Разложение государственной власти 2 страница
В девятой пятилетке на закупки зерна за рубежом было истрачено 5 млрд. рублей, в десятой – 15, а в одиннадцатой – 35[137].
Катастрофический упадок сельского хозяйства, оскудение русского села, разорение крестьянства происходили в 70‑е годы параллельно с глубокими кризисными явлениями в промышленности. Здесь доминантой всех экономических проблем стала неконтролируемая монополизация промышленного производства и фактическая потеря планомерной управляемости им. Существовавшая система централизованного руководства экономикой давала постоянные сбои, а управление внутри монополизированных отраслей, зависящих от финансирования, снабжения и сбыта из центра, не позволяло самостоятельно решать хозяйственные вопросы и регулировать межотраслевые связи.
Монополизация промышленности в 60–70‑е годы достигла предела. Несколько сотен министерств монополизировали производство в своей отрасли. В рамках этих сверхмонополий работало около 2,5 тыс. крупных предприятий, являвшихся полными монополистами по выпуску того или иного вида промышленной продукции.
Не имея конкуренции, монополии превращались в замкнутые системы, интересы которых становились выше интересов обществ и рядового потребителя. Полностью контролируя потребительский рынок, где их товары являлись дефицитом, монополии были даже заинтересованы сохранять рынок не полностью удовлетворенным, ибо это позволяло им навязывать потребителю товары низкого качества по дорогой цене и в бедном ассортименте. Замкнутость монополий на самих себя затрудняла развитие специализации, комбинирования и кооперирования производства, вела к ослаблению территориальных и производственных связей между предприятиями разных отраслей, даже если они располагались в одной области или промышленном центре, вызывала многочисленные нерациональные перевозки из одного конца страны в другой.
|
|
|
Монополизация промышленной деятельности в СССР сочеталась с гигантской концентрацией промышленной продукции на крупных предприятиях. Огромные заводы и фабрики считались вершиной прогресса. Им предоставлялись лучшие условия снабжения, новейшее оборудование, и все это, как правило, в ущерб развитию средних и небольших предприятий. Чрезмерная концентрация производства и «гигантизм» многих предприятий делали их структуры громоздкими и неповоротливыми для управления и планирования, маловосприимчивыми к постоянному внедрению нововведений и обновлению продукции.
В начале 80‑х годов в СССР три четверти промышленной продукции производилось на предприятиях с численностью занятых более 1000 человек (в США, соответственно, лишь 34%) и только 26% – на средних и небольших (в США – 66%). Низкий удельный вес небольших предприятий (2% производимой продукции, а в США – 20%) делал структуру советской промышленности негибкой по отношению к меняющимся условиям технического развития, не позволял должным образом реагировать на изменение потребительского спроса.
|
|
|
Монополистический характер развития советской экономики не мог бы осуществляться так «успешно» без создания своего рода «инфраструктуры» по обслуживанию монополий, главными звеньями которой стали Госплан, Министерство финансов, Госснаб, Госкомцен и Госкомстат. Возникла эта инфраструктура еще в конце 20‑х – 30‑е годы, а в 60–70‑е теперь можно говорить о полном ее сращении с монополистическими министерствами.
Госплан. Собственно, планирование хозяйственной деятельности той или иной отрасли осуществлялось министерствами‑монополиями. Сам Госплан, имея много функций, прежде всего выполнял главную – регулировал деятельность монополий для обеспечения гарантированного сбыта их продукции, а нередко просто навязывание потребителю негодной и ненужной продукции.
Министерство финансов осуществляло мобилизацию финансовых ресурсов для расточительного развития монополий за счет фонда потребления населения. Средства, сэкономленные на развитии человека, вкладывались в основные производственные фонды, в «производство ради производства».
|
|
|
Госснаб ведал «бесплатным» снабжением монополий материальными и капитальными ресурсами. В условиях «бесплатного» снабжения ресурсами усилия руководителей направлялись прежде всего не на их экономию, а на стремление их «достать» и «выбить», конечно, опираясь на влиятельность своего ведомства. Для монополии «не было страшно», что огромное количество материальных ценностей оседало мертвым грузом на складах. В 80‑х годах на складах предприятий лежало в запасах без движения материалов, сырья и готовых изделий на общую сумму 470 млрд. рублей, то есть половина годового промышленного производства[138].
Усиление монополизации промышленности и мощи промышленных министерств подрывало возможности централизованного управления экономикой.
Постепенно теряя управление народным хозяйством, и прежде всего промышленностью, советские руководители не могли уже остановить опасный процесс, при котором монополизированная промышленность стала работать в большей степени на воспроизводство самой себя – на выпуск оборудования и технических средств – и в меньшей степени на обеспечение жизненных нужд людей. Удельный вес производства средств производства в общем объеме продукции возрос с 61% в годы Сталина до 75% в середине 80‑х.
|
|
|
В результате значительно отстали сферы экономики, связанные с «обслуживанием» человека и социальной инфраструктурой. Если в начале 80‑х годов фондовооруженность в материальном производстве СССР находилась на уровне США 1965 года, то непроизводственные фонды (просвещение, здравоохранение, жилищное хозяйство) на душу населения – на уровне 1947–1948 годов. Занятость в отраслях, ориентированных на обслуживание человека (непроизводственная сфера плюс торговля), составляла в СССР 37% всех занятых против 64% в США.
Планирование народного хозяйства превращалось в фикцию, ибо постоянные корректировки планов в течение года стали принятой системой. Уже с начала года руководители ведомств просили пересмотра плановых заданий. И так квартал за кварталом. Настоящей ответственности за выполнение плана уже не было, многие добивались снижения плана уже в последние сроки его выполнения.
В результате всего этого происходило не только снижение темпов экономического роста, но и катастрофически ухудшалась управляемость народным хозяйством.
Результаты выполнения пятилетних плановых заданий по производству важнейших видов продукции [139]
Если при Сталине план являлся действительно директивой, выполнение которой было обязательно, то в 50–70‑е годы характер его изменился. Оставаясь на бумаге законом, план во многих случаях просто игнорировался. Если в сталинское время процент выполнения государственных планов в экономике составлял 88, то к 70‑м годам упал до 55. Таким образом, в последние годы правления Брежнева с большой натяжкой можно было говорить о действительной плановой экономике, так как реально государственная программа обеспечивалась только наполовину.
Как отмечал Н. К. Байбаков: «Когда‑то полновластная роль Политбюро в экономической политике страны при Брежневе стала из года в год ослабевать. Многочисленные решения и постановления в большинстве своем не выполнялись»[140]. Не сумев решить экономические проблемы за счет внутренних источников, советское руководство пытается сделать за счет внешних – продажи за границу природных ресурсов, покупки за рубежом недостающих стране продовольствия и оборудования. Впервые за все время существования СССР страна начала брать кредиты у западных банков. Набирались они понемногу, достигнув к 80‑м годам около 20 млрд. долларов, и здесь уже тоже сказывалась слабость власти. Обращаясь к председателю Госплана, А. Н. Косыгин не раз говорил: «Николай (Н. К. Байбаков. – О. П.), как хочешь, где хочешь ищи, но я ни в коем случае не допущу, чтобы мы были должниками западных стран»[141]. Тем не менее кредиты все‑таки брали.
Конечно, самой позорной страницей советской экономики тех лет стала продажа природных ресурсов за границу. Ресурсы эти требовались самой русской промышленности (многие были дефицитные), их продажа на Запад усиливала его и ставила под угрозу экономическое будущее России. Вместо того чтобы перестраивать промышленность, ориентируя ее на переработку собственных ресурсов, советское руководство выбирает «легкое сиюминутное получение валюты за счет благополучия завтрашних поколений россиян»[142]. Большая часть валюты, полученной за продажу российских энергоносителей и сырья, тратилась на покупку у Запада устаревшего оборудования (более совершенную технику западные правительства запрещали продавать), оплату западных поставок зерна, а также предметов роскоши для семей высшего и среднего эшелонов власти.
За 1974–1989 годы только нефти и нефтепродуктов было отправлено за границу на 176 млрд. долларов. Кроме того, ежегодно продавалось не менее 200 т золота[143]. К середине 80‑х годов ежегодная сумма проданных природных ресурсов достигала 60 млрд. рублей в год.
Неравноправные экономические отношения СССР с Западом – «сырье и энергоресурсы на технику» – вели к неизбежному отставанию советской промышленности. В результате, если в 50–60‑е годы технологическое оборудование в советской электронной промышленности было почти сплошь отечественное, то в 70–80‑е – импортное. Из‑за особенностей экономической политики Запада СССР мог покупать для этой отрасли в основном только устаревшие образцы, использование которых обрекало страну на технологическое отставание.
Заметно падало качество продукции. Особенно это ощущалось в ухудшении качества продовольствия. Право, данное предприятиям, самостоятельно планировать свою деятельность и получать часть прибыли многие использовали как лазейку для скрытого повышения цен на свою продукцию. Вместо того чтобы повышать эффективность производства и более экономно использовать ресурсы, производственники стали понижать качество. Например, при тех же материальных ресурсах мясокомбинаты производили больше колбасы, добавляя в продукт недопустимое количество крахмала, воды и разных заменителей. Проверка, проведенная Госпланом во второй половине 70‑х годов, показала, что примерно половина прироста товарооборота достигалась за счет ухудшения качества и скрытого повышения цен[144].
Понижение качества продукции, на которое руководство страны смотрело сквозь пальцы, стало основой быстрого роста теневого капитала. Комбинируя с сортностью товарной продукции, теневики обеспечивали себе значительную экономию, за счет которой создавалась продукция, идущая налево и обогащавшая солидный слой дельцов и связанных с ними лиц. Так, например, по стандарту, на метр шерстяной ткани требовалось 50 г чистой шерсти, а реально отпускалось 45, остальные шли на производство подпольной продукции. В результате каждый десятый метр ткани шел в пользу комбинаторов. То же самое касалось молока (за счет разбавления его водой), хлеба (добавляли заменители), колбасы (куда, кроме крахмала, добавляли даже туалетную бумагу). Таким образом, в 70‑е – начале 80‑х годов были созданы огромные капиталы, сделавшие бытовым явлением коррупцию в государственном и партийном аппарате и создавшие тем самым «материально‑техническую базу» будущих деятелей «перестройки».
В 70‑е годы многие экономические проблемы «социализма» решались путем повышения «производительности станка» по печатанию денежных купюр, не обеспеченных товарами.
За 1971–1985 годы количество денег в обращении выросло более чем в три раза, тогда как розничный товарооборот увеличился только в 2,1 раза. По некоторым оценкам, отложенный (неудовлетворенный) потребительский спрос составлял в первой половине 80‑х годов от четверти до половины вкладов в сберкассы, то есть 70–140 млрд. рублей[145]. Все это вело к скрытой инфляции, достигшей уже во второй половине 70‑х годов не менее 3–5% в год.
Уровень потребления товаров и услуг на душу населения СССР в начале 80‑х годов составлял 34% от уровня США. Ближе всего советские потребители были к американским по обеспечению продуктами питания (54%), а также одеждой и обувью (39%). В то же время разрыв по товарам длительного пользования и услугам был очень велик (объем потребления составлял менее 20% уровня США)[146].
Кризисное положение советской экономики вызывало озабоченность у руководителей Госплана СССР. В их докладе, направленном в марте 1975 года в Политбюро, впервые за многие годы отмечалось, что «страна начала жить не по средствам – тратили больше, чем производили; шло неуклонное нарастание зависимости от импорта многих товаров, в том числе стратегических». Доклад вызвал недовольство Брежнева, заявившего на заседании Политбюро, что в нем содержится очень мрачный взгляд на положение дел. «А мы столько с вами работали. Ведь это наша лучшая пятилетка». Выражение «лучшая пятилетка» было подхвачено органами печати[147].
В 1979 году А. Н. Косыгин и его заместитель В. Новиков еще раз предпринимают попытку реформировать экономику. Однако и она натолкнулась на упорное противодействие Брежнева и его окружения, считавших, что дела в целом идут вполне нормально.
ГЛАВА 13
Разрушение трудовой этики Русского народа. – Насаждение фальшивых трудовых отношений. – «Социалистическое соревнование». – «Ударничество». – Использование принудительных форм труда. – Воспитание нетрудового человека
В 60–70‑е годы господствуют формы организации труда, основанные на административных запретах, мелочных инструкциях, различных ограничениях, сдерживающих самостоятельность, инициативу и предприимчивость русского труженика. Насаждаемой брежневским руководством бюрократической системе управления требовался не самостоятельный работник, а преимущественно исполнитель «от сих до сих», послушный «механизм», «винтик». Самодеятельность и предприимчивость рассматривались как качества неудобного человека. В этих условиях предприимчивость нередко вырождалась в жульничество, мошенничество.
Двойная бухгалтерия хозяйственной жизни сильно сказывалась на трудовой этике. Высокие трудовые ценности русского народа продолжали подвергаться обесценению. Осуществлялась беззастенчивая эксплуатация высоких моральных понятий с целью компенсировать плохую организаторскую работу, ошибки, потери, расточительность, бесхозяйственность. Кустарный уровень управления, неумение работать, постоянные прорывы, штурмовщина[148], прорехи прикрывались броскими лозунгами, а результаты плохой организаторской работы и бесхозяйственности перекладывались на плечи рядовых тружеников.
Вместо того чтобы просто добросовестно организовывать работу, должным образом выполнять свои трудовые обязанности, советские администраторы предпочитали устраивать дутое «социалистическое соревнование» и «ударничество», а также фальшивые «коммунистические субботники» и «воскресники» и различные виды «шефской помощи». Десятилетиями совхозы, колхозы, овощные базы, стройки привыкли регулярно использовать на тяжелых, грязных и непривлекательных работах труд квалифицированных горожан. А так как добровольно желающих заниматься такой «шефской помощью», как правило, не оказывалось, то людей на эти работы направляли принудительно.
«Социалистическое соревнование» и «ударничество», формализованные, заорганизованные, бюрократизированные, превратились в одну из форм выдавать желаемое за действительное, по‑чиновнически имитировать бурную деятельность. Десятилетиями падало качество труда, снижались показатели, росли прогулы, текучесть, штурмовщина, а газеты и журналы трубили о росте массового социалистического соревнования за право называться «ударником» или бригадой «коммунистического труда». Трудовые коллективы, районы, города, области, республики «соревновались», кто выдвинет больше «ударников». Каждой производственной и административно‑территориальной единице предписывалось по разнарядке иметь определенное количество «ударников». Как рассказывала «ударница» В. И. Гаганова: «И у меня закрадывалось сомнение: не слишком ли все совершается легко и просто? Каждый ли из тех, кто поддержал почин, искренен и честен перед собой и страной? Да и в количестве ли последователей суть дела?.. С годами мы все больше накапливали опыт приукрашивания действительности, умелого сглаживания острых углов. Все должно было развиваться по заданной драматургии... Сколько же было этой показухи!»[149]
В 60–70‑е годы формируется несколько массовых типов нетрудового человека, в лице которых процесс отчуждения труда дошел до крайней точки – презрение к труду, устойчивое предпочтение праздности труду. Честный труд такой человек считал невыгодным, на честного труженика смотрел как на помеху в своем стремлении жить легкой жизнью. Когда ему говорят о трудолюбии, он может только рассмеяться, так как всерьез полагает, что это понятие из области художественной литературы далекого прошлого. «Есть несколько категорий таких людей, – пишет писатель Е. Синицын. – Есть демонстративно презирающие труд, есть стойко не любящие труд, есть такие (их особенно много), кто кое‑как терпит его, относится а нему как к неизбежной неприятности. Но всем им, кому в большей степени, кому в меньшей степени, родственен типичный образ нетрудового человека... Этот человек посторонний всему и всем. Он не понимает и не любит людей труда, не знает и не хочет знать цены тому, что создано трудом. Для него нет общественных интересов, общественных забот... у него нет общественных целей и радостей... нет соотечественников, и родины тоже нет. Для него родина там, где вкуснее и беззаботнее. Главная черта его характера – беспредельный неуправляемый эгоизм»[150].
Нетрудовой человек всем своим существом, образом жизни, мировоззрением разлагающе действовал на окружение, особенно на молодежь. Причем рядом с этим нетрудовым человеком формировался промежуточный тип, в котором трудовые ценности еще не вполне погибли. Писатель В. Распутин в повести «Пожар» точно подметил: «Обозначился в последние годы особый сорт людей, не совсем бросовых, не потерянных окончательно, которые в своих бесконечных перемещениях не за деньгами гоняются и выпадающие им деньги тут же с легкостью спускают, а гонимы словно бы сектантским отвержением и безразличием ко всякому делу. Такой ни себе помощи не принимает, ни другому ее не подаст, процедуру жизни он исполняет в укороте, не имея семьи, ни друзей, ни привязанностей, и с тягостью, точно бы отбывая жизнь как наказание. Про такого раньше говорили: ушибленный мешком из‑за угла, теперь можно сказать, что он отсебятился, принял одиночество как присягу. И что в этих душах делается, кому принадлежат эти души – не распознать...»
К началу 80‑х годов по стране бродили не менее миллиона лиц без определенных занятий, официально именуемых «БОМЖ» (без определенного места жительства) или «БОРЗ» (без определенного рода занятий). Труд для этих людей составлял печальную необходимость, которую они нередко предпочитали заменить воровством. Дальневосточные ученые, исследовавшие тунеядство и бродяжничество в своем регионе, считали, что причина бродяжничества этих людей в том, что они не получили трудового воспитания, или, говоря словами Толстого, «потеряли способность, охоту и привычку зарабатывать свой хлеб». Выборочное статистическое обследование бродяг показало, что две трети из них ранее были судимы, более трети – люди 30–39 лет, седьмая часть – женщины, большинство разведено. Преобладающее большинство бродяг имело детей.
Журналист А. Лебедев, проживший среди бродяг около года, считал, что «на некоторую часть бродяг можно взглянуть, как на продукт нашей романтики. Сейчас многие сокрушаются: строили грандиозные гидростанции, заводы, БАМ, не думая о жилье и быте тех, кто строил. Масса героев – покорителей природы оказались без крыши над головой (я не имею в виду тесные общежития). Позвали людей в голубые дали: «Ребята, палатка – это прекрасно! Выстроите Зейскую, Бурейскую электростанции – поедете дальше!» Не все выдерживали испытания романтикой. Единицы становятся бродягами, а сотни временщиками. Им что тайгу рубить, что дом ломать... Лишь бы платили. Бродяжничество – это, наверное, утрата всякой морали, в том числе и трудовой: забетонировать – разбить, построить – разрушить...»[151]
Сложившаяся в стране система труда воспроизводила лодырей и прогульщиков, постоянно отвлекая людей от места основной, профессиональной работы, направляя их на непрофессиональное выполнение чуждых им видов труда.
В первой половине 80‑х годов ежедневное число лиц, не вышедших на работу, только по официальным данным, приближалось к 1 млн. человек, а на самом деле было в 2–4 раза выше (администрация имела склонность не вносить в статистические данные о действительном числе прогулов и незаконном отсутствии на работе). В середине 80‑х годов Госкомстат СССР сообщал, что затраты предприятий, учреждений и организаций в связи с отвлечением работников от основной деятельности составили в целом по народному хозяйству 1649 млн. рублей. Из них на выплату зарплаты – 1547 млн. рублей. Ежегодно терялось около 200 млн. человеко‑дней (а реально от 400 до 800), из них половина – за счет посылки горожан на сельскохозяйственные работы, около десятой части – за счет «шефской помощи» овощным базам[152].
Особая система трудовых отношений сложилась в трудовых колониях. В начале 80‑х годов по объему выпускаемой продукции трудовые колонии, входившие в систему Министерства внутренних дел, занимали шестое место среди производственных министерств страны. Здесь нередко продолжали жить «трудовые» традиции Беломорканала, заложенные еще еврейскими большевиками. Производство велось на устаревшем оборудовании в тяжелых условиях безо всякой охраны труда. Причем в лагерях по‑прежнему существовала «трудовая‑нетрудовая» иерархия («блатной закон»), согласно которой работу выполняли так называемые «мужики» (люди, как правило, совершившие преступление случайно и желающие побыстрей вернуться к привычной жизни), уголовная же верхушка из «первой пятерки» блатных чаще всего не работала, заставляя свою норму выполнять «мужиков» (а нормы рассчитаны на здоровых, хорошо питающихся людей).
Для выполнения этих норм принимались «социалистические обязательства». Так, например, в колонии № 1/3 среди прочих пунктов числился и такой: «Развернуть трудовое соревнование среди осужденных и добиться присвоения шести отрядам и 31 бригаде звания «Высокопроизводительного труда и примерного поведения».
50% заработанного осужденными в колонии изымалось на содержание правоохранительных органов. На продуктовый ларек разрешалось тратить 10–15 рублей в месяц. А в результате: «...выходит... («мужик») через несколько лет из ворот колонии потерявший здоровье, без денег, измученный долгой унизительной зависимостью, профессионально ни к чему не пригодный»[153]. А таких «мужиков» в 70‑х годах в колониях было около полутора миллиона[154].
Наряду с принудительным трудом заключенных широко использовался принудительный солдатский труд. Солдат, взятый на службу, чтобы защищать Родину, становился своего рода крепостным министерств и ведомств (Минводхоза, Минтрансстроя, Минтяжстроя и мн. др.) и выполнял самые тяжелые и непривлекательные виды работ.
Нормировщики одного из многих военно‑строительных отрядов жаловались, что оплата труда в отряде «крайне низка». Обучение солдат профессии поставлено плохо. В основном их использовали на вспомогательных работах, где все инструменты – лом да лопата. Всем воинам‑штукатурам, кровельщикам и т.д. присваивали самый низкий разряд. Без всяких оснований срезали расценки, тарифные ставки[155].
В «военно‑трудовых армиях» работало в то время не менее миллиона человек. Своим трудом они значительно облегчали жизнь паразитирующим на солдатском труде министерствам. Как правильно отмечалось в то время: «Привлечение солдат к выполнению плановых заданий «развращает» многие наши ведомства, они перестают соразмерять свои желания и возможности: рабочая сила‑то ведомству ничего не стоит. Ни соцкультбыт нормальный создавать, ни зарплату человеческую платить солдатам, по мнению руководителей ведомств, не надо. И эксплуатация труда здесь не в меньшей степени, чем у заключенных в трудколониях».
Очень близка к принудительной форме труда была в 60– 70‑е годы работа так называемых «лимитчиков», вынужденных из‑за прописки трудиться на рабочих местах, вредных, непривлекательных, с низкой оплатой (служащей основой для беззастенчивой эксплуатации). Десятилетиями функционировала система, когда русские люди из Тульской, Калужской, Рязанской, Тамбовской и многих других областей приезжали в Москву, Ленинград и некоторые другие большие города, чтобы выполнять самую непрестижную и невыгодную работу, на которую не шли местные, жили в бараках‑общежитиях, не смея протестовать против нарушения элементарных условий труда и жизни. Рабочая сила «лимитчиков» стоила для работодателей значительно дешевле, чем рабочая сила жителей, прописанных в больших городах. Но при этом нарушались самые элементарные принципы социальной справедливости, деформировались основополагающие трудовые ценности, труд приобретал принудительный характер. Общая численность лимитчиков в СССР составляла в 70‑е годы многие миллионы человек.
Общее же число людей, занятых на всех видах недобровольного (принудительного) труда – в трудовых колониях, военно‑трудовых отрядах (стройбатах), по лимиту в больших городах, привлеченных на работы и другие виды «шефской» помощи, – составляло в 70‑е годы не менее 6 млн. человек.
В целом по стране сложилось крайне уродливое соотношение между настоящими тружениками и людьми, работающими, чтобы только отделаться, предпочитающими праздность труду. Специальное обследование тех лет показало, что настоящее стремление работать как можно лучше, высокая самодисциплина, инициативность, творческое отношение к своим обязанностям свойственны только 25–35% занятых в нашем народном хозяйстве, причем в основном лицам от сорока лет и старше. Примерно пятая часть работающих – лица с низкой трудовой активностью. Они инертны, работу предпочитали праздности. Нарушали трудовую дисциплину, отличались слабой продуктивностью и низким качеством труда. Около половины взрослого населения страны, хотя и понимали ценность трудолюбия и добросовестного отношения к труду, но не стремились работать как можно лучше, не обладали высокой сознательной дисциплиной, не относились инициативно и творчески к своему труду. Таким образом, по крайней мере две трети нашего населения начала 80‑х годов трудно было отнести к хорошим работникам.
Отчуждение труда, разрушение трудовых ценностей, неуклонно продолжавшиеся последние десятилетия, стали важнейшей причиной серьезной деформации многих сторон советского социально‑экономического механизма, ценообразования, планирования, управления. Отсутствие или имитация деятельности на том месте, где требовался настоящий труд, создавало зияющие пустоты в производстве, обслуживании, структуре цен, заставляло использовать заведомо искаженные пропорции в отдельных народно‑хозяйственных категориях – потребление, накопление, группа А, группа Б и т. п. Дутые цены создавались, чтобы получить незаслуженную оплату за плохую работу или даже ее отсутствие, фиктивный хозяйственный механизм, чтобы имитировать полезную деятельность, фальшивые производственные отношения, чтобы скрыть глубокое противоречие между тружениками и паразитическими элементами. Создавалась парадоксальная ситуация – чем больше в стране становилось техники, тем хуже ее использовали, фондоотдача снижалась. Если еще в 40‑е годы в стране не хватало технических средств, а трудолюбия, старательности, добросовестности было даже в избытке, то в 70‑е годы, наоборот, главным дефицитом стала культура добросовестного, самостоятельного, инициативного труда. Именно этот дефицит породил все остальные виды дефицита в нашей стране. Степень отдачи трудового потенциала, повышавшаяся во второй половине 40–50‑х годах, в 60– 70‑х годах стала снижаться.
Катастрофически увеличился разрыв в производительности труда в нашей стране и США и в особенности в производительности труда в сельском хозяйстве. Если еще при Сталине Россия делала стремительный рывок к сокращению этого разрыва, то в 60–70‑е годы наше экономическое отставание становилось все более и более явным. Оторвавшись от народных корней, превратив труд в арену всевозможных социальных экспериментов, подменив национальную модель трудовой деятельности набором «временных инструкций» (от «съезда» к «съезду»), оторвавшись от народных форм хозяйствования, страна все больше теряла способность к продуктивному творческому труду.
ГЛАВА 14
Жизнь Русской церкви. – Преодоление трудностей. – Уменьшение числа приходов. – Усиление роли Церкви в духовной жизни. – Обращение к Церкви интеллигенции. – 100 миллионов крещеных. – Канонизация русских святых. – Почитание царственных мучеников. – Борьба с масонским экуменизмом и протестантским реформаторством
Отстранение Хрущева от власти 14 октября 1964 года в праздник Покрова Божией Матери было воспринято православными русскими людьми как знак покровительства Божьей Матери над Россией. Закрытие православных церквей прекратилось, однако храмы, закрытые в хрущевский период, верующим возвращены не были. Положение Русской церкви, хотя и несколько улучшилось, но тем не менее было гораздо хуже, чем в последнее десятилетие правления Сталина.
Дата добавления: 2016-01-06; просмотров: 18; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!