неведомые простые люди, которые виделись ему за полузагадочным "Трестом". Если бы Кутепов располагал деньгами, он бы поделился с Якушевым. Но больших денег не было. Постепенно сводились в одну точку Кутепов, евразийцы, ГПУ. В 1925 году евразийцы начали активно привлекать военных. Евразиец Сувчинский встречается с начальником корниловской дивизии Скоблиным и так пишет о нём: "Он всецело сочувствует нефти (то есть евразийству. - Авт.), готов способствовать самой энергичной пропаганде в галлиполийских организациях Франции, Бельгии и Болгарии и предоставляет своих лучших людей для отправки на Восток". В марте он пишет Савицкому: "Сегодня выехал к Вам в Прагу Твердев (Скоблил. - Авт.), на которого мы возлагаем большие надежды. Он освоился идейно с евразийством". Савицкий отвечает: "Военно-корпоративное начало есть начало ценнейшее. Но если его сделать самодовлеющим, то вместо евразийства и евразийской секции получится ухудшенное издание белого движения. Последнее погибло между прочим из-за этой корпоративности... Сопряжение гражданского начала, как общего, и военного, специального, которое осуществили коммунисты, есть единственное правильное. Вне осуществления этого сопряжения нет евразийства". Да, белые генералы должны были рано или поздно попасть в круг интересов евразийцев. Появление Скоблила здесь не случайно. Однако для евразийцев генералы менее ценны, чем среднее офицерство. Генералы вряд ли откажутся от догм белой борьбы. И Савицкий отмечает:, "Ведь в настоящее время нами заинтересовались люди вполне определённой формации. Это промежуточный командный слой, который внутренне наиболее близок к аналогичным контингентам с другой (разрядка наша. - Авт.) стороны". Вот где разгадка! Евразийцы уже идут по мосту обратно в Россию, и им важно найти там опору. Не случайно в заметках Савицкого есть открытое противопоставление евразийства и Кутепова. Кутепов с его непримиримостью не воспринимается. Не случайно, в "Секретной переписке" Совета евразийства о людях Кутепова говорится отрицательно: "Решительно не понимаю, на что они нам нужны. ...Все, кто видел г-жу Шульц при первом её появлении вместе с Федоровым (Якушевым. - Авт.)... единогласно охарактеризовали её самым нелестным образом. ...Если же мы наберём себе окружение из господ вроде племянников (конспиративное имя четы Шульц. - Авт.), то это окружение станет для нас обузой и свяжет нас так, что мы скоро и рта не сможем открыть..." Горячая жажда борьбы, которой было пронизано каждое движение Марии Владиславовны, для евразийцев казалось пережитком гражданской войны. Если в "Тресте" они не заметили опасности, то в своей среде все оттенки воспринимались ими отчётливо. И действительно, расхождения между идеологией белой борьбы и евразийством были велики. Для ГПУ рано или поздно эти расхождения должны были стать заметны и тогда неизбежно должны были последовать попытки высечь из них искры пожара. В начале 1925 года чета Шулъц была использована контрразведывательным отделом для заманивания на территорию СССР английского разведчика Сиднея Рейли. Косвенно в этом принимал участие и Кутепов, с которым Рейли встречался в Париже. К возможностям эмиграции англичанин был настроен критически, зато силы "Треста" казались ему значительными.

Двадцать четвёртого сентября Рейли перешёл финскую границу. Двадцать седьмого сентября он был в Москве, сопровождаемый Якушевым и евразийцем Мукаловым. На даче в Малаховке состоялось заседание политсовета "Треста". Рейли предложил сотрудничество с Интеллидженс Сервис. Вечером он должен был возвращаться в Ленинград. Вместо невских берегов он увидел стены камеры на Лубянке. Правда, перед арестом ему дали возможность отправить за границу открытку, которой он хотел удостоверить своё опасное путешествие в большевистскую столицу. В ночь на двадцать девятое сентября на финской границе возле деревни Ала-Кюль была инсценирована перестрелка, в которой якобы погиб Рейли и его спутники. "Трест" должен был остаться вне подозрений. Звезда Рейли закатилась, с ним расправились будто шутя. А Мария Владиславовна писала Якушеву: "У меня в сознании образовался какой-то провал. У меня неотступное чувство, что Рейли предала и убила лично я... Я была ответственна за "окно". Но тем не менее, когда в Гельсингфорс приехала жена Рейли Пепита, Мария Владиславовна убедила её в непричастности "Треста" к гибели разведчика. В Москве тоже была легко разыграна сцена скорби, в которой участвовал и ничего не подозревавший Мукалов. Его же вместе с чекистом Зубовым направили на расследование к деревне Ала-Кюль, где он убедился в том, в чем хотели его убедить авторы этой контрразведывательной драмы.

Мукалов обеспечил ещё одно алиби "Тресту", однако Марии Владиславовне этого было недостаточно. Она заставила Радкевича спешно выехать из Финляндии в Москву для самостоятельного расследования. Ничего нового он не узнал,

"Трест" сохранил своё доброе имя, а Рейли погиб. Его расстреляли третьего ноября 1925 года. Попал в сети "Треста" и Василий Витальевич Шульгин, тот самый член Государственной Думы, который вместе с Гучковым принимал отречение Николая II.

Якушев взялся организовать поездку Шульгина по линии "Треста", гарантировав безопасность. У Шульгина в Гражданскую войну в последние дни врангелевской эпопеи пропал сын. По некоторым сведениям, он был ранен во время атаки будённовцев на белую батарею и попал в плен. И поэтому, несмотря на недавнюю гибель Рейли, Шульгин решительно настаивал на необходимости своей поездки. Его окружение ему возражало. Даже Врангель отговаривал Шульгина. Ни к чему это не привело, Магия "Треста" оказалась сильнее. Впрочем, для чекистов путешествие по СССР непримиримого противника большевиков и его благополучное возвращение было бы прекрасным подтверждением непричастности "Треста" к провалу Рейли. Шульгин не был ни разведчиком, ни даже политиком. Он занимался литературным трудом, и как раз его перо могло послужить ГПУ для маскировки, для пропаганды. В ночь на двадать третье декабря 1925 года Шульгин перешёл польскую границу с паспортом на имя Иосифа Карловича Шварца. Сначала он прибыл в Киев, затем приехал в Москву. По-видимому, главным сюжетом этой поездки её устроители планировали "трестовскую игру". И она удалась на славу.

О встречах с "племянниками" Шульгин написал так: "Я был отдан Марии Владиславовне Захарченко-Шульц и её мужу под специальное покровительство. Муж её был офицер. По её карточкам, снятым в молодости, это была хорошенькая женщина, чтобы не сказать красивая. Я её узнал уже в возрасте увядания, но всё-таки кое-что сохранилось в её чертах. Она была немного выше среднего роста, с тонкими чертами лица. Испытала очень много, и лицо её, конечно, носило печать всех испытаний, но женщина была выносливой и энергии совершенно исключительной. Она была помощницей Якушева... Оба супруга, она и муж, часто навещали меня, они жили там же, возле меня, постоянно выезжая в Москву, оттуда примерно час езды до их дома... Мне приходилось вести откровенные беседы с Марией Владиславовной. Однажды она мне сказала: "Я старею. Чувствую, что это мои последние силы. В "Трест" я вложила все свои силы, если это оборвётся, я жить не буду". Шульгин был обречён поверить "Тресту". Разве он мог усомниться, когда слышал от своих новых знакомых уверения в том, что народ и государство уже оправляются от страшных ударов, которые им нанёс социализм? Что никакого коммунизма больше нет, а есть глупая болтовня севших в лужу людей. Что социалистическая отрыжка пройдёт. Тут же Шульгину внушали, что напрасно в эмиграции торопятся, ведь сами понукающие далеко не готовы взять государственный руль и не знают, что делать с Россией. Если Шульгин и мог что-то заподозрить в этих уговорах, то последующие доводы снимали все подозрения: устоями России должны быть уважение к религии и моральному началу, здоровый национализм, не переходящий в шовинизм, сознание важности духовной культуры, свобода трудиться и мыслить, всяческая поддержка сильных творческих людей. Если закрыть глаза, то можно представить, что находишься не в красной Москве, а в столыпинском Петербурге и слышишь речи о великой России. Может быть, в "Тресте" были люди, искренне верившие в возможность переиграть чекистов. И они играли в странную жуткую игру со своим прошлым, веря, что смогут вырваться из западни. Они раскрыли глаза только тогда, когда к ним прикоснулась смерть, Шульгин оказался случайным свидетелем этой истории, о чём написал книгу "Три столицы". Эта книга человека с закрытыми глазами и открытым сердцем. Она рассеяла сомнения в "Тресте". Исчезновение Рейли было забыто. В конце жизни Шульгин сделал одно открытие, которое кое-что прояснило. В тайной жестокой борьбе за власть между Сталиным и Троцким "Трест" и Якушев занимали определённую троцкистскую позицию. Вслед за Троцким они ориентировались на атлантистский Запад, который не хотел допустить возрождения евразийского гиганта. Сталин же стоял на национал-большевистских позициях. Геополитическое противостояние отразилось не только в борьбе двух лидеров, но и в судьбах многих ничего не подозревавших об этом людей.

Евразийцы первыми поняли неразрешимую загадку Советской России, оказавшейся в тисках между враждебным ей Западом и убийственным большевизмом. Где выход? Есть ли он? И там, и здесь российские интересы были в железной узде. Тот, кто хотел бороться за Россию, должен был прежде всего отстаивать совсем иные интересы. Поэтому, может быть, прав был генерал Врангель, отказавшийся от всякого сотрудничества с "Трестом". Даже после благополучной поездки Шульгина. В равной степени он был далёк и от боевой деятельности Кутепова. Он просто ждал. Но ещё была одна сила - Германия. Она тоже находилась между атлантистским Западом и большевистской Россией, и логика выживания толкала её к Востоку. В конце концов в поле притяжения российско-германского магнита попали многие белоэмигранты. Одни из них знали, что вступают в связь с советской и германской контрразведками, другие просто следовали исторической неизбежности. Возможно, именно здесь Кутепов попал в прицел. Вряд ли в Москве надеялись, что "Трест" надолго удержит Кутепова от активных действий. Надо было соглашаться принимать боевиков. И с ведома Якушева границу пересекли три офицера: Сусалин, Каринский и Шорин. Полковник Сусалин вскоре исчез бесследно. Он прямодушно высказал свои сомнения в "Тресте" чекисту Старову, одному из "трестовиков", окружавших Захарченко и Радкевича, и этого было достаточно, чтобы незадачливого полковника "якобы опознали болгарские коммунисты, знавшие его ещё по Софии".

Кутепов начинал беспокоить чекистов всё сильнее. Развязка приближалась. Во время очередного приезда в Париж Якушев настойчиво приглашал генерала в Москву для встречи с политсоветом "Треста", но Кутепов не принял приглашения. С другой стороны, Стауниц сумел подобрать ключ к сердцу Марии Владиславовны, надеясь через неё иметь беспрепятственный доступ к Кутепову. Больших секретов он не узнал, а стремление Марии Владиславовны к активным действиям хоть и настораживало, но пока ещё было подконтрольно. Нет нужды углубляться в душевные отношения Мария Владиславовны и Стауница, ибо для разведки любовь всегда является одним из средств. Какое нам дело до того, как эта сероглазая тридцатитрёхлетняя женщина влюбилась перед своей гибелью? Всё смешалось: героизм, провокации, пошлость, обман, патриотизм, любовь. Мы можем обратиться к подобной ситуации, случившейся с советским разведчиком Дмитрием Быстролётовым. Для того чтобы получить доступ к документам итальянской контрразведки, ему пришлось выдать свою жену Иоланту замуж за итальянского полковника Вивальди. У него не было опыта подобных операций, он должен был всё сделать самостоятельно. Иоланта могла отказаться или принести себя в жертву. Она была свободна, хотя уже принимала участие не в одном деле, вплоть до убийства провалившегося "источника". Но то дело было всё же иным. А тут следовало убивать в себе. Быстролётов называет это "подлой работой" и добровольной жертвой "во имя победы нашего дела". После страшных душевных мучении Иоланта согласилась. Она назвала его "убийцей", убившей её. Она сказала, что, становясь женой полковника, она перестает быть женой Быстролётова. И всё пошло по утвержденному плану. Полковник "клюнул", потом ему не повезло, и он застал ночью постороннего мужчину в своем доме за фотографированием бумаг. Он понял, что случилось. Ему пришлось кончить жизнь самоубийством. Вот и вся история про любовь. Иоланта покончила с собой позже, в сталинских лагерях. Быстролётов был арестован в 1938 году за работу "на чехословацкую контрразведку" и вышел на волю в 1954 полным инвалидом.

Возможно, в 1925 году в Праге, когда он, студент-белоэмигрант, начал сотрудничать с чекистами, ему грезилась освобождённая Родина. И он шагнул в огонь. В конце марта 1927 года в финском городке Териоки было назначено совещание Кутепова с военными представителями "Треста". Накануне совещания преемник Дзержинского Менжинский наставлял военного руководителя "Треста" Потапова: всячески оттягивать сроки начала вооружённого выступления и компрометировать идею террора. На прощание Менжинский сказал, что существование "Треста" несколько затянулось, ведь в конце концов чекисты не могут так долго оставаться слепыми, а иностранные разведки, не получающие нужных сведений, соглашаться на связь с ним. Но с другой стороны, как без "Треста" сдерживать Кутепова? На встрече в Териоках Кутепов сообщил, что в его распоряжении значительные офицерские силы в европейских странах и террористические группы, первую группу из восьми человек можно отправить в любой день. Он спросил о сроках восстания. Потапову пришлось юлить, жаловаться на отсутствие денег. Стало очевидно, что ещё немного времени - и Кутепов начнёт действовать самостоятельно. После совещания Мария Владиславовна предложила Стауницу готовить террористический акт. Без консультаций с "Трестом". Чекисты должны были решить непростую задачу: либо сразу арестовывать боевиков и начинать открытую борьбу, либо нанести Кутепову более изощрённый удар, но не со столь очевидными результатами, как в первом варианте. Было решено "сдать" всю "трестовскую" организацию. Рискуя получить пулю, Стауниц признался Марии Владиславовне:

- Мария, ты думаешь, "Трест" - это подпольная организация монархистов? Нет, я чекист. Якушев и Потапов тоже чекисты, над нами - контрразведка ОГПУ. Но меня заставили под угрозой расстрела. Теперь я больше не хочу этой грязи! Надо бежать, пока не поздно. Она была поражена и почти без раздумий подчинилась. Да, бежать! Финское "окно" ещё открыто. В ночь на тринадцатое апреля 1927 года они перебрались в Финляндию. Успели скрыться и предупреждённые Стауницем Радкевич, Каринский и Шорин. Двадцать первого апреля в советских газетах было помещено сообщение о ликвидации контрреволюционной шпионской группы, руководимой белым генералом Кутеповым. Кутепов обвинялся в связях с иностранными разведками. Ни одно имя арестованных по делу не было названо. Но эта публикация предназначалась для широкой публики. "Трест" кончился, однако следовало выгородить его главных персонажей. Для этого пятью днями ранее Потапов направил Кутепову с польским курьером нарочито обманное письмо, которым стремился запутать генерала. По словам Потапова, Стауниц завяз в спекуляциях и к тому же был узнан одним из его бывших сослуживцев и опознан как чекист. Впрочем, не все связи оборваны, провинция почти вся осталась не задетой арестами. Лубянка не ограничилась этим письмом. Девятого мая в рижской газете "Сегодня" была напечатана статья "Советский Азеф", о Стаунице. Он выставлялся предателем монархической организации в России, затем савинковского "Союза Защиты Родины", антисоветской группы сенатора Таганцева, обвинялся в службе на разведки ряда стран. К тому же сообщалось, что он расстреливал офицеров в Кронштадте и Петрограде. Выходило, что ОГПУ "сдавало" и своего сотрудника. Почему? В чём-то он нарушил игру. Или тайная борьба Сталина и Троцкого неожиданно ударила и по планам контрразведки. Семнадцатого мая Стауниц поместил в той же газете свой ответ: "...Ночью 13 апреля я, Эдуард Опперпут, проживающий в Москве с марта 1922 года, под фамилией Стауниц, и состоявший с того же времени секретным сотрудником контрразведывательного отдела ОГПУ (КРО ОГПУ), бежал из России, чтобы своими разоблачениями раскрыть всю систему работы ГПУ и тем принести посильную помощь русскому делу...

...Немедленно по прибытии на иностранную территорию я не только открыл своё прошлое, но в тот же день установил связь с соответствующими представителями ряда иностранных государств, чтобы открыть работу ГПУ и заручиться их поддержкой для разгрома её агентур. ГПУ тотчас изъявило согласие на уплату мне единовременно 125.000 рублей золотом и пенсию 1.000 рублей в месяц при условии, что я к разоблачениям не приступлю. (Стауниц не написал, каким образом ГПУ узнало о его действиях за рубежом в первые дни после побега. - Авт.) Я дал на это мнимое согласие, дав гарантию соответствующим лицам, что все переведённые суммы будут мною передаваться организациям, ведущим активную борьбу с советским правительством. Двумя телеграммами ГПУ подтвердило высылку денег нарочным, однако они доставлены не были и, полагаю, что главной причиной этого были поступившие в ГПУ сообщения, что главнейшие разоблачения мною уже сделаны". Стауниц-Опперпут отверг обвинения в предательстве и расстрелах и в свою очередь обвинил Лубянку в том, что там пытаются его дискредитировать, чтобы замять его разоблачения. Он заявил, что "Трест" был создан в январе 1922 года ответственным сотрудником КРО Кияковским. "Основное назначение данной легенды было ввести в заблуждение иностранные штабы, вести борьбу с иностранным шпионажем и направлять деятельность антисоветских организаций в желательное для ГПУ русло... Благодаря легендам, настолько значительные суммы из ассигнованных штабами на разведку попадали в ГПУ, что таковые не только дали возможность существовать КРО ОГПУ на хозяйственных началах, но и уделять некоторые суммы дезинформационному центру Разведупра, которое фабриковало передаваемые иностранным штабам военные, политические и экономические осведомительного характера материалы"...

В записках перебежчика Стауница-Опперпута было столько поразительных сведений, что ему трудно было не поверить. Читая их, Кутепов испытывал бешенство и бесконечную горечь. Его обманули! Обманули, сыграв на самом душевном, что только есть у человека, - на его любви к родине. Ему приходила в голову обезоруживающая мысль: надо ли продолжать? На что надеяться, если у них нет ничего святого, если они всегда, когда будет выгодно, сменят обличье и обманут любого? Сегодня они выдают себя за русских патриотов, завтра предают православных, чтобы войти в доверие к Турции, послезавтра поднимают над пропастью андреевский флаг, чтобы заманить всех простодушных. Когда он посылал своих людей в Россию, он верил, что там всегда найдется опора. Но где же она? Раньше был православный царь и христианская держава, в которой ни одному народу не было тесно. Кутепов со своими молодыми офицерами надеялись, что русская душа сохранила память о прежних формах своей государственной жизни. Он понимал, что без народной памяти и государственной защиты душа исчезнет, превратится в оболочку любого "Треста", какой только ни создадут власть предержащие. И его охватывал ужас пострашнее того, испытанного на японской войне, когда он карабкался по скользкому склону сопки под ружейным огнём. Сейчас на него дохнула преисподняя. Как быть? В том жестоком апреле 1927 года Кутепов пишет в письме капитану Келлеру: "Генерал Витковский сейчас в Ницце в поисках работы... Генерал Туркул в Софии, живёт, как и громадное большинство русских, в очень тяжелых материальных условиях, но отнюдь не падает духом..." (Разрядка наша. - Авт.)

В начале года в поле зрения Кутепова попала аналитическая работа "За нас ли время?", отложившаяся затем в его архив. Её идеи он не мог не разделять. Более того, не исключено, что она и была написана в результате своеобразного социального заказа, идущего от генерала. Она отвечала на этот жгучий вопрос "Как быть?"

"Общие соображения. "Время работает в нашу пользу", - говорят многие противники большевиков. Действительно, раз мы признаём, что коммунистический режим осуждён историей и коммунистические принципы по меньшей мере вредоносны для здорового развития любого государства или народа - мы должны допустить, что в общем время работает против нынешних коммунистических владык России. Однако надо глубоко проанализировать эту мысль, а не успокаиваться, как это делают многие, на том, что время само сделает всё за нас. Такой фаталистический оптимизм был бы вдвойне неправильным. Во-первых, политика вечного выжидания и складывания рук у тех, которые должны и могут быть активными борцами с коммунистическим строем в России, уже сама по себе является фактором в пользу этого строя. Во-вторых, из того положения, что время действует не в пользу большевиков, неправильно делать вывод, что оно действует в пользу национальной России. Напротив, надо ясно осознать, что пока коммунисты у власти, время действует против них и против России". В этой статье выражались кутеповские взгляды на историю. Он должен был бороться дальше, несмотря на страшный удар, нанесенный ему Лубянкой. Пусть против него стояла неодолимая сила. Пусть он был обречён. Пусть "Трест" запятнал его имя. Но он жив, и его цель ясна. Герой Галлиполи не мог опустить флаг. На Кутепова накатила тяжёлая волна критики, целью которой было задвинуть его в дальний угол эмигрантской жизни. Резко выступил Врангель, всегда враждебно относившийся к "Тресту". Он писал генералу Барбовичу: "С Кутеповым я говорил совершенно откровенно, высказав ему моё мнение, что он преувеличил свои силы, взялся за дело, к которому не подготовлен, и указал, что нравственный долг его, после обнаружившегося краха его трёхлетней работы, от этого дела отойти. Однако едва ли он это сделает. Ведь это было бы открытое признание своей несостоятельности. Для того, чтобы на это решиться, надо быть человеком исключительной честности и гражданского мужества". Можно понять Врангеля и даже его преувеличение насчёт честности и гражданского мужества. Околпачили! Возможно, про себя он называл бывшего подчиненного словами и покруче, чтобы заглушить горечь. Кутепов же стоял как скала. Он должен был ответить террором в России. Мария Владиславовна была готова сделать первый шаг и погибнуть, но только не дать белому делу умереть. Именно погибнуть. У неё уже не осталось никаких иллюзий. Она прекрасно уяснила, что апатия советского обывателя в национальных вопросах и страх исключают всякие надежды на его поддержку. В лучшем случае с тобой согласятся и уклонятся от борьбы, в худшем - предадут. И некого здесь винить. С каждым днём ожидания Россия уходит всё дальше и дальше. Кутепов и Мария Владиславовна больше не обольщались ничем. Как когда-то в начале германской войны раненый ротный командир, чтобы не сдаваться в плен, приготовил револьвер для прощального выстрела, так и они, генерал и женщина, были готовы...

 

---

Дата добавления: 2018-02-28; просмотров: 295; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!