Росток грецкого ореха 5 страница
— Что вам подать?
Насколько мне помнится, был канун рождества, может быть, поэтому посетители приходили один за другим. Хотя во рту у меня с утра не было ни крошки, но безрадостные мысли совсем отбили у меня аппетит. Даже когда хозяйка любезно предлагала мне перекусить, я отвечала:
— Спасибо, я сыта, — и продолжала обслуживать посетителей.
Может быть, это не скромно, но мне казалось, что это из-за меня в ресторане в тот день царило такое оживление, тем более что многие посетители заигрывали со мной, интересовались моим именем, назначали свидания.
«Однако чем это все кончится? — думала я. — Надежды никакой». Улыбаясь, я отвечала на грубые шутки посетителей, грубо шутила сама, кокетничала, разливая сакэ. А у самой на душе скребли кошки, мне хотелось, чтобы мое тело стало бесплотным, растворилось в воздухе.
И все же на свете иногда случаются чудеса.
Это было примерно в десятом часу. В ресторан вошел мужчина в маскарадной рождественской треуголке из бумаги и в черной, как у Арсэна Люпэна[79], полумаске. С ним была худощавая интересная дама лет тридцати пяти. Мужчина сел в углу зала спиной ко мне. Однако я сразу узнала его, едва он показался в дверях: это был мой муж — вор!
Очевидно, он не заметил меня, а я, притворяясь, что тоже не знаю его, флиртовала с посетителями. Через минуту дама, сидевшая с мужем, окликнула меня:
— Подойдите к нам!
— Слушаю! — отозвалась я и подошла к их столику. — Добрый вечер! Вам сакэ?
|
|
|
Метнув на меня быстрый взгляд из-под полумаски, муж явно удивился, я легонько похлопала его по плечу и спросила шутливо:
— Ну, как рождество? Или как это говорят в таких случаях? Мне кажется, вы в состоянии выпить еще немало.
Дама не поддержала шутки и, придав лицу строгое выражение, проговорила:
— Слушайте, барышня! Будьте добры, позовите сюда хозяина, нам нужно поговорить с ним.
Я пошла на кухню к хозяину, который в это время что-то жарил на плите.
— Отани-сан пришел! Идите к нему, но обо мне ничего не говорите. Мне не хочется ставить Отани в неловкое положение.
— Пришел все-таки!
Если до сих пор хозяин не совсем верил мне, то теперь он, видимо, решил что это благодаря мне Отани пришел сюда.
— Так вы обо мне ничего не говорите, — еще раз попросила я.
— Если так нужно, мне нетрудно это выполнить, — согласился хозяин.
Войдя в зал, он направился прямо к столику мужа. Обменявшись несколькими словами, все трое вышли из ресторана.
«Теперь все в порядке!» — Мне почему-то хотелось верить, что все кончится благополучно. От радости я крепко схватила за руку молоденького парнишку лет двадцати, одетою в темно-синее узорчатое кимоно, и сказала:
— Давайте выпьем! Сегодня же рождество!
|
|
|
Через каких-нибудь полчаса, а может быть, и раньше хозяин вернулся. Он подошел ко мне и сказал с довольной улыбкой:
— Спасибо вам. Я получил свои деньги.
— Правда? Слава богу! Все?
Он как-то странно улыбнулся:
— Нет, только вчерашние.
— Сколько же всего за ним?
— Двадцать тысяч.
— И это все?
— Да, я сделал большую скидку.
— Хорошо. Эти верну я. Только разрешите мне работать у вас. Я заработаю и верну вам все.
— Вот это здорово! Да вы прямо-таки волшебница!
Мы оба расхохотались.
Около одиннадцати часов я покинула ресторан и вернулась домой. Мужа, как всегда, еще не было, но я была спокойна. Завтра я опять пойду в ресторан и, может быть, снова его увижу. Я удивлялась, как до сих пор мне не приходило это в голову. Когда-то в отцовском кафе я очень хорошо обслуживала посетителей; почему бы мне не испробовать свои способности еще раз? Ведь за один только сегодняшний вечер я заработала пятьсот йен чаевых!
Из рассказа хозяина я узнала, что вчера ночью мои муж отправился ночевать к кому-то из своих знакомых, а сегодня с самого раннего утра зашел в бар в Кёбаси, который содержит та самая женщина, что была с ним. Там он пил виски и без счета сорил деньгами, раздаривая их девушкам из бара в виде рождественских подарков. Около полудня он вызвал такси и уехал куда-то, но вскоре вернулся, неся с собой треуголку, маску, праздничный торт и даже целую индюшку; потом пригласил своих знакомых, и начался грандиозный пир. Хозяйка бара заинтересовалась, откуда у него такие деньги, ведь она знала, что у него никогда их нет. Тогда муж чистосердечно признался ей во всем.
|
|
|
Это женщину не устраивало, а вдруг дело дойдет до полиции! А Отани — ее близкий знакомый, это скомпрометирует и ее. Она настойчиво советовала ему вернуть деньги, а потом заставила показать ей дорогу в Накано и сама заплатила за него. Закончив рассказ, хозяин сказал:
— В общем, я так и думал. Но вы-то как ловко все устроили. Вы, наверное, действовали через его друзей, просили повлиять на него?
Видимо, хозяин думал, что я и впрямь пришла заранее в ресторан, чтобы дождаться мужа. Я не стала разуверять его и ответила:
— Да, конечно…
Моя жизнь изменилась — она стала радостнее, светлее. На другой день я зашла в парикмахерскую, сделала прическу, купила духи, пудру и помаду. Я привела в порядок кимоно, а хозяйка подарила мне две пары белых носков. Казалось, все пошло на лад.
Утром, позавтракав, я сажала ребенка на спину, брала с собой обед и отправлялась на работу.
|
|
|
Наступили горячие дни — канун Нового года. Посетители ресторана прозвали меня Саттян; и эта Саттян целый день как угорелая носилась то туда, то сюда, так что к вечеру у нее голова шла кругом. Почти через каждые два дня в ресторане появлялся муж. Он пил, а я расплачивалась. Иногда он не показывался несколько дней, а иногда тихо спрашивал меня:
— Поедем домой?
Я соглашалась и с радостным чувством уходила вместе с ним.
— Ты знаешь, — говорила я ему по дороге, — я теперь очень счастлива! И почему я не догадалась поступить так с самого начала?
— У женщины не бывает ни счастья, ни несчастья.
— Ты думаешь? Впрочем, тебе виднее. А у мужчины?
— У мужчины бывает только несчастье. Он всегда борется со страхом.
— Я тебя не понимаю, но все равно мне хорошо. И какие чудесные люди хозяева ресторана!
— Дураки! Деревня! И жадные, как шакалы. Сперва споили меня, а теперь еще хотят на мне заработать!
— В этом нет ничего странного! Ведь они торговцы! К тому же ты, кажется, с его женой был близок?..
— Это было давно. А что, он разве знает?
— Наверное, знает. Как-то он сказал: «И любовницу здесь завел и долги наделал»…
— Знаешь, может, тебе это будет и неприятно, но мне иногда так хочется умереть! Я давно об этом думаю, да и для других это было бы лучше. Правда? А я вот никак не могу на это решиться. Будто какая-то страшная сила удерживает меня.
— Твоя работа!
— Работа — чепуха! Ты думаешь, что существуют какие-либо великие или бездарные творения? Глупости. Тебе нравится — значит, хорошо, нет — значит, плохо. Как, например, воздух, который вдыхают и выдыхают наши легкие. А самое страшное, что где-то на этом свете есть бог. По-твоему, есть бог?
— Что?
— Есть ли бог, по-твоему?
— Не знаю.
— Не знаешь?
Прошло несколько дней, и мне стало казаться, что все, кто приходит к нам в ресторан, — это одни жулики. «Боже! — подумала я, — ведь мой муж по сравнению с ними почти святой. Да что посетители! Все, кого я вижу кругом, стараются скрыть от чужих глаз какие-то свои ужасные преступления».
Однажды к нам зашла, с черного хода, конечно, хорошо одетая дама лет пятидесяти. Она, не стесняясь, предложила нам сакэ по триста йен за литр. Хозяйка купила, потому что запрошенная цена была намного ниже рыночной. Но вместо сакэ эта дама продала воду. «Может быть, на свете нельзя жить честно, — подумала я. — Такая на вид благородная дама, а идет на подобную низость! А может быть, мораль этого мира вообще сводится к карточной игре, где проигрышная карта вдруг неожиданно выигрывает?»
О господи, если ты существуешь, покажи себя!
В последних числах января один посетитель нанес мне тяжелую обиду.
В тот вечер шел дождь. Мой муж не появлялся. Зато к нам зашел его старый товарищ по издательству Ядзима-сан, который и прежде изредка навещал меня и приносил мне деньги. Его сопровождал незнакомый мужчина лет сорока. Заказав сакэ, они начали громко спорить, хорошо или плохо, что жена Отани-сан пошла работать в ресторан? Я, смеясь, спросила:
— А где именно она работает?
— Не знаю, но она значительно изысканнее и интереснее вас, — ответил мне Ядзима-сан.
Тогда в свою очередь пошутила я:
— Вот как! Тогда я ревную! Интересно было бы провести хоть один вечер с ее мужем! Я люблю иногда позабавиться.
— Нет! Вы послушайте только, что она говорит! — Ядзима-сан повернулся к собеседнику и состроил смешную гримасу.
К этому времени многие журналисты, которые приходили к нам с моим мужем, знали, что я — жена поэта Отани. Некоторые даже специально забегали в ресторан посмотреть на меня. Впрочем, все это только шло на пользу дела, и хозяин был доволен.
В тот вечер Ядзима-сан, кажется, довольно удачно заключил сделку на покупку бумаги с черного рынка и ушел в одиннадцатом часу. Дождь все еще шел. Я уже не надеялась, что увижу мужа, и начала собираться домой. Разбудив ребенка, я тихонько положила его к себе на спину и сказала хозяйке:
— Разрешите, я возьму ваш зонтик?
— Вам нужен зонтик, возьмите, пожалуйста, мой. Я провожу вас, — с серьезным видом предложил мне, поднимаясь из-за стола, один посетитель. Это был парень лет двадцати пяти, худощавый, небольшого роста, похожий на заводского рабочего. Я его видела впервые.
— Не беспокойтесь. Я привыкла ходить одна.
— Нет, я знаю, вы живете далеко. Я тоже живу в том районе и провожу вас. Хозяйка, получите с меня!
Он выпил только три чашечки сакэ и не казался мне пьяным.
Мы сели в трамвай. Когда мы вышли в Коганэи, дождь еще шел. Тесно прижавшись друг к другу под зонтиком, мы пошли по совершенно темной улице.
— Вы знаете, я поклонник вашего мужа, я сам немного сочиняю, — заговорил наконец мой провожатый. — Мне бы очень хотелось когда-нибудь встретиться с Отани-сан. Но я почему-то его побаиваюсь.
Мы подошли к моему дому.
— Большое вам спасибо. До следующей встречи!
— До свиданья! — Молодой человек повернулся и ушел.
Вскоре меня разбудил громкий звук раздвигаемой двери в передней. «Наверное, вернулся муж», — подумала я и решила не вставать. И вдруг послышался незнакомый мужской голос:
— Можно войти?
Я поднялась, зажгла свет и вышла в переднюю. В дверях стоял мой провожатый. Он трясся от холода и еле держался на ногах.
— Простите меня! Откровенно говоря, я живу не здесь, а в Татикава, а трамваи уже не ходят. Разрешите мне переночевать у вас. Мне не надо ни одеяла, ни матраца. Мне достаточно ступеньки в передней. Разрешите, до первого утреннего трамвая. Если б не дождь, я поспал бы где-нибудь под карнизом, но в такую погоду это невозможно. Я очень вас прошу!
— Это неудобно, мужа нет дома. Но, если вас устраивает ступенька, оставайтесь, пожалуйста, — согласилась я и вынесла ему два старых одеяла.
— Извините, я совсем пьян, — с трудом ворочая языком, проговорил мой гость и тут же повалился на пол. Когда я снова вернулась к себе, из передней уже доносился громкий храп.
А на рассвете он неожиданно овладел мной…
В то же утро я, взяв ребенка, отправилась на работу. В ресторане сидел мой муж. Он читал газету, перед ним стоял стакан вина. Луч утреннего солнца красивыми блестками сверкал на гранях стакана.
— Ты здесь один?
— Да. Хозяин ушел за покупками, а хозяйка только что вышла во двор. Ты с ней не встретилась?
— А ты приходил вчера?
— Приходил. В последнее время мне что-то не спится, если я не увижу тебя. Но, когда я пришел сюда, мне сказали, что ты уже ушла.
— И куда же ты пошел?
— Никуда. Я ночевал здесь. Ты же знаешь, какой вчера был дождь.
— Может, мне тоже ночевать здесь?
— Конечно.
— Вот и хорошо. И снимать ту комнату не надо будет. Муж ничего не ответил и снова углубился в чтение.
— Что ты скажешь! — вдруг воскликнул он. — Опять меня ругают. Пишут, что я лжеаристократ, что я эпикуреец. Это же ложь! Уж ежели я эпикуреец, то загнанный богом. Смотри, Саттян, пишут, что я изверг рода человеческого. Это тоже ложь, ты же об этом знаешь. Ну какой я изверг? Дело прошлое, теперь я могу признаться: те пять тысяч я взял, чтобы впервые за долгие годы моя Саттян и наш мальчик могли по-человечески встретить Новый год! Разве изверг поступил бы так?
Но мне было все равно. Пусть изверг, только бы жить.
Тук-тук-тук
перевод Д. Рагозина
Милостивый государь!
Обращаюсь к Вам с просьбой. Вы один можете меня спасти.
В этом году мне исполняется двадцать шесть. Родился я в городе Аомори, в Храмовом районе. Наверно, Вы не знаете, но там, возле храма Сэйкадзи, была в свое время маленькая цветочная лавка «Томоя». Я — меньшой сын того самого Томой. Окончив среднюю школу, нанялся на военный завод в Иокогаме, отработал три года, потом четыре года служил в армии. После капитуляции вернулся в родные места. Дом сгорел. Отец и старший брат с женой ютились в жалкой лачуге на пепелище. Мать моя умерла, еще когда я учился в школе.
Разумеется, мне не хотелось обременять отца и семью брата, втискиваясь в их и без того тесную лачугу, посовещавшись, было решено, что самое лучшее для меня устроиться на работу в почтовое отделение, расположенное в приморской деревушке в шести километрах от Аомори. Начальник отделения был старшим братом покойной матушки. С тех пор худо-бедно прошло уже больше года, и с каждым днем у меня все сильнее чувство, что я веду совершенно бессмысленное существование. Вот это меня и угнетает.
Впервые я познакомился с Вашим творчеством, когда работал на военном заводе в Иокогаме. Это был рассказ, опубликованный в журнале «Стиль». С тех пор у меня сделалось привычкой выискивать и читать все, что вышло из-под Вашего пера, и я был просто потрясен, когда в одном из Ваших рассказов прочитал, что Вы учились в старших классах той самой школы, в которой учился я, и что в то время Вы жили в доме господина Тоёда в Храмовом районе Аомори. Я хорошо знал господина Тоёду, торговца мануфактурой, мы ведь, считай, соседи. Отец Тадзаэмон был тучным, поэтому имя Тадзаэмон — «Толстяк» — ему очень подходило, а сын — тощий и подвижный, его впору было называть Хадзаэмоном — «шустрым». Но и тот и другой были прекрасными людьми. Во время налетов американской авиации Тоёда, так же как и мы, пострадал от пожара, у него сгорело все, включая склад. Бедняга!.. Узнав, что Вы жили в доме этого самого Тоёды, я порывался обратиться к его сыну с просьбой написать рекомендательное письмо с тем, чтоб нанести Вам визит, но по обычному своему малодушию я удовольствовался мечтами, не найдя в себе силы воли их осуществить.
Между тем меня призвали в армию, направив на строительство береговых укреплений в Тибу, где до самого конца войны я изо дня в день усердно рыл траншеи, но и в то время изредка выпадали полдня отдыха, тогда я шел в город, выискивал и читал Ваши произведения. Не знаю, сколько раз я брался за перо, чтобы написать Вам письмо. Однако, написав «Милостивый государь!», не знал, как продолжать — никакого особого дела к Вам у меня не было, да к тому же я для Вас совершенно посторонний человек… Так я и сидел в замешательстве над пустым листом бумаги. Вскоре произошла безоговорочная капитуляция Японии, я, как и многие, вернулся в родные края, поступил на работу в почтовое отделение, но каждый раз, бывая в Аомори, непременно заглядывал в книжную лавку, спрашивал Ваши книги и вновь пережил потрясение, прочитав, что Вы тоже пострадали от военных бедствий и тоже переехали в свои родные края — в Канаги. Но я так и не нашел в себе мужества явиться к Вам без приглашения и после долгих колебаний, в конце концов, решил обратиться с письмом. На этот раз я не сдамся, написав: «Милостивый государь!» Ведь это — деловое письмо. Более того, дело — не терпит отлагательства.
Поверьте, мне необходим Ваш совет. Я в крайнем затруднении. К тому же, я уверен, не меня одного, многих людей изводят подобные мысли, поэтому Ваш совет был бы полезен всем нам. Работая на заводе в Иокогаме, служа в армии, я постоянно порывался послать Вам письмо, и жаль, что теперь, когда я, наконец, собрался, мне предстоит поведать Вам о вещах не слишком веселых.
Пятнадцатого августа сорок пятого года, ровно в полдень, нас построили на плацу перед казармой. По репродуктору передавали речь Его Величества, но треск и шум заглушали слова, разобрать что-либо толком не было никакой возможности. Затем на трибуну энергично взбежал молодой лейтенант.
«Слышали? Все понятно? Япония приняла условия Потсдамской декларации и капитулировала. Но это — политика. Мы — военные, и мы будем оказывать сопротивление до конца, а если потребуется, собственными руками лишим себя жизни, отдав последний долг нашему государю. Лично я с самого начала был к этому готов, надеюсь, что и у вас хватит мужества! Все понятно? Ну ладно, разойдись!»
Закончив свою речь, молодой лейтенант сбежал с трибуны, на ходу снимая очки, и когда он проходил мимо, было видно, что из глаз у него текут слезы. Душевный подъем — так, кажется, называют это чувство. Я стоял как вкопанный, вокруг меня все потемнело, откуда-то вдруг подул ледяной ветер, и мне почудилось, что мое тело проваливается под землю.
Мне хотелось умереть. Умереть — это подлинное, думал я. Роща перед плацем была гнетуще тихой, черная, как смоль. Из-за деревьев метнулась стайка мелких птиц, точно бросили горсть зерен, и беззвучно улетела.
Вот тогда это и произошло. За моей спиной, со стороны казармы раздался слабый звук: «тук-тук-тук». Кто-то забивал молотком гвозди. Едва я услышал стук — наверно, про такое говорят «с глаз нала пелена»? — все, что давеча меня воодушевляло, вмиг исчезло, и, точно освободившись от дьявольского наваждения, я стал совершенно спокоен, ум прояснился, равнодушно озирал я простиравшуюся передо мной песчаную равнину под палящим полуденным солнцем и ничего, ничего не чувствовал.
Побросал в рюкзак свои манатки и безучастно вернулся в родные края.
Слабый стук молотка, донесшийся издалека, напрочь лишил меня милитаристских иллюзий, и во второй раз меня бы уже ни за что не одурманил этот выспренний кошмар, но видать, тихий стук потряс меня до глубины души, а только с тех пор во мне завелась странность, как будто я заболел какой-нибудь гадкой эпилепсией.
Разумеется, это не значит, что со мной случаются дикие припадки. Наоборот. Стоит мне испытать сильное впечатление и воспрянуть духом, как в тот же миг невесть откуда доносится тихий стук молотка — «тук-тук-тук», и меня тотчас охватывает покой, все перед глазами меняется, как будто разорвалась кинопленка, и я сижу, уставившись на белый экран, такое вот тщетное, глупое чувство.
Устроившись на работу в почтовое отделение, я подумал — ну вот, наконец-то, теперь я могу свободно предаться своим любимым занятиям, прежде всего, напишу роман и пошлю его Вам на прочтение, и я начал на досуге записывать воспоминания из армейской жизни, вымучил страниц сто, и уже замаячил не сегодня-завтра конец, когда как-то на исходе осени, по окончании работы, я пошел в общественную баню и, парясь в горячей воде, раздумывал о том, что этой ночью мне предстоит написать последнюю фразу, и какой она будет — исполнена светлой печали, как последняя строфа «Онегина», или же, как у Гоголя в «Повести о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», завершить нотой безнадежности, я весь кипел от воодушевления, глядя на лампочку, спускающуюся с высокого потолка бани, и вдруг— «тук-тук-тук», откуда-то издалека послышался стук молотка, и в тот же миг волна схлынула, и я был всего лишь голый человек, бултыхающийся в горячей воде в углу темного бассейна.
В таком поистине жалком умонастроении я вылез из воды, ополоснулся, прислушиваясь к болтовне посетителей, обсуждавших продовольственные карточки. Имена Пушкина и Гоголя отдавали скукой, как названия импортных зубных щеток. Я вышел из бани, перешел через мост, вернулся домой, молча поужинал, потом поднялся в свою комнату, безучастно пролистал стостраничную рукопись, изумился ее бездарности, впал в уныние, у меня даже не нашлось сил ее разорвать, и в последующие дни я использовал бумагу вместо носовых платков. С тех пор и до сего дня я не написал ни строчки, годящейся в роман. В доме дяди была небольшая библиотека, и время от времени я брал у него почитать антологии выдающихся произведений современных писателей, что-то мне нравилось, что-то оставляло равнодушным, теперь я жил без всяких претензий, рано ложился спать под завывание вьюги, вел жизнь поистине «бездуховную», разглядывал художественные альбомы, вроде «Собрания шедевров мировой живописи», пролистывал, скучая, когда-то столь любимых мной французских импрессионистов, гораздо больше теперь меня привлекали работы двух японских художников конца семнадцатого века — Огата Корин и Огата Кэндзан. Ныне я был убежден, что «Азалия» Корина намного превосходит картины и Сезанна, и Моне, и Гогена. Постепенно моя так называемая «духовная жизнь» обрела второе дыхание, но, разумеется, я не питал честолюбивой мечты стать таким же знаменитым художником, как Корин или Кэндзан, довольно если я буду эдакий местечковый дилетант, моя участь— с утра до вечера, сидя у почтового окошка, пересчитывать чужие деньги, только и всего, но для такого, как я, бесталанного, невежественного человека вряд ли подобное существование можно счесть падением. Ведь есть же такая вещь — венец скромности. Изо дня в день тянуть лямку, выполняя свои служебные обязанности, может быть, это и есть самая возвышенная духовная жизнь. Понемногу я научился гордиться своим заурядным существованием, как раз в это время начался обмен денег, и даже в нашем захолустном почтовом отделении, таком крохотном, не хватало рабочих рук, мы были так загружены, что буквально разрывались на части, с раннего утра принимали декларации о денежных вкладах, клеили гербовые марки на старые деньги, и несмотря на смертельную усталость, не могли себе позволить ни минуты отдыха, а я-то и подавно, будучи на иждивении своею дяди, выбивался из сил, стараясь единственным возможным для меня способом отплатить за его благодеяния, работал так, что уже не чувствовал своих рук, тяжелых, точно на них надели железные перчатки.
После работы я засыпал как убитый, чтобы на следующее утро вскочить со звоном поставленного у изголовья будильника и вновь бежать на службу — успеть убраться до открытия почты. Обязанность уборки была возложена на женский персонал, но с тех пор как началась суматоха с обменом денег, меня обуял необыкновенный трудовой энтузиазм, мне хотелось выполнять любую работу, набирая и набирая обороты — сегодня быстрее, чем вчера, завтра — быстрее, чем сегодня, я бросался на работу, как лев, и в день, когда, наконец, обмен должен был завершиться, я проснулся еще засветло, лихорадочно ринулся убирать отделение, приведя все в порядок, сел к своему окошку, в этот момент лучи утреннего солнца как раз ударили мне в лицо, я сощурил сонные глаза и с чувством неимоверной гордости и удовлетворения, вспомнив слова о святости труда, вздохнул с облегчением, как вдруг мне почудилось, что я слышу идущий откуда-то издалека звук — «тук-тук-тук», и в ту же минуту все стало таким бессмысленным, я встал, пошел домой, в свою комнату, и повалился, накрывшись с головой одеялом. Меня позвали обедать, но я нагло заявил, что плохо себя чувствую и вставать не намерен, а ведь этот день на почте был самым загруженным, моих рук наверняка не хватало, и, валяясь в постели, я сильно подвел своих сослуживцев. Я не только не смог отблагодарить дядю, напротив, своей капризной выходкой нанес вред, у меня пропало всякое желание душой отдаваться работе, и на следующий день, проснувшись поздно, я безучастно сел к приемному окошку и весь день сонно зевал, свалив большую часть своих обязанностей на соседку. С этого дня я стал вялым, сонным, раздражительным, короче, самым обыкновенным чинушей, «работающим с населением». Когда дядя спросил: «Ты все еще нездоров?» — я слабо улыбнулся в ответ: «Все в порядке, наверно, нервное истощение». «Точно, точно, — кивал дядя самодовольно. — Я и сам подозревал. Все оттого, что мозгов у тебя мало, а книжки берешься читать мудреные. Недалеким людям, вроде тебя и меня, лучше не забивать голову сложными вещами!» Он захохотал. Я горько улыбнулся. Дядя закончил профессиональное училище, но в нем нет ни грана интеллигентности.
И вот после этого… (В моих фразах, наверно, слишком много всех этих «затем», «и вот», «потом», «после этого»? Может быть, это тоже показатель моей бездарности. Я слежу за собой, но все равно эта словесная дрянь сама лезет, остается только махнуть рукой.) И вот после этого я влюбился. Не смейтесь. Сам знаю, как я смешон, но ничего не могу с собой поделать. Аквариумная рыбка, поднявшись на два вершка ото дна, висит неподвижно и почитает себя в безопасности, вот так и я жил зыбко, смутно, тихо, и вдруг, ни с того ни сего, самым постыдным образом влюбился.
Когда влюбляешься, все существо пронизывает музыка. Думаю, это самый верный симптом пресловутого «любовного недуга».
Моя любовь без взаимности. Но все равно я люблю, люблю, не могу иначе. Она — служанка в маленькой гостинице, единственной в нашей деревне. Ей нет и двадцати. Мой дядя, начальник почтового отделения, охоч до выпивки и не пропускает ни одной пирушки, которую по какому-либо поводу устраивают в банкетном зале гостиницы, там-то он с ней, скорее всего, и сошелся, во всяком случае каждый раз, когда она появлялась у окошка, чтобы положить на счет деньги или по делам страховки, дядя непременно, дразня ее, отпускал какую-нибудь несмешную сальную шуточку.
«В последнее время и у тебя тоже, видать, отличная конъюнктура, денежки в кошелку так и текут! Браво! Поди, подцепила любвеобильного самца!»
«Ах, отстаньте!» — говорила она. И потом добавляла: «Ну, в самом деле!» — изобразив на лице досаду. А в лице у нее ничего бабьего, оно скорее напоминает юных аристократов на портретах Ван Дейка. Зовут — Токида Ханаэ. Так написано в сберегательной книжке. Раньше жила в префектуре Мияги — в сберкнижке, в графе «местожительство» прежний адрес в Мияги перечеркнут красной линией, а сбоку вписан здешний новый адрес. Про нее много чего болтали, мол, ее тамошний дом сгорел в результате бомбардировок, после капитуляции она, не спросясь, прикатила в нашу деревню, вроде бы состоит в дальнем родстве с хозяйкой гостиницы, хорошим поведением не отличается, еще ребенок, а уже такая распутная!.. Впрочем, из всех, прибывших сюда в эвакуацию, никто не удостоился от местных доброго слова. Тому, что она «распутная», я нисколько не верил, и однако сумма ее вклада была отнюдь не нищенской. Почтовый служащий не вправе разглашать подобного рода сведения, и все же вынужден сказать, что, несмотря на дядины насмешки, она продолжала примерно раз в неделю класть на счет то двести, то триста йен, так что общая сумма росла довольно быстро. Конечно, я не допускал и мысли, что она «подцепила самца», но каждый раз, когда я ставил печать на полученном вкладе, сердце мое учащенно билось, и щеки заливались краской.
Вот так начались мои страдания. Разумеется, Ханаэ не распутница. Но разве сами деревенские жители, заигрывая с ней и давая ей деньги, не склоняют ее к падению? Да-да, этим все и кончится! — от этой ужасной мысли я, бывало, вскакивал среди ночи.
А Ханаэ, как ни в чем не бывало, продолжала каждую неделю приносить деньги. Если раньше мое лицо покрывалось румянцем, сердце колотилось, то теперь от нестерпимой муки я бледнел, на лбу выступали капли йота. Сколько раз, пересчитывая грязные купюры с наклеенными на них гербовыми марками, которые мне невозмутимо протягивала Ханаэ, я испытывал страстное желание разорвать их в мелкие клочья! У меня так и вертелась на языке фраза, знаменитая фраза, сказанная кем-то в одном из романов Идзуми Кёка: «Умри, но не будь игрушкой в чужих руках!» Но это звучит так высокопарно, я знал, что мне, невежественному деревенщине, никогда в жизни не выговорить такой тирады, и все же меня так и подмывало ее произнести. Умри, но не будь игрушкой в чужих руках! Что значат материальные блага! Что значат деньги! И так далее.
Говорят, любящий — любим. Это произошло в конце мая. Ханаэ, как обычно, с невозмутимым видом появилась по ту сторону окошка и, сказав: «Пожалуйста!», протянула мне деньги и сберегательную книжку. Вздохнув, я принялся грустно пересчитывать засаленные бумажки. Вписал в книжку сумму и молча вернул Ханаэ.
«Вы в пять кончаете?»
Я не поверил своим ушам. Может, я ослышался, и это прошелестел весенний ветер? Слова прозвучали так тихо, так быстро…
«Если у вас будет время, я — на мосту…»
Она слегка улыбнулась, потом вновь приняла невозмутимое выражение и ушла.
Я посмотрел на часы. Едва минуло два. Боюсь, мой рассказ покажется бессвязным, но сейчас я уже не могу вспомнить, как убил время до пяти часов. Насупившись, ходил взад-вперед по комнате, или вдруг громко говорил сидевшей рядом сотруднице: «Хорошая сегодня погода, несмотря на облачность!», заметив на ее лице удивление, я бросал на нее злобный взгляд и, вскочив, шел в туалет, в общем, вел себя как полный кретин. Минут за восемь до пяти часов я пошел домой. Как сейчас помню, по дороге я вдруг обнаружил, что забыл постричь ногти, и чуть не разрыдался.
У начала моста стояла Ханаэ. На мой вкус, юбка у нее была слишком короткой. Мельком взглянув на ее длинные голые ноги, я отвел взгляд.
Дата добавления: 2016-01-03; просмотров: 18; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!