Богатые — такие разные 20 страница
«Дорогой Пол, — писала я. — Элан появился на свет пунктуально двадцать седьмого марта и весил семь фунтов и одну унцию. У нас обоих карие глаза, но, когда мне его показали, я увидела, что он каким-то чудом оказался голубоглазым. Но цвет глаз наверняка изменится, и доктор сказал — это совершенно невероятно, чтобы я произвела на свет ребенка с генетическими отклонениями. За ним присматривает моя экономка, но раньше, чем она окончательно выбьется из сил, я приглашу Мэри, дочь миссис Окс, в качестве постоянной няньки на время моей работы. Это будет для нее повышением, так как до сих пор она служила приходящей няней, хотя Бог знает, сможет ли эта ее должность у знаменитой Дайаны Слейд сравниться по респектабельности с ее теперешним местом в аристократической семье графства Суффолк! Однако хватит о тривиальных житейских делах. Не буду писать и о ходе бизнеса, так как эту тему лучше оставить для деловой переписки, но если Хофстедт и Бейкер по-прежнему продолжают хныкать, называя меня некомпетентной и неспособной работать из-за беременности, то, уверяют вас, что могу выставить их в куда более неприглядном свете, чем они выглядели до сих пор. Когда у меня будет время стереть пыль с фотоаппарата, я пришлю вам несколько фотографий Элана. Он весь розовый и очень забавный. Ваша Д.»
Я, разумеется, уже наснимала две катушки пленки, но решила не топить Пола в приливной волне материнских восторгов. Мой отец всегда говорил, какими скучными казались ему женщины, постоянно разглагольствующие о радостях материнства, а я ведь хотела заинтересовать Пола, а не наскучить ему.
|
|
|
Его ответ на это мое письмо был приятным, но сдержанно вежливым, как если бы эта новость сделала его, против обыкновения, неспособным на отвечавшие обстоятельствам более теплые слова. Он писал, что очень рад моему хорошему самочувствию, и в чисто викторианском духе выразил надежду на то, что роды не были для меня слишком тяжелым испытанием. Он был рад узнать, что ребенок расцветает. После этого замечания он не знал, что добавить, хотя и заметил: было бы «неплохо» взглянуть на фотографию. В конце письма стояла подпись: «С любовью. Пол».
Я послала ему несколько фотографий, по две в каждом из нескольких писем, но в ответ пришли только короткие подтверждения их получения. Однако, после того, как я с ледяной куртуазностью уведомила Пола о предстоявших крестинах Элана, я получила заказную бандероль с серебряной крестильной кружкой. К нему не было приложено ни визитной карточки, ни хотя бы короткой записки.
«Проклятый американец!» — воскликнула я, швырнув в гневе кувшин об стену, но потом вспомнила, как настойчиво предупреждал меня Пол, что никогда не признает Элана, и поняла: это кружка была символом его расположения ко мне.
|
|
|
Успокоившись, я выбрала самые лучшие из последних фотографий, увеличила их и отправила в Нью-Йорк вместе с листком бумаги, на котором написала:
Torquatus volo parvulus
Malris e gremio svae
Porrigens teneras manus
Dulce rideat ad patrem
Semihiante labello. [16]
Обратной почтой пришла записка со вторым стихом из поэмы Катулла, восхваляющим младенца. Я улыбнулась. И тут же послала Полу очередные фотографии, еще несколько выдержек из латыни и отвечавшую обстоятельствам эпиграмму на греческом языке, а в последовавшей изящной, но прохладной, строго неэмоциональной переписке мы обсуждали роль хора в греческой драме, построение фиванских пьес, истинный смысл «Лисистраты», сократовскую концепцию демократии и гомосексуализм Александра Великого. Устав от греческого языка, мы обратились к влиянию Катона на Марка Юния Брута, к добродетелям Суллы (я утверждала, что у него их нет), к мистическим свойствам «De Revum Natura»[17] Лукреция, к взглядам Вергилия на пчеловодство, к философии Марка Аврелия и к сексуальным склонностям Гая Юлия Цезаря (я высказывала предположение о том, что знаменитый инцидент в Вифинии был просто случайностью, раздутой его врагами до мифологических размеров). В конечном счете мы устроили друг другу письменные экзамены, чтобы проверить нашу эрудицию. Это было очень забавно и сильно освежило мои знания в области античной литературы и истории.
|
|
|
Он вежливо осведомлялся об Элане и порой несколько странно комментировал фотографии. Видимо, он действительно не имел понятия о том, что можно спросить или сказать о сыне, и его сдержанность вызывала во мне ощущение какого-то «протеевского конфликта», затуманившего его ясный, острый ум. Однако я была полна решимости оставаться терпеливой, так как знала: раз он согласился с тем, что я играла какую-то роль в его жизни, мне следовало продолжать его завоевывать.
Тем временем я продолжала завоевывать и рынок для своей продукции в Лондоне. «Харродз» сначала нас, что называется, «завернул», однако «Маршалл» и «Гориндж» согласились принять пробную партию для продажи, а когда она была быстро раскуплена, изменил свое отношение к нам и «Харродз». Когда мой салон расширился, увеличился персонал, и моя косметика стала продаваться в Найтсбридже, фешенебельном районе Уэст-Энда, я побывала в Париже, чтобы познакомиться с новыми идеями, и даже подумывала об открытии салона через дорогу от магазина «Шанель», но Хэл сказал, что мне следовало сначала закрепить успех в Лондоне, прежде чем думать о завоевании других миров.
|
|
|
Я с радостью последовала его совету. Вероятно, почти за три года напряженной работы по семь дней в неделю, с очень короткими перерывами, я устала гораздо больше, чем мне казалось. Моя жизнь дома протекала очень однообразно. Каждую свободную минуту я уделяла Элану, и, хотя мечтала о Мэллингхэме, бывать там удавалось редко. Поначалу я пыталась ездить туда еженедельно, но бесконечная работа сделала эти поездки невозможными. Это, в свою очередь, мешало отшельническому существованию, о котором я с тоской мечтала каждый раз, вырываясь из офиса, так как мне приходилось присутствовать на многочисленных обедах и ленчах, которые устраивала Хэрриет для расширения клиентуры. Первое время мне казалось, что удастся избегать этого, ссылаясь на свою прошлую личную жизнь, делавшую меня мало приемлемой для света. Но, к моему удивлению, Хэрриет предсказывала, что со мной будут носиться как со знаменитостью, и оказалась права. По-видимому, мой отказ уйти в тень, подобно любой другой добропорядочной незамужней матери, вызвал сплетни, ставшие постоянными спутниками моей карьеры, и теперь мое возрождение, как Феникса из пепла любовной связи, превратило меня в роковую женщину.
Никто не мог бы удивиться этому больше, чем я сама. Я по-прежнему думала о себе как о слишком хорошо воспитанном человеке, который и помыслить не о ком не может, кроме Пола, и я была по-настоящему потрясена, когда обнаружила, что мужчины всех возрастов нагло выказывали мне свою готовность занять его место. Я тщетно объясняла, что не отношусь к женщинам полусвета, а когда заговорила о самоуважении, и о психологической неприемлемости неразборчивости, все мои воздыхатели в восторге смеялись и удивлялись моей оригинальности. Я совершенно обессилела в борьбе с этими донжуанами, но не было никакого сомнения в том, что их восхищение, хоть оно и было фальшиво, действовало благотворно на сам процесс восстановления моего самоуважения. Я стала более уверенно держать себя в светском обществе, но поскольку все мои обожатели казались мне куда менее достойными людьми, чем Пол, я ни разу даже не попыталась завести новую связь. Да и времени у меня на это не было. Материнские обязанности и бизнес забирали всю мою энергию.
А Элан продолжал расти. Он становился самым красивым ребенком в мире. Он уже садился, смеялся, а порой повелительно кричал. Скоро начал и ползать. В одиннадцать месяцев он, покачиваясь, подходил ко мне и крепко сжимал мои пальцы в своей маленькой горячей ручке, а когда начал говорить, то оказалось, что он не только самый красивый, но и умнейший в мире ребенок. Моя фотокамера щелкала постоянно, и далеко за Атлантическим океаном, в кабинетах банка «П. К. Ван Зэйл энд компани», Пол постоянно получал отчеты о том, как рос его сын.
Интерес Пола стал менее сдержанным. Письма не только более частыми, но и более искренними. Постепенно даже его упоминание об Элане было менее скованным, и вскоре после того, как Элану исполнилось два года, он стал смутно писать о том, как было бы хорошо, если бы мы могли встретиться в Нью-Йорке. Я язвительно отвечала: «А не пора ли вам самому совершить новое паломничество в Англию» — потому что я знала обыкновение инвестиционных банкиров приезжать сюда ежегодно. Но Пол лишь написал: «Если бы я снова поехал в Европу, то, боюсь, никогда бы оттуда не возвратился!» И я поняла: если бы только я могла говорить с ним через океан, я выиграла бы эту трудную партию.
Я писала Полу о том, как прекрасно выглядел Мэллингхэм весной, с любовью описывала каждый уголок дома. Все было напрасно. Он настойчиво повторял, как мне будет хорошо в Нью-Йорке, пока наконец мое терпение не иссякло за два с половиной года дипломатической переписки. «Если вы действительно хотите, чтобы я приехала в Нью-Йорк», раздраженно писала я, «почему вы не пришлете мне прямое, откровенное и честное приглашение, вместо серии писем, полных смутных намеков и мрачного припева «вот-если-бы-вы-захотели-приехать-сюда»?»
После этого наступило молчание. Я ждала его ответа, но получила только формальное уведомление от его старшего помощника О'Рейли, в котором говорилось, что Пол приболел желудком и займется личной перепиской позднее. Я терпеливо ждала. Затем написала три письма, спрашивая, достаточно ли хорошо он себя чувствовал. Ответа по-прежнему не было. Я уже стала в отчаянии думать, не умер ли он, или же просто я оттолкнула его, неумно проявив свое нетерпение, как получила совершенно недвусмысленное приглашение приехать к нему в Америку.
Мне следовало бы сообразить, что этот беспроигрышный образец эпистолярного соблазнения был не менее таинственным, чем его долгое молчание, но я была слишком возбуждена самим фактом освобождения от тяжелых мыслей, чтобы анализировать мотивы Пола. Я позволила себе роскошь негодующего возмущения («Как он смеет думать, что я все брошу, едва он шевельнет своим мизинцем!»), но потом я возжелала его с такой страстью, что плохо помню, как удержала себя и не прыгнула на борт первого же парохода, отплывавшего в Нью-Йорк.
Пароход прибывал в Нью-Йорк в субботу 17 апреля 1926 года, после трудного перехода через бурную Атлантику, и, оставив Элана с нянькой, Мэри Окс, в каюте, я поднялась на палубу, чтобы взглянуть на город Пола.
Над Нью-Йорком стояла мгла. Я в волнении подошла к правому борту, но и оттуда не было ничего видно.
— Где же город? — вцепившись в тревоге в перила, спросила я проходившего мимо матроса.
— Не беспокойтесь, мисс... Он на месте — мы еще ни разу не промахнулись! — последовал убедительный ответ, и, когда я отвернулась от него, где-то высоко засияло прорвавшееся сквозь тучи солнце, туман рассеялся, и я увидела ряд башен, стройных и каких-то воздушных, тонко вычерченных на фоне пастельного утреннего неба.
Я была поражена. Я воображала себе нью-йоркские небоскребы громадными, уродливыми и вульгарными, но, оказавшись не в силах приложить ни одного из сложившихся в мозгу отталкивающих образов к этому городу, который выманил Пола из Мэллингхэма, почувствовала себя странно-беззащитной. Первой моей мыслью было: здесь все не так, как мне представлялось, и, чтобы пережить свое смущение, я вернулась в каюту к Элану.
Думая о Поле, я чувствовала себя все более неуверенно. В каюте Элана я поймала в зеркале собственный взгляд, и сердце у меня упало. Какая я все же была невзрачная на вид! Какая толстая! Шесть дней сытной пищи в открытом океане дали плачевные результаты. Подумать только! Пол лишь взглянет на меня и решит, что вся страсть ушла безвозвратно! Меня бросило в пот от перспективы такого унижения, и мои нервы так расходились, что я еле заставила себя снова подняться на палубу.
— Где мой папочка? — спросил Элан.
Ему едва исполнилось три года, но говорил он чисто, произнося каждый слог как взрослый. Его темные глаза сияли от возбуждения, ветер трепал тонкие светлые волосы, а маленькая ручка крепко вцепилась в мою.
— Мы еще не доплыли. Посмотри на все эти небоскребы!
— Мм... Мамочка, здесь холодно. Я хочу обратно в каюту.
Я отвела его обратно к Мэри, но, когда они вышли, чтобы пройтись вокруг ресторанного зала, вернулась в каюту. Недовольная своим макияжем, я смысла его и принялась наносить его заново, но у меня так тряслись руки, что моя специальная безвредная темно-красная губная помада беспомощно тыкалась в верхнюю губу. Я порылась в своих кремах под пудру, вытащила не тот, какой нужно, отбросила его, схватила какой-то другой, нанесла его и перевернула пудру. Нос мой выглядел слишком крупным. Я уставилась на него, и в рассеянности вылила слишком много духов. В каюте запахло ими так сильно, что в моей памяти возникли лихорадочные образы Нелла Гвина, продающего гвоздику в китайском ресторане. Силясь не поддаться крайнему отчаянию, я сказала своему отражению в зеркале: «Я обязательно выиграю. Я верну его обратно. Обратно в Мэллингхэм. Обратно ко мне». И, пораженная сходством моего бормотания с знаменитым заклинанием Клуе: «С каждым днем, и с каждым шагом мне становится все лучше и лучше» — я рассмеялась, и у меня прибавилось смелости.
К моменту, когда пароход причалил, я снова была на палубе, и, хотя пристально смотрела вниз, на набережную, лица людей были неразличимы, таким высоким было судно. В конце концов был выгружен багаж, и нам разрешили сойти с судна, но, оказавшись на берегу, пассажиры попали в сети таможенной проверки. Пришлось отыскать наш багаж, открыть чемоданы и представить их содержимое для досмотра. Нужно было проштемпелевать какие-то бумаги. И ответить на вопросы. Я почувствовала себя совсем больной и принялась кусать ногти. Элан поскучнел и стал проситься на горшок.
— Тебе придется подождать, мой милый, — ласково проговорила Мэри.
— Не хочу ждать!
«Настоящий ад, — решила я, — быть запертым в таможенном зале иностранного порта с трехлетним ребенком, которому понадобилось в туалет».
Была просмотрена наша последняя сумка.
— Вам помочь, мэм? — предложил громадный верзила, в котором я, поколебавшись, признала носильщика.
— О, пожалуйста, да, прошу вас, — запинаясь ответила я, и мы все отправились к маячившему далеко впереди барьеру, за которым ожидала пассажиров толпа встречавших.
Я напрягла глаза, надеясь обнаружить Пола, но нигде не было никаких признаков его присутствия. Свинья! После всего он даже не пожелал меня встретить. О, как он смеет так со мной обращаться, как он смеет...
— Куда вам нужно ехать, мэм?
Я не имела ни малейшего понятия о том, где мне следовало ждать. Несмотря на холодную погоду, по мне струился пот, и я была уверена, что от моего макияжа уже ничего не осталось. В чулке у меня была дыра. Вокруг нас кишела толпа. Стоял ужасный шум.
— Соберитесь же с мыслями, леди!
Едва прозвучали его слова, как мое внимание отвлеклось. Кто-то крикнул: «Дорогу!» — а кто-то другой рядом приказал: «Сюда, пожалуйста!» — и вручил моему угрюмому носильщику пятидолларовую бумажку. Тот был почти в обморочном состоянии и еле держался на ногах и лишь чуть встрепенулся, услышав короткое приказание:
— Отнеси багаж на улицу, к «роллс-ройсу».
— Да, сэр.
Я посмотрела на отдававшего приказания иностранца. Лицо его было мне незнакомо, но взглянув за его спину, я увидела телохранителя Пола.
— Питерсон! — воскликнула я, но, когда рванулась к нему, он сделал шаг в сторону, и внезапно, словно по волшебству, я оказалась лицом к лицу с моим желанным мужчиной — мужчиной, которого я решила получить, несмотря на любые препятствия, которые могли бы встать на моем пути.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Он выглядел сильно постаревшим. Я была потрясена его видом. В пятьдесят два года, когда он впервые встретился со мной, ему нельзя было дать больше сорока, теперь же, всего через четыре года, он выглядел шестидесятилетним. Его седеющие каштановые волосы были реже, чем раньше, лицо казалось более худым, а глубокие морщины около глаз и вокруг рта придавали ему вид изможденного человека, как если бы он долгое время не мог отделаться от невыносимо тяжкого груза.
Пол улыбнулся. Его глаза из-за светлого цвета кожи казались более темными, чем были на самом деле, и, когда он улыбался, загорались, словно питаемые каким-то таинственным источником электрического тока. Подвижные черты его лица, достаточно выразительные, чтобы отражать с десяток всевозможных изменений настроения, словно повторяли эту вспышку электрического возбуждения, придавая его ослепительной улыбке гипнотическую силу.
Да, прошли годы. Прошла и моя готовность негодовать и возмущаться. Почувствовав минутную слабость, я была готова разрыдаться, вцепиться в него в страстном порыве и, как героиня, похищенная самим Валентино, умолять его делать со мной все, что ему захочется.
Разумеется, ни один мужчина не вправе доводить женщину до такого уничижения на грани пресмыкания! Овладев собою, я подумала о том, как я могла забыть, насколько он был привлекателен.
— Дайана! — воскликнул этот зверь своим мягким, бархатным, совершенно очаровательным голосом. — Вы превосходно выглядите!
— О, Пол! — Боже, как я себя презирала в эту минуту! Я могла лишь глотать слезы и с обожанием смотреть на него. В панической растерянности я пыталась произнести что-то умное. — Это было так долго! — глупо проговорила я. — Боже мой, как это было долго!
— Да, это так, — отозвался он, и, когда я услышала эту чисто американскую реплику, я поняла, что он тоже в эту минуту утратил способность к цивилизованному общению.
Едва Пол притянул меня к себе, чтобы поцеловать, как Элан проговорил за нашими спинами своим чистым слабым голосом:
— Мамочка, я хочу на горшок.
Я рассмеялась, рассмеялся и Пол, и каким-то чудесным образом мы оба расслабились.
— Элан, дорогой мой, — наклонилась я над ним, не выпуская из своей руки руку Пола. — Это твой папочка.
— Он знает, где мой горшочек?
— Какая восхитительная целеустремленность! — проговорил Пол, неловко склонившись, чтобы погладить Элана по головке. — Мэйерс, покажите господину Слейду и его няне ближайшую дамскую комнату, а потом усадите в машину... Пойдемте, дорогая. Сюда, пожалуйста.
Пол отметил светлые волосы Элана. Я сказала, что летом они становятся еще светлее. Эти прозаические замечания как-то согрели нас, и он спросил, понравилось ли мне морское путешествие. Я говорила о том, как удобно было на «Беренгарии» и как хороша была на пароходе кухня. Поддерживая этот ужасный разговор, мы, пробившись через толпу, вышли на грязную, мощенную камнем улицу, напомнившую мне картины диккенсовского Лондона. Звучавший кругом американский акцент делал мой родной язык таким же непонятным для меня, как любой иностранный, а когда я посмотрела на голубое небо над закопченными многоквартирными домами девятнадцатого века, меня поразила его холодность, какой-то враждебный свет, и вся атмосфера этой могучей цивилизации, как мне показалось, отдавала варварством.
— Дайана, может быть, мы втроем и Питерсон поедем в «роллс-ройсе», а Мэйерс с няней и с багажом на «кадиллаке»? А горничную вы с собой не взяли?
— Это было бы просто смешно, Пол! Тащить с собой экономку, няньку, да еще и горничную...
Элан проворно забрался в «роллс-ройс» и, как щенок, уже обнюхивал обивку.
— Вкусно пахнет! — одобрительно заметил он, когда я уселась рядом. Он повернулся к Полу и, поколебавшись, спросил у меня театральным шепотом: — Как его зовут?
— Я же тебе говорила, дорогой мой, что...
— Ну да, я знаю, что он папа, но как мне его называть?
— Лучше всего просто «папа», — сказал Пол.
Шофер захлопнул дверцу.
— О, Пол, это так по-викториански!
Наши взгляды встретились. Он рассмеялся.
— Да, — сказал он, — ничего не изменилось.
— Мамочка, посмотри-ка, дядя, который ведет машину, похож на моего черномазого человечка!
— О, Боже, нельзя так говорить, маленький!
— Почему нельзя? Что в этом плохого? Я люблю своего черного человечка! Папа, как мне стать таким же черным, как этот дядя за рулем?
Пол принялся рассказывать сказку Киплинга о леопарде, который не мог избавиться от своих пятен, а «роллс» тем временем, оставив позади морской вокзал, уже катил по широкому прямому бульвару.
— Это Сороковая западная улица, — сказал Пол, закончив урок литературы. — На пересечении с Пятой авеню повернем на север и дальше прямо в центр города.
Я кое-что прочла о Нью-Йорке.
— Кажется, Сороковая улица одно время была самой фешенебельной, не так ли?
— Да, но деловой центр Нью-Йорка с годами все больше отдаляется от географического. В дни моей юности нижняя Пятая авеню была застроена только жилыми домами и основная торговля шла на Шестой авеню и на Бродвее, теперь же новым «торговым бульваром» стала Пятьдесят седьмая, а жилая зона сместилась к северу, туда, где когда-то были трущобы. Я хорошо помню лачуги, стоявшие там, где теперь находится мой дом...
За этим разговором мы ехали по Нью-Йорку, я рассматривала дома, а Элан все никак не мог оторваться от кожаной обивки машины.
Пришло время повернуть на север, и когда «роллс» оказался на Пятой авеню, моим глазам открылась панорама этой знаменитой улицы, поднимавшейся все выше, насколько можно было охватить взглядом.
— Посмотрите назад, — проговорил Пол, — там видна арка на площади Вашингтона.
Я вертела головой, стараясь увидеть все сразу. Мы миновали деревья на Мэдисон-сквер, купол Метрополитен Лайф, возвышавшийся как башня-трехгранник Флэтайрон-билдинг, громадные дома министерств на Тридцатых улицах, проехали мимо каменных львов у парапета библиотеки на Сорок второй и, наконец, застряли в пробке около собора святого Патрика. Вывернув шею, я посмотрела на готические шпили. Среди воплей клаксонов и рокота моторов столпившихся автомобилей прошлое Европы смешалось в моем сознании с какофонией американского настоящего, и меня охватил трепет крайнего возбуждения и ожидания.
— Мне это нравится! — сказала я Полу.
Его глаза заискрились.
— Добро пожаловать снова в мой мир, мисс Слейд! — смеясь, проговорил он и добавил с жестом хозяина: — и на Плазу!
Над великолепным фонтаном высилось барочное здание, за открытым пространством площади виднелись деревья Центрального парка, а в верх по Пятой авеню тянулись на север особняки богачей.
— О, небо! Я буду жить здесь? — ослабевшим голосом спросила я.
— Да, это очень хороший отель, и я думаю, что вам будет удобно...
— Наверное... Я уверена, что мы устроимся очень хорошо!
Я забыла о пристрастии Пола к большим отелям. Поправив шляпу, я сделала все возможное для того, чтобы грациозно выйти из «роллс-ройса», и направилась в вестибюль отеля.
— Это дворец, да? — спросил пораженный Элан. — Мамочка, это дворец как в сказке?
Это был настоящий дворец.
Персонал отеля встречал нас с поклонами чуть не в пояс, говорили они вполголоса. Отделанный позолотой лифт бесшумно поднялся на верхний этаж, и нас проводили в громадный номер из нескольких комнат, с окнами в сторону парка. Во всех комнатах было множество цветов. Мне никогда не доводилось видеть сразу столько орхидей, разве что в оранжереях, и, когда Пол вставил мне одну из них в петлицу, я, потрясенная всей этой роскошью, едва нашла в себе силы его поблагодарить. Я все еще пыталась опомниться, когда два официанта вкатили тележку с ведром льда и с банкой икры, а Мэйерс вынул из сумки припрятанную там бутылку шампанского.
— Положим ее на несколько минут на лед, — проговорил Пол, когда Мэйерс исчез за дверью.
На этот раз я окончательно утратила дар речи. Я любовалась красными бархатными гардинами от пола до потолка, золотистым ковром, золоченой фурнитурой и мебелью в стиле Людовика Пятнадцатого (а может быть, она была подлинная?). Даже мраморный камин выглядел так, как будто был сделан кем-нибудь из учеников Роберта Адама. Подбежав к двери в большую из двух комнат, Элан крикнул:
— Мамочка, посмотри! — и когда я взглянула через порог, то увидела в его объятьях громадного игрушечного медведя. Я таких никогда не видела. Мэри Окс с округлившимися глазами уже рухнула на обтянутый полосатым атласом шезлонг. — Смотри, мамочка! Смотри, Мэри! Смотрите, какой он большой!
— Какой он славный... бархатный... Но что надо сказать папе? Не забывай...
На кровати легко могли уместиться четыре человека, а за задней дверью открывалась мраморная ванная комната с зеркалами по стенам. Проходя в гостиную, я услышала, как Элан поблагодарил отца за подарок.
— Тебе он нравится? Вот и хорошо. А, вы здесь, Дайана! У меня есть подарок и для вас.
Пол протянул мне шкатулку. На крышке квадратной шкатулки было выгравировано: «Тиффэйни и компани». Открыв крышку, я обнаружила в ней пару серег.
— Надеюсь, я не ошибся, ведь зеленый — ваш любимый цвет, — заметил Пол.
Я не могла оторвать глаз от изумрудов.
— Не забудь сказать «спасибо», мамочка, — пропищал Элан.
— Маленький монстр! — Улыбнувшись сыну, я поцеловала его в макушку и повернулась к Полу. — Спасибо, дорогой — за все... Какой чудесный прием! Я совершенно покорена. Что я могу еще сказать?
— Ничего не говорите! — отозвался Пол, и я увидела, как в его непередаваемой улыбке появилось что-то эротическое. Он склонился ко мне и страстно поцеловал меня в губы.
Как только мой рот оказался свободным, я разразилась смехом.
— Вы несносный человек! — воскликнула я. — Мучить ожиданием целых три года, а потом просто сбить меня с ног, несмотря на всю мою решимость быть твердой! Почему я так безоглядно рада видеть вас снова? Не иначе как я помешалась.
— Немного шампанского, дорогая моя, и забудем эти минувшие три года. Положить вам икры?
Получасом позже он спросил меня, считаю ли я его по-прежнему несносным.
— Я не нахожу другого слова, чтобы воздать вам должное!
— Стало быть, как я вижу, мне потребуется время, чтобы расширить ваш словарь. Разумеется, сейчас вам надо дать возможность расположиться в номере, но я надеюсь, что вечером мы сможем вместе пообедать. Я заеду за вами... скажем, в шесть тридцать?
Мы договорились на шесть тридцать. Пол ушел, еще раз погладив Элана по голове и пожав ему руки, не выпускавшие громадного медведя, а я упала на софу. В самом деле, я была в таком изнеможении, что только спустя полчаса, когда сняла изумрудные серьги, до меня дошло, какой подарок сделал мне Пол.
Пол знал, что я очень щепетильна в отношении денег, которые от него получала. Он делал мне подарки и в прошлом, но все это было несравнимо с этими совершенно необычными серьгами, и, хотя он хотел вернуть мне Мэллингхэм, как подарок, я настояла на том, что должна буду выкупить свой дом на собственные деньги, заработанные упорным трудом. Правда, я хотела, чтобы Мэллингхэм, временно оставаясь в его владении, укрепил наши с ним связи, но все-таки главный мой резон заключался в моем нежелании беспокоиться из-за долга. Я выигрывала свое пари. Если бы я вдруг обанкротилась, мои кредиторы никак не могли бы отсудить Мэллингхэм, пока он оставался собственностью Пола, и, если бы случилось самое худшее, я знала, что Пол всегда помог бы мне остаться в своем доме. Мне была ненавистна мысль о положении содержанки, но еще более ненавистной была мысль о возможности потерять Мэллингхэм.
Однако, поскольку я успешно добивалась своих целей, и Мэллингхэму ничто не угрожало, я могла проявить большую щепетильность в отношении денег Пола. Я нехотя вертела в руках серьги, а потом, сказав себе, что становлюсь слишком нервозной от страха оказаться «на содержании», положила их в свою шкатулку с драгоценностями и увела Элана и Мэри прогуляться по парку. И хотя я воспринимала гостеприимство Пола как ответ на месяцы, проведенные им в качестве моего гостя в Мэллингхэме, мне все же становилось не по себе от того, что он оплачивал этот номер-квартиру на Плаза. Когда же я стала избегать смотреть на орхидеи, я поняла, что мне необходимо выйти на свежий воздух.
— Какой милый старинный парк, — сказала я Мэри, когда мы остановились у небольшого озерца.
— О, мисс Дайана, здесь все так непривычно, все эти отвратительные черные камни... и никаких цветов... и даже травы почти не видно... мой отец заплакал бы от горя, увидев эту траву.
Нас охватила ностальгия. Девятнадцатилетняя Мэри была полной, разовощекой девушкой. Я очень боялась, как бы она не влюбилась в какого-нибудь американца, потому что миссис Окс никогда не простила бы мне, если бы у нее появился зять-иностранец.
Я не знала, сколько времени мы проживем в Нью-Йорке. Мы с Полом никогда не говорили о продолжительности моего визита, но я сказала своим друзьям, что мне понадобится два месяца, чтобы полностью ознакомиться с американской косметической промышленностью с целью открытия салона в Нью-Йорке. «В конце концов, — убедительно говорила я друзьям, не одобрявшим моего решения вернуться к Полу, — вполне можно соединить дела с развлечениями». Два месяца — это значит до середины июня — когда пора отправляться восвояси, поскольку в это время начинается сильная жара, а Пол уже настраивается на отдых в Бар Харборе. Этих двух месяцев будет достаточно для того, чтобы я могла понять, существует ли какая-нибудь перспектива продолжения нашей связи. И если ее не будет... Как ни ненавистна мне мысль о поражении, было бы самоубийством закрывать глаза на действительность. Но я была уверена, если бы какое-то будущее для нас существовало, я смогла бы увезти его с собой в Мэллингхэм. Все, что мне оставалось — это быть спокойной, независимой и благоразумной, следуя своему плану действий без малейших отклонений от принятой тактики.
Дата добавления: 2015-12-17; просмотров: 18; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!