Собор Парижской Богоматери.

Когда я смотрел вниз с башен Нотр-Дам, у меня возникало множество странных мыслей. Сколько столетий прошло под этими башнями! Как много перемен — и как мало что-либо изменилось!

Маленький средневековый городок, окружённый полями, виноградниками и лесом. Затем растущий Париж, который несколько раз передвигал свои стены. Париж последних сто­летий, который, как заметил Виктор Гюго, «меняет своё лицо раз в пятьдесят лет». И люди... Они вечно куда-то идут мимо этих башен, вечно куда-то торопятся и всегда остаются там же, где и были; они ничего не видят, ничего не за­мечают; это одни и те же люди. И башни одни и те же, с теми же химерами, которые смотрят на город, вечно меняю­щийся, вечно исчезающий и вечно остающийся одним и тем же.

Здесь ясно видны две линии в жизни человечества. Одна — жизнь всех людей внизу; другая — линия жизни тех, кто построил Нотр-Дам. Глядя вниз с этих башен, чувствуешь, что подлинная история человечества, достойная упоминания, и есть история строителей Нотр-Дам, а не тех, кто про­ходит мимо. И вы понимаете, что две эти истории совер­шенно несовместимы.

Одна история проходит перед нашими глазами; строго говоря, это история преступлений, ибо если бы не было преступ-

лений, не было бы и истории. Все важнейшие поворотные моменты и стадии этой истории отмечены преступлениями: убийствами, актами насилия, грабежами, войнами, мятежами, избиениями, пытками, казнями. Отцы убивают детей, а дети — отцов; братья убивают друг друга; мужья убивают жён, жены — мужей; короли убивают подданных, подданные — королей.

Это одна история — та история, которую знает каждый, история, которой учат в школе.

Другая история — это история, которая известна очень немногим. Большинство людей вообще не видит её за историей преступлений. Но то, что создаётся этой скрытой историей, существует и много позже, иногда веками; как существует Нотр-Дам. Видимая история, та, что протекает на поверх-ности, история преступлений, приписывает себе то, что создала скрытая история. Но в действительности видимая история всег­да обманывается насчёт того, что создала скрытая история.

О соборе Нотр-Дам написано очень много; на самом же деле о нём известно так мало! Тот, кто не пробовал самосто­ятельно что-то о нём узнать, получить нечто из доступного материала, никогда не поверит, как мало сведений имеется о постройке этого собора. На строительство потребовалось много лет; известны имена епископов, которые так или иначе способствовали сооружению собора, а также имена королей и пап того времени. Но о самих строителях не оста­лось никаких сведений; известны только их имена, да и то не все.* Не сохранились никаких фактов о школах, которые стояли за тем, что было создано в этот удивительный период, начавшийся приблизительно в 1000 году и продолжавшийся около четырёх веков.

Известно, что в то время существовали школы строителей. Конечно, они должны были существовать, поскольку каждый мастер обычно работал и жил вместе со своими учениками. Так работали живописцы и скульпторы; естественно, так же работали и архитекторы. Но за этими школами стояли другие объединения очень неясного происхождения, и это были не просто школы архитекторов или каменщиков. Строи­тельство соборов было частью колоссального и умно заду­манного плана, который позволял существовать совершенно

* В книге Виолет-Ледюка мы читаем:

«В обширных записях церкви Нотр-Дам, восходящих к XII веку, нет ни слова о работе по строительству собора. Согласно хроникам периода, предшествовавшего эпохе готики, в монастырские библиотеки собирались описания строительства зданий, биографии и восхваления строителей. Но с наступлением эпохи готики всё это внезапно прекращается. До XIII сто­летия нет упоминания ни об одном из архитекторов».

свободным философским и психологическим школам в этот грубый, нелепый, жестокий, суеверный, ханжеский и схоласти­ческий период средневековья. Школы оставили нам огромное наследство; но мы почти всё утратили, ибо не поняли ни его смысла, ни ценности.

Школы, построившие готические соборы, были столь хо­рошо скрыты, что сейчас их следы находят только те, кто уже знает, что эти школы должны были существовать. Несомненно, Нотр-Дам построила не католическая церковь XI—XII веков, у которой уже тогда были для еретиков пытки и костёр, пресекавшие свободную мысль. Нет ни малейшего сомнения в том, что в то время церковь оказалась орудием сохранения и распространения идей подлинного христианства, т. е. истинной религии и истинного знания, абсолютно чуждых

церкви.

Нет ничего невероятного в том, что план постройки со­боров и организации школ под покровом строительной деятель­ности возник вследствие усиления «еретикомании» в католиче­ской церкви, а также потому, что церковь быстро утрачивала качества, которые делали её убежищем знания. К концу пер­вого тысячелетия христианской эры монастыри собрали всю науку, всё знание своего времени. Но узаконенная охота на еретиков, их преследования, приближение эпохи инквизиции сделали невозможным пребывание знания в монастырях.

Тогда для знания было найдено, вернее сказать, создано новое подходящее убежище. Знание покинуло монастыри и перешло в школы строителей и каменщиков. Тот стиль, который впоследствии назвали «готическим» (его характерной чертей была стрельчатая арка), в то время считался «новым», «современным» и был принят в качестве отличительного знака школ. Внутреннее устройство школ представляло собой сложную организацию; они разделялись на разные сту­пени. А это значит, что в каждой так называемой «школе камен­щиков», где преподавались все науки, необходимые для архи­тектора, существовала и «внутренняя школа», где объясня­лось истинное значение религиозных аллегорий и символов, где изучалась «эзотерическая философия», или наука об отношениях между Богом, человеком и вселенной, т. е. «магия»; а ведь за одну только мысль об этом людей отправляли на дыбу и сжигали на кострах. Школы продолжали существо­вать до Возрождения, когда стало возможным возникно­вение «мирской науки». Новая наука, увлёкшись новизной сво­бодного мышления и свободного исследования, очень скоро забыла и о своём происхождении, и о роли «готических» соборов в сохранении и передаче знания.

Но собор Нотр-Дам остался; до наших дней хранит он идеи школ, идеи истинных «франкмасонов» — и показывает их нам. Известно, что Нотр-Дам, по крайней мере внешне, сейчас ближе в первоначальному замыслу по сравнению с его обли­ком в течение последних трёх веков. После бесчисленных благочестивых, но невежественных переделок, после урагана революций, разрушившего то, что избежало этих переделок, Нотр-Дам был реставрирован во второй половине XIX века — и реставрирован человеком, глубоко понимавшим его идею. Тем не менее, трудно сказать, что здесь осталось от древнего здания, а что является новым; и не вследствие недостатка исторических данных, а потому что «новое» зачастую на деле оказывается «старым».

Таков, например, высокий, тонкий и острый шпиль над восточной частью собора, с которого двенадцать апостолов, возглавляемые апокалиптическими зверями как бы спускаются по четырём сторонам света. Старый шпиль был разрушен в 1787 году. То, что мы видим сейчас, построено в XIX веке, это работа Виолет-Ледкжа, реставрировавшего собор во времена Второй Империи.

Но даже Виолет-Ледюк не мог воссоздать тот вид, ко­торый открывался с башен на город, не сумел вызвать тот сце-нический эффект, который, несомненно, был составной частью замысла строителей; шпиль с апостолами — неотъемлемая часть этого вида. Вы стоите на верхушке одной из башен и смотрите на восток. Город, дома, река, мосты, крохотные фигурки людей... И никто из этих людей не видит шпиля, не видит Учителей, которые нисходят на землю, следуя за апокалиптическими зверями. Это вполне естественно, ибо оттуда, с земли, различить их трудно. Если вы спуститесь на набережную Сены, к мосту, апостолы покажутся оттуда почти такими же крохотными, как люди отсюда. К тому же они теряются в деталях крыши собора. Их можно увидеть только в том случае, если заранее знаешь о них, как это бывает во многих случаях в жизни. Но кто хочет знать?

А химеры? Их принимают или просто за орнаменты, или за произведения разных художников, созданные в разное время. На самом же деле они — один из важнейших эле­ментов замысла всего собора.

Этот замысел был очень сложным. Точнее, не существо­вало единого проекта, а было несколько, дополняющих друг друга. Строители решили вложить в Нотр-Дам всё своё знание, все свои идеи. Вы обнаруживаете здесь мате­матику и астрономию; некоторые необычные идеи биологии (или «эволюции») запечатлены в каменных кустах, на которых

растут человеческие головы; они расположены на балюстраде, под летящими контрфорсами.

Химеры и другие фигуры Нотр-Дам передают нам психо­логические идеи его строителей, главным образом, идею слож­ного характера души. Эти фигуры представляют собой душу Нотр-Дам, его различные «я»: задумчивые, меланхоличные,.наблюдающие, насмешливые, злобные, погружённые в себя, что-то пожирающие, напряжённо вглядывающиеся в невиди­мую для нас даль, — как это делает, например, женщина в головном уборе монахини, которую видно над капителями колонн небольшой башенки, высоко на южной стороне собора.

Химеры и все фигуры Нотр-Дам обладают удивительным свойством: около них нельзя рисовать, писать или фотогра­фировать — рядом с ними люди кажутся мёртвыми, невыра­зительными каменными изваяниями.

Объяснить эти «я» Нотр-Дам трудно, их надо почувство­вать — но почувствовать их можно. Только для этого следует выбрать время, когда Париж спокоен, а такое бывает перед рас­светом, когда в полумраке можно различить некоторых из загадочных существ, которые расположились наверху.

Помню одну такую ночь незадолго перед войной. По пути в Индию я сделал краткую остановку в Париже и послед­ний раз бродил по городу. Рассветало, воздух делался холод­ным; меж облаков быстро скользила луна. Я обошёл вокруг собора. Огромные массивные башни стояли, как бы насто­рожившись. Но я уже постиг их тайну; я обрёл твёрдое убеждение, которое ничто не могло изменить или поколебать: что это существует, что помимо истории преступлений есть и другая история, что возможно иное мышление — то, которое создало Нотр-Дам и его фигуры. Я хотел отыскать другие следы этого.мышления — и был уверен, что найду их.

Прошло восемь лет, прежде чем я снова увидел Нотр-Дам. Это были годы беспрецедентных потрясений и разрушений. И вот мне показалось: что-то изменилось и в Нотр-Дам, как будто он почувствовал приближение конца. В течение всех этих лет, вписавших блестящие страницы в историю преступлений, на Нотр-Дам падали бомбы, разрывались гранаты; и лишь случайно Нотр-Дам не разделил судьбы Реймеского собора, этой дивной сказки XII века, ставшего жертвой прогресса и цивилизации.

Когда я поднялся на башню и вновь увидел спускаю­щихся апостолов, я был поражён, сколь напрасны, почти бесполезны все старания научить людей чему-то такому, что они не имеют желания знать.

И снова, как и неоднократно прежде, я сумел отыскать лишь один довод, противящийся этому чувству. А именно: возможно, цель учения апостолов и создателей Нотр-Дам состояла не в том, чтобы научить всех людей, а лишь в том, чтобы передать некоторые идеи немногим через «простран­ство времени». Современная наука побеждает пространство в пределах нашей маленькой планеты. Эзотерическая наука победила время. Она знает способы передавать свои идеи неизменными, устанавливать общение между шко­лами, которые разделяют сотни и тысячи лет.

Египет и пирамиды.

Первое необычное чувство Египта, которое я испытал, воз­никло у меня по пути из Каира к пирамидам.

Уже на мосту через Нил мной овладело странное, почти пугающее чувство ожидания. Вокруг что-то становилось дру­гим. В воздухе, в красках, в линиях — во всём скрывалась какая-то магия, которой я ещё не понимал.

Быстро исчез европейский и арабский Каир; я почувство­вал, что со всех сторон меня окружает подлинный Египет; я ощутил его в лёгком дуновении ветерка с Нила, в широ­ких лодках с треугольными парусами, в группах пальм, в изумительных розовых оттенках скал Мукаттама, в силуэтах верблюдов на дальней дороге, в фигурах женщин, облачённых в длинные чёрные одеяния, со связками тростника на головах.

И этот Египет ощущался как нечто невероятно реаль­ное, как если бы я внезапно перенёсся в другой мир, который, к моему удивлению, оказался хорошо знакомым. В то же время я понимал, что этот другой мир принадлежит далё­кому прошлому. Но здесь он уже не был прошлым, прояв­ляясь во всём и окружая меня как нечто настоящее. Это было очень сильное ощущение, непривычное своей опре­делённостью. Оно тем более удивило меня, что Египет никогда особенно меня не привлекал; по книгам и музеям он казался не слишком интересным, даже скучным. Но сейчас я вдруг почувствовал нечто невероятно увлекательное, а главное — близкое и знакомое.

Позднее, анализируя свои впечатления, я сумел найти им объяснения; но тогда они разве что удивили меня; и я при­был к пирамидам, странно взволнованный всем, что встре­тил по пути.

Едва мы переехали мост, как вдали появились пирамиды; затем они скрылись за садами — вновь возникли перед нами и стали постепенно расти.

Приблизившись, мы увидели, что пирамиды стоят не на

равнине, простирающейся между ними и Каиром; они высятся на огромном скалистом плато, которое резко вздымается над равниной. К плато ведёт извилистая дорога; она подни­мается вверх и проходит сквозь выемку, прорубленную в скале. Добравшись до конца дороги, вы оказываетесь на одном уровне с пирамидами, перед так называемой пирами­дой Хеопса со стороны входа в неё. На некотором отда­лении справа находится вторая пирамида, за ней — третья.

Поднявшись к пирамидам, вы попадаете в другой мир, совсем не тот, в котором находились десять минут назад. Там" вас окружали поля, кустарники и пальмы, здесь — дру­гая страна, другой ландшафт, царство песка и камней. Это пустыня, и переход к ней совершается внезапно и не­ожиданно.

Чувство, которое я испытал в пути, охватило меня с новой силой. Непостижимое прошлое стало настоящим, и я ощутил его совсем рядом, как будто его можно было коснуться; наше настоящее исчезло и сделалось странным, чуждым, да­лёким...

Я зашагал к первой пирамиде. При ближайшем знаком­стве оказалось, что она сложена из огромных каменных глыб, каждая высотой в пол-человеческого роста. Прибли­зительно на уровне трёхэтажного дома расположено треуголь­ное отверстие - - вход в пирамиду.

Как только я взобрался на плато, где стоят пирамиды, увидел их и вдохнул окружающий воздух, я почувствовал, что они живут. Мне не было нужды анализировать свои мысли об. этом — я чувствовал, что это реальная, неоспори­мая истина. Одновременно я понял, почему люди, которые виднелись возле пирамид, считали их. мёртвыми камнями. Потому что они сами были мёртвыми! Каждый человек, если он вообще живой человек, не может не почувствовать, что пирамиды живут.

Поняв это, я понял и многое другое.

Пирамиды похожи на нас; у них такие же мысли и чувства; но только они очень стары и очень многое знают. Так они и стоят, думают, перебирают свои воспоминания. Сколько тысяче- летий прошло над ними? Это известно только им самим.

Они гораздо старше, чем предполагает историческая наука.

Вокруг них царит покой. Ни туристы, ни проводники, ни британский военный лагерь, виднеющийся неподалеку, не нару­шают их спокойствия, не нарушают того впечатления неве­роятно сосредоточенной тишины, которая их окружает. Люди исчезают возле пирамид. Пирамиды огромнее и занимают

большее пространство, чем кажется сначала. Длина окруж­ности вокруг основания пирамиды Хеопса составляет почти три четверти мили; вторая пирамида немногим меньше. Люди около них незаметны. А если вы доберётесь до третьей пирамиды, вы окажетесь среди настоящей пустыни.

Впервые попав туда, я провёл возле пирамид целый день; на следующее утро снова отправился к ним — и в течение двух-трёх недель, которые провёл в Каире, ездил к пирамидам почти ежедневно.

Я понял, что меня привлекает сюда особое ощущение, которое я раньше никогда и нигде не испытывал. Обычно я усаживался на песок где-нибудь между второй и третьей пирамидами и старался прервать поток своих мыслей; и вот иногда мне казалось, что я улавливаю мысли пирамид.

Я не рассматривал их, как это делают туристы; я только переходил с места на место и впитывал в себя общее впе­чатление от пустыни и от этого странного уголка земли, где стоят пирамиды.

Всё здесь было мне знакомым. Солнце, ветер, песок, камни — всё составляло единое целое, от которого трудно уйти. Мне стало ясно, что, я не смогу покинуть Египет так легко, как любое другое место. Здесь было нечто такое, что нужно найти, нечто такое, что нужно понять.

Вход в Большую пирамиду находился на северной сто­роне, довольно высоко над землёй. Это отверстие треуголь­ной формы; от него идёт узкий проход, который круто спускается вниз. Пол очень скользкий, ступеней нет, но на отполированном камне есть горизонтальные, слегка шерохова­тые зарубки, по которым можно идти, слегка расставив ноги. Кроме того, пол покрыт мелким песком, и на всём пути трудно удержаться, чтобы не скользнуть вниз. Перед вами •карабкается ваш проводник-бедуин. В одной руке он дер­жит горящую свечу, другую протягивает вам. Вы, согнув­шись, спускаетесь в эту наклонную шахту. Почти сразу же ста­новится жарко — от усилий и непривычной позы. Спуск до­вольно долог, но вот наконец он прекращается. Вы оказы­ваетесь там, где когда-то вход в пирамиду был завален массивной гранитной глыбой, т. е. примерно на уровне осно­вания пирамиды; отсюда можно продолжать путь вниз, к «нижнему покою», а можно подняться наверх, к так назы­ваемым «покоям царя и царицы», расположенным почти в центре пирамиды. Для этого необходимо обойти упомянутую мной гранитную глыбу.

Когда-то, очень давно (согласно одним рассказам, во

времена последних фараонов, согласно другим, — уже при арабах), завоеватели, пытавшиеся проникнуть внутрь пира­миды, где, по слухам, хранились неслыханные сокровища, были остановлены этой гранитной глыбой. Они не смогли ни отодвинуть её, ни пробить в ней ход, а потому сделали обход в более мягком камне, из которого построена пира­мида.

Проводник поднимает свечу. Вы оказались в довольно просторной пещере; перед вами новое препятствие, которое надо преодолеть, чтобы идти дальше. Это препятствие чем-то напоминает замёрзший или окаменевший водопад; вам при­дётся по нему подняться. Двое арабов карабкаются вверх, протягивают вам руки. Взбираетесь наверх и вы. Прижима­ясь к «водопаду», пробираетесь вбок по узкому выступу и огибаете среднюю часть «замёрзшего» каменного каскада. Ноги скользят, держаться не за что. Наконец вы добрались. Теперь нужно подняться чуть выше, и перед вами появится узкий чёрный вход в другой коридор, который идёт вверх. Хватаясь за стены, с трудом вдыхая затхлый воздух, обли­ваясь потом, вы медленно пробираетесь вперёд. Свечи про­водников, идущих впереди и позади вас, бросают тусклый свет на неровные каменные стены. От согнутого положения начинает болеть спина. К этому добавляется ощущение навис­шей над вами огромной тяжести, вроде того, какое испы­тываешь в глубоких галереях шахт и подземных ходов.

Наконец вы выходите на такое место, где можно стоять выпрямившись. После короткого отдыха вы оглядываетесь по сторонам и при слабом свете свечей обнаруживаете, что стоите перед входом в узкий прямой коридор, по которому можно идти не сгибаясь. Коридор ведёт прямо к «покою царицы». Став к нему лицом, вы видите справа чёрное отверстие неправиль­ной формы: это скважина, проделанная искателями сокровищ. Она сообщается с нижним подземным помещением.

На уровне вашей головы, над входом в коридор, веду­щий в «покой царицы», начинается другой коридор, который ведёт в «покой царя». Этот коридор не параллелен первому, а образует с ним угол и идёт вверх подобно крутой лестнице, начинающейся чуть выше пола.

В устройстве верхнего коридора-лестницы есть много такого, что трудно понять, и это сразу бросается в глаза. Разглядывая его, я вскоре понял, что в нём — ключ ко всей пирамиде.

Оттуда, где я стоял, было видно, что верхний коридор очень высок; по его сторонам, подобно лестничным перилам, возвышались каменные парапеты, которые спускались до самого

низа, т. е. до того места, где находился я. Пол коридора не до­ходит до самого основания пирамиды; как я уже упоминал, он круто срезан на высоте человеческого роста над полом комнаты. Чтобы попасть в верхний коридор, нужно сна­чала подняться по одному из боковых парапетов, а оттуда спрыгнуть на «лестницу». Я называю этот коридор «лестни­цей» только потому, что он круто поднимается вверх; но ступеней в нём нет, только стёртые углубления для ног.

Чувствуя, что пол позади вас падает, вы начинаете ка­рабкаться, держась за один из «парапетов».

И прежде всего вас поражает то, что всё в этом кори­доре представляет собой точную и тонкую работу. Линии идут прямо, углы правильны. Вместе с тем, нет никакого сомнения, что коридор сделан не для ходьбы. Тогда для чего же?

Ответ на этот вопрос дают «парапеты», на которых вы замечаете метки, расположенные на одинаковом рассто­янии друг от друга. Эти метки напоминают деления ли­нейки, их точность немедленно привлекает ваше внимание. Здесь есть какая-то идея, угадывается какое-то намерение. Внезапно вам становится ясно, что вверх и вниз по этому «коридору» должны были двигаться какие-то камни или металлические пластины, или «повозки», которые, в свою очередь, служили опорой для измерительного аппарата и могли неподвижно закрепляться в любом положении. Метки на парапете ясно показывают, что ими пользовались для каких-то измерений, для вычисления определённых углов.

У меня не осталось никакого сомнения, что этот кори­дор с парапетами — важнейшее место всей пирамиды. Его нельзя объяснить, не предположив, что какая-то «по­возка» двигалась по наклонной плоскости вверх и вниз. А это, в свою очередь, меняет всё понимание пирамиды и открывает совершенно новые возможности.

В определённое время года лучи некоторых звёзд прони­кают в пирамиду сквозь отверстие, через которое мы входили. Так было до тех пор, пока эти звёзды не сместились в ре­зультате протекания длительных астрономических циклов. Если предположить, что на пути лучей были установлены зеркала, тогда, проникая во входное отверстие пирамиды, они отра­жались в коридор и попадали на аппарат, укреплённый на движущейся платформе. Здесь, несомненно, производились какие-то наблюдения, записывались какие-то циклы, накапли­вались какие-то данные.

Гранитная глыба, вокруг которой шёл так называемый «каменный водопад», закрывает путь этим лучам. Но зна-

чение этой глыбы, её цель и время появления совершенно неизвестны.

Очень трудно определить цель и предназначение пирамиды. Пирамида была обсерваторией, но не просто «обсерваторией» в современном смысле слова, поскольку она была также и «научным инструментом»,— и не только инструментом или собранием инструментов, но и целым «научным трактатом», вернее, целой библиотекой по физике, математике и астро­номии, а ещё точнее — «физико-математическим факультетом» и одновременно «хранилищем мер»; последнее довольно оче­видно, если принять во внимание измерения пирамиды, число­вые соотношения её высоты, основания, сторон, углов и т. д.

Позднее я очень конкретно ощутил идею пирамиды; это произошло при посещении знаменитой джайпурской обсерва­тории Джай Сингх в Раджпутане. «Обсерватория» представ­ляет собой высокий квадрат, окружённый стенами и сооруже­ниями необычного вида: каменными треугольниками высотой с крупный дом, большими кругами с делениями, пустыми резервуарами, похожими на пруды с перекинутыми через них мостами и полированным медным днищем для отражения звёзд, таинственным каменным лабиринтом, который служит для нахождения определённых углов и созвездий. Всё это ни что иное, как гигантские физические и астрономические аппараты, гномоны, квадранты, секстанты и др., т. е. инстру­менты, которые ныне делают из меди и хранят в ящиках. Если представить себе, что все эти аппараты (и многие дру­гие, неизвестные нам) соединены вместе, если предполо­жить, что размеры и отношения их частей выражают фунда­ментальные отношения между разными частями, скажем, Солнечной системы, тогда мы получим в результате идею пирамиды.

Я отсылаю проводников в коридор и на несколько минут

остаюсь один.

Какое-то очень странное чувство охватывает меня в этой каменной келье, скрытой в глубине пирамиды. Пульсация жизни, пронизывающая пирамиду и излучаемая ею, чувст­вуется здесь сильнее, чем где бы то ни было. Но кроме того, мне показалось, что «покой» что-то о себе сообщает. Я оказался в окружении разных голосов; их слова как будто звучали за стеной. Я мог расслышать их, но не мог понять. Казалось, стоит сделать небольшое усилие, и я услышу всё. Но это усилие мне не удавалось; вероятно, дело было вовсе не в нём — меня отделяло от голосов что-то гораздо более

важное...

«Покой царицы» мало отличается от «покоя царя», но по

какой-то причине не вызывает таких же ощущений. Нижняя подземная комната, до которой труднее добраться и воздух в которой очень удушлив, немного больше «покоя царя» и тоже наполнена мыслями и неслышными голосами, пытающимися что-то вам передать.

На вершине пирамиды моё внимание привлекла дахшур-ская пирамида с неправильными сторонами, которая видна вдали в бинокль; вблизи расположена необычная ступен­чатая пирамида, а рядом с ней возвышается большая белая пирамида.

Через несколько дней я поехал верхом из Гизеха к дальним пирамидам. Мне хотелось составить общее пред­ставление об этой части пустыни, но желания увидеть что-то определённое не было. Проехав мимо пирамиды Хеопса и сфинкса, я оказался на широкой дороге в Абусир. Собственно, это не дорога: передо мною тянулась широкая колея, изрытая следами лошадей, ослов и верблюдов. Слева, по направлению к Нилу, раскинулись распаханные поля. Справа расстилалось каменное плато; за ним начиналась пустыня.

Как только я выехал за Гизехом на дорогу, возникло это странное присутствие прошлого в настоящем, которое по какой-то непонятной причине вызывал во мне египетский ландшафт. Но на этот раз я захотел понять свои ощущения лучше — и потому с особой напряжённостью взирал на всё, что меня окружало, пытаясь разгадать тайну магии Египта. Я подумал, что эта тайна, возможно, заключается в удивитель­ной неизменности египетского ландшафта и его красок. В других странах природа несколько раз в году меняет свой облик; даже там, где она практически не меняется на протяжении веков (как, например, в лесах и степях), внешний покров — трава, листья — полностью обновляется, рождается заново. А здесь и песок, и камни — те же самые, что видели строителей пира­мид, фараонов и халифов.

Мне казалось, что в видевших столь многое камнях кое-что из виденного сохраняется благодаря установленной ими связи с той жизнью, что существовала здесь раньше; казалось, она продолжает в них незримо присутствовать.

Мой серый арабский пони быстро бежал галопом по неров­ной каменной равнине, которая лежала справа от дороги — то ближе к ней, то дальше. Всё сильнее и сильнее поглоща­ло меня удивительное чувство освобождения — освобождения от всего, чем мы обычно живём.

Настоящее совершенно отсутствовало; вернее, оно казалось призрачным, подобно туману; и сквозь этот туман прошлое ста-

новилось всё более видимым; оно не принимало никакой определённой формы,,а проникало внутрь меня тысячью раз­ных ощущений и эмоций.

Никогда ранее не ощущал я нереальность настоящего столь явно; здесь же понял: всё, что мы считаем суще­ствующим,— не более чем мираж, проходящий по лику земли, возможно, тень какой-то другой жизни или её отра-жение, возможно, мечты, созданные нашим воображением, результат каких-то скрытых влияний и неясных звуков, которые достигают сознания из окружающего нас Неведомого. Я почувствовал, что всё исчезло — Петербург, Лондон, Каир, гостиницы, железные дороги, пароходы, люди; всё превратилось в мираж. А пустыня вокруг меня существова-ла; существовал и я, хотя каким-то странным образом — лишённый всякой связи с настоящим, но невероятно проч­но связанный с неведомым прошлым.

И во всех моих чувствах была какая-то не вполне по­нятная, очень тонкая радость. Я бы назвал её ^радостью освобождения от самого себя, радостью постижения невероят­ного богатства жизни, которая-никогда не умирает, а сущест-вует в виде бесконечных и разнообразных форм, для нас неви-

димых и неощутимых.

Проехав через Сахару и миновав ступенчатую пирамиду,

я направился дальше, к пирамидам Дахшура. Дороги здесь

уже не было. Песок сменился мелким кремнем, образовавшим как бы гигантские волны. Когда я выезжал на ровное место и пони пускался в галоп, мне несколько раз казалось, что я

уронил деньги: кремни, вылетавшие из-под копыт, звенели,

как серебро.

Уже первая из пирамид Дахшура вызывает очень своеобраз­ное впечатление; кажется, что она была погружена в соб­ственные мысли, а сейчас заметила вас — и явно хочет с вами поговорить. Я медленно объехал вокруг; не видно ни души —

только песок да пирамида с неправильными сторонами вдали. Я направился к ней. Эта пирамида — самая необычная из всех. Я очень пожалел, что нельзя было перенестись из Каира сразу к этой пирамиде и не видеть и не чувствовать ничего другого. Я уже полон был впечатлений и не мог как следует оценить то, что пережил. Но я почувствовал, что камни здесь живые и на них возложена определённая задача. Южная пирамида Дахшура с неправильными линиями поразила меня своей определённостью, в которой скрывалось что-то

пугающее.

Вместе с тем, я избегал, даже для себя, каких-либо форму­лировок того, что почувствовал. Всё слишком напоминало игру воображения.

Мои мысли по-прежнему текли, не повинуясь мне: вре­менами казалось, что я просто что-то придумываю. Но ощуще­ние ничуть не было похоже на воображаемое —- в нём было нечто необъяснимо реальное.

Я повернул пони и медленно поехал назад. Пирамида смотрела на меня, как будто чего-то ожидая.

«До новой встречи!» — сказал я ей.

В тот момент я не совсем понимал свои чувства. Но я чувст­вовал, что, если бы я оставался здесь ещё, мои мысли и ощущения достигли бы такой степени напряжённости, что я увидел бы и услышал то, что невозможно увидеть и услы­шать. Возникла ли у меня какая-то подлинная связь со стран­ной пирамидой, или моё чувство оказалось итогом целой недели необычных ощущений — трудно сказать. Но я понял, что здесь моё чувство Египта достигло высочайшей напряжённости.

Современные научные представления о пирамидах можно разделить на две категории. К первой принадлежит теория гробниц, ко второй — астрономические и математические тео­рии.

Историческая наука египтология почти полностью связана' с теорией гробниц; лишь изредка и с нерешительностью она допускает возможность использования пирамид для астроно­мических наблюдений. Так, профессор Петри в своей «Исто­рии Египта» говорит о трёх глубоких бороздах, высеченных в скале; их длина равняется 160 футам, глубина — 20 футам, а ширина — не более пяти-шести футов. «Назначение этих борозд совершенно непонятно, возможно, существовали какие-то системы наблюдений за азимутами звёзд при помощи поверх­ности воды, находившейся на дне; наверху от одного конца к другому натягивали верёвку; отмечая момент перехода отра­жения звёзд через верёвку, можно было определить точный ази­мут».

Но в целом, историческую науку не интересует астрономи-
ческое и математическое значение пирамид. Если египтологи
когда-либо и касаются этой стороны вопроса, то разве что на
любительском уровне; в этих случаях их взгляды особой
ценности не имеют. Хороший пример — упоминаемая ниже
книга Р. Э. Проктора.

Описание строительства пирамид (главным образом, вели­кой пирамиды), которое мы находим у Геродота, принимается за окончательное. Геродот передаёт то, что ему рассказывали о постройке Великой пирамиды, которая происходила за две или

 

 

три тысячи лет до его времени. Он говорит, что на гранитных глыбах, покрывающих пирамиду, были высечены иероглифи­ческие надписи, которые относились к разным фактам, свя­занным с постройкой. Среди прочего, было записано количество чеснока, лука и редиски, съеденных рабами; на этом осно­вании удалось сделать выводы о количестве рабов и продолжи­тельности строительства.

Геродот говорит, что, прежде чем построить Великую пирамиду, пришлось для подвоза материала проложить через пустыню временную дорогу к пристани. Он сам виды эту временную дорогу, которая, по его словам, представляла собой не меньшее сооружение, чем сама пирамида.

Приблизительная дата постройки, которую дал Геродот, бла­годаря обилию указанных им мелких деталей, считается в египтологии неоспоримой.

На самом же деле всё, что говорит Геродот, ничуть не убе­дительно. Следует помнить, что сам Геродот иероглифы чи­тать не умел. Это знание тщательно охранялось и было привилегией жрецов. Геродот мог записать лишь то, что ему переводили; иначе говоря, то, что подтверждало и подкрепляло официальную версию строительства пирамиды. Официальная же версия, принятая в египтологии, кажется, далека от истины. А истина состоит в том, что так называемая постройка пира­миды были в действительности её реставрацией. Пирамиды гораздо древнее, чем мы думаем.

Сфинкс, который, построен по-видимому, одновременно с пи­рамидами или ещё раньше, справедливо считается доисторическим памятником. Что это значит? Это значит, что за несколько тысяч лет до нашей эры народ или народы, изве­стные нам под именем «древних, египтян», обнаружили в долине Нила пирамиды и сфинкса, наполовину погребённые песком; их смысл и значение казались египтянам непостижи­мыми. Сфинкс глядел на восток; поэтому его назвали «Харма-кути», или «солнце на горизонте». Гораздо позже царь, кото­рому приписывается имя Хеопса (у египтологов есть для него совершенно другое имя), восстановил одну из пирамид и сделал из неё для себя усыпальницу, или мавзолей. Бо­лее того, надписи, высеченные на поверхности этой пирамиды, описывают деяния царя в хвалебных и преувеличенных тонах; при этом «восстановление» было названо, разумеется, «строительством». Эти надписи и ввели в заблуждение Геро­дота, который принял их за точные исторические данные.

Однако реставрация пирамид не была их Строительством. Брат Хеопса Хефрен (написание и произношение обоих имён весьма неточны и сомнительны) восстановил вторую пирамиду.

 

Постепенно это вошло в обычай; случалось и так, что одни фа­раоны строили для себя новые пирамиды (обычно меньших размеров), а другие восстанавливали старые, более крупные пирамиды; вероятно, первыми были реставрированы пирамиды Дахшура и ступенчатая пирамида в Сахаре. И вот мало-помалу все пирамиды превратились в гробницы, поскольку гробницы — важнейшая вещь в жизни египтян того времени. Но в существовании пирамид всё это — лишь случайный эпизод, который, ни в коей мере не объясняет их происхож­дения.

В настоящее время открыто много интересных фактов, касающихся Великой пирамиды, но эти открытия принадле­жат либо астрононам, либо математикам. Если и случается, что о них упоминают египтологи, такое бывает очень редко, и на их мнения обычно не обращают внимания.

Нетрудно понять причину этого обстоятельства, ибо с исследованием астрономического и математического аспектов пирамид связано немало шарлатанства. Например, существуют теории и издаются книги, которые доказывают, что измерения разных частей коридоров и стен Великой пирамиды представляют собой летопись истории человечества от Адама до «конца всеобщей истории». Если верить автору одной из таких книг, пророчества, запечатленные в этой пирамиде, отно­сятся, главным образом, к Англии — и даже дают сведения о длительности правления послевоенных кабинетов министров.

Конечно, существование подобных «теорий» объясняет недоверие науки к новым открытиям, касающимся пирамид. Но это никоим образом не умаляет ценности попыток уста­новить астрономическое и математическое значение пирамид — в большинстве случаев относящихся к Великой пирамиде.

Р. Э. Проктор в книге «Великая пирамида» (Лондон, 1883) видит в пирамиде своего рода, телескоп или передаточный аппарат. Он обращает особое внимание на узкие отверстия на парапетах большой галереи и находит, что они сделаны для передвижения вверх и вниз инструментов для проведения наблюдений. Далее, он указывает на возможное существо­вание водяного зеркала в местах соединения восходящего и нисходящего проходов и утверждает, что пирамида была ча­сами египетских жрецов, преимущественно астрономическими часами.

Аббат Моро в книге «Загадки науки» собрал почти весь материал, относящийся к Великой пирамиде как к «хранилищу мер», или «математическому компендиуму». Удвоенная сумма сторон основания пирамиды, делённая на высоту, даёт отноше­ние окружности к диаметру — число «пи», играющее очень важ-

ную роль в истории математики. Высота пирамиды равняется одной тысячемиллионной части расстояния or Земли до Солнца (что, кстати, было установлено наукой с достаточной точ­ностью лишь во второй половине XIX века) и т. д. и т. п. Это и многое другое доказывает поразительную узость совре­менных учёных, отсутствие элементарной любознательно­сти у египтологов, которые сами погрузились в застой теории гробниц и рассказов Геродота. Но деле пирамиды скрывают ве­ликую тайну. Они, как ничто иное в мире, свидетельствуют, что мы глубоко заблуждаемся, считая наших предков «волосатыми, хвостатыми четвероногими, обитавшими, судя по их привычкам, на деревьях и жившими в Старом Свете». В действитель­ности наша генеалогия гораздо более интересна. Наши предки были выдающимся народом; они оставили нам огромное наследие, которое мы совершенно забыли, особенно с тех пор, как стали считать себя потомками обезьян.

1914-1925 гг.

Сфинкс.

Желтовато-серый песок, синее небо. Вдали виднеется тре­угольник пирамиды Хефрена, а прямо передо мной — странное, огромное лицо с устремлённым в пространство взглядом.

Я часто приезжал из Каира в Гизех, садился на песок перед сфинксом и глядел на него, стараясь понять его и замысел соз­давших его художников. И каждый раз и испытывал один и тот же страх: страх перед уничтожением. Я как бы чувство­вал себя поглощённым этим взглядом, который говорит о тайнах, превосходящих нашу способность к пониманию.

Сфинкс лежит на Гизехском плато, где стоят большие пирамиды и находятся другие памятники, уже открытые и ещё не открытые, множество гробниц разных эпох. Сфинкс пребывает в углублении, над которым вырисовываются лишь его голова, шея и часть спины.

Кем возведена статуя сфинкса, когда и зачем — об этом ни­чего не известно. Нынешняя археология считает сфинкса до­историческим памятником. Это значит, что даже для древней­ших египтян первых династий, существовавших в шестом-седьмом тысячелетии до Рождества Христова, сфинкс был такой же загадкой, какой он сегодня является для нас.

На основании каменной таблицы между лапами сфинкса, испещрённой рисунками и иероглифами, было высказано однажды предположение, что эта фигура представляет собой

изображение египетского божества Хармакути, «солнца на го­ризонте». Но уже давно все согласны с тем, что это объяснение неудовлетворительно и что надпись, по всей вероятности, отно­сится ко временам реставрации, произведённой сравнительно недавно.

На самом деле, сфинкс старше исторического Египта, старше, чем его божества, старше пирамид, которые, в свою очередь, намного старше, чем это принято считать.

Бесспорно, сфинкс — одно из самых замечательных миро­вых произведений искусства, если не самое замечательное. Я не знаю ни одного, которое можно поставить рядом с ним. Он принадлежит к совершенно иному искусству, не к тому, которое нам известно. Такие существа, как мы, не могли бы создать сфинкса, наша культура не в состоянии создать ничего подобного. Без сомнения, сфинкс являет собой релик­вию другой, очень древней культуры; которая обладала зна­нием гораздо большим, чем наше.

Существует мнение, или теория что сфинкс — это огромный сложный иероглиф, каменная книга, которая содержит полный объём древнего знания и открыта лишь для человека, спо­собного прочесть необычный шифр, который воплощён в фор­мах, соотношениях и мерах разных частей сфинкса. Это и есть знаменитая загадка сфинкса, которую с древних времён пытались разгадать многие мудрецы. Раньше, когда я читал о сфинксе, мне казалось, что к нему нужно подойти в полном вооружении знания, отличного от нашего, с новым типом вос­приятия, с особой математической подготовкой, что без этих вспомогательных средств открыть в нём что-нибудь невоз­можно.

Но когда я сам увидел сфинкса, я ощутил в нём нечто такое, о чём никогда не читал, никогда не слышал, такое, что немедленно поставило его среди самых загадочных и одно­временно самых фундаментальных проблем жизни и мира.

Лицо сфинкса с первого взгляда поражает своей необыч­ностью. Начать с того, что это вполне современное лицо За исключением орнамента головы в нём нет ничего из «древней истории». По некоторым причинам я как раз боялся «древней истории»: опасался, что у сфинкса будет весьма «чуждое» лицо. Но всё оказалось иным. Его лицо просто и понятно. Странным былг только то, как оно глядит. И лиио это значительно обезображено. Но если отойти в сторону и дол­го смотреть на сфинкса, с его лица как бы спадёт завеса, станет невидимым треугольный орнамент за ушами и перед вами явственно возникнет полное и неповрежденное лицо с глазами, которые устремлены куда-то в неизвестную даль.

Помню, как я сидел на песке перед сфинксом — на том месте, откуда стоящая за ним в отдалении вторая пирамида кажется правильным треугольником. Я старался понять, прочесть его взгляд. Сначала видел лишь одно: что сфинкс глядит куда-то далеко, поверх меня. Но вскоре почувствовал неясную тревогу; она постепенно возрастала. Ещё мгно­вение—и я осознал, что сфинкс меня не видит, и не толь­ко не видит, но и не может видеть; но вовсе не потому, что я слишком мал по сравнению с ним или глуп для той мудрости, которую он вмещает и хранит. Вовсе нет. Это было бы есте­ственно и понятно. Чувство уничтожения, страх перед исчезно-вeниeм возникли во мне, когда я почувствовал себя слишком преходящим явлением, чтобы сфинкс мог меня заметить. Я понял, что для него не существуют не только эти мимолётные часы, которые я провёл перед ним, но что, если бы я стоял перед его взором от своего рождения и до смерти, вся моя жизнь промелькнула бы перед ним так быстро, что он не успел бы меня заметить. Его взор устремлён на что-то другое; это взор существа, которое мыслит веками и тысячелетиями. Я для него не существую и немогу существовать. И я не был способен ответить на собственный вопрос: существую ли я для са­мого себя? Действительно ли я существую в каком-либо смысле, в каком-либо отношении? И эта мысль, это чувство под странным взглядом сфинкса овеяли меня ледяным холо­дом. Мы так привыкли думать, что мы есть, что мы сущест­вуем И вдруг я почувствовал, что я не существую, что меня нет, что я не настолько велик, чтобы меня можно было заметить.

А сфинкс передо мной продолжал, смотреть вдаль, поверх меня; казалось, его лицо отражает нечто такое, что он видит, но чего я не в состоянии ни увидеть, ни понять.

Вечность! Слово это вспыхнуло в моём сознании и пронзи­ло меня, вызвав холодную дрожь. Все идеи времени, вещей, жизни смешались. Я чувствовал, что в те минуты, когда я стоял перед сфинксом, он жил во всех событиях и происшест­виях тысячелетий; а с другой стороны, столетия мелькают для него подобно мгновениям. Я не понял, как это могло быть. Но я чувствовал, что моё сознание улавливает тень возвышен­ного воображения или ясновидения художников, создавших сфинкса. Я прикоснулся к тайне, но не смог ни определить, ни сформулировать её.

И только впоследствии, когда эти впечатления начали наслаиваться на те, которые я знал и чувствовал раньше, завеса как будто шевельнулась; я почувствовал, что медленно, очень медленно начинаю понимать.

Проблема вечности, о которой говорит лицо сфинкса, вводит нас в область невозможного. Даже проблема времени проста по сравнению с проблемой вечности.

Некоторые намёки на решение проблемы вечности можно найти в различных символах и аллегориях древних религий, а также в некоторых современных и древних философских системах.

Круг есть образ вечности — линия, уходящая в пространство и возвращающаяся к исходной точке. В символизме — это змея, которая кусает собственный хвост. Но где же начало замкнутого круга? И наша мысль, охваченная крутом, так и не в состоянии выйти из него.

Героическое усилие воображения, полный разрыв со всем, что логически понятно, естественно и возможно, — вот что не­обходимо для разгадки тайны крута, для того чтобы найти точку, где конец соединяется с началом, где голова змеи кусает свой собственный хвост.

Идея вечного возвращения, которая связана для нас с име­нем Пифагора, а в новейшее время — с именем Ницше, как раз и есть взмах меча над узлом Гордия.

Только в идее возвращения, бесконечного повторения мы способны понять и вообразить вечность. Но необходимо пом­нить, что в этом случае перед нами будет не узел, а лишь несколько его частей. Поняв природу узла в аспекте разделения, мы должны затем мысленно соединить его отдельные обрывки и создать из них целое.

1908-1914 гг.

4. Будда с сапфировыми глазами.

Зелёный Цейлон. Кружева кокосовых пальм вдоль песча­ного побережья океана. Рыбацкие деревушки среди зелени. Панорамы долин и горные ландшафты. Остроконечный Ада­мов пик. Развалины древних городов. Гигантские статуи Будды под зелёными ветвями деревьев, с которых наблюдают за вами обезьяны. Среди листвы и цветов — белые буддий­ские храмы. Монахи в жёлтых одеяниях. Сингалезы с чере­паховыми гребнями в волосах, в облегающих тело белых одеждах до самой земли. Смеющиеся черноглазые девушки в лёгких повозках, которых уносят буйволы, бегущие быстрой ры­сью. Огромные деревья, густо усыпанные пурпурными цветами. Широкие листья бананов. Снова пальмы. Розовато-рыжая земля — и солнце, солнце, солнце...

Я поселился в гостинице на окраине Коломбо, на берегу

моря, и совершил оттуда множество экскурсий. Я ездил на юг, в Галле, на север, к игрушечному городку Канди, где стоит святилище Зуба Будды, белые камни которого покрыты зелё­ным мхом; далее,— к развалинам Анарадхапуры, который за­долго до Рождества Христова имел двухмиллионное население и был разрушен во времена вторжения тамилов в начале нашей эры. Этот город давно одолели джунгли; и сейчас там на протяжении почти пятнадцати миль тянутся улицы и площади,поглощённые лесом, заросшие травой и кустарником; видны фундаменты и полуразрушенные стены домов, храмов, монастырей, дворцов, водоёмов и водохранилищ, осколки разбитых статуй, гигантские дагобы, кирпичные строения в форме колоколов и тому подобное.

Вернувшись в гостиницу после одной из таких поездок, я несколько дней не покидал номера, пытаясь записать свои впечатления, прежде всего о беседах с буддийскими монахами, которые объясняли мне учение Будды. Эти беседы вызвали у меня странное чувство неудовлетворённости. Я не мог избавить­ся от мысли, что в буддизме есть много вещей, понять которые мы не в состоянии; я определил бы эту сторону буддизма словами «чудесное», или «магическое», т. е. как раз теми поня­тиями, существование которых в буддизме его последователи отрицают.

Буддизм предстал передо: мной одновременно в двух аспектах. С одной стороны, я видел в нём религию, исполненную света, мягкости и тепла; религию, которая более любой другой далека от того, что можно назвать «язычеством»; религию, которая даже в своих крайних церковных формах никогда не благословляла меча и не прибегала к принуждению; я видел в буддизме религию, которую можно признавать, сохраняя прежнюю веру. Всё это — с одной стороны; а с другой — странная философия, которая пытается отрицать то, что состав­ляет сущность и принципиальное содержание любой религии — идею чудесного.

Светлую сторону буддизма я чувствовал немедленно, входя в любой буддийский храм, особенно в южной части Цейлона. Буддийские храмы — это маленькие зелёные уголки, напоми­нающие русские монастыри. Белая каменная ограда, внут­ри — несколько небольших белых зданий и колоколенка. Всё очень чисто; много зелени; густая тень; солнечные зай­чики и цветы. Традиционная дагоба — сооружение в форме колокола, увенчанное шпилем; дагоба стоит над зарытым сокро­вищем или мощами. За деревьями — полукруг резных каменных алтарей, на них цветы, принесённые паломниками; по вече­рам горят огни масляных светильников. Неизбежное священное

дерево бо, напоминающее вяз. Всё пронизано чувством спокой­ствия и безмятежности, уносящих вас от суеты и противо­речий жизни.

Но стоит вам приблизиться к буддизму ближе, и вы немедленно столкнётесь с, целым рядом формальных пре­пятствий и увёрток. «Об этом мы не должны говорить; об этом Будда запретил даже думать; этого, нет, никогда не было и быть не может». Буддизм учит только тому, как освободиться от страдания. А освобождение от страдания возможно только преодолением в себе желания жизни, жела-ния наслаждения, всех желаний вообще. В этом начало и конец буддизма, и здесь нет никакой мистики, никакого скрытого знания, никаких понятий чудесного, никакого буду­щего— кроме возможности освобождения - от страдания и уничтожения.

Но когда я слышал всё это, я был внутренне убеждён, что дело обстоит вовсе не так, что в буддизме есть много вещей, которым я, пожалуй, не могу дать названия, но которые определённо связаны с самим Буддой, т. е. «Просветлённым», и именно в этой стороне буддизма, в идее «озарения» или «просветления» -- сущность буддизма, а, конечно, не в сухих и материалистических теориях освобождения от страданий.

Противоречие, которое я с особой силой ощущал с самого начала, не давало мне писать; мешало формулировать впе­чатления, даже для самого себя; заставляло спорить с теми буддистами, с которыми я беседовал, противоречить им, воз­ражать, вынуждать их признавать то, о чём они не хотели и го­ворить, провоцировать их к беседам на эту тему.

В результате моя работа шла совсем плохо. Несколько дней я пробовал писать по утрам, но так как и из этого ничего не получилось, я стал гулять у моря или ездить на поезде в город.

В одно воскресное утро, когда наша обычно полупустая гостиница была полна горожан, я рано вышел из дома. На этот раз я пошёл не к морю, а зашагал по дороге, которая вела в глубь острова через зелёные луга, мимо рощиц и раз­бросанных тут и там хижин.

Я шёл по дороге, которая вела к главному шоссе к югу от Коломбо. Мне вспомнилось, что где-то здесь находится буддийский храм, в котором я ещё не был, и я спросил о нём у старого сингалеза, который продавал зелёные коко­совые орехи в небольшой придорожной лавке. Подошли какие-то люди; и вот общими усилиями им удалось как-то понять, что мне нужно; они рассказали, что храм расположен возле этой дороги, к нему ведёт небольшая тропинка.

Пройдя немного, я нашёл среди деревьев тропинку, о которой мне говорили, и вскоре заметил ограду и ворота. Меня встретил привратник, очень говорливый сингалез с густой бородой и неизбежным гребнем в волосах. Сначала он ввёл меня в новое святилище, где в ряд стояло несколько совре­менных малоинтересных статуй Будды и его учеников. Затем мы осмотрели вихару; там живут монахи, стоит детская школа и зал для проповедей; далее мы увидели дагобу, на шпиле которой укреплён большой лунный камень; его покры­вают туристам и, насколько я мог понять, считают самой замечательной реликвией храма; потом нашим взорам предстало огромное, раскидистое и, по-видимому, очень древнее дерево бо; его возраст указывал на то, сколь древен сам храм. Под деревом была густая тень; кажется, туда ни­когда не проникало солнце-—стоявшие там каменные алтари были покрыты прекрасным зелёным мхом.

Среди строений и деревьев было несколько необыкновенно живописных мест, и я вспомнил, что видел их раньше на фотографиях.

Наконец мы пошли осматривать старое святилище, доволь­но древнее здание — длинное, одноэтажное, с колоннами и ве­рандой. Как обычно бывает в таких святилищах, его стены были покрыты изнутри яркой росписью, изображающей эпизоды из жизни принца Гаутамы и других воплощений Будды. Прово­жатый сказал мне, что во второй комнате находится очень древняя статуя Будды с сапфировыми глазами. Статуи Будды изображают его в разных позах: он стоит, сидит, полулежит; здесь был полулежащий Будда. Во второй комнате святилища оказалось совсем темно, так как сюда от двери, через которую мы вошли, свет не доходил. Я зажёг спичку и увидел за решётча­той застеклённой рамой огромную, во всю длину стены, статую, лежащую на боку с одной рукой под головой; я разглядел странный взгляд синих глаз: они не смотрели в мою сторо­ну — и всё же как будто видели меня.

Привратник открыл вторую дверь; слабый свет проник в помещение, и передо мной возникло лицо Будды. Оно было около ярда длиной, расписано жёлтой краской, с резко подчёркнутыми тёмными линиями вокруг ноздрей, бровей и рта —- и с большими синими глазами.

— В этих глазах настоящие сапфиры, — сказал провожа­тый. -— Никто не знает, когда была сделана статуя: но наверня­ка ей больше тысячи лет.

—- Нельзя ли открыть раму? — спросил я.

— Она не открывается,—ответил он. — Её не открывали уже шестьдесят лет.

Он продолжал что-то говорить, но я его не слушал. Меня притягивал взор этих больших синих глаз.

Прошло две-три секунды, и я понял, что передо мной — чудо.

Стоявший позади провожатый неслышно покинул комнату и уселся на ступеньках веранды; я остался наедине с Буддой.

Лицо Будды было совершенно живым; он не смотрел прямо на меня и всё-таки меня видел. Сначала я не почувствовал ни­чего, кроме удивления. Я не ожидал, да и не мог ожидать ничего подобного. Но очень скоро удивление и все иные чув­ства исчезли, уступив место новым ощущениям. Будда видел меня, видел во мне то, чего я не мог увидеть сам, видел всё то, что скрывалось в самых тайных уголках моей души. И под его взором, который как будто обходил меня, я сам увидел всё это. Всё мелкое, несущественное, трудное и беспокойное вышло на поверхность и предстало перед этим взглядом. Лицо Будды было безмятежным, но не лишённым вырази­тельности; оно было исполнено глубокой мысли и глубокого чувства. Он лежал здесь, погружённый в размышление; но вот пришёл я, открыл дверь и стал перед ним; и теперь он не­вольно давал мне оценку. Но в его глазах не было ни пори­цания, ни упрёка; взгляд был необычайно серьёзным, спо­койным и понимающим. Когда же я попробовал спросить себя, что именно выражает лицо Будды, я понял, что ответить на этот вопрос невозможно. Его лицо не было ни холодным, ни бесстрастным; однако, было бы неверно утверждать, что оно выражает сочувствие, теплоту или симпатию. Все эти чувства казались слишком мелкими, чтобы приписывать их ему. В то же время такой же ошибкой было бы сказать, что лицо Будды выражает неземное величие или божественную мудрость. Нет, оно было вполне человеческим; и всё же чув­ствовалось, что у людей такого лица не бывает. Я понял, что все слова, которыми мне придётся воспользоваться для описа­ния выражения этого лица, будут неправильными. Могу только сказать, что в нём присутствовало понимание.

Одновременно я почувствовал необычное воздействие, кото­рое оказывало на меня лицо Будды. Всё мрачное, поднявшееся из глубины моей души, рассеялось, как если бы лицо Будды передало мне своё спокойствие. То, что до настоящего времени вызывало во мне озабоченность и казалось серьёзным и важ­ным, сделалось таким мелким, незначительным, не заслу­живающим внимания, что я только удивлялся, как оно могло когда-то меня затрагивать. И тут я понял: каким бы возбуждён­ным, озабоченным, раздражённым, раздираемым противоре­чиями мыслей и чувств ни пришёл сюда человек, он уйдёт отсюда

спокойным, умиротворённым, просветлённым, понимающим,

Я вспомнил свою работу, разговоры о буддизме, то, как я выяснял некоторые относящиеся к буддизму вещи, и чуть не рассмеялся: всё это было совершенно бесполезно! Весь буддизм заключался вот в этом лице, в этом взгляде. Вне­запно мне стало понятно, почему в некоторых случаях Будда запрещал людям говорить — эти вещи превышали чело­веческий рассудок, человеческие слова. Да и как можно иначе? Вот я увидел это лицо, почувствовал его — и тем не менее не смог сказать, что оно выражает. Если бы я попытался облечь своё впечатление в слова, это было бы ещё хyже, ибо слова оказались бы ложью. Таково, вероятно, объясне­ние запрета Будды. Будда сказал также, что он передал своё учение целиком, что никакой тайной доктрины нет. Не озна­чает ли это, что тайна скрывается не в тайных словах, а в словах, которые известны всем, но которые люди не понимают? И разве невозможно, что вот этот Будда и есть раскрытие тайны, ключ к ней? Вся статуя находится передо мною; в ней нет ничего тайного, ничего скрытого; но и в этом случае можно ли сказать, что я понимаю её содержание? Видели ли её другие люди, поняли ли её хотя бы в той степени, в какой понял я? Почему она до сих пор оставалась неизвестной? Должно быть, её никто не сумел заметить — точно так же, как не сумели заметить истину, скрытую в словах Будды об освобождении от страдания.

Я заглянул в эти синие глаза и понял, что хотя мои мысли близки к истине, они ещё не есть истина, ибо истина богаче и многобразнее всего, что можно выразить словом и мыслью. Вместе с тем, я чувствовал, что лицо статуи действительно содержит в себе всю полноту буддизма. Не нужно никаких книг, никаких философских разговоров, никаких рассуждений. Во взгляде Будды заключено всё. Надо только, чтобы вы пришли сюда, чтобы вас тронул этот взгляд.

Я покинул святилище, намереваясь завтра вернуться и
попытаться сфотографировать Будду. Но для этого нужно
будет открыть раму. Привратник, с которым я опять поговорил
об этом, повторил, что открывать её нельзя. Однако я ушёл с на­
деждой как-то всё уладить.

По пути в гостиницу я удивлялся тому, как могло слу­читься, что эта статуя Будды столь мало известна. Я был уверен, что о ней не упоминается ни в одной книге о Цейлоне, которые у меня были. Так оно и оказалось. В объёмистой «Книге о Цейлоне» Кэйва я нашёл всё же фотографии храма, его внутреннего двора с каменной лестницей, ведущей к колокольне; было и старое святилище, где находится статуя Будды, и даже

тот самый привратник, который водил меня по храму... Но ни слова о статуе! Это казалось тем более странным, что, не говоря уже о мистическом значении этой статуи и её ценности как произведения искусства, здесь, несомненно, находилась одна из самых больших статуй Будды, которую я видел на Цейлоне, да ещё с сапфировыми глазами! Я просто не мог понять, как случилось, что её просмотрели или забыли. При­чина, конечно, — в крайне «варварском» характере европей­ской толпы, которая попадает на Восток, в её глубоком презрении ко всему, что не служит сиюминутной пользе или развлечению. Вероятно, иногда этого Будду кто-то видел и даже описывал; а впоследствии о нём забывали. Конечно, сингалезы знали о существовании Будды с сапфировыми глазами; но для них он просто есть — так же, как есть горы или море.

Назавтра я вновь отправился в хр.ам.

Я пошёл туда, опасаясь, что в этот раз не увижу и не почувствую того, что пережил вчера, что Будда с сапфи­ровыми глазами окажется всего-навсего ординарной каменной статуей с раскрашенным лицом. Но мои опасения не подтверди­лись. Взор Будды был таким же, как вчера: он проникал в мою душу, освещал в ней всё и приводил всё в порядок.

Через день или два я опять оказался в храме; теперь привратник встречал меня как старого знакомого. И снова лицо Будды вызвало во мне нечто такое, чего я не мог ни понять, ни выразить. Я собирался выяснить подробности истории Будды с сапфировыми глазами. Но вышло так, что вскоре мне приш­лось вернуться в Индию; потом началась война, и лицо Будды осталось вдали от меня — нас разделила пучина человеческого безумия.

Несомненно одно: этот Будда — исключительное произведе­ние искусства. Я не знаю ни одной работы христианского ис­кусства, которая стоит на том же уровне, что и Будда с сапфи­ровыми глазами, иначе говоря, которая выражает идею христи­анства с такой же полнотой, с какой лицо Будды выражает идею буддизма. Понять его лицо — значит, понять буддизм.

И нет нужды читать толстые тома по буддизму, беседовать с профессорами восточных религий или с учёными бхикшу. Нужно прийти сюда, стать перед Буддой — и пусть взор его синих глаз проникнет в вашу душу. Тогда вы поймёте, что такое буддизм.

Часто, когда я думаю о Будде с сапфировыми глазами, я вспоминаю другое лицо, лицо сфинкса, взгляд его глаз, не замечающий вас. Это два совершенно разных лица; но в них есть нечто общее: оба говорят о другой жизни, о сознании,

намного превосходящем обычное человеческое сознание. Вот почему у нас нет слов, чтобы их описать. Мы не знаем, когда, кем, с какой целью были созданы эти лица, но они говорят нам о подлинном бытии, о реальной жизни, — а также о том, что есть л'юди, которые что-то знают об этой жизни и могут передать нам своё знание при помощи магии искусства.

1914 г.

---

Дата добавления: 2016-01-04; просмотров: 14; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!