Душа царицы Мумтаз-и-Махал.

Это было моё последнее лето в Индии. Уже начинался сезон дождей, когда я выехал из Бомбея в Агру и Дели. За несколько недель до отъезда я собирал и читал всё, что мог найти, об Агре, о дворце Великих Моголов и о Тадж-Махале, знаменитом мавзолее царицы, умершей-в начале XVI века.

Но всё, что я прочёл тогда или читал раньше, оставило во мне какое-то неопределённое чувство: как будто бы все, кто брался описать Агру и Тадж-Махал, упустили что-то самое важное.

Ни романтическая история Тадж-Махала, ни красота его архитектуры, ни роскошь и богатство убранства и орнаментов не могли объяснить мне впечатление сказочной нереальности, чего-то прекрасного, но бесконечно далёкого от жизни, впе­чатление, которое угадывалось за всеми описаниями, но которое никто не сумел объяснить или облечь в слова. Каза­лось, здесь скрыта какая-то тайна. У Тадж-Махала есть некий секрет, который чувствуют все, но никто не может дать ему истолкования.

Фотографии ни о чём мне не говорили. Крупное массив­ное здание с четырьмя высокими тонкими минаретами, по одному на каждом углу. Во всём этом я не видел никакой особенной красоты, скорее уж нечто незавершённое. И эти четыре минарета, стоящие отдельно, словно четыре свечи по углам стола, выглядели как-то странно, почти неприятно.

В чём же тогда заключалась сила впечатления, произ­водимого Тадж-Махалом? Откуда проистекает непреодолимое воздействие на всех, кто его видит? Ни мраморные кружева, ни тонкая резьба, покрывающая его стены, ни мозаичные цветы, ни судьба прекрасной царицы — ничто из этого само по себе не могло произвести такого впечатления. Должно быть, причина заключается в чём-то другом. Но в чём же? Я ста­рался не думать об этом, чтобы не создавать заранее определён­ного мнения. Однако что-то в Тадж-Махале меня очаровы­вало и приводило в волнение. Я не мог сказать наверняка,

 

в чём здесь дело, но мне казалось, что загадка Тадж-Махала связана с тайной смерти, т. е. с той тайной, относительно которой, по выражению одной из Упанишад, «даже боги сначала были в сомнении».

Создание Тадж-Махала восходит ко временам завоевания Индии мусульманами. Внук падишаха Акбара Шах-Дже-хан был одним из тех завоевателей, которые изменили лицо Индии. Воин и государственный деятель, Шах-Джехан был вместе с тем тонким знатоком искусства, и философии;-его двор в Агре привлекал к себе самых выдающихся учёных и художников Персии, которая п то время была центром культуры всей Западной Азии.

Однако большую часть своей жизни Шах-Джехан провёл в походах и битвах. И во всех походах его неизменно сопро­вождала любимая жена, прекрасная Арджуманд Бану, или, как её называли, Мумтаз-и-Махал, «сокровище дворца». Арджу­манд Бану была постоянной советчицей Шах-Джехана в вопросах хитрой и запутанной восточной дипломатии; кроме' того, она разделяла его интерес к философии, которой непо­бедимый падишах посвящал всё своё свободное время.

Во время одного из походов царица, по обыкновению сопро­вождавшая Шах-Джехана, умерла. Перед смертью она попро­сила мужа построить ей гробницу— «прекраснейшую в мире»!

И Шах-Джехан задумал построить для погребения цари­цы на берегу Джамны огромный мавзолей из белого мра­мора; позже он собирался -перекинуть через Джамну мост из серебра и на противоположном берегу построить из чёрного мрамора мавзолей для себя.

Его планам суждено было осуществиться лишь наполовину; через двадцать лет, когда завершилось строительство мавзо­лея царицы, сын Шах-Джехана Ауренгзеб, разрушивший впоследствии Варанаси, поднял против отца мятеж. Ауренгзеб обвинил его в том, что он истратил на мавзолей все доходы государства за последние двадцать лет. Ауренгзеб взял Шах-Джехана в плен и заточил его в подземную мечеть в одном из внутренних дворов крепости-дворца Агры.

В этой подземной мечети Шах-Джехан прожил семь лет; почувствовав приближение смерти, он попросил, чтобы его пере­несли в так называемый Жасминовый павильон в крепостной стене, в башню кружевного мрамора, где находилась любимая комната царицы Арджуманд Бану. Там, на балконе Жасмино­вого павильона с видом на Джамну, откуда виден был стоящий поодаль Тадж-Махал, Шах-Джехан скончался.

Такова краткая история Тадж-Махала. С тех пор мав­золей царицы пережил много превратностей. Во время войн,

которые продолжались в Индии в XVII и XVIII столетиях, Агра многократно переходила из рук в руки и часто оказывалась разграбленной. Завоеватели сняли с Тадж-Махала большие се­ребряные двери, вынесли драгоценные светильники и подсвеч­ники, сорвали со стен орнаменты из драгоценных камней. Однако само здание и большая часть убранства остались нетронутыми.

В 30-х годах XIX века британский генерал-губернатор пред-ложил^- продать Тадж-Махал на слом. Ныне Тадж-Махал восстановлен и тщательно охраняется.

Я приехал в Агру вечером и решил немедленно отправиться к Тадж-Махалу, чтобы посмотреть на него в лунном свете. Полнолуние ещё не наступило, но света было достаточно.

Выйдя из гостиницы, я долго ехал европейскими квар­талами города по широким улицам, тянувшимся среди са­дов. Наконец по какой-то длинной улице мы выбрались из города; слева виднелась река. Мы проехали по площади, вымощенной плитами.и окружённой стенами из красного камня. Направо и налево в стенах виднелись ворота с высокими башнями; ворота левой башни, вели к Тадж-Махалу. Проводник объяснил, что правая башня и ворота ведут в старый город, который был частной собственностью царицы Арджуманд Бану; эти ворота сохранились почти в том же со­стоянии, в каком содержались при её жизни.

Уже темнело, но в свете широкого месяца все линии зданий отчётливо вырисовывались на бледном небосводе. Я зашагал к высоким тёмно-красным башням ворот и горизон­тальным рядам характерных белых индийских куполов, оканчи­вающихся заострёнными шпилями. Несколько широких ступе­ней вели с площади ко входу, под арку. Там было совсем темно. Мои шаги по мозаичной мостовой гулко отдавались в боко­вых нишах, откуда шли лестницы к площадке на верху башни и ко внутреннему музею.

Сквозь арку виднелся сад — обширное зелёное пространст­во; в отдалении маячили какие-то белые очертания, напоми­нающие белое облако, которое, опустившись, приняло сим­метричную форму. Это были стены, купола и минареты Тадж-Махала.

Я прошёл под аркой, поднялся на широкую каменную платформу и остановился, чтобы оглядеться. Прямо передо мной начиналась длинная и широкая аллея густых кипарисов; она шла направо через сад; посреди её пересекала полоса воды с рядами фонтанов, напоминающих простёртые руки.

Дальний конец аллеи был закрыт белым облаком Тадж-Ма-хала. По обеим его сторонам и немного ниже под деревьями виднелись купола двух больших мечетей.

Я медленно направился по аллее к большому зданию, миновал полоску воды с её фонтанами. Первое, что порази­ло меня и чего я не ожидал, — это огромные размеры Тадж-Махала. Фактически это очень широкое строение; оно кажется ещё шире, чем на самом деле, благодаря искусному замыслу строителей, которые окружили его садом и так распо­ложили ворота и аллеи, что с этой стороны здание видно не сразу; оно открывается постепенно, по мере того, как вы к нему приближаетесь. Я понял, что всё вокруг подчинено единому плану и с точность.ю вычислено, что всё задумано с таким расчётом, чтобы дополнить и усилить главное впечат­ление. Мне стало ясно, почему на фотографиях Тадж-Махал выглядит незаконченным, почти плоским. Его нельзя отделять от сада и мечетей, которые оказываются его продолжением. Кроме того, я понял, почему минареты по углам мраморной платформы, где стоит главное здание, произвели на меня впе­чатление дефекта: на фотографиях я видел, что очертания Тадж-Махала заканчиваются с обеих сторон этими минаре­тами. На самом же деле это ещё не конец, ибо Тадж-Махал незаметно переходит в сад и примыкающие здания. И опять-та­ки минареты в действительности не видны во всю свою высоту, как на фотографиях. С аллеи, по которой я шёл, над деревьями возвышаются только их верхушки.

Белое здание мавзолея было ещё далеко, и по мере моего приближения к нему оно поднималось передо мной всё выше и выше. Хотя в смутном и изменчивом свете месяца я не мог различить деталей, странное чувство ожидания заставляло меня напряжённо всматриваться в полумрак, как будто там должно было что-то открыться.

В тени кипарисов царил полумрак; сад наполняли эапахи цветов, явственнее всего ощущался аромат жасмина. Кричали павлины. Их голоса странно гармонировали со всем окруже­нием и как-то усиливали охватившее меня чувство ожидания.

Я уже видел прямо перед собой сверкающие очертания центральной части Тадж-Махала, поднимающейся с высокой мраморной платформы. В дверях мерцал огонёк.

Я дошёл до середины аллеи, ведущей от входа под аркой к мавзолею. Здесь, в центре аллеи, находился четырёхуголь­ный водоём с лотосами; на одной его стороне стояли мрамор­ные скамейки.

В слабом свете месяца Тадж-Махал казался сверкающим. На бледном фоне неба были видны белые купола и минареты,

 

изумительно мягкие, но в то же время вполне отчётливые; от них как будто струился собственный свет.

Я сел на одну из мраморных скамеек и стал смотреть на

Тадж-Махал, стараясь ухватить и запечатлеть в памяти

все детали здания, каким я его вижу, а также всё, что меня

окружает. Я не мог сказать, что происходило в моём уме

в это время; не уверен, что вообще о чём-то думал. Но посте-

пенно во мне возникло непонятное чувство, которое невозмож-

но описать никакими словами.

Реальность, та повседневная реальность, в которой мы живём, казалось, куда-то исчезла, ушла, увяла, отлетела, вер-нее, не исчезла, а преобразилась, утратив свою действи-тельность; каждый реальный предмет, взятый сам по себе, потерял своё привычное значение и стал совершенно иным. Вместо знакомой реальности открылась реальность другая, та реальность, которой мы не знаем, не видим, не чувствуем, но которая представляет собой единственно подлинную реаль-

НОСТЬ.

Я чувствую и понимаю, что слова не в состоянии передать то, что я имею в виду. Меля поймут только те, кто сам пережил нечто подобное, те, кому знаком «вкус» такого рода пере-живаний.

Передо мной в дверях Тадж-Махала мерцал огонёк. В измен­чивом свете месяца белые купола и минареты как будто шевелились. Из сада доносился аромат жасмина, слышался резкий крик павлинов.

У меня было такое чувство, будто я нахожусь в двух мирах одновременно. Обычный мир вещей и людей совершенно изменился, о нём смешно было даже подумать — таким искус­ственным и нереальным казался он теперь. Всё, принадле­жавшее этому миру, стало далёким, чуждым и непонятным, и более всего я сам, тот человек, который всего два часа назад приехал в Агру со всевозможным багажом и поспешил сюда, чтобы увидеть Тадж-Махал при лунном свете. Всё это — и вся жизнь, часть которой я составлял, — стало куколь­ным театром, к тому же чрезвычайно топорным и аляповатым, и ничуть не походило на что-либо реальное. Такими же гротескно-нелепыми и грубыми казались теперь все мои преж­ние мысли о Тадж-Махале и его тайне.

Эта тайна пребывала здесь, передо мной, но она перестала быть тайной. Покров тайны набрасывала на неё та абсурдная, несуществующая реальность, из которой и смотрел на Тадж-Махал. Я переживал изумительную радость освобождения, как если бы вышел из глубокого подземного хода на свет. Да, это была тайна смерти! — но тайна раскрытая и

зримая. И в ней не было ничего ужасного или цугающего. Наоборот, от неё исходили бесконечное сияние и радость.

Теперь, когда я пишу эти слова, мне странно вспоминать то, что было каким-то мимолётным состоянием. От обычного восприятия себя и всего прочего я мгновенно перешёл в это новое состояние, находясь в саду, на кипарисовой аллее? разглядывая белый силуэт Тадж-Махала.

Помню, как у меня в уме пронёсся быстрый поток мыслей, как бы существующий независимо от мент, движущийся собственным путём.

Какое-то время мои мысли сосредоточились на художе­ственном смысле Тадж-Махала, на тех художниках, которые его построили. Я знал, что они были суфиями, чья мисти­ческая философия, неотделимая от поэзии, стала эзотери­ческим учением ислама; в блестящих земных формах радости и страсти она выражает идеи вечности, нереальности, отре­чения. И вот образ царицы Арджуманд Бану и её «краси­вейший в мире» памятник своими невыразимыми сторонами оказались связанными для меня с идеей смерти — но смерти не как уничтожения, а как новой жизни.

Я встал и направился вперёд, не сводя глаз с огонька, который мерцал в дверях и над которым высилось гигантское очертание Тадж-Махала. И внезапно в моём уме совершенно независимо от меня стало складываться нечто.

Я знал, что свет горит над гробницей, где лежит тело царицы. Над гробницей и вокруг неё стоят мраморные арки, купола и минареты Тадж-Махала, которые как бы уносят её вверх, в небо, в лунный свет — и растворяют в них.

Я почувствовал, что именно здесь таится начало разгадки. Ибо свет, мерцающий над гробницей, где. лежит её прах, этот свет, который так мал и незначителен по сравнению с мраморной формой Тадж-Махала, — это жизнь, та жизнь, которую мы знаем в себе и в других, противоположная той жизни, которой мы не знаем, которая скрыта от нас тайной смерти.

Этот свет, который так легко погасить, — есть маленькая преходящая земная жизнь. А Тадж-Махал — это будущая веч­ная жизнь.

Я начал понимать замысел художников, которые построили мавзолей царицы, окружили его садом и воротами, башнями, павильонами, фонтанами, мечетями, которые сделали всё таким огромным, таким белым, таким невероятно красивым, которые погрузили эти купола и минареты в небо.

Передо мной и вокруг меня пребывала душа царицы Мумтаз-и-Махал!

Душа столь бесконечно великая, сияющая и прекрасная по сравнению с телом, жившим на земле, а теперь заключён­ным в гробницу.

В это мгновение я понял, что не душа заключена в теле, а тело живёт и движется в душе. И тогда я вспомнил мисти­ческое выражение, которое приведено в одной старой книге и когда-то привлекло моё внимание:

«Душа — то же самое, что и будущая жизнь».

Мне показалось странным, что я не сумел понять этого раньше. Конечно, они — одно и то же; жизнь как процесс и то, что живёт, — их можно различать только до тех пор, пока существует идея исчезновения, смерти. Здесь же, как и в вечности, всё было единым. Измерения растворились, и наш маленький земной мир исчез в бесконечном мире.

Я не могу восстановить все мысли и чувства тех мгнове­ний; сейчас я выражаю лишь ничтожную их часть.

Затем я подошёл к мраморной платформе, на которой стоит Тадж-Махал с четырьмя минаретами по углам. Широкие мраморные лестницы по краям кипарисовой аллеи ведут к этой платформе из сада.

Я поднялся по ступеням и подошёл к дверям, где горел свет. Меня встретили привратники-мусульмане с медленными, спокойными движениями, в белых одеждах и белых тюрбанах. Один из них зажёг фонарь, и я пошёл вслед за ним внутрь мавзо­лея.

Посредине, окружённые резной мраморной решёткой, стояли два мраморных надгробия; в центре — надгробие Мумтаз-и-Махал, около него — надгробие Шах-Джехана. Оба надгробия были усыпаны красными цветами; над ними в фонаре с про­резями горел огонь.

В полутьме неясные очертания белых стен исчезали в высоком своде, куда лунный свет проникал как бы сквозь туман меняющихся оттенков.

Я долго простоял неподвижно; и спокойные, серьёзные мусульмане в белых тюрбанах оставили меня в покое — и сами замерли в молчании около решётки, окружающей надгро­бия.

Сама по себе эта решётка -- чудо искусства. Слово «решётка» вообще ничего не говорит, ибо на деле это не решёт­ка, а ожерелье из белого мрамора изумительной работы. Трудно поверить, что цветы и декоративный орнамент этого белого филигранного ожерелья не были отлиты, что их вырезали прямо из тонких плит мрамора.

Заметив, что я рассматриваю решётку, один из приврат­
ников бесшумно подошёл ко мне и начал объяснять план
внутреннего устройства Тадж-Махала.

Каменные надгробия не были настоящими гробницами; гробницы же, в которых покоятся тела, находятся в склепе под полом. Средняя часть мавзолея, где мы стояли, располо­жена под большим центральным сводом; она отделена от внеш­них стен широким коридором, который шёл между четырьмя угловыми нишами; каждая ниша находилась под одним из малых куполов.

«Здесь никогда нет света, — сказал провожатый, поднимая руку. — Свет входит только сквозь ограду боковых галерей. Послушай, господин!»

Он сделал несколько шагов назад и, подняв голову, мед­ленно и громко прокричал:

«Аллах!»

Голос заполнил всё огромное пространство свода у нас над головами; и когда он медленно-медленно стал затихать, вне­запно от всех четырёх боковых куполов отразилось ясное и мощное эхо:

«Аллах!»

Ему немедленно ответили арки галереи, но не сразу, а по очереди: голоса раздавались один за другим с каждой стороны, как бы перекликаясь друг с другом:

«Ал-лах! Аллах! Ал л ах!, Алл ах!»

А затем, подобно тысячеголосому хору или органу, зазву­чал и сам большой свод; всё потонуло в его торжественном глубоком басе:

«Аллах»!

После этого опять ответили боковые галереи и купола, но уже тише; ещё раз прозвучал голос большого свода, не так громко, и внутренние арки тихо, почти шёпотом, повторили его голос.

Эхо умолкло. Но и в наступившем молчании казалось, что какая-то далёкая-далёкая нота всё ещ-e продолжает звучать.

Я стоял, прислушиваясь; с обострённым чувством радости я понял, что это замечательное эхо было заранее рассчитанной частью плана художников, которые дали Тадж-Махалу голос и велели ему вечно повторять Пмя Бога.

Я медленно следовал за проводником, а он с поднятым фонарём показывал мне орнаменты на стенах: фиолетовые, розовые, синие, жёлтые, ярко-красные цветы смешивались с гирляндами зелёных каменных цветов, одни из которых имели размер листа, другие были чуть больше; каменные цветы каза­лись живыми и неподвластными времени; затем следовали стены, целиком покрытые белыми мраморными цветами, да-лее резные двери и окна, все из белого мрамора.

Чем дольше я. смотрел и слушал, тем яснее и радостнее

понимал я замысел художников, которые выразили беско­нечное богатство, разнообразие и красоту души, или вечной жизни, по сравнению с мелкой и незначительной земной жизнью.

Мы поднялись на крышу Тадж-Махала, где на углах стояли купола; я посмотрел оттуда на широкую тёмную Джамну. Справа и слева высились большие мечети из красного камня с белыми куполами. Затем я подошёл к той стороне крыши, откуда открывался вид на сад. Внизу всё было спокой­но, лишь ветерок шелестел в деревьях; время от времени откуда-то издалека доносился громкий и мелодичный крик павлинов.

Всё походило на сон, на ту «Индию», которую можно увидеть во сне, так что я ничуть не удивился бы, если бы вдруг обнаружил, что лечу по воздуху над садом к входной башне, темнеющей в конце кипарисовой аллеи.

Затем мы спустились вниз и обошли вокруг белого зда­ния Тадж-Махала по мраморной платформе, на углах которой стояли четыре минарета; при свете месяца мы осмотрели укра­шения и орнаменты наружных стен.

После этого мы сошли вниз, в белый мраморный склеп. Там, как и наверху, горел медный светильник. На белых гроб­ницах царицы и падишаха лежали красные цветы.

На следующее утро я. поехал в крепость, где до сих пор. сохранился дворец Шах-Джехана и царицы Арджуманд Бану.

Крепость Агры — это целый город. Огромные крепостные башни поднимаются над воротами. За стенами толщиной в несколько футов — прямо-таки лабиринт внутренних дворов, казарм, лавок и иных строений. Значительная часть крепости отведена под нужды современной жизни, и не представляет особого интереса. Я подошёл к Жемчужной мечети, которую знал по картине Верещагина. Здесь начинается царство белого мрамора и синего неба. Только два цвета.— белый и синий. Жемчужная мечеть гораздо больше, чем я её представлял. Крупные, тяжёлые ворота, обшитые медью; за ними род свер­кающим небом ослепительно белый мраморный двор с фонта­ном; далее — зал для проповедей с чудесными резными арками, орнаментированными золотом; его окна с мраморными решёт­чатыми переплётами выходят во внутреннюю часть дворца; сквозь них жёны падишаха и придворные дамы могли глядеть в мечеть.

Затем идёт дворец. Это не одно здание, а целый ряд мра­морных строений и дворов посреди кирпичных домов и дворов самой крепости.

Трон Акбара, чёрная мраморная плита на одном уровне с более высокими зубцами; перед ним — «двор правосудия». Далее — «приёмная» Шах-Джехана с новыми резными арка­ми, похожими на арки Жемчужной мечети, жилые помещения дворца и Жасминовый павильон.

Дворцовые покои расположены на крепостной стене, откуда. видна Джамна. Здесь множество комнат, не очень больших, если судить по современным стандартам; но их стены покрыты редкой и прекрасной резьбой. Всё так великолепно сохра­нилось, как будто ещё вчера жили со своими женами все эти падишахи-завоеватели, философы, поэты, мудрецы, фана­тики, безумцы, которые уничтожили одну Индию и создали другую. Большая часть жилых помещений дворца скрыта под полами мраморных дворов и проходов, которые тянутся от «приёмной» до крепостной стены. Комнаты связаны коридора­ми, проходами и небольшими двориками с мраморной огра­дой.

За крепостной стеной находится глубокий внутренний двор, где устраивались состязания воинов, где дикие звери дрались друг с другом или с людьми. Выше находится малый двор, окружённый решёткой, откуда дворцовые дамы наблюдали бои слонов с тиграми или воинские состязания. Сюда же при­ходили со своими товарами купцы из дальних стран — арабы, греки, венецианцы, французы. В «шахматном» дворе, вымощенном рядами чёрных и белых плит в шахматном по­рядке, танцовщики и танцовщицы в особых костюмах изо­бражали шахматные фигуры. Далее комнаты жён падиша­ха; в стенах ещё сохранились резные шкафчики для дра­гоценностей и небольшие круглые отверстия, ведущие к тайникам, куда могли проникнуть только маленькие ручки. Ванная, выложенная горным хрусталём, благодаря чему стены, когда зажигается свет, искрятся мерцающими красками. Небольшие, почти игрушечные комнатки, похожие на бонбонь­ерки. Крошечные балконы. Комнаты под иолами внутреннего двора, куда свет попадает лишь сквозь тонкие мраморные плиты, и где никогда не бывает жарко; наконец, чудо из чу­дес — Жасминовый павильон, любимое помещение царицы Мумтаз-и-Махал.

Это круглая башня, окружённая балконом, который висит над крепостной стеной и Джамной. С балкона внутрь ведут восемь дверей. На стенах Жасминового павильона, а также на балюстрадах и на колоннах балкона нет буквально ни одного дюйма пространства, который не был бы покрыт тончайшей, великолепной резьбой. Орнаменты внутри орнаментов, и в каж­дом из них ещё один орнамент; почти ювелирная работа.

Таков весь Жасминовый павильон; таковы же небольшой зал с фонтаном и ряды резных колонн.

Во всём этом нет ничего грандиозного или мистического; но в целом возникает впечатление необыкновенной интимности. Я ощутил жизнь обитавших здесь людей; каким-то таинствен­ным образом коснулся её, словно эти люди всё ещё живы, и уловил проблески самых глубоких и сокровенных аспек­тов их жизни. Во дворце совсем не чувствуется время. Прош­лое, связанное с этими мраморными комнатами, кажется настоящим, настолько оно живо и реально; странно даже поду­мать, что всего этого больше нет.

Когда мы покидали дворец, проводник рассказал мне, что под крепостью есть подземный лабиринт, где, по слухам, хранятся несметные сокровища. Я вспомнил, что читал раньше об этом. Но вход в подземные коридоры закрыт и скрыт много лет назад после того, как в них заблудилась и погибла целая группа любопытных путешественников. Говорят, там водится множество змей, в том числе несколько гигантских кобр; эти кобры, возможно, жили ещё во времена Шах-Дже­хана. Рассказывают, что иногда в лунные ночи они выползают к реке.

Из дворца я снова поехал к Тадж-Махалу, а по пути купил фотографии старых миниатюр с портретами Шах-Дже­хана и царицы Арджуманд Бану. Стоит однажды увидеть эти фотографии, и их лица навсегда останутся в памяти. Голова ца­рицы слегка наклонена; тонкой рукой она держит розу. Порт­рет сильно стилизован; но в форме рта и в больших гла­зах угадывается глубокая внутренняя жизнь, сила и мысль; её лицо полно непреодолимого очарования тайны и сказоч­ного мира. Шах-Джехан изображён в профиль. У него очень странный взгляд — экстатический и в то же время уравнове­шенный. На портрете он как будто видит что-то такое, чего нельзя увидеть никому, вернее, то, чего никто не смеет увидеть. Кажется также, что он присматривается к самому себе, наблюдая за каждым своим чувством, за каждой мыслью. Это взор ясновидца и мечтателя — но также и человека необык­новенной силы и храбрости.

Впечатление от Тадж-Махала при свете дня оказалось не только не слабее ночного, но, пожалуй, усилилось. Белый мра­мор среди зелени удивительно контрастирует с синим небом, и вы одним взглядом схватываете больше мелочей и частностей, чем ночью. Внутри здания ещё сильнее поражает роскошь украшений и сказочные цветы — красные, жёлтые, синие вместе

с зелеными гирлялдами, сплетения мраморных листьев и цве­тов, узорные решётки, и всё это — душа царицы Мумтаз-и-Ма-хал.

Я провёл в саду, окружающем Тадж-Махал, весь следую­щий день, до самого вечера. Приятнее всего было сидеть на балконе, на верху башенных ворот. Внизу раскинулся сад, его пересекали кипарисовая аллея и линия фонтанов, доходя­щая до самой мраморной платформы, на которой стоит Тадж-Махал. Под кипарисами медленно двигались группы посети­телей-мусульман в одеждах и тюрбанах мягких тонов и самых разнообразных цветов: бирюзовых, лимонно-жёлтых, светло-зе­лёных, жёлто-розовых. Надев очки, я долго наблюдал за светло-оранжевым тюрбаном бок о бок с изумрудной шалью. Снова и снова мелькали они за деревьями, а затем появились на мраморной лестнице, ведущей в мавзолей. Далее они исчезли у входа в Тадж-Махал; потом их можно было увидеть среди куполов на крыше. По кипарисовой аллее двигалось непре­рывное шествие цветных одеяний и тюрбанов —- плыли синие, жёлтые, зелёные, розовые тюрбаны, шали и кафтаны. Не было видно ни одного европейца.

Тадж-Махал — место паломничества и прогулок горожан. Здесь встречаются влюблённые; вы видите детей с большими тёмными глазами, спокойных и тихих, как все индийские дети; здесь проходят глубокие старики и калеки, женщины с маленькими детьми, нищие, факиры...

Перед вами появляются все лица, все типы мусульман­
ской Индии.

Глядя на них, я испытывал странное чувство: мне казалось, что и это было частью плана строителей Тадж-Махала, частью их мистического замысла соприкосновения души с целым миром, с целой жизнью, которая со всех сторон непрерывно вли­вается в эту душу.

1914 г.

Дервиши мевлеви.

Впервые я увидел их в 1908 году, когда Константинополь был ещё жив. Позднее он умер. Именно они были душой Константинополя, хотя об этом никто не знал.

Помню, как я вошёл во двор одного тэккэ на верхней части «Юксэк Кальдерим», шумной и в те времена типично восточной улицы, которая своими ступеньками поднимается вы­соко по холму от моста через Золотой Рог к главной улице Пера.

Вертящиеся дервиши! Я ожидал маниакальной ярости бе­зумия — неприятного и болезненного зрелища; и даже коле­бался, идти ли мне туда. Но двор тэккэ с его старыми зелёными платанами и древними гробницами на старинном, поросшем травой кладбище поразил меня своим дивным воздухом, атмо­сферой мира и спокойствия.

Когда я подошёл к дверям тэккэ, церемония уже началась; я услышал странную, негромкую музыку флейт и приглушённых барабанов. Впечатление было неожиданным и необыкновенно приятным.

Затем последовал разговор у входа — небольшое беспо­койство по поводу ботинок и туфель; мы идём направо, потом налево, далее — тёмный проход... Но я уже понял, что пришёл в такое место, где увижу нечто.

Круглая зала устлана коврами и окружена деревянными перилами, доходящими до груди. За перилами, в круговом коридоре — зрители. Идёт церемония приветствия.

Мужчины в чёрных халатах с широкими рукавами, в высо­ких жёлтых шапках из верблюжьей шерсти, чуть суживаю­щихся кверху (кула), один за другим приближаются под аккомпанемент музыки к шейху, который сидит в особой ложе, прислонившись к подушке. Они отдают шейху низкий поклон, становятся по правую его руку, затем, сделав несколько шагов, повторяют те же самые низкие поклоны и становятся слева от него. А потом, подобно чёрным монахам, медленно и спо­койно садятся друг за другом вдоль круговых перил в круглой зале. Всё время играет музыка.

Но вот она затихает. Молчание. Мужчины в высоких кула сидят, опустив глаза.

Шейх начинает длинную речь. Он говорит об истории мевлеви, о султанах, которые правили в Турции, перечисляет их имена, говорит об интересе и симпатии к ордену дервишей. Странно звучат арабские слоэа. Мой друг, который долго жил на Востоке, негромко переводит мне слова шейха.

Но я больше смотрел, чем слушал. И вот что поразило меня в этих дервишах: все они были разные.

Когда вы видите вместе много людей, одетых в одинаковую одежду, вы, как правило, не разбираете их лиц. Кажется, что они у всех одинаковые.

Но то, что особенно поразило меня здесь и сразу же при­ковало к себе внимание, — это необычный факт: все лица были разными. Ни одно не походило на другое, и каждое немедленно запечатлевалось в памяти. Я никогда не встречал ничего подобного. Через десять-пятнадцать минут, в течение ко­торых я наблюдал за церемонией, приветствия окончились, —

лица всех дервишей, сидевших в кругу, стали мне близкими и знакомыми, словно лица школьных товарищей. Я уже знал их всех — и с приятным предчувствием ждал, что же последует дальше.

Снова, как будто издали, донеслись звуки музыки. Один за другим, не спеша, несколько дервишей сбрасывают своё одеяние и оказываются в коротких куртках по пояс и в каких-то длинных белых рубахах; остальные остаются в верхней одежде. Дервиши встают; спокойно и уверенно подняв правую согну­тую руку, повернув голову вправо и вытянув левую руку, они медленно вступают в круг и с чрезвычайной серьёзностью начинают вертеться, одновременно двигаясь по кругу. А в цент­ре, так же согнув руку и глядя вправо, появляется дервиш с короткой седой бородой и спокойным приятным лицом; он мед­ленно вертится на одном месте, переступая ногами какими-то особыми движениями. Все дервиши — некоторые очень молодые люди, другие средних лет, а кое-кто уже совсем старики — вертятся вокруг него. И все они вертятся и движутся по кругу с разной скоростью: старики — медленно, молодые — с такой быстротой, что дух захватывает. Одни, вертясь, закры­вают глаза, другие просто смотрят вниз; но никто из них ни разу при этом не коснулся другого.

А в самой середине, не вертясь, как другие, медленно шагал седобородый дервиш в чёрном одеянии и зелёном тюрбане, закрученном на шапке из верблюжьей шерсти; он прижимал ладони к груди и держал глаза опущенными. Шагал он как-то странно: то вправо, то влево, то делал несколько шагов вперёд, то немного отступал назад, как будто всё время двигался по какому-то кругу; но временами он как бы переходил с одной орбиты на другую, а затем снова на неё возвращался. Он также ни разу не коснулся никого из окружающих, как и его самого никто не коснулся.

Как это могло быть? Я "ничего не мог понять. Но об этом я даже и не думал, потому что в тот момент всё моё внимание было обращено на другое: я наблюдал за лицами.

Шейх, сидевший напротив меня на подушках, вертевшийся посредине дервиш, другой, в зелёном тюрбане, медленно двигавшийся среди вертящихся дервишей, очень и очень старый человек, медленно вертевшийся среди молодых, — все они что-то мне напоминали.

Я не мог понять, что именно.

А дервиши продолжали вертеться, двигаясь по кругу. Одно­временно вертелись тринадцать человек; то один, то другой останавливался и медленно и спокойно, с просветлённым и сосредоточенным лицом, усаживался около стены. Тогда под-

нимался другой и занимал его место в круге.

Невольно я стал думать, почему же эту церемонию описы­
вают как безумное вращение, которое повергает дервишей
в ярость? Ведь если и есть в мире нечто противоположное
ярости, то именно это верчение. В нём имелась какая-то
система, которую я не мог понять, но которая явно угады­
валась; и, что ещё более важно, в нём было интеллектуальное
сосредоточение, умственное усилие, как будто дервиши не про­
сто вертелись, но и одновременно решали в уме труднейшие
задачи.

Я вышел из тэккэ на улицу, полный необычных и беспо­койных впечатлений. Я догадывался, что нашёл нечто неве­роятно ценное и важное; но в то же время понимал, что у меня нет средств понять найденное, нет возможности подойти к нему ближе, нет даже языка.

Всё, что я раньше прочёл и понял о дервишах, не объясняло мне загадку, с которой я столкнулся. Я знал, что орден мевлеви был основан в XIII веке персидским поэтом и философом Джалаледдином Руми, что верчение дервишей схематически изображает Солнечную систему и вращение планет вокруг Солнца, что дервиши пронесли через столетия свой статут, правила и даже одеяние совершенно нетронутыми. Я также знал, что знакомство с существующей литературой о дервишах приносит глубокое разочарование, потому что в ней остаётся обойдённым самое важное. Так что теперь, когда я сам увидел дервишей, я сформулировал для себя важнейшие, относя­щиеся к ним проблемы. Первая: как им удаётся не натыкаться друг на друга, даже не касаться друг друга? И вторая: в чём заключается секрет этого напряжённого умственного усилия, связанного с верчением, усилия, которое я видел, но не мог определить? Впоследствии я узнал, что ответ на первый вопрос является одновременно ответом и на второй.

Константинополь исчез, подобно сну. Я побывал в других тэккэ, в Эйюбе, в Скутари; повидал других дервишей. И всё это время чувство тайны продолжало усиливаться.

Вертящиеся дервиши мевлеви и «воющие» дервиши в Скутари стояли как-то особняком от всего, что я когда-либо знал или встречал в жизни, отличались от всего этого. Когда я думал о них, я вспоминал слова одного хорошо известного Человека в Москве; он посмеялся надо мной, когда я сказал, что Восток хранит многое Такое, что ещё неизвестно.

«Неужели вы действительно верите, что на Востоке осталось

. 399

что-то неисследованное? — спросил он. — О Востоке напи­сано столько книг; так много серьёзных учёных посвятило ему свою жизнь, изучая каждую пядь его земли, каждое племя, каждый обычай. Просто наивно думать, будто на Востоке оста­лось что-нибудь чудесное и неизвестное. Мне легче поверить в чудеса на Кузнецком мосту».

Сказанное звучало очень умно, и я почти согласился с ним. Но теперь я сам оказался на Востоке, и первое, что я там встретил, было чудом. И чудо это происходило у всех на виду, почти на улице. Главная улица, Пера, была «Кузнецким мо­стом» Константинополя. И никто не мог объяснить мне этого чуда, потому что никто ничего о нём не знал.

Прошло двенадцать лет, прежде чем я снова встретил дервишей.

Я повидал многие страны; за это время случилось много событий. Из тех людей, которые сопровождали меня в первую поездку в Константинополь, уже никого не было. Не было даже России, ибо за последние три года позади меня как бы происходили обвалы. В этот совершенно непостижимый период пути назад не было, и я испытывал к местам и людям то же самое чувство, которое мы обычно испытываем ко времени.

Не было никакой возможности вернуться ни в одно из тех мест, которые я оставлял. Ни от кого, с кем я расставался, не было больше вестей.

Но когда я увидел с корабля в тумане минареты Стамбу­ла, а по другую сторону башню Галаты, мне тут же пришла на ум мысль о том, что скоро я увижу дервишей.

И вскоре я их увидел. Константинополь стал ещё более шумным, если это вообще возможно; но, несмотря на новые толпы, он казался опустевшим. За эти годы бедный город наполовину утратил свой восточный колорит и быстро приобре­тал однообразный и отталкивающий облик европейского го­рода. Однако в тэккэ дервишей на Пера всё было так же, как и прежде: те же старые надгробия, те же платаны, та же тихая музыка, те же (или похожие на них) спокойные лица. После двенадцати лет нельзя быть уверенным, но мне показалось, что несколько лиц я узнал.

Теперь я знал о них больше; знал часть их тайны, знал, как они это делают, знал, в чём заключается умственная работа, связанная с верчением. Не детали, конечно, потому что детали знает только тот, кто сам принимает участие в церемониях или упражнениях; но я знал принцип.

Всё это не уменьшило чуда; оно лишь приблизилось и стало

более значительным. Вместе с тем я понял, почему дервиши не открывают своего секрета. Легко рассказать, что они делают и как делают. Но для того, чтобы вполне это понять, нужно сначала знать, зачем они это делают. А об этом рассказать нельзя.

Я опять уехал; и вскоре почва за мной снова обвалилась, так что вернуться в Константинополь стало невозможным.

А немного времени спустя исчезли и сами дервиши. Просве­щённые правители новой Турции запретили всякую деятель­ность «астрологов, предсказателей и дервишей». В тэккэ на Пера ныне находится полицейский участок.

1909—1925 гг.

 

 

---

Дата добавления: 2016-01-04; просмотров: 13; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!