Письмо 160 июнь 1928 г Цветаева – Пастернаку
Борис, я прошла к тебе в комнату, в попытку ее, села с тобой рядом и вот рассказываю.
2.
Дорогая Марина Ивановна!
Сейчас я с дрожью в голосе стал читать брату Ваше «Знаю, умру на заре, на которой из двух» – и был, как чужим, перебит волною подкатывавшего к горлу рыданья. Вы – дорогой, золотой, несравненный мой поэт. Как могло случиться, что слушав и слышав Вас неоднократно, я оплошал и разминулся с Вами. Как странно и глупо кроится жизнь! Месяц назад я мог достать Вас со ста шагов и существовали уже «Версты».
Но как простить мне Вам два Ваших равно непростительных промаха? Первый. Отчего, идучи со мною по Плющихе, не сказали мне Вы, следующего. «Б.Л., мне думается, Вы поэт, а следовательно, Вам почти не приходится восхищаться современниками. Я, думается мне, – тоже поэт. прочтите “Версты”. Это – версты поэзии. Говорят, – их написала я».
Как странно и глупо кроится жизнь. Как странно и глупо и хорошо.
Я собираюсь за границу. Непременно захочу видеть Вас. Если же Вы согласитесь, Вы доставите мне большую и мало еще заслуженную радость.
А теперь, как проститься с Вами? Целую Вашу руку.
Потрясенный Вами Б.Пастернак
3.
Дорогой Борис Леонидович!
Пишу Вам среди трезвого белого дня, переборов соблазн ночного часа и первого разбега.
Я дала Вашему письму остыть в себе, погрестись в щебне двух дней, – что уцелеет?
И вот, из-под щебня:
Когда-то (в 1918 г., весной) мы с Вами сидели рядом за ужином. Вы сказали: «Я хочу написать большой роман: с любовью, с героиней – как Бальзак». И я подумала: «Как хорошо. Как точно. Как вне самолюбия. – Поэт». Потом я Вас пригласила. Вы не пришли, потому что ничего нового в жизни не хочется.
|
|
|
Зимой 1919 г. встреча на Моховой.
Зимой 1920 г., в Союзе писателей читаю Царь-Девицу, со всей робостью.
Осень 1921 г. Моя трущоба в Борисоглебском переулке. Вы в дверях.
Теперь самое главное, 11-го (по-старому) апреля 1922 г. – Похороны Т.Ф.Скрябиной, стоим у могилы. Чувствую – как всегда в первую секундочку после расставания – плечом, что Вы рядом, отступив на шаг. Задумываюсь о Т<атьяне> Ф<едоровне И, когда оглядываюсь, Вас уже нет: исчезновение.
Это мое последнее видение Вас.
Вот, дорогой Борис Леонидович, моя «история с Вами», – тоже в прерванности.
Жму Вашу руку. – Жду Вашей книги и Вас.
М.Ц.
4.
Так начинают. Года в два
От мамки рвутся в тьму мелодий,
Щебечут, свищут, – а слова
Являются о третьем годе.
Так начинают понимать.
И в шуме пущенной турбины
Мерещится, что мать – не мать
Что ты – не ты, что дом – чужбина.
Что делать страшной красоте
Присевшей на скамью сирени,
Когда и впрямь не красть детей?
|
|
|
Так возникают подозренья.
Так зреют страхи. Как он даст
Звезде превысить досяганье,
Когда он – Фауст, когда – фантаст?
Так начинаются цыгане.
Так открываются, паря
Поверх плетней, где быть домам бы,
Внезапные, как вздох, моря.
Так будут начинаться ямбы.
Так ночи летние, ничком
Упав в овсы с мольбой: исполнься,
Грозят заре твоим зрачком,
Так затевают ссоры с солнцем.
Так начинают жить стихом.
5.
Мой дорогой Пастернак!
Мой любимый вид общения – потусторонний: сон: видеть во сне.
А второе – переписка. Письмо, как некий вид потустороннего общения, менее совершенное, нежели сон.
Ни то, ни другое – не по заказу: снится и пишется не когда нам хочется, а когда хочется: письму – быть написанным, сну – быть увиденным.
И – Ваше письмо…то́ письмо я получила та́к. Раз – случайность, два – подозрение на закон.
Теперь слушайте очень внимательно: я знала очень многих поэтов, встречалась, сидела, говорила и, расставаясь, более или менее знала (догадывалась) – жизнь каждого из них, когда меня нет. Ну, пишет, ну, ходит, ну, (в Москве) идет за пайком, ну, (в Берлине) идет в кафе и т. д.
А с Вами – удивительная вещь: я не мыслю себе Вашего дня. (А сколько Вы их прожили – и каждый жили, час за часом!) Вы у меня в жизни не умещаетесь, очевидно, Вас нужно искать, следить где-то еще. И не потому, что Вы – поэт и «ирреальны» ,Вы пишете о дельтах, о прерывности Вашего бытия. Это, очевидно, настолько сильно, что я, не зная, перенесла это на быт. Вы точно вместо себя посылаете в жизнь свою тень, давая ей все полномочия.
|
|
|
Я не люблю встреч в жизни: сшибаются лбом. Две стены. Так не проникнешь. Встреча должна быть аркой: тогда встреча – над. – Закинутые лбы! —
Но сейчас расстаются на слишком долго, поэтому хочу – ясно и трезво: на сколько приехали, когда едете. Не скрою, что рада была бы посидеть с Вами где-нибудь в Богом забытом, захудалом кафе, в дождь. – Локоть и лоб.
Пастернак, у меня есть к Вам просьба: подарите мне на Рождество Библию: немецкую, непременно готическим шрифтом, не большую, но и не карманную: естественную. И надпишите.
Буду возить ее с собой всю жизнь.
6.
Пастернак – Цветаевой
Дорогая Марина Ивановна, будемте действительно оба, всерьез и надолго, тем, чем мы за эти две недели стали, друг другу этого не называя. В мае 1925 года я увижу Вас в Веймаре, даже если мы свидимся с Вами на днях. Этого я бы желал всей душою. Напишите тотчас, приедете ли Вы, т<ак> к<ак> я пишу в расчете на живой и близкий разговор с Вами.
|
|
|
Ваш Б.П.
7.
Цветаева – Пастернаку
Последний месяц этой осени я неустанно провела с Вами, не расставаясь. Я одно время часто ездила в Прагу, приходила рано, в сумерки, до фонарей. Ходила взад и вперед по темной платформе – далеко! И было одно место – фонарный столб – без света, сюда я вызывала Вас. – «Пастернак!» И долгие беседы бок-о́-бок – бродячие. В два места я бы хотела с Вами: в Веймар, к Goethe, и на Кавказ.
Я не скажу, что Вы мне необходимы, Вы в моей жизни необходны, куда бы я ни думала, фонарь сам встанет. Я выколдую фонарь.
Тогда, осенью, я совсем не смущалась, что всё это без Вашего ведома и соизволения. Я не волей своей вызывала Вас, Что-то во мне хотело. Да Вашу душу вызвать легко: ее никогда нет дома!
«На вокзал» и: «К Пастернаку» было тождественно. Я не на вокзал шла, а к Вам.
И всегда, всегда, всегда, Пастернак, на всех вокзалах моей жизни, у всех фонарных столбов моих судеб, вдоль всех асфальтов, под всеми «косыми ливнями» – это будет: мой вызов, Ваш приход.
Пастернак, у меня к Вам просьба. «Так начинаются цыгане» – посвятите эти стихи мне. (Мысленно.) Подарите. Чтобы я знала, что они мои. Чтобы никто не смел думать, что они его.
Пишите чаще. Без оклика – никогда не напишу. Писать – входить без стуку. Мой же дом всегда на полдороге к Вам. Когда бы Вы ни писали, знайте, что Ваша мысль – всегда в ответ. Где уж тут: стук в дверь: раз навсегда сорвана!
Милый Пастернак, у меня ничего нет, кроме моего рвения к Вам, это не поможет. Я всё ждала Вашего письма, я не смела действовать без Вашего разрешения, я не знала, нужно Вам или нет. Я просто опустила руки. Теперь знаю, но поздно.
Мне встречу с Вами нужно было заработать (перед собой). Работала все дни, не разгибая спины Теперь поздно: книга будет, а Вас нет. Вы мне нужны, а книга нет.
Сейчас лягу и буду думать о Вас. Сначала с открытыми глазами, потом с закрытыми. Из княжества слов – в княжество снов. Сейчас больше трех, и Вы давно спите. Я с Вами всю ночь говорила сонным.
Последние слова: будьте живы, больше мне ничего не нужно.
М.Ц.
Отношение к Вам я считаю срывом, - может быть и ввысь. (вряд ли.)
Ночь Пастернак
Идет без проволочек
И тает ночь, пока
Над спящим миром летчик
Уходит в облака.Он потонул в тумане,
Исчез в его струе,
Став крестиком на ткани
И меткой на белье.Под ним ночные бары,
Чужие города,
Казармы, кочегары,
Вокзалы, поезда.Всем корпусом на тучу
Ложится тень крыла.
Блуждают, сбившись в кучу,
Небесные тела.И страшным, страшным креном
К другим каким-нибудь
Неведомым вселенным
Повернут Млечный путь.В пространствах беспредельных
Горят материки.
В подвалах и котельных
Не спят истопники.В Париже из-под крыши
Венера или Марс
Глядят, какой в афише
Объявлен новый фарс.Кому-нибудь не спится
В прекрасном далеке
На крытом черепицей
Старинном чердаке.Он смотрит на планету,
Как будто небосвод
Относится к предмету
Его ночных забот.Не спи, не спи, работай,
Не прерывай труда,
Не спи, борись с дремотой,
Как летчик, как звезда.Не спи, не спи, художник,
Не предавайся сну.
Ты — вечности заложник
У времени в плену.
8.
Пастернак – Цветаевой.
Мне живется очень трудно, и бывают времена, когда я прихожу в совершенное отчаянье. Я пишу Вам как раз в один из таких периодов.
Кругом люди, делают подарки женам, ходят не в отребьях и, принимая друзей, развлекаются и не отпугивают их уныньем. Мне горько за своих, страшно себя и стыдно мысли, что в чем-то таком, что составляет существо живого человека, я глубоко бездарен и жалок.
Четвертый день я хожу по издательствам и редакциям. Мне надо достать во что бы то ни стало около трехсот рублей, чтобы отстоять квартиру и заплатить налог. Я с трудом достал пятьдесят и не знаю, что делать. Это очень унизительная процедура. Поведенье людей лишено логики.
Они привыкли к грубостям и запанибратщине, и к тому, чтобы на них действовали нахрапом. А мне это претит.
Вам не понравится мое письмо. Мне очень хотелось Вам написать, очень трудно было отказать себе в этой потребности и еще труднее дышалось за письмом. Вы знаете, я изнемогаю.
Ваш Б.П.
9.
Борис, первое человеческое письмо от тебя (остальные Geistbriefe) [614] и я польщена, одарена, возвеличена. Ты просто удостоил меня своего черновика.
А вот мой черновик — вкратце: 8 лет (1917–1925 гг.) киплю в быту, я тот козел, которого беспрестанно заре- и недорезывают, я сама то варево, которое непрестанно (8 л<лет>) кипит у меня на примусе. Моя жизнь — черновик, перед которым белейшая скатерть. Презираю себя за то, что по первому зову быта срываюсь с тетрадки, и НИКОГДА обратно.
Ты не думай, что я живу «заграницей», я живу в деревне, с гусями, с водокачками. И не думай: деревня: идиллия.. Деревьев не вижу, а дождь мне важен, поскольку просохло или не просохло белье. День: готовлю, стираю, таскаю воду, нянчу Георгия, занимаюсь с Алей, перечти Катерину Ивановну из «Преступления и наказания», это я. Я неистово озлоблена.
Целый день киплю в котле. Поэма «Крысолов» пишется уже четвертый месяц, не имею времени подумать, думает перо. Утром 5 мин<ут>, среди дня — 10 мин<ут>, ночь моя, но ночью не могу, не умею, другое внимание, жизнь не в себя, а из себя, а слушать некого, даже шумов ночи, ибо хозяева запирают выходную дверь с 8 ч. вечера, а у меня нет ключа.
Борис, я вот уже год живу фактически взаперти. У тебя хоть между домом и редакцией, отрывки тротуара, я живу в котловине, задушенная холмами.
Друзей у меня нет, — здесь не любят стихов, а вне — не стихов, а того, из чего они — чтó я? Негостеприимная хозяйка, молодая женщина в старых платьях.
Вот я тебя не понимаю: бросить стихи. А потом что? Со стихами, милый друг, как с любовью: пока она тебя не бросит…Ты же у лиры крепостной.
Борюшка, я еще никогда никому из любимых не говорила ты, - я вся на Вы, а вот с Вами, с тобой – это ты неудержимо рвется. Борис, я два года, я больше двух лет тебя люблю. Ты мне насквозь родной, такой же жутко, страшно родной, как я сама, без всякого уюта, как горы.
ЭТО НЕ ОБЬЯСНЕНИЕ В ЛЮБВИ, А ОБЬЯСНЕНИЕ В СУДЬБЕ.
Б.П. когда мы встретимся? Встретимся ли? Дай мне руку на весь тот свет, здесь мои обе – заняты! Б.П. вы посвящаете свои вещи чужим, а мне Борис, ни строки. Впрочем, это моя судьба: я всегда получала меньше чем давала. Но душу Вашу я взяла, и ВЫ это знаете.
Борис, сделаем чудо.
10.
Марина, бездоннодушевный друг мой, пиши мне на вы, умоляю тебя, нам не надо взрываться. Твое «ты» делает меня куклой, гипокритом, круглым лицемером неслыханного диаметра, а я ни кукла, ни гипокрит. Мое вы к тебе найдено как равновес, как единственная мыслимость среди немыслимых трудностей времени, с которым и в котором весь я, со всею серою гаммой повадок, с семьей, с характерами, вырастающими на этой гамме, по этой конституции. Ах, как это объяснить! Верь, верь, верь, верь, верь мне, это главное. И не возмущайся всеми этими «равновесами», «возможностями», «мыслимостями», которые всколыхнут тебя кажущимся отливом золотой середины. Вы не ломились в меня, это я в Вас первый с Верстами вломился. Пишите мне на вы, Марина!
Я люблю тебя так сильно, так вполне, что становлюсь вещью в этом чувстве, как купающийся в бурю, и мне надо, чтобы оно подмывало меня, клало на бок, подвешивало за ноги вниз головой.
Нынешним летом я хочу отправить жену и ребенка за границу к сестре, Я не поеду. Я надеюсь вырваться через год, и разумеется к тебе и с тобой. Давай опять переписываться по-старому. Прости за двойственность и если думаешь, как все, что лицемер, то порви со мной.
8
Терпеливо, как щебень бьют,
Терпеливо, как смерти ждут,
Терпеливо, как вести зреют,
Терпеливо, как месть лелеют —
Буду ждать тебя (пальцы в жгут —
Так Монархини ждет наложник)
Терпеливо, как рифмы ждут,
Терпеливо, как руки гложут.
Буду ждать тебя (в землю — взгляд,
Зубы в губы. Столбняк. Булыжник).
Терпеливо, как негу длят,
Терпеливо, как бисер нижут.
Скрип полозьев, ответный скрип
Двери: рокот ветров таежных.
Высочайший пришел рескрипт:
— Смена царства и въезд вельможе.
И домой:
В неземной —
Да мой.
27 марта 1923
Пастернак - Цветаевой
Вырывается. Пишу во всей рискованности (отрывистости). О как я люблю тебя! Так просто, так соответственно так, как ты меня, так вот. Вот я, вот Цветаева, вот моя работа, вот ее, вот мой порыв к ней, вот ее пониманье, вот ее диапазон, обнимающий как раз столько, сколько надо, чтобы спутать с самим собой, вот ее душа, вот моя, и вот она с ней, и не стыдно, а как раздеты! Я так люблю тебя, что даже небрежен и равнодушен, ты такая своя, точно была всегда моей сестрой, и первой любовью, и женой, и матерью, и всем тем, чем была для меня женщина. Ты та женщина.
Пастернак
Не оперные поселяне,
Марина, куда мы зашли?
Общественное гулянье
С претензиями земли.
Ну как тут отдаться занятью,
Когда по различью путей,
Как лошади в Римском Сенате,
Мы дики средь этих детей!
Походим меж тем по поляне.
Разбито с десяток эстрад.
С одних говорят пожеланья,
С других, по желанью, острят.
Послушай, стихи с того света
Им будем читать только мы,
Как авторы Вед и Заветов
И Пира во время чумы.
Но только не лезь на котурны,
Ни на паровую трубу.
Исход ли из гущи мишурной?
Ты их не напишешь в гробу.
Ты все еще край непочатый.
А смерть это твой псевдоним.
Сдаваться нельзя. Не печатай
И не издавайся под ним.
Цветаева – Пастернаку (1926год)
Я, Борис с тобой не расстаюсь, пишу и дышу в тебя. У меня в Вандее была огромная постель – я такой не видывала, и я, ложась, подумала: С Борисом это была бы не 2-спальная кровать, а душа. Я бы просто спала в душе.
Люблю - потрясающее пустот<ой> и ужасающее вместим<остью>, растяжим<остью> слово, я все слова люблю, кроме него. У него только одна сила – молниеносная убедительность, кратчайший путь в другого. «Люблю» просто условный знак, за которым НИЧЕГО. Ты меня понимаешь? И я вовсе не говорю его тебе, то, что у меня к тебе, очень точно, сплошь доказуемо. Твое – море, мое – горы. Давай поделим и отсюда будем смотреть. Я буду учиться морю со всей честностью и точностью, п.ч. это – учиться тебе. И в тебя я еду на поиски, а не в Вандею.
Борис, встреча с тобой – весь смысл моей жизни здесь, на земле.
БРАТ.
Раскалена, как смоль:
Дважды не вынести!
Брат, но с какой-то столь
Странною примесью
Смуты… (Откуда звук
Ветки откромсанной?)
Брат, заходящий вдруг
Столькими солнцами!
Брат без других сестер:
Напрочь присвоенный!
По гробовой костер —
Брат, но с условием:
Вместе и в рай и в ад!
Раной — как розаном
Соупиваться! (Брат,
Адом дарованный!)
Брат! Оглянись в века:
Не было крепче той
Спайки. Назад — река…
Снова прошепчется
Где-то, вдоль звезд и шпал,
— Настежь, без третьего! —
Что по ночам шептал
Цезарь — Лукреции.
!!!!!Письмо 49 20 апреля 1926 г. Пастернак – Цветаевой
Я тебе начинал сегодня пять писем. Поток слов, которые ты пила и выкачивала из меня, прерывался. Мы отскакивали друг от друга. Письма летели к черту, одно за другим.
В противоположность твоим сновиденьям я видел тебя в счастливом, сквозном, бесконечном сне.
Марина, позволь мне прервать это самомучительство, от кот<орого> никому не будет никакого проку. Я задам тебе сейчас вопрос, без всяких пояснений со своей стороны, Ты на него ответь, как никому никогда не отвечала, – как себе самой. Ехать ли мне к тебе сейчас или через год? Эта нерешительность у меня не абсурдна, у меня есть настоящие причины колебаться в сроке, но нет сил остановиться на втором решеньи (т. е. через год). Если ты меня поддержишь во втором решеньи, то из этого проистечет следующее. 1) Я со всем возможным напряженьем проработаю этот год. Я передвинусь и продвинусь не только к тебе, но и к какой-то возможности быть для тебя чем-то более полезным в жизни и судьбе, чем это было бы сейчас.
Тогда я попрошу твоей помощи. Я перестану совершенно отвечать тебе, т. е. никогда не дам воли чувству. Год это мера, я буду соблюдать ее. У меня есть цель в жизни, и эта цель – ты.
Если ты меня не остановишь, то тогда я еду с пустыми руками только к тебе и даже не представляю себе, куда еще и зачем еще.
Но я почти уверен, что еду к тебе сейчас, побросав всякие работы. Все равно, пока ты меня не приведешь в порядок, я ни за что взяться не могу.
Не слушай меня. Отвечай свободно. Умоляю тебя.
28 апреля 1926 г. Цветаева – Пастернаку
Через год. Ты громадное счастье, которое надвигается медленно.
(Ты гроза, которая только еще собирается.)
Не сейчас!
И это я говорю, которая всегда первая входит, первая окликает, первая тянется, первая гнется, первая выпрямляется. С другими – да.
Борюшка, мне еще не мыслится тот город. Час мыслится – не ночь, не ночь! – рассвет. Сновиденная безгрешная гостиница, где как в замке Психеи прислуживают руки. А м.б. голоса. Условность комнаты. Потолок – чтобы раздвинуться. Пол – чтобы провалиться.
Живи. Работай. Строка за строкой. Я тебя люблю.
Чей сон сбудется – твой или мой – не знаю Живи совсем спокойно. Счастье не должно падать на голову. Я как ты – молния. Живи свой день, пиши, не считай дней, считай написанные строки. Я тебя спокойно люблю – полновластно.
Я знаю, что больше не должна тебе писать. Ведь ты об этом просил. И ты прав. Иначе – счет дням и жизнь не в жизнь.
Я буду молчать в тебя, расти в тебя, писать в тебя.
Но одна просьба: робкая: Не вычеркивай меня окончательно на целый год. Будь моей редкой радостью, моим скупым божеством, но – будь. Не бросай совсем, не проваливай безвозвратно в рассвет.
5 мая 1926 г. Пастернак – Цветаевой
На днях придет твой ответ.
Прости, что я так невозможно разлетелся тогда. Этого не следовало делать. Это должно было остаться моей возрождающей тайной до самого свиданья с тобой. Я мог и должен был скрыть от тебя до встречи, что никогда теперь не смогу уже разлюбить тебя, что ты мое единственное законное небо и жена. Марина, у меня волосы становятся дыбом от боли и холода, когда я тебя называю.
Я - изнутри кругом именованный тобой, до бессмыслицы стал путать два слова: я и ты.
И все-таки, что я не поехал к тебе – промах и ошибка.
22 мая 1926 г. Цветаева – Пастернаку
Мой отрыв от жизни становится все непоправимее. Я переселяюсь, переселилась, унося с собой всю страсть, всю нерастрату, не тенью, обессиленной жизнью, а живой из живых.
Подтверждение – моя исполнительность в жизни. Я исполнительна как раб.
Замечаешь, что я тебе дарю себя ВРАЗДРОБЬ?
Сначала я безумно любила твои стихи, потом – свои стихи к тебе – потом свои возвраты к тебе, а сейчас, кажется, просто тебя.
Борис, у меня нет ни друзей, ни денег, ни свободы, ничего, только тетрадь. И ее у меня нет. За что?
РАСЩЕЛИНА
Чем окончился этот случай
Не узнать ни любви, ни дружбе.
С каждым днем отвечаешь глуше,
С каждым днем пропадаешь глубже.
Так, ничем уже не волнуем,
— Только дерево ветви зыблет —
Как в расщелину ледяную —
В грудь, что так о тебя расшиблась!
Из сокровищницы подобий
Вот тебе — наугад — гаданье:
Ты во мне как в хрустальном гробе
Спишь, — во мне как в глубокой ране
Спишь, — тесна ледяная прорезь!
Льды к своим мертвецам ревнивы:
Перстень — панцырь — печать — и пояс...
Без возврата и без отзыва.
Зря Елену клянете, вдовы!
Не Елениной красной Трои
Огнь! Расщелины ледниковой
Синь, на дне опочиешь коей...
Сочетавшись с тобой, как Этна
С Эмпедоклом... Усни, сновидец!
А домашним скажи, что тщетно:
Грудь своих мертвецов не выдаст.
Письмо 71 11 июля 1926 г. Пастернак – Цветаевой
Дорогая Марина!
Ты меня представляешь проще и лучше, чем я на самом деле. Во мне пропасть женских черт. Я чересчур много сторон знаю в том, что называют страдательностью. Для меня это не одно слово, означающее один недостаток; для меня это больше, чем целый мир. Целый, действительный мир, т. е. действительность сведена мною именно к этой страдательности, и в романе у меня героиня, а не герой – не случайно.
Мне что-то нужно сказать тебе о Жене. Я страшно по ней скучаю. В основе я ее люблю больше всего на свете. В разлуке я ее постоянно вижу такой, какою она была, пока нас не оформило браком, т. е. пока я не узнал ее родни, а она – моей.
1926 июль Цветаева - Пастернаку
Теперь я еду в Чехию, а ты больше всего на свете любишь свою жену, и всё в порядке вещей.
Б<орис>, одна здесь, другая там – можно, обе там, два там – невозможно и не бывает.
Я ни с кем не делю <пропуск одного слова>, это моя страна и моя роль, поэтому не думай обо мне вовсе.
Двум поездам вслед не глядят. (В два глаза – одному.)
Тоскуй, люби, угрызайся, живи с ней на расстоянии, как какой-то час жил со мной, но не втягивай меня.
Человеческого сердца хватает только на одно отсутствие, оттого оно (отсутствие) так полно.
…Не бойся, что я чем-н<и>б<удь> преуменьшаю твою любовь к жене, но «я люблю ее больше всего на свете» – зачем ты мне это твердишь, это ей надо знать, не мне.
Я привыкла к жизни – в мире совершенном: в душе. Оттого мне здесь не хочется, не можется, не стОится.
Письмо 73 30 июля 1926 г. Пастернак – Цветаевой
Не старайся понять. Я не могу писать тебе, и ты мне не пиши.
До полного свиданья. Прости мне все промахи и оплошности, допущенные в отношеньи тебя. Расстаюсь на этом.
Не пиши мне, прошу тебя, и не жди от меня писем.
Весь твой Б.
Письмо 74 31 июля 1926 г. Пастернак – Цветаевой
Успокойся, моя безмерно любимая, я тебя люблю совершенно безумно, я вчера заболел, написав то письмо, но я его и сегодня повторяю. Я тебе не могу рассказать, зачем так и почему. Но так надо.
Вчерашняя моя просьба остается в силе. Умоляю тебя, не пиши мне. Ты знаешь, какая мука будет для меня получить от тебя письмо и не ответить. Пусть будет последним – мое. Кончаю в слезах. Обнимаю тебя.
Не смейся и не презирай. Ты не все правильно понимаешь во мне. Может быть ты переоцениваешь меня целиком. Но некоторых серьезных сторон ты недооцениваешь.
Письмо 75 4 августа 1926 г., St. Gilles-sur-Vie (Vendée) Цветаева – Пастернаку
Дорогой Борис. Твое письмо звучит как тяжелый вздох облегчения – отсекли руку, и слава Богу: больше не будет болеть. Я у тебя наболела.
Ты знаешь, я всегда бледная, у меня вчера весь день лицо горело – от какого-то отчаянного подъема, как от решения под строкой: от не проливающихся слез – от сознания непоправимой конечности твоего письма. Ты со мной исстрадался.
Прости и ты меня – за недостаток доброты, терпения, м.б. веры, за недостаток человечности.
[Борис, никогда ничто меня не утешит в этой утрате тебя.]
Я ничего не знаю, что произошло, ты не только непредугадыв<аем>, ты непроницаем. Опять та же стена молчания.. Я опять одна, и ты опять один. Расстроилась – служба связей.
Провалю тебя глубоко, ты моя ручная рана (ручная как зверь), о как она уже начинает жечь , грызть.
Борис, какая боль.
Борис, по тому, как я сейчас плачу, я поняла – ты уходишь.
Борис, я с ума сошла. Теперь, когда больше не верю, скажу: из обоих писем по слезам своим – я поняла: Единственная вещь, которая бы нас развела навсегда называется твоя семья – благословляю его (ее). Я лежала на песке, на дюне, куда зарылась от людей и зарывала свои слезы в песок, в дюну.
Мне вообще ничего не нужно, кроме тебя.
Борис, тебе не будет ново во мне в глубине. Ты просто возвращаешься на дно меня, жить молча. Эта весна была взрывом. Твоя весна 1926 г. взорвалась мной.
Борис, я опять буду называть твоим именем: колодец, фонарь, самое бедное, одинокое.
Буду одурять себя ходьбой. Я, кажется, ловлю себя на полн<ом> покое, точно все слезы пролила – сразу.
Расстояние
Рас-стояние: версты, мили…
Нас рас — ставили, рас — садили,
Чтобы тихо себя вели
По двум разным концам земли.
Рас-стояние: версты, дали…
Нас расклеили, распаяли,
В две руки развели, распяв,
И не знали, что это — сплав
Вдохновений и сухожилий…
Не рассорили — рассорили,
Расслоили…
Стена да ров.
Расселили нас как орлов —
Заговорщиков: версты, дали…
Не расстроили — растеряли.
По трущобам земных широт
Рассовали нас как сирот.
Который уж, ну который — март?!
Разбили нас — как колоду карт!
Письмо 160 июнь 1928 г Цветаева – Пастернаку
Борис, наши нынешние письма – письма людей отчаявшихся: примирившихся. Сначала были сроки, имена городов – хотя бы – в 1922 г. – 1925 г.! Из нашей переписки исчезли сроки, нам стало стыдно – просто – врать. Ты ведь отлично знаешь – то, что я отлично знаю. Со сроками исчезла срочность, дозарез-ность друг в друге. Мы ничего не ждем. О Борис, Борис, это так.
Ты мне (я – тебе) постепенно стал просто другом, которому я жалуюсь: больно – залижи. (Раньше: – больно – выжги!)
Мело, мело по всей земле
Во все пределы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
Как летом роем мошкара
Летит на пламя,
Слетались хлопья со двора
К оконной раме.
Метель лепила на стекле
Кружки и стрелы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
На озаренный потолок
Ложились тени,
Скрещенья рук, скрещенья ног,
Судьбы скрещенья.
И падали два башмачка
Со стуком на пол.
И воск слезами с ночника
На платье капал.
И все терялось в снежной мгле
Седой и белой.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
На свечку дуло из угла,
И жар соблазна
Вздымал, как ангел, два крыла
Крестообразно.
Мело весь месяц в феврале,
И то и дело
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
Дата добавления: 2022-07-02; просмотров: 24; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!