К феноменологии и социологии ресентимента

МАКС ШЕЛЕР

РЕСЕНТИМЕНТ В СТРУКТУРЕ МОРАЛЕЙ

Стр. 10-18

Мы пользуемся словом «ресентименг» не из осо­бого предпочтения к французскому языку, а потому что нам не удается перевести его на немецкий. К тому же благодаря Ницше оно было разработано до Terminus technicus. В естественном французском словоупотреблении я нахожу два элемента слова «ресентимент»: во-первых, речь идет об интенсивном переживании и последующем воспроизведении опре­деленной эмоциональной ответной реакции на дру­гого человека, благодаря которой сама эмоция по­гружается в центр личности, удаляясь тем самым из зоны выражения и действия личности. Причем, пос­тоянное возвращение к этой эмоции, ее пере-жива-ние, резко отличается от простого интеллектуального воспоминания о ней и о тех процессах, «ответом» на которые она была. Это — переживание заново самой эмоции, ее после-чувствование, вновь-чувствование. Во-вторых, употребление данного слова предполага­ет, что качество этой эмоции носит негативный характер, т. е. заключает в себе некий посыл враж­дебности. Наверное, немецкое слово «Groll» больше всего подходит для выражения основной части смыс­ла данного слова. «Grollen» — это блуждающая во тьме души затаенная и независимая от активности «Я» злоба, которая образуется в результате воспро­изведения в себе интенций ненависти или иных враждебных эмоций и, не заключая в себе никаких конкретных враждебных намерений, питает своей кровью всевозможные намерения такого рода.

К ФЕНОМЕНОЛОГИИ И СОЦИОЛОГИИ РЕСЕНТИМЕНТА

Среди сделанных в новейшее время немногочис­ленных открытий в области происхождения мораль­ных оценок открытие Фридрихом Ницше ресентимента как их источника — самое глубокое, несмотря на всю ошибочность его специального тезиса о том, что христианская мораль, а в особенности христиан­ская любовь, — утонченнейший цветок ресентимента.

«Но вот само событие: из ствола того дерева мести и ненависти, еврейской ненависти — глубочайшей и утонченнейшей, создающей идеалы и пересоздающей ценности, ненависти, никогда не имевшей себе рав­ных на земле, — произросло нечто столь же несрав­ненное, новая любовь, глубочайшая и утонченнейшая из всех родов любви, — из какого другого ствола могла бы она произрасти?... Но пусть и не вообража­ют, что она выросла как прямое отрицание той жажды мести, как противоположность еврейской не­нависти! Нет, истинно как раз обратное! Любовь выросла из этой ненависти как ее крона, как тор­жествующая, все шире и шире раскидывающаяся в чистейшую лазурь и солнечную полноту крона, ко­торая тем порывистее влеклась в царство света и высоты — к целям той ненависти, к победе, к добы­че, к соблазну, чем глубже и вожделеннее впивались корни самой ненависти во все, что имело глубину и было злым. Этот Иисус из Назарета, как Воплощен­ное Евангелие любви, этот «Спаситель», приносящий бедным, больным, грешникам блаженство и побе­ду, — не был ли он самим соблазном в наиболее жуткой и неотразимой его форме, соблазном и околь­ным путем, ведущим именно к тем иудейским цен­ностям и обновлениям идеала? Разве не на окольном пути этого «Спасителя», этого мнимого противника и отменителя Израиля достиг Израиль последней цели своей утонченной мстительности?» (Генеалогия морали, 1 раздел, 8 фрагмент).

«Восстание рабов в морали начинается с того, что ressentiment сам становится творческим и порождает ценности: ressentiment таких существ, которые не спо­собны к действительной реакции, выразившейся бы в поступке, и которые вознаграждают себя вообража­емой местью. В то время как всякая преимуществен­ная мораль произрастает из торжествующего самоут­верждения, мораль рабов с самого начала говорит Нет „внешнему", „иному", „несобственному": это Нет и оказывается ее творческим деянием. Этот поворот оценивающего взгляда — это необходимое обращение вовне, вместо обращения к самому себе — как раз и принадлежит к „ressentiment'. мораль рабов всегда нуждается для своего возникновения прежде всего в противостоящем и внешнем мире, нуждается, говоря физиологическим языком, во внешних раздражени­ях, чтобы вообще действовать, — ее акция в корне является реакцией» (1 раздел, 10 фрагмент).

«— „Я ничего не вижу, но я тем больше слышу. Это вкрадчивый, коварный, едва различимый шепот и шушуканье во всех углах и закоулках. Мне кажется, что здесь лгут; каждый звук липнет от обсахаренной нежности. Слабость следует перелгать в заслугу _у это бесспорно — с этим обстоит так, как Вы говори­ли".

— Дальше!

— „а бессилие, которое не воздает, — в „добро­ту"; трусливую подлость — в „смирение"; подчине­ние тем, кого ненавидят, — в „послушание" (именно тому, о ком они говорят, что он предписывает это подчинение, — они именуют его Богом). Безобид­ность слабого, сама трусость, которой у него вдосталь, его попрошайничество, его неизбежная участь быть всегда ожидающим получает здесь слишком ладное наименование — „терпение", она столь же ладно зовется добродетелью; неумение отомстить за себя называется нежеланием мстить, может быть, даже прощением („ибо они не ведают, что творят, — только мы ведаем, что они творят!"). Говорят также о „любви к врагам своим" — и потеют при этом"» (1 раздел, 14 фрагмент).

Это наиболее важные места, в которых Ницше развивает свой странный тезис. Оставим пока в сто­роне отношение ресентимента к христианским цен­ностям, чтобы глубже проникнуть в обозначаемое этим словом переживание.

Вместо дефиниции дадим краткое предметное описание, предметную характеристику. Ресенти-мент — это самоотравление души, имеющее вполне определенные причины и следствия. Оно представ­ляет собой долговременную психическую установку, которая возникает вследствие систематического за­прета на выражение известных душевных движений и аффектов, самих по себе нормальных и относящихся к основному содержанию человеческой натуры, — запрета, порождающего склонность к определенным ценностным иллюзиям и соответствующим оценкам.

В первую очередь имеются в виду такие душевные движения и аффекты, как жажда и импульс мести, ненависть, злоба, зависть, враждебность, коварство. Важнейший исходный пункт в образовании ресентимента — импульс мести. Само слово «ресентимент» указывает, как уже говорилось, на то, что названные душевные движения строятся на предшес­твующем схватывании чужих душевных движений, т. е. представляют собой ответные реакции. Таким реактивным движением и является импульс мести в отличие от активных и агрессивных импульсов дру­желюбной или, наоборот, враждебной направленно­сти. Каждому мстительному импульсу должно пред­шествовать нападение или оскорбление. Важно подчеркнуть, что импульс мести вовсе не совпадает с побуждением к ответному удару иди к защите, даже если эта реакция сопровождается гневом, яростью или негодованием. Если, например, животное, под­вергшееся нападению, кусает того, кто на него напал, это нельзя назвать местью. Прямой удар в ответ на пощечину — тоже не месть. Две особенности сущес­твенны для квалификации акта как мести: момен­тальное или длящееся определенное время торможе­ние и сдерживание непосредственно возникающего ответного импульса (а также связанных с ним побуж­дений гнева и ярости) и обусловленный этим перенос ответной реакции на другое время и до более подходящей ситуации («ну погоди, в другой раз!»); это торможение вызывается опережающей мыслью о том, что непосредственная ответная реакция приведет к поражению, и ясным чувством «немощи», «бессилия», связанным с этой мыслью. Следовательно, месть уже сама по себе — чувство, возникающее из пережива­ния бессилия, так что она всегда — удел человека, в каком-либо отношении «слабого». Наконец, в сущ­ность мести всегда входит сознание того, что она «за что-то», т. е. она никогда не представляет собой просто сопровождаемую эмоциями ответную реакцию.[1]

В силу этих двух особенностей импульс мести является самым подходящим отправным пунктом для формирования ресентимента. Наш язык гонко раз­личает это. От желания мести через злобу, зависть и недоброжелательство к коварству — таков прогресс чувств и импульсов, вплотную подводящий к ресентименту. В случае жажды мести и зависти есть еще определенные объекты этих модусов враждебного отрицания. Им нужен определенный повод, чтобы появиться, их направленность зависит от определен­ных объектов, так что они исчезают вместе с устра­нением этого повода. Удавшаяся месть утоляет жажду мести точно так же, как и наказание того, на кого нацелен импульс мести, например самонаказание, искреннее прощение; зависть тоже исчезает, если блага, из-за которых я кому-то завидую, становятся моими собственными. Недоброжелательность, на­против, — это уже установка, связанная с определен­ными объектами в другом смысле. Она не возникает по определенным поводам и не исчезает вместе с ними. Она скорее выискивает в вещах и людях те объекты и ценностные моменты, которые могут ее удовлетворить. Свержение с пьедестала и унижение, выпячивание негативных ценностных моментов в вещах и людях, которые и заметны-то лишь потому, что встречаются вместе с явно выраженными позитивными ценностными моментами; концентрация на негативных моментах, сопровождаемая острым чув­ством наслаждения, — все это становится устойчивой формой протекания переживаний, в которой могут найти себе место самые разнообразные мате­рии. В этой форме или структуре у недоброжелатель­ного Человека формируется его конкретный жизнен­ный опыт. Структура сама выбирает отдельные эле­менты жизненного опыта из всего возможного опыта жизни, выделяя их как действительные. Так что недоброжелательная установка — это уже не просто следствие такого рода опыта; опыт формируется со­вершенно независимо от того, имеет ли объект недо­брожелательства прямое или косвенное отношение к возможному ущербу или пользе для данного индивида, содействует ли он ему или мешает. В случае «коварства» ниспровергающий импульс⁸ погружается внутрь личности еще глубже и как бы в любой момент готов вырваться наружу и выдать себя в непроизвольном жесте, манере смеяться и т. д. Схо­жий путь пролегает от обычного «злорадства» к «злобе»; последняя пытается найти все новые и новые возможности позлорадствовать и уже выказы­вает себя более независимой от определенных объектов, чем злорадство.

Между тем все это — не ресентимент. Это лишь стадии в становлении его отправных пунктов. Жажда мести, зависть, недоброжелательность, коварство, злорадство и злоба только там вступают в процесс формирования ресентимента, где не происходит ни нравственного преодоления (в случае мести, напри­мер, искреннего прощения), ни действия и соответ­ственно адекватного отображения душевного дви­жения во внешних проявлениях, например ругатель­ствах, размахивании руками и т.д.; и где это не происходит потому, что такое действие или выраже­ние сдерживается еще более очевидным сознанием собственного бессилия. Мститель, чувством подвигну­тый на действие и мстящий; ненавистник, нанося­щий вред противнику, осыпающий его руганью при других или хотя бы высказывающий ему «свое мне­ние»; завистник, пытающийся получить то, чему он завидует, путем работы, обмена, преступления и си­лы, — все они не впадают в ресентимент. Только там существуют условия для его возникновения, где осо­бая сила этих аффектов идет рука об руку с чувством бессилия от невозможности претворить их в поступ­ки, и поэтому их «сдерживают, закусив губу», — из-за физической или духовной слабости, из страха и тре­пета перед тем, на кого направлены аффекты. Почва, на которой произрастает ресентимент, — это прежде всего те, кто служит, находится под чьим-то господством, кто понапрасну прельстился авторитетом и нарвался на его жало. Там, где он обнаруживается у кого-то другого, либо имел место перенос посред­ством психического заражения (речь идет о тех, кто особенно подвержен воздействию необыкновенно прилипчивой отравы ресентимента), либо в самом человеке есть насильственно подавленное влечение, выход которому дал ресентимент и которое теперь проявляется в форме «озлобления» и «отравления» личности. Если слуга, с которым плохо обошлись, позволит себе «выругаться в прихожей», он не впадет в ту внутреннюю «ядовитость», что свойственна ре нравственного преодоления (в случае мести, напри­мер, искреннего прощения), ни действия и соответ­ственно адекватного отображения душевного дви­жения во внешних проявлениях, например ругатель­ствах, размахивании руками и т.д.; и где это не происходит потому, что такое действие или выраже­ние сдерживается еще более очевидным сознанием собственного бессилия. Мститель, чувством подвигну­тый на действие и мстящий; ненавистник, нанося­щий вред противнику, осыпающий его руганью при других или хотя бы высказывающий ему «свое мне­ние»; завистник, пытающийся получить то, чему он завидует, путем работы, обмена, преступления и си­лы, — все они не впадают в ресентимент. Только там существуют условия для его возникновения, где осо­бая сила этих аффектов идет рука об руку с чувством бессилия от невозможности претворить их в поступ­ки, и поэтому их «сдерживают, закусив губу», — из-за физической или духовной слабости, из страха и тре­пета перед тем, на кого направлены аффекты. Почва, на которой произрастает ресентимент, — это прежде всего те, кто служит, находится под чьим-то господством, кто понапрасну прельстился авторитетом и нарвался на его жало. Там, где он обнаруживается у кого-то другого, либо имел место перенос посред­ством психического заражения (речь идет о тех, кто особенно подвержен воздействию необыкновенно прилипчивой отравы ресентимента), либо в самом человеке есть насильственно подавленное влечение, выход которому дал ресентимент и которое теперь проявляется в форме «озлобления» и «отравления» личности. Если слуга, с которым плохо обошлись, позволит себе «выругаться в прихожей», он не впадет в ту внутреннюю «ядовитость», что свойственна ресентименту; но это произойдет, если он должен будет делать «хорошую мину при плохой игре» (как это пластично выражает поговорка), затаив в себе отрицательные, враждебные аффекты.

Стр. 56-64.

Само собой разумеется, что подлинные, истинно нравственные ценностные суждения не могут основываться на ресентименте, — на нем строятся лишь ложные, вырастающие из ценностных заблуждений оценки и соответствующая им направленность поступков и жизнедеятельности. Ницше ошибается, когда думает, что корнем подлинной нравственности может быть ресентимент. Подлинная нравственность покоится на вечном ранговом порядке ценностей и соответствую­щих ему аксиоматически ясных законах предпочте­ния, которые столь же объективны и столь же «очевид­ны», как и истины математики. Существует «ordre du coeur» и «logique du coeur», как говорит Паскаль, и нравственный гений человека раскрывает их в исто­рии лишь по частям, ибо «историчны» они не сами по себе, а только в своем познании и усвоении. Ресентимент же — источник переворотов в извечном по­рядке человеческого сознания, одна из причин заблуждений в познании этого порядка и в претворе­нии его в жизнь. Все изложенное мной далее следует понимать именно в этом смысле.

Ницше в принципе говорит то же самое, когда пишет о «фальсификации ценностных таблиц» ресентиментом. Правда, он релятивист и скептик в этике. А ведь «фальсифицированные» ценностные таблицы предполагают «истинные», ибо в противном случае речь могла бы идти лишь о пустой «борьбе ценност­ных систем», из которых ни одна не была бы «истин­ной» или «ложной».

Влиянием ресентимента объясняются не только события нашей «маленькой» повседневной жизни, но и «большие» сдвиги в истории нравственных воззре­ний. Правда, здесь действует иной психологический закон. В тех случаях, когда сильное стремление к реа­лизации некой ценности наталкивается на невозмож­ность осуществить это (например, получить какое-то благо), возникает тенденция сознания преодолеть не­удовлетворенное состояние напряжения между стрем­лением и немощью за счет принижения или отрица­ния позитивной ценности блага, а иногда позитивной ценностью объявляется даже то, что данному благу противоположно. Это басня о лисе и кислом вино­граде. Если наши попытки добиться любви и уваже­ния какого-то человека не увенчались успехом, то мы легко находим в нем отрицательные качества. Мы «успокаиваем» и «утешаем» себя тем, что вещь, к ко­торой мы тщетно стремились, «ничего особенного из себя не представляет», что она либо вовсе не имеет для нас ценности, либо ценность ее не так велика, как мы предполагали. Сначала мы имеем дело лишь с вербальным утверждением, что некая вещь, некий че­ловек или некое состояние, т. е. конкретный объект нашего стремления, отнюдь не обладает той позитив­ной ценностью, которая пробудила в нас такое силь­ное стремление к нему. Речь идет, например, о том, что не ставший нам другом человек якобы не так уж «честен» или «умен»; что виноград не так уж и сладок, да и вообще «зелен». Однако случаи такого типа — еще не ценностная фальсификация. Это лишь иной взгляд на вещи, благодаря которому они раскрываются нам с новой стороны. Сама же ценность сладкого винограда (ума, смелости, честности) признается нами, как и прежде. Лиса говорит не о том, что «сладкое» — плохо, а о том, что виноград «кислый». При этом мотивом речевого высказывания, умаляющего ценность недоступного, может быть, например, си­муляция чувств перед теми, чьих насмешек мы хотели бы избежать. Высказывание с самого начала может быть предназначено только «зрителям», и тогда оно способно изменить нашу собственную оценку. Но даже за такими простыми случаями скрывается более глубокий мотив. Путем принижения ценности объек­та стремления снимается напряжение между силой влечения и переживаемым бессилием — и неприят­ное чувство, вызванное этим напряжением, посте­пенно уходит. Само наше влечение и его сила кажут­ся нам все более «немотивированными» — ведь объект был «не таким уж и ценным». В результате влечение ослабевает, а за счет этого снижается и степень на­пряжения от невозможности его осуществить. Таким образом, — хотя и на почве иллюзий, — несколько улучшается наше самочувствие и крепнет ощущение собственной силы. Подобный «опыт» не только раз­вивает склонность говорить как бы в расчете на дру­гих — он меняет в том же направлении способность судить и оценивать. Эта склонность особенно типич­на для мелкобуржуазной среды с характерной для нее нравственностью: как часто она проявляется, когда хвалят «простоту», «экономность», говорят, что чем-то очень «довольны» или что вот это «дешевое» коль­цо или эта «дешевая» посуда намного «лучше», чем «дорогие»! Склонность к подобным оценкам обна­руживается во взаимоотношениях женщин различ­ных возрастных категорий («молодые девки» — «ста­рые ханжи»), в разном отношении к долгам у торгов­ца и у аристократа и вообще во всех случаях, когда «из нужды делают добродетель».

Однако этот психологический закон снятия на­пряжения между стремлением и бессилием путем иллюзорной оценки объекта приобретает совершен­но новый и чреватый разнообразными следствиями смысл, если мы имеем дело с душевной консти­туцией, определяемой ресентиментом. Зависть, не­доброжелательность, злоба, тайная жажда мести на­полняют глубины души находящегося во власти ресентимента человека, не имея никакой связи с определенными объектами: они уже стали твердыми установками, направляющими инстинктивное, не за­висимое от сферы произвольных желаний внимание на такие явления окружающего мира, которые могут дать материал для типичных форм выражения указан­ных выше аффектов. Этими установками соопределяется уже сам процесс формирования восприятий, ожиданий и воспоминаний. Они автоматически выделяют из всех встречающихся им явлений такие их части и стороны, которые могут оправдать фактическое наличие этих чувств и аффектов, подавляя дру­гие. Поэтому человека, находящегося во власти ресентимента, словно магической силой влекут к себе жизнерадостность, власть, счастье, богатство, внешний блеск, физическая сила. Он не может пройти мимо них: «хочет» того или нет, а он должен их видеть. Его мучает тайное желание иметь все это, но оно осознается как «тщетное», и тогда возникает обратное произвольное желание отвернуться от этих явлений, боязливое их игнорирование, стремление отвратить внимание от того, что мучает, объяснимое телеологией сознания. Прогрессирующее развитие этого внутреннего процесса ведет к фальсификации предметной картины мира. Мир человека, находящегося во власти ресентимента, структурируется вначале по совершенно определенным ценностям жиз­ни — бойкости и живости — независимо от тех конкретных объектов, что попадают в поле его вос­приятия. Но по мере того как игнорирование пози­тивных ценностей побеждает тягу к ним, он все глубже погружается, минуя переходные ценности и ценности-средства, в противоположное этим позитивным ценностям зло. Постепенно оно занимает все большее пространство в сфере его ценностного внимания. В нем зарождается нечто такое, что пробуж­дает желание хулить, ниспровергать, унижать, и он цепляется за любой феномен, чтобы через его отрицание хоть как-то себя проявить. Так, оправдывая внутреннюю конституцию своего ценностного пере­живания, ресентиментный тип непроизвольно «обес­ценивает» бытие и мир.

Но этот непроизвольный способ добиться подъ­ема в ощущении жизни и дать выход подавленным витальным импульсам (путем фальсификации карти­ны мира) имеет весьма ограниченную область при­менения. Человек, подверженный ресентименту, постоянно сталкивается в жизни с позитивными явле­ниями — счастьем, властью, красотой, силой духа, добром и т. д. Как бы он втайне ни грозил им кулаком, как бы ни хотел «вычеркнуть их из этого мира», чтобы избежать мучений от конфликта между собственным желанием и бессилием его осущест­вить — от них никуда не уйти, они словно навя­зываются! Игнорировать их удается не всегда, а в долгосрочной перспективе это вообще невозможно. И если уже трудно противостоять напору позитивных явлений жизни, то бывает достаточно одного их вида, чтобы вызвать порыв ненависти против их носителя X, не нанесшего человеку, находящемуся в плену ресентимента, ни малейшего вреда и никак его не обидевшего. Вот почему в калеках и карликах, кото­рые чувствуют себя униженными одним тем, что явили себя остальным людям, так легко вспыхивает эта дикая ненависть, похожая на гиену, всегда гото­вую к прыжку. Ненависть и вражда такого рода — самые глубокие и непримиримые как раз потому, что никак не обоснованы поступками и поведением «вра­га». Ведь направлены они против самого бытия и сущности другого человека, а не против его случай­ных действий и качеств. Именно такой тип «врага» имеет в виду Гёте, когда пишет:

Ты оскорблен врагами?

Но как же могут быть друзьями

Те, для кого укор живой

Не только ты — весь облик твой.

Здесь сама человеческая «сущность», ее бытие и явление становятся «укором» — «молчаливым», «не­высказанным». Какую-нибудь другую вражду еще можно чем-то объяснить, но такую — ничем! Уж кто-кто, а Гёте должен был ее изведать: величие и богатство его натуры как нельзя лучше подходили, чтобы распалять ресентимент, — и яд сочился при одном лишь появлении поэта[2].

Но и такая, на первый взгляд, лишенная оснований ненависть — это еще не самое характерное следствие ресентимента. Тут его действие ограничено определенными людьми, в классовой ненависти — определенными группами. Но еще глубже, чем в случае фальсификации картины мира и ненависти к конкретным вещам и людям, воздействие ресентимента там, где дело доходит до иллюзий в ценностном чувстве, — до того, что Ницше называет «фальсифика­цией ценностных таблиц». На этой ступени отвергается игнорирование тех вещей, людей и т.д., которые являются носителями позитивных ценностей, отсутствует и склонность к их дискредитации, однако саму их позитивную ценность, несомненную и пред­почтительную для нормального ценностного чувства и стремления, новое ценностное чувство превращает в негативную ценность. Поскольку человек, находя­щийся в плену ресентимента, не может осмыслить и оправдать собственное бытие и мироощущение, по­зитивно оценивая власть, здоровье, красоту, свобод­ную жизнь и прочный быт; поскольку из-за слабости, боязни, страха, раболепия, вошедших в его плоть и кровь, он не способен овладеть тем, что является ре­альным воплощением этих позитивных ценностей, постольку его ценностное чувство извращается в на­правлении признания позитивно-ценным их проти­воположностей. Он как бы говорит себе: «Все это гроша ломаного не стоит, ценности, которые дейст­вительно ведут человека к спасению и которые дей­ствительно следует предпочесть, заключены в прямо противоположных явлениях — бедности, страдании, боли, смерти». Осуществляя эту, по выражению Ниц­ше, «утонченную месть», ресентимент и в самом деле творит историю человеческих оценок и историю их систем. «Утонченна» («sublim») эта месть потому, что в ней полностью гасятся все импульсы мести и ненависти, обращенные против людей сильных, здоровых, богатых, красивых и т.д., и с помощью ресентимента человек избавляется от мучений, доставляе­мых этими аффектами. Ведь теперь — после того как свершился переворот в ценностном чувстве и соот­ветствующие ему по смыслу оценки распространи­лись в определенной группе — эти люди уже недо­стойны зависти, ненависти, мести. Как раз наоборот, они заслуживают сочувствия, сожаления, ибо погряз­ли во «зле». Теперь их появление рождает порывы милосердия, соболезнования, сострадания. В той ме­ре, в какой перевернутое ценностное чувство ложится в основу «действующей морали» и приобретает си­лу господствующего этоса, оно переносится (пу­тем традиции, внушения, воспитания) и на обладате­лей этих ценностей, мнимо развенчанных, воспри­нимаемых отныне как негативные, после чего даже они могут иметь их, разве лишь втуне осуждая самих себя, с «нечистой совестью». Как говорит Ницше, «рабы» заражают «господ». Носитель же ресентимента, наоборот, представляется самому себе (на поверх­ности сознания) «добрым», «чистым», «человечным». Теперь он избавлен от мучений, вызванных необходимостью ненавидеть и мстить при неспособности воплотить это в действие, хотя, возможно, в глубине души он и признает, что его ощущение жизни отравлено, и видит подлинные ценности сквозь иллюзор­ные, словно через-прозрачную стену. Итак, здесь «девальвируются» не отдельные обладатели позитивных ценностей, как это было в случае обыкновенной, еще не основанной на ресентименте ценностной дискредитации, а уже сами ценности. Последние совсем по-другому чувствуются и соответственно получают иное толкование и оценку. Вот почему здесь благодаря телеологии сознания намного глубже и систематичнее осуществляется все то, что не удается в случае простой ценностной дискредитации человека или фальсификации картины мира.

То, что мы называем, «фальсификацией ценностных таблиц», «перетолкованием», «переоценкой», — не сознательная ложь и не ограничивается только сферой суждений. Неверно полагать, будто позитивная ценность сначала постигается чувством как тако­вая, а затем происходит всего лишь замена оценки «хорошо» на оценку «плохо». Наряду с сознательной ложью и преднамеренным обманом существует еще и то, что называется «органической лживостью». В этом случае фальсификация совершается не на сознательном уровне, как бывает при обыкновенной лжи, а на подходе переживаний к сознанию, т. е. в самом процессе формирования ценностного чувства и представлений. С «органической лживостью» мы сталкиваемся там, где люди даже не успевают толком осознать, отвечает ли что-то их «интересам» или установке инстинктивного внимания, как уже в самом процессе воспроизведения в памяти определенного момента действительности ими делается соответствующая подмена. Тому, кто лжив, незачем лгать! Если честный человек вынужден прибегать к сознательному обману, то у человека лживого фальсификация происходит путем непроизвольного автоматизма в процессе формирования чувств, представлений, воспоминаний. При этом обычно на поверхности его сознания — само простодушие и чистосердечность. Но точно так же извращен у него и процесс ценностного познания, доходящий в конечном счете до полного переворота в ценностях. И когда на то, что было таким образом «сфальсифицировано», вновь опирается оценочное суждение, последнее оказывается насквозь «истинным», «правдивым» и «чест­ным», потому что строго соответствует фактически чувствуемой иллюзорной ценности.

---

Дата добавления: 2016-01-06; просмотров: 16; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!