Богатые — такие разные 19 страница
Этот перечень моих неврозов с очевидностью говорил о том, что я должна была работать ради спасения Мэллингхэма. Будь я достаточно богата, чтобы вести праздную жизнь леди, мне пришлось бы потакать своим страхам, и я скоро стала бы подобна своему чудаку-отцу.
Ирония моего положения состояла в том, что я всегда старалась быть обыкновенной. Мне кажется, это обычное желание детей из семейств, отличающихся некоторой эксцентричностью. Разумеется, вынужденная укладывать отца в постель после его камерно-музыкальных оргий, я мечтала о том, чтобы вернуться к своим деду и бабке, в дом линкольнширского приходского священника, где когда-то давно прожила два тихих, четко регламентированных, восхитительных в своей обыденности года. После третьего развода отца я некоторое время клятвенно заверяла себя в том, что никогда не выйду замуж, в действительности же мечтала иметь мужа, детей и жить в респектабельном браке.
И только в Гэртоне, когда едва знакомый мне юноша презрительно обозвал меня «синим чулком», я с грустью поняла, что, наверное, была слишком хорошо воспитанной, чтобы мне можно было сделать предложение. Казалось, мужчины вовсе не думали об уме женщины, лишь бы она была красивой, а поскольку я была пухлой и вполне обыкновенной, у меня не было иного выхода, как распрощаться со своими мечтами о романтической белой свадьбе, о женихе — высоком темноволосом красавце-герое, и о неторопливом свадебном путешествии на греческие острова на борту собственной яхты. Погрузившись с головой в учебники, я действительно стала «синим чулком», как все уже давно решили, с настолько же ложной, насколько и отвратительной аристократической претензией на то, что я «выше» сибаритской жизни. Я действительно убедила себя в том, что счастлива в этой роли, когда умер отец, но в гуще последовавших суровых событий я обнаружила, что не могла больше отгораживаться от мужчин и блуждать в интеллектуальном тумане. Мне пришлось пасть на колени и пресмыкаться перед теми мужчинами, на расположение которых я могла бы рассчитывать.
|
|
|
Мне сказали, что придется продать Мэллингхэм, а когда я запротестовала, заявив, что буду работать как лошадь, чтобы выкупить и сохранить его, мне ответили: молодой девушке неприлично жить одной, без единого человека в огромном доме, как неприлично для девушки моего класса идти в какой бы то ни было бизнес, и уж совсем недопустимо для девушки с моим положением в жизни быть кем-то кроме жены и матери, или же, если мне повезет меньше, просто старой девы-учительницы в какой-нибудь школе для перезревших горничных.
Эти мужественные решения были объявлены мне в большой зале мэллингхэмского дома сразу после похорон отца. Там был отец Джеффри, Филип Херст, вместе со своим партнером, а также поверенные, представлявшие моих единокровных сестру и брата. У камина, скрестив руки, стоял священник с местным доктором, пользовавшим отца во время его последней болезни.
|
|
|
Когда они закончили, я поднялась на ноги. Впервые в жизни при встрече с противоположным полом мой гнев оказался сильнее страха.
— Вы, проклятые мужчины! — кричала я, глядя, как они передернулись от выбранной мной лексики. — Как вы смеете говорить со мной так, словно я душевнобольная, и нуждаюсь в надзирателе! Как смеете разговаривать со мной так, будто у меня нет ни гордости, ни чувства собственного достоинства! И как вы смеете говорить мне такие вещи, которых никогда не осмелились бы сказать никакому мужчине!
Они стояли, уставившись на меня с открытыми ртами. Я презирала их.
— Вы, слушайте меня! — яростно выкрикнула я. — Мой дом буду содержать я сама! Я буду делать деньги! А вас выставлю в самом дурацком свете, если мне не останется ничего другого.
Один из них расхохотался. Я это запомнила навсегда. Его смех придал мне смелости, и я продолжала:
— И не толкайте меня на то, чтобы я все потеряла! — кричала я. — Я не желаю ничего терять! В моем словаре вообще нет слов ни «терять», ни «проигрывать»! Я заинтересована только в выигрыше!
|
|
|
— Но, дорогая моя... — беспомощно всплеснул руками Филип Херст, и, так как я знала, что он один в этой комнате был озабочен моей судьбой, я не прервала его неловкую речь. — Вам понадобился бы миллионер, чтобы содержать эту громаду!
— Значит, я найду миллионера! — огрызнулась я и вышла.
Часом позднее я накручивала педали велосипеда, направляясь к ближайшему телефону. Позвонив своей подруге Хэрриет, которая вела рубрику «Люди недели» в «Иллюстрэйтед Ланден ньюз», я спросила, не было ли в те дни в Лондоне каких-нибудь иностранных миллионеров. Я подумала, что иностранец, менее знакомый с английской действительностью, чем любой местный миллионер, мог бы проявить больше склонности к моему эксцентричному честолюбию.
—...И хорошо бы такого, кому могло бы показаться приятным помочь девушке, оказавшейся в затруднительном положении, — заключила я свое обращение к Хэрриет.
— Да, есть один такой. Пол Ван Зэйл. Американский банкир.
— Хорошо. Он годится.
— Но, Дай, у него ужасная репутация!
— Тем лучше! — заметила я и принялась строить свои планы.
|
|
|
Поскольку к тому времени стало ясно, что у меня нет никакой надежды на обычную респектабельную жизнь, мне ничто не мешало надеяться на обычную респектабельную любовную связь с любым представителем противоположного пола. Я знала, что мне придется спать с Полом Ван Зэйлом, но ради Мэллингхэма я была готова пожертвовать своей девственностью. И вряд ли стоило бы тянуть с этим до брачной ночи, которой никогда не бывать. Кроме того, мне пришлось признаться себе в том, что к тому времени (мне было двадцать два года) меня уже мучило любопытство: действительно ли половой акт такая восхитительная вещь, как, по-видимому, все думают. Я к тому времени уже не была религиозной и решила не прислушиваться к угрызениям совести. И достаточно хорошо знала теорию Фрейда, чтобы сказать себе, что излишняя стыдливость вредит здоровью. И, разумеется, была достаточно доведена до отчаяния, чтобы улечься в постель с совершенно незнакомым человеком. Единственной моей заботой была мысль о том, окажется ли Пол Ван Зэйл достаточно доведенным до отчаяния, чтобы спать со мной, но я очень надеялась на это, вспоминая слова отца о мужчинах средних лет, всегда находящих привлекательными молодых девушек.
Чем больше я думала о Поле Ван Зэйле, тем более решительно была готова к тому, что возненавижу его. Я ехала к нему в офис в большой продуктовой корзине и думала: он мерзкий человек, который будет вынуждать меня сносить все это! Я никогда не видела его фотографий, но была уверена, что он жирный, плешивый коротышка. Одна мысль об его американском акценте вызывала у меня содрогание.
Но вот крышка корзины открылась, я выбралась из нее, встала на ноги, оглядела комнату и увидела его.
Это было мое свершившееся чудо. И чудо это состояло не в том, что был спасен Мэллингхэм, а в том, что я нашла того, кого в конце концов любила. В своей любви к Полу я преодолела свой глубоко укоренившийся страх перед мужчинами. И впервые в жизни смогла порадоваться, что родилась женщиной.
Он меня оставил. Я знала, что он меня оставит. С самого начала он был со мной честен, никогда не давая никаких обещаний, он не имел намерений остаться со мной, но эта его честность делала мое влечение к нему лишь более непреодолимым. После моего разочарования в мужчинах — я ясно видела, как мой отец всегда лгал своим женам, — и когда поняла, что ни один мужчина никогда не захочет на мне жениться, я утешилась мыслью: брак не что иное, как обман. Я знала, что случалось с людьми, обещавшими друг другу любовь навеки, и говорила себе: я не хочу участвовать в подобной романтической чепухе. Если бы Пол был менее честен со мной, я никогда не смогла бы ему верить, но его ужас перед романтической любовной связью со всеми сопутствующими ей обманами и иллюзиями не только совпадал с моим, но и превосходил его. Его ужас был врожденным и искренним, тогда как мой — просто позой, защищавшей мое достоинство, и все же когда наши отношения приняли романтическую окраску, именно я оказалась достаточно реалистичной, чтобы принять это, тогда как он, воображавший себя реалистом, ушел в фантазию, отказываясь признать, что в наших жизнях произошли перемены.
В первый раз я заметила, что он порой неспособен встретиться лицом к лицу с фактами, когда допустил, что я забеременела. Я не скрывала от него, что хотела ребенка. А поскольку я была неспособна вести обычное существование, для него должно было быть совершенно очевидным, что у меня нет иного выбора, как иметь ребенка вне брака. В этих обстоятельствах, как я думала, даже самый бестолковый мужчина догадается, что я хочу сохранить часть его, когда он в конечном счете будет вынужден меня оставить, но я ошиблась. Он до этого так и не додумался. И все же, мне кажется, его потрясение и гнев, вызванные этой новостью, были ничем не оправданы. Но поскольку к тому времени я уже была в ужасе от того, что он должен меня оставить, я предприняла новые усилия, стараясь быть примерной любовницей, не давая ему никаких поводов для недовольства.
Мне нетрудно было вспомнить, какие именно стороны поведения женщин мой отец находил невыносимыми. Ему не нравились излишне любопытные женщины, выведывавшие все что можно о его прошлом, он ненавидел ревнивых, вторгавшихся в его настоящее, и испытывал отвращение к прилипчивым женщинам, старавшимся сковать себя цепью с его будущим. Поэтому я никогда не расспрашивала Пола слишком подробно о его прошлом и всегда пыталась поддерживать у него ощущение полной свободы, возможности покинуть меня в любой момент, когда он этого захочет.
Но он оставался со мной, и поскольку он оставался, мои взгляды менялись. Всегда считая себя внешне очень непривлекательной, я сначала не ожидала от него ничего, кроме небольшого увлечения, но поскольку его привязанность постепенно усиливалась и я стала понимать, что ему я совсем не казалась непривлекательной, я не могла не задумываться над тем, не полюбил ли он меня хоть немного. Наша продолжительная поездка по Норфолкским озерам той осенью осталась памятной, как свадебное путешествие в медовый месяц, и хотя я по-прежнему понимала: в один прекрасный день он возвратится в Америку, у меня росла убежденность, что наша разлука будет лишь временной. Именно поэтому, когда наконец ему пришлось уехать, я оказалась способна собрать всю свою волю, чтобы дать ему уехать, не заливаясь слезами, которые могли бы быть ему неприятны.
Он обещал писать, но не писал. Я была частью его жизни, и все же он пытался убеждать себя, что меня никогда не существовало. Я была отставлена в сторону вместе с его страстью к европейской цивилизации и с его романтическими видениями путешествия по окольным путям времени. И в этом его отказе от собственной истинной натуры я увидела, что его гордость от сознания своей честности куда-то сместилась, а, так называемый, реализм оказался фальшивым.
А может быть, все это мне показалось, когда я изо дня в день ждала писем, которые так и не приходили.
Было бы слишком обременительно описывать все бессонные ночи, бесконечные слезы, черное отчаяние, мысли о самоубийстве, бессильный гнев и неразделенную страсть, из которых я не видела никакого выхода. Это время было для меня мучительным, мне не хотелось жить, и я помню, как думала, что нет ничего бессмысленнее, чем строить свою жизнь в зависимости от ежедневного визита почтальона. Я жила с таким ощущением, словно Пол возродил во мне чувство собственного достоинства лишь для того, чтобы потом разорвать его на куски. По мере того, как проходили эти дни, каждый из которых был для меня пыткой, и все энергичнее шевелился во мне ребенок, я ощущала себя так же, как, наверное, воспринимали меня и все остальные — глупой, наивной молодой женщиной, отвергнутой старым распутником, девушкой, «попавшей в положение» в лучших традициях викторианской судомойки, под аплодисменты Света, воспринимающего это как воздаяние за ее грехи.
Эту картину я находила отталкивающей, и в своем глубоком отчаянии почувствовала первые слабые признаки полного пренебрежения мною.
В самом начале нового года лондонский партнер Пола, Хэл Бичер, написал мне, что в Лондон прибыли американский менеджер и специалист по маркетингу помочь мне в основании фирмы «Дайана Слейд косметикс». Не хочу ли я с ними встретиться? Они были бы очень рады этому, но, естественно, вполне готовы меня понять, если я предпочту остаться в своем уединении.
Читая между вежливыми строчками, я поняла, что господин Бичер любезно предоставлял мне возможность оставаться не больше, чем номинальным главой моего дела, и при этом деньги Пола позволяли мне нормально жить в Мэллингхэме, так же анонимно, как живут самые жалкие отвергнутые любовницы.
Я стояла лицом к лицу со своим будущим и, глядя вдаль через Мэллингхэмское озеро, с письмом Хэла Бичера в дрожавшей руке, понимала, что не могла от него отвернуться. Либо я перестану себя уважать и постыдно отойду в тень, либо окунусь в этот мир и буду сражаться до конца.
10 января 1923 года я упаковала чемодан, приказала миссис Окс отвезти меня на пони на станцию и села в лондонский поезд.
Потом я получила письмо от Пола. Он извинялся за свое долгое молчание, объяснил, что был очень занят, и выражал надежду, что у меня все хорошо. После нескольких банальных фраз он сообщал в самой мягкой и очаровательно покаянной манере: хотя он и надеялся на продолжение сердечных деловых связей, его приводило в ужас сознание того, что было необходимо положить конец нашим личным отношениям. Он пришел к этому решению ради меня, так как чувствовал, что не может предложить мне того, чего я хотела, и поэтому обязан предоставить мне свободу найти кого-то более подходящего. Мне не следовало беспокоиться о деньгах или работать день и ночь в мире коммерции. Хэл Бичер будет высылать мне деньги, на которые я смогу спокойно жить в Мэллингхэме, полностью посвятив себя ребенку.
Дочитав до конца его щедрые комплименты и нежные прощальные слова в конце письма я позволила себе едва заметную циничную улыбку и написала ответ.
«Дорогой Пол, как мило было с вашей стороны прислать мне такое чудесное письмо! Мне кажется, что вы абсолютно правы в своем решении о наших личных отношениях. Так прекрасны ваша забота и готовность пойти ради меня на жертву. Но, дорогой мой, меня крайне огорчила ваша логика, которой вы объясняете свое по-рыцарски щедрое предложение мне финансовой помощи. Неужели вы действительно думаете, что женщине лучше быть на содержании, чем стать свободной? «О, времена! О, нравы!» — сказал бы Цицерон. И все же я надеюсь, что вы не опуститесь до того, чтобы предложить мне Мэллингхэм в подарок, прежде чем я буду в состоянии расплатиться с вами за него, с процентами. Я написала бы более пространное письмо, дорогой, но слишком занята работой — день и ночь в мире коммерции. С огромной любовью. ДАЙАНА».
Ответа на это письмо я не получила, но он по крайней мере не сказал мне того, что сказал бы каждый: «Вы не должны этого делать!» Возможно, он был единственным, кто понимал, что я способна развернуть свое дело на седьмом месяце беременности. Хофстэд и Бейкер, оба эти американца, которые, как предполагалось, должны были дать мне старт в коммерцию, быстро пришли к выводу, что я опасная психопатка, и, хотя Хэл Бичер не разделял этого мнения, мое поведение, несомненно, приводило его в смятение. Надо отдать ему справедливость, его крайне беспокоило мое положение падшей женщины. Он был респектабельным пятидесятипятилетним американским джентльменом, и мое положение затрагивало струны его благочестивой пуританской души. Когда ему стало известно, что я остановилась в Челси, у Хэрриет, он огорченно заметил, что Челси место слишком» «авангардистское», и предложил мне комнату в своем доме в Мейфере:
— Я уверен, что моя жена будет в восторге!..
Я же была уверена, что она придет в ужас. Ни одна благоразумная женщина не приютила бы у себя девушку, у которой только что завершилась любовная связь с человеком из поколения ее мужа.
— Благодарю вас, Хэл, но, право же, в этом нет необходимости...
Я убедила его, сказав что Хэрриет — леди, дочь маркиза. На американцев всегда производят очень сильное впечатление титулы.
Не успела я утешить Хэла Бичера, как в Лондон примчались оба Херста, отец и сын, чтобы увезти меня обратно в Норфолк, и когда мне удалось убедить их в бесполезности взятой ими на себя миссии, я с облегчением отправилась в небольшую квартирку Хэрриет, выпила чаю и прилегла, подложив под ноги свернутое одеяло. К тому времени формы мои уже оставляли желать лучшего, и я уставала быстрее, чем всегда.
Хэрриет училась вместе со мной, курсом старше, в Кембридже, и получила ученую степень на историческом факультете до того, как смерть моего отца оборвала мою учебу в университете. Она порвала со своей аристократической семьей, о чем Хэл Бичер не знал, и решила сама зарабатывать себе на жизнь. Семья была шокирована ее поступком, но сама она об этом не жалела. Она служила, имела собственный дом и вкушала плоды полной независимости, которая, как известно, веками казалась желанной для молодежи.
Хэрриет была худощава, с костистым лицом, темными, коротко подстриженными волосами и рыжевато-карими глазами. Живший этажом ниже, бледный поэт Робин называл ее «кладезем бесконечной мудрости». Робин был очень плохим поэтом и жил на военную пенсию. Его демобилизовали по инвалидности в 1917 году после контузии на фронте, а потом он переехал заливать вином свой недуг из деревенского дома в Челси. Жившего вместе с ним друга, плотного, невысокого коренного лондонца и фанатика футбола, звали Седриком.
Этажом выше жили Далси, незамужняя мать девятимесячной дочери, Джоан, продавщица папирос в ночном клубе, и любовник Джоан, Эдди, музыкант-аккомпаниатор. Далси получала пособие, и, хотя никогда не распространялась об его происхождении, мы подозревали, что здесь не обошлось без некоего эм-пи[15]. Джоан и Эдди подобрали ее плачущей на скамье в Кенсингтон Гарденс, и вскоре она стала присматривать за их квартирой и готовить им еду. Мне казалось, их прекрасно устраивала «жизнь втроем», но Седрик мрачно предсказывал, что это долго не продлится.
Седрик мне нравился. Он раз или два пригласил меня в кино, на что косо посмотрел Робин, но поскольку кино он не любил, оправдания его неудовольствию не было. Седрик интересовал меня еще и по той причине, что служил продавцом в косметической фирме «Персиполис».
Он потерял работу как раз перед рождением Элана. Возвращаясь как-то вечером из офиса Хэла на Милк-стрит, я едва ступила в вестибюль дома, как Седрик распахнул дверь своей квартиры, схватил меня за руку, и повел прямо в гостиную.
— О, будь они прокляты, Дайана! Я в отчаянии. «Персиполис» лопнул, они всех уволили, покатилась в корзину и моя голова! Господи, что мне теперь делать? В наше время невозможно найти работу, ее не могут получить даже многосемейные, к тому же у меня нет никакого образования, и — о, Господи, — мы никак не проживем на эту паршивую пенсию Робина, не говоря уже о том, что он пьет напропалую. Дайана, не можете ли вы...
— Могу, — отвечала я, — вы будете моим директором по сбыту. Эти американцы уже имеют кого-то в виду, но я думаю пригласить на эту работу вас.
— О, Боже! — Он попытался крепко обнять меня, но на его пути оказался мой живот. В конце концов он удовольствовался тем, что пожал мне руку: — Кто говорит, что женщины не годятся для бизнеса?
— Хофстэдт и Бейкер будут недовольны, когда услышат о том, что я назначила директора по сбыту без их ведома.
Я была права. Американцы сказали, что у меня недостаточно опыта, что на этот важный пост следовало пригласить какого-нибудь хорошо образованного человека и что они будут звонить в Нью-Йорк с просьбой запретить мне вмешиваться в дела.
— Валяйте! — согласилась я, правильно догадываясь, что Пол передаст решение этого вопроса Хэлу.
Случались и другие бурные сцены. К тому времени назначение мною Седрика было лишь одним из длинного перечня моих ошибочных, по мнению американцев, решений, и в конце концов они с возмущением заявили, что если я буду продолжать игнорировать их советы, то обанкрочусь за год.
— Это не должно вас заботить, — вежливо проговорила я, — поскольку вам со мной не работать. — Я попрошу господина Бичера выдать вам выходное пособие, и вы сможете безотлагательно возвратиться в Америку.
Они с недоверием спросили, не является ли это предупреждением о расторжении контракта. Я сказала, что именно так.
— Но вы не можете этого сделать! — в ужасе хором воскликнули они.
— Ужасно сожалею, — ответила я, — но думаю, что могу.
Как только они, возмущенные, вышли из комнаты и направились на Милки-стрит, я позвонила по телефону Хэлу.
— Им придется уехать, — сказала я ему. — Здесь от них нет никакой пользы. Лондон — не Нью-Йорк, и Англия не Америка, а они продолжают навязывать свои ошибочные рекомендации, не понимая положения вещей. Хэл, я никогда раньше вас ни о чем не просила. Поддержите меня. Поверьте мне. Прошу вас.
Он мне поверил. Был произведен расчет, разъяренные американцы уехали, и, прежде чем я успела оправиться от своей первой административной схватки, на свет появился Элан.
Хэрриет с Седриком отвезли меня в больницу и предоставили самой себе. Я очень нервничала и была крайне возбуждена. Внезапно все деловые соображения утратили для меня свое значение, и я могла думать только о Поле, который был в Нью-Йорке, за три тысячи миль от меня.
Во время схваток я громко звала его по имени, как если бы он мог меня слышать, а когда осознала, что слова мои растворяются в пустой тишине, по моим щекам заструились слезы. Вся моя горечь, связанная с Полом, растаяла. Я уже не думала о том, как плохо он со мной поступил, а когда родовые муки усилились, черпала силы из воспоминаний о том восхитительном лете, пока не поняла, что не только люблю его, но перевернув небо и землю, верну Пола.
Именно тогда я оправилась после сокрушительного удара, каким было для меня его решение о разрыве. Именно тогда поняла, что, хотя сам он ошибся, решив покончить с нашей связью, я не должна усугублять его ошибку согласием с этим решением. Теперь уже было неважно, что думал Пол. Это не имело значения. Я знала, что ему было хорошо со мной в Мэллингхэме, а когда в мои руки вложили Элана, по мне прокатилась волна горечи от проигрыша. И тогда я поклялась себе: любой ценой выиграть то, чего желала больше всего на свете.
«Я верну Пола себе», — объявила я Хэрриет, возвращаясь через десять дней из больницы с сыном, и когда она в ужасе воскликнула: «Но вы же не сможете!», я долго смеялась, пока на мои глаза не навернулись слезы, и потом твердо сказала: «Смогу!»
Я сняла большую старомодную квартиру в Саут Кенсингтоне и предложила Далси с ребенком поселиться со мной. К этому времени расстались Джоан с Эдди, срок аренды их квартиры истек, и Далси было нужно пристанище, и притом с присмотром за ребенком, а мне была нужна экономка и нянька. Нам обеим недоставало Седрика, Робина и Хэрриет, но я подумала, что пришло время расстаться с вульгарным Челси, а скоро, когда мы удвоили наши усилия по привлечению сливок общества в свой салон в Мейфейре, и Хэрриет переехала в более респектабельный район.
Решив, что моя продукция должна быть рассчитана главным образом на аристократию, я поняла: надо начинать свое дело с открытия салона. Пол убеждал в необходимости массового производства, но массовый рынок уже был переполнен различными лосьонами и кремами, от средств для укрепления волос до питательного крема для грудей, и дешевыми духами, которых можно было ожидать от фирм, чья продукция редко стоила больше нескольких пенсов. Я же хотела быстро сделать много денег и не видела перспективы большой прибыли от продажи лавандовой воды по два пенса за флакон. Кроме того, купив у конкурирующей фирмы флакон лосьона для кожи и проведя сравнительный анализ, я убедилась, что так называемые волшебные свойства этого эликсира красоты обеспечивает смесь простой воды, этилового спирта из зерна, борной кислоты и отдушки. Как хитроумно ни сбалансировать эти ингредиенты, стоимость материалов не может поднять цену выше трех пенсов за флакон. В розничной продаже цена этого лосьона была бы не больше девяти шиллингов.
— Вот и вся мораль этой сказки, — сказала я Хэрриет, и мы рассчитали, что с учетом затрат на рабочую силу, распространение, дорогостоящую упаковку и на рекламу, мы все равно не сможем продавать нашу продукцию оптом с прибылью больше двадцати пяти процентов.
— Мораль та, — согласилась Хэрриет, подтверждая мою теорию, — что не следует стремиться на массовый рынок, где прибыль от продажи косметики составляет всего несколько пенни, а нужно найти тех немногих покупателей, которые держат в кармане несколько пенсов только для чаевых мальчикам-посыльным.
Обратившись к многочисленным агентам по продаже недвижимости, я подыскала подходящее помещение в центральной части Мейфейра. Первый этаж был переоборудован под салон, а верхние под офис, и после долгих споров о внутреннем оформлении салона мы остановились на стиле версальских залов и борделей Тулуз-Лотрека. Нашей изюминкой были золотые зеркала. Было полно ненавистного мне розового цвета, но Седрик сказал: «Это же так женственно, дорогая» — и мне пришлось согласиться на обивку из пыльно-розового бархата, придававшую чувственную красоту золоченой мебели и репродукциям насыщенных страстью картин Рубенса тоже в золоченых рамах. Ковер, к моему сожалению, был светло-голубого цвета. Правда, этот цвет напоминал мне Кембридж — и это было единственным, что скрашивало эту неприятность. В окружении этого изобилия пастельных тонов нашим клиенткам делали маникюр и массаж, укладывали волосы, накладывали пластыри на позвоночник. Трое специалистов-консультантов по макияжу, которых мы за большие деньги переманили с Оксфорд-стрит, Бонд-стрит, а одна была настоящей парижанкой, что являлось нашей настоящей победой, раскрашивали женские лица. Парижанка в течение многих лет была личной горничной матери Хэрриет, и, когда Мэрчионес под Рождество умерла, Хэрриет ухитрилась уговорить горничную, чей талант в области укладки волос долгие годы был едва ли не символом дома Хэрриет, приехать к нам.
На этих специалистов было возложено бремя воплощения наших теорий в практику, и мы во многом следовали их рекомендациям. Сначала мы делали основной упор на шампунь и средство для укрепления волос, имевшие в своем составе мыло, а также на соли для ванн с тремя различными запахами, но скоро сосредоточились на средствах для ухода и питания кожи, особенно на нашем креме для кожи, который по моему настоянию должен был содержать как можно меньше жира. Приходилось работать долгие часы, прежде чем получалась правильная комбинация, но собственно изготовление препаратов было не трудным. Трудность состояла в том, что запах должен был быть не только уникальным, но и неотразимым.
Пришлось позаимствовать Дополнительные деньги у Хэла, чтобы организовать сенсационную рекламу, которую, я уверена, наш салон вполне заслуживал, и я решила не ограничивать себя каким-то одним символом. В дополнение к платной рекламе в журналах друзья Хэрриет из «Иллюстрэйтед Ланден Ньюз» поместили о нас восторженную заметку на странице «Мир женщин», а сама Хэрриет использовала все свои аристократические связи, чтобы ввести клиентов в наш салон через светло-голубую Георгианскую парадную дверь. Салон заработал, порой с переменным успехом, раскачиваясь на волнах конъюнктуры, но оставался на плаву, и, когда за полгода триумфально вышел на гребень волны, мы с Седриком набили нашими товарами большой чемодан и отправились завоевывать провинцию. Я считала, что нужно было начать с поиска выходов на оптовые продажи в Уэст-Энде. Но Седрик располагал достаточным опытом сбыта косметических товаров, чтобы понимать: прежде, чем нас примет один из самых фешенебельных магазинов Лондона «Харродз», нам придется завоевать репутацию в провинциальных городах.
Бизнес отнимал у меня больше времени, чем когда-либо раньше. Мне приходилось входить во все его детали, и все время, кроме часов сна, я занималась самыми различными проблемами, от вопросов вкуса — например, решала как рекламировать косметику для глаз, до чисто производственных дел, например, принимала решения о расширении мощностей лаборатории, или нанимала первоклассного химика для улучшения качества губной помады. Губную помаду было производить легче всех других косметических средств во многих отношениях. Основная рецептура была простой, а мода диктовала всего три оттенка — светлый, средний и темный. Но эта продукция содержала вредные вещества, и мне хотелось оградить женщин от возможных неприятностей.
В конце концов, когда мои духи начали приносить настоящие деньги, я выдвинула идею о том, что женщины-модницы должны менять духи одновременно со сменой платья, а поскольку мои клиентки меняли платье три-четыре раза в день, это, естественно, привело бы к расширению продажи духов. Я предложила «Геру» для строгого английского костюма, «Артемизу» для послеобеденного платья и «Афродиту» для вечернего туалета, и мы скоро уже покупали небольшой склад, который можно было превратить в фабрику.
Ньюкасл-на-Тайне восстал против нас, однако, Бирмингем последовал примеру Манчестера, и Седрик уже облизывал губы при мысли об Уэст-Энде. К концу 1925 года мне уже больше не приходилось брать ссуды, и в круговерти торговых симпозиумов, совещаний по рекламе, маркетинга и научных исследований, перестройки склада и салона, работы с персоналом и клиентурой, я начала смутно понимать, что не только достигла поставленных целей, но и твердо встала на путь к своей полной независимости.
К тому времени я написала много писем Полу, и много получила в ответ, но настоящая переписка была возобновлена лишь после очень тяжелой работы и разочарований. Когда в марте 1923 года родился Элан, я снова написала Полу. Твердя про себя, что теперь я не просто оставленная им любовница, а мать его единственного сына, я подумала: мне легко будет написать искреннее письмо, но у меня ушло три дня, прежде чем удалось найти приятный, нейтральный стиль, который не мог бы вызвать у него тревоги.
Дата добавления: 2015-12-17; просмотров: 15; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!