IV. Парижанки и восстание 5-6 октября 1789 г.

Адриан Лассер

КОЛЛЕКТИВНОЕ УЧАСТИЕ ЖЕНЩИН
в ВЕЛИКОЙ ФРАНЦУЗСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Перевод с французского Эльт

С.-Петербург: типография И.Г.Брауде и К⁰, Морская, 19. 1907. 280 с.

 

Содержание

Введение

I. Деятельность женщины на заре революции

II. Женщины в первые дни революции, от 14 июля до 4 августа 1789 года

III. Франция, обновленная при помощи женщин

IV. Парижанки и восстание 5-6 октября 1789 года

V. Граждане-патриоты и движение федераций

VI. Участие женских организаций со дня бегства короля в Варенн (21 июня 1791 года)

VII. Патриотическое самоотвержение француженок во время национальной обороны и первые войны революции

Предисловие переводчицы

Приступая к переводу на русский язык книги Лассера, я имею в виду передать в фактической точности составленный им обзор участия женщин в великой французской революции, позволяя себе в то же время не придерживаться maniere de parler автора, но сохраняя, конечно, его точку зрения на факты и события и освещение всей истории революционного движения, а также деятельности его отдельных лиц, общественных группе и политических партий.

ВВЕДЕНИЕ

Меня интересовала вообще история вмешательства женщин во время французской революции, обзор которой еще не был сделан ни одним историком до настоящего времени. В своей книге “Les femmes de la Revolution et les soldats de la Revolution” Мишле дает только краткий и неполный эскиз, мало связанный, как он и сам признает, с общим содержанием его прекрасного труда по истории революции. В его книгу вошла, кроме того, глава о вандеенках, бросающая неверную тень на участие женщин в революционном движении, так как вандеенки были менее всего революционерками, выступая под влиянием фанатической агитации упорствующего духовенства яростными противницами революционного движения. Включив в свою книгу несколько страниц романтических эпизодов из жизни заключенных в тюрьмах во время террора и остановившись еще на некоторых других случаях из истории деятельности женщин в эту эпоху, Мишле сузил рамки этой части истории и не закончил ее.

Полная иллюстрация женского движения за эти годы героической борьбы должна включать в себя в общих чертах все факты, касающееся деятельности женщины, была ли эта деятельность благоприятна делу революции или нет. История участия женщины в революции, рассматриваемая с этой точки зрения, является в своем роде поучительной, хотя обзор ее и представляет некоторые трудности. Для наиболее удачного завершения такого обзора историку необходимо обладать обширной эрудицией, быть терпеливым и беспристрастным исследователем и умелым колористом. Конечно, такой историк явится со временем. Я лично не беру на себя этой задачи, как непосильной для меня. Я беру на себя в этом случае только то, что доступно мне по средствам и сведениям, которыми я располагаю, а потому, собрав некоторый материал, я хочу внести этим мою дань для облегчения более обширного и совершенного труда, который должен появиться рано или поздно в будущем.

Само оглавление настоящей книги, содержащей результаты моего исследования, достаточно определяет серьезность попытки и размеры самой задачи.

Вдумываясь в историю революции и анализируя те формы, в которые она выливалась на всем ее пути, а также обращаясь к фактам, явившимся ее следствием, можно видеть обильные и хорошо сохранившиеся следы участия женщин в революционном движении. Многочисленные следы этого участия ясно выступают не только в документальных данных общей истории, но главным образом обнаруживаются в оставшихся журналах, мемуарах и других документах, сохранившихся в библиотеках, архивах и частных коллекциях той эпохи. Результаты исследования дают удивительное освещение роли и значения женщин в этот период общественного и политического возрождения. Несомненно, что они были не только зрительницами, но иногда и активными участницами драмы на заре нового общества. Да разве это и могло быть иначе?

Женщины никогда, ни в одной стране, не оставались безразличными и пассивными зрительницами во время переворотов и глубоких государственных потрясений, решавших судьбы стран и народов, в особенности в периоды борьбы за установление социального порядка, гарантирующего большую справедливость и свободу. Они выступали добровольными деятелями во все такие великие моменты. Почему это было так? Да потому, что они тоже составляют часть человеческого общества и в качестве таковой не могли остаться нечувствительными и беспристрастными зрительницами глубоких и продолжительных потрясений, вследствие которых жизнь их могла ухудшиться или улучшиться, так же как и жизнь мужчин.

Женщины естественно, в силу вещей, должны были вмешиваться в общий ход революционных событий и способствовать своим энергичным содействием общему делу свободы и возрождения.

Обладая нежной и чуткой душой, склонные к беззаветной преданности и готовые на всякие жертвы, они обеспечивали с самого начала революции торжество свободы и права. Философия восемнадцатого века вообще и доктрина Руссо в особенности была воспринята их душой, можете быть, совершенно непроизвольно с их стороны. Они разделяли стремления народа, носили его идеал и восприняли его новую веру. Как же могло после этого не коснуться их великое движение 89 года, как могло оно не увлечь и не втянуть их в общий поток? Положение женщины в дореволюционную эпоху было настолько же печально и плохо, как и положение мужчины. Тогда было настоящее равенство между обоими полами, но равенство это заключалось в страданиях, в несправедливостях, злоупотреблениях, притеснениях феодализма и абсолютизма. Им пришлось так же, как и мужчинам, восстать, возмутиться и идти на борьбу для уничтожения деспотизма и завоевания свободы. Питали ли они тогда надежду достичь равноправия с мужчинами и получить равные политические права и социальные преимущества?

Всего вернее, об этом они еще не мечтали, но чувствовали, что, разбивая общие цепи и содействуя освободительному движению, они добудут себе, может быть, лучшее и более почетное положение, чем оно было прежде. Это предчувствие их не обмануло.

Крайние феминисты, желающие для женщины такого социального положения, в котором брак был бы заменен свободным союзом, желающие всестороннего равенства, говорят обыкновенно, что революция ничего не дала женщине, что ее достоинство было забыто. Такое утверждение опровергается историей. Правда, что они не разделяли правительственных функций народоправства, установлению которых они же споспешествовали, а три революционных правительства неизменно отказывались принять и даже рассмотреть их резолюции по вопросу об упразднении прерогатив мужского пола. Bсе требования в этом смысле, предъявляемые ими самими или от их имени, были тщетными. Время для этого еще не пришло и, кажется, еще далеко в будущем.

Но значит ли это, что революция не была выгодна для женщины? Достоверно известно, что они сделали приобретения в известной степени, и положение их в обществе значительно изменилось. Читая декларацию прав 1789 или 1793 гг., легко можно видеть, несмотря на установившееся вообще мнение, что большая часть принципов естественного права, провозглашенных в декларации, одинаково применима к мужчинам так же, как и к женщинам с этого именно времени разве и их не коснулась до некоторой степени свобода? Разве им не были гарантированы права собственности, неприкосновенности личности, защиты от притеснения? С этих пор они наравне с мужчинами получили право свободно выражать свои мысли и взгляды. Они могли свободно говорить, подавать петиции, писать и печатать. Им была обеспечена свобода совести. Они также не могли быть арестованы и задержаны ни в каком случае, помимо определенного законом и в строгом его соответствии. Не трудно ответить и доказать, что женщины действительно воспользовались плодами революции в области естественного права.

Декларации 1789 и 1793 года были в действительности только подтверждением принципов, но эти принципы, раз уже они были провозглашены, послужили основанием для всего реального законодательства, и надо правду сказать, что женщины не приобрели лишь права платонические.

С другой стороны, когда конституанта объявила в своем декрете, что закон не будет больше признавать монашества, а конгрегации мужские и женские будут упразднены, то уже этим разве революция не протянула руку женщине, чтобы вернуть ей естественную свободу? Разве признанием права развода революция не дала возможности исправлять неудачно заключенные брачные союзы, часто более нестерпимые для женщины, чем для мужчины?

Конечно, ни на минуту не было мысли упразднять самый институт брака, но, предоставляя мужу первенство в супружестве, как в материальном, так и в личных отношениях к жене, закон установил в то же время взаимные права и обязанности супругов. В нем можно видеть некоторую зависимость, подчиненность женщины, но нет ни рабства, ни унижения. Власть мужчины перестала быть угнетающей, как прежде, и надо по справедливости признать, что правоспособность женщины вообще и ее положение с точки зрения гражданского права стали значительно улучшены вследствие упразднения старых обычаев и феодальных учреждений. Кто же теперь решится утверждать, что женщина не получила своей доли преимуществ и удовлетворения после того, как исчезли несправедливые кастовые привилегии и классовые перегородки со всей массой злоупотреблений и крайностей, бывших их следствием? Действительно, никто не мог бы этого сказать, хотя преимущества в отношениях и установились на стороне мужчине.

Мне известно и приходится опять-таки повторить, что женщина, несмотря на примененные ею усилия, даже еще в начале революции была совершенно устранена от власти. Ни одной частички власти ей не было уделено; она могла посещать избирательные съезды, говорить на них, но не имела права голосования. Будучи лишена избирательных прав, она тем более не могла быть избираема и не имела права представительного участия в различных совещательных комитетах. Вообще все официальные функции ей были воспрещены. Главным обвинением против деятелей революции феминизм выставляет именно политическое бесправие женщины, сохраненное и после падения всего старого режима. Я не вхожу здесь в рассмотрение справедливости этого упрека, но хочу его устранить отчасти, обратив внимание на то, что женщины, будучи устранены от власти политической, интенсивно разделяли в то же время народную социальную жизнь, к участию в которой для них широко открыты были все двери в действительности, самый феминизм, т.е. его доктрина равноправия обоих полов, эмансипация женщины и участие ее в общественных делах, пустил глубокие корни в почве революции.

Просмотрите отчеты парламентских заседаний, и вы в них найдете — наряду с многочисленными доказательствами политической деятельности женщин — доказательства симпатии и поощрения, которые им, хотя и в различных степенях, оказывались тремя временными правительствами революции. Когда делегации их являлись переде лицом народных представителей с петициями или с пожертвованиями на дело народа, с предложением услуг по национальной обороне и вооружению, когда голоса их раздавались из глухой провинции в заявлениях об образовании ими отрядов амазонок или вспомогательных отрядов национальной гвардии, когда они коллективными или единичными петициями обнаруживали злоупотребления, несправедливости, опасности, заговоры, или когда они предлагали резолюции о реформах, то им аплодировали и благодарили. Они участвовали в почестях, и их упоминали в отчетах.

Национальное собрание с благодарностью доверило женам и матерям охрану конституции. Во все время национальной опасности законодательному собранию и конвенту приходилось восхищаться женщинами, петиционерками, приносившими гражданскую присягу или требовавшими, чтобы их вербовали в армию, и приносившими свои пожертвования. Я вижу в этом начало эмансипации женщины и ее посвящения в общественные дела. Революция не дала им гражданских прав, но они сумели держать себя гражданками. Поэтому-то они и могли сорганизовываться в общества, состоявшие исключительно из женщин, могли рассматривать и обсуждать, вне сферы влияния мужчин, все политические и социальные вопросы. Они широко воспользовались правом сорганизовываться в общества, свободой слова и печати. Со времени установления свидетельств гражданства они были допущены к получению их от муниципалитетов, соответственно заслугам. Они всегда приглашались к участию в публичных церемониях, и для них сохранялись специальные места во главе народных шествий.

В неоднократных попытках законодательства реорганизовать образование и воспитание юношества на началах демократизма не были забыты и девочки, но обстоятельства сложились так, что начатое дело осталось незаконченным, несовершенным или искаженным, хотя вначале и было продиктовано республиканской идеей.

Во время революции женщинам часто оказывался высокий почет за их гражданские доблести, преданность делу народа и патриотизме. Законодательное собрание и конвент назначали пенсии и присуждали другие награды женщинам-борцам, проявившим особую доблесть. Военные власти награждали даже орденами сражавшихся женщин, наиболее отличавшихся храбростью или ловкостью.

Эти общие соображения, основанные на общей сумме точных исторических данных, ясно характеризуют феминистские тенденции революционной эпохи и объясняют вышеупомянутый упрек тем, что достоинство женщины в то время не было унижено, но было поднято: ее заслуги, ее усилия и добровольные жертвы во имя освобождения человечества были увенчаны благодарностью народных представителей и всего народа. Нет, революция не прошла для нее бесследно, потому что кроме тех преимуществ, которые ей дала революция тотчас же, она открыла для нее новые пути к лучшему будущему. Я старался сообщить здесь о целом ряде полезных попыток, сделанных женщиной в течение этого ужасного и величественного цикла событий. Факты о них разрознены и почти затеряны в бесконечно разнообразных документах революции, почему о них и не знают большею частью за исключением некоторых, наиболее важных, упомянутых в общей истории. Их приходится большею частью тщательно разыскивать, так как синтез фактов, событий, манифестов и положений, характеризующих революционное поведение женщин, представляет действительный интерес, в нем заключается больше, чем один только исторический интерес, он может также дать социологу и политику указания и сведения, могущие определить политическое положение женщины в демократическом строе, установившейся нормальной жизни государства.

В моем исследовании я стараюсь объединить только все то, что составляет актив в деятельности женщин, т.е. то, что ими сделано было для общего дела обновления, но я не включаю в мой обзор пассив этой деятельности, состоящий в эксцессах и бесполезных жестокостях, или в действиях, враждебных делу революции. Такие факты пригодятся уже для более обширного труда по общей истории жизни женщины. В рамках исследования, намеченных мною, я отыскивал факты участия женщины, проявлявшегося в коллективной форме, массового вмешательства женщин, вовлеченных в активную борьбу силою обстоятельств. Душа женщины ярче обнаруживается в деятельности коллективной единицы, толпы, когда ясно выступают инстинкты, страсти и ее природные способности. Я, тем не менее, не игнорировал индивидуальные поступки скромных, неизвестных, анонимных деятелей или тех из женщин, которые едва упомянуты, но являлись часто героинями. Имена великих женщин я упоминаю лишь там, где события связаны с их именами в числе других женщин. Конечно, я не пренебрегаю ими, но так как они уже велики, то, следовательно, и известны. Их биографии, поступки, и их мнимые подвиги можно встретить в словарях и каталогах революции. Многие из них, наиболее видные, были предметом серьезного, научного изучения в монографиях, написанных добросовестными и учеными писателями, другие стали объектом для талантливых рассказчиков и певцов, мало заботившихся о фактической точности и, в избытке фантазии, преувеличенно прославлявших своих революционных героинь. Находились также и некоторые публицисты, которые, не будучи историками, под влиянием партийности, чернили, унижали, бесславили и систематически обвиняли их всех вместе и в отдельности. До сих пор еще не пришли, да и вряд ли придут к определенной оценке великих женщин революции или значения их на ходе событий и развитие новых идей. О них говорится большею частью, что они были более или менее революционны, действовали косвенными путями, интригой, обаянием, любовью, тысячами искусственных средств, какие они только могли придумать, в их салонах, где они принимали вождей партий, народных трибунов, даже целые политические группы, они являлись советчицами, вдохновительницами и иногда только наблюдательницами. Как можно было после этого распознать добро и зло, которое они приносили революции? Когда они являлись на площадях и в клубах, их благородная страсть и возвышенный энтузиазм, патриотическая республиканская горячность встречали глубокую признательность.

В качестве писательниц их можно еще определить, судить о них и воздавать им должное, но в тесных кружках, в маленьких комитетах, где они царили, невозможно с уверенностью оценить влияние, которое они оказывали на мужчин в наиболее важных случаях, когда они, к несчастью, слишком запутывались в извилинах политики страстей и интриге. Будучи звездами революции, они блистали, не освещая ее, не влияя значительно на ее судьбы.

Внимательно изучив женские персонажи, я пришел к убеждению, что их поступки были в общем скорее вредны, чем благоприятны для революционного прогресса. Чтобы убедиться в этом, достаточно приглядеться к портретам в их галерее, которая не представляет собою святилища, и остановиться перед теми, роль которых была вполне очевидна, не вникая далее в их деятельность и не подводя ей итоги. Такой обзор займет немного времени.

С первыми раскатами грома в 89 году выступала в защиту дела народа красивая обывательница Льежа Теруань де Мерикур. Ее горячая любовь к делу освобождения быстро реабилитировала ее от пятен слишком веселого ее прошлого. Полная страстного интереса, следила она за совещаниями генеральных штатов и национального собрания. На собраниях в Пале-Рояле и в возникших клубах она выступала с энергичными протестами против тиранической власти, требовала осуждения ее обществом и провозглашала полное освобождение человечества; она одна из первых заявляла о равенстве женщины. Употребляла ли она в своем салоне, на своих частных собраниях силу своего очарования и энергичного слова во имя тех же принципов и ободряла ли она своих друзей и посетителей, политических деятелей, на революционном пути? В этом не можете быть никакого сомнения, хотя история не даете в этом отношении никаких ценных сведений. Она не фигурировала при взятии Бастилии, но играла несколько не выясненную роль при взятии Версаля, за время событий 5 и 6 октября. Ее по ошибке примешивают к этой процедуре во дворце, между тем как она не была ни подстрекательницей, ни руководительницей парижанок, отправившихся в старинную королевскую резиденцию в поисках за королем.

Она появилась в кульминационный момент эпохи, 10 августа, забывая о всяком великодушии, в порыве мести к Сюло, посрамившего и опозорившего ее в составленном им докладе королю. Она ударила его, и если она его не убила сама, то указала на него убийцам.

Победоносный день 10 августа сделался для нее только днем случая отомстить и этим омрачил ее память. Позже она сделалась жертвою жестокого унижения, опозорившего его исполнителей, затем она опустилась, сошла с революционной сцены и кончила сумасшествием.

Таковы главные черты политического облика Теруань де Мерикур. Что же такое она была? Кипучая амазонка, носившая специальный костюм, пламенная клубистка, ратовавшая за народ, защитница прав женщины, очаровывающая в своей гостиной политическая сирена, но не бывшая никогда, ни на минуту, богиней, гением революции.

Надо ли говорить еще о мадам де Сталь, которая не была красавицей, но, несмотря на мужские черты лица и манеры, обладала привлекающим и очаровывающим взглядом. Она одинаково очень усердно посещала парламентские заседания и поддерживала знакомство с парламентскими деятелями, с которыми она встречалась. Это была просто женщина начала революции, которая видела и чувствовала первые тревоги королевского двора, видела его заговоры, хотя сама и не участвовала в них. Можно сказать, что она не пламенела огнем революции. Будучи дочерью Неккера, она разделяла, видимо, желания своего отца, она хотела реформ, упорядочения бюджета и английской конституции для возрождения Франции и ее освобождения от рабства. Приходится ее извинить, что желала она так мало. Она сочувствовала спасительным событиям, рождавшим свободу, какими являлись взятие Бастилии и Октябрьская революция. Женщина образованная, с недюжинным умом, она не могла все же никогда подняться до идеала ее времени и понять его, потому что ее сердце неспособно было почувствовать и разделить волнения и страстное стремление нации, шедшей по пути к народовластию. Способная к умелой интриге по темпераменту и воспитанию, она проводила жизнь при дворе или в своем салоне, жила и волновалась, нередко рискуя, но удерживалась в известных рамках. Ее деятельность совпала с моментом, когда грозила опасность извне и когда пост военного министра занял ее возлюбленный граф де Нарбон — блестящий офицер и рыцарь, талантливый говорун, но человек без содержания и бездеятельный. Тогда нужен был решительный организатор с прогрессивным мировоззрением, могущий образовать национальную армию из патриотических элементов, пробужденных федеративным движением, а она содействовала занятию поста человеком отсталым, закоснелым в старых военных традициях. Беспечность Нарбона, его лживость, недостаток инициативы и уменья все погубило бы, если бы его быстро не сместили. Этот факт является наиболее грустной особенностью в поведении знаменитой женщины времен революции. Ослепленная своей безумной любовью и честолюбием за него, мадам де Сталь опоздала, по своей ошибке, организацией национальной обороны и едва не увеличила этим опасность, в которой находилось отечество.

Южанка Олимпия де Гуж не была бы вредна по крайней мере, если бы она не принесла очень крупной дани революции. Ее карьера, как безумно мечтательной и подвижной натуры, не могла представлять однообразия, особенно в такое время пертурбаций. То роялистка, то республиканка, она кончила тем, что снова вернулась к роялизму, но даже в самом роялизме она оставалась верна идеалу свободы. Характерной особенностью ее революционизма была неустанная борьба против порабощения женщины, против которого она выступила на словах и в печати. Она была жрицей феминизма более, чем Теруань де Мерикур и Етта Пальм Эдлер. Если слово феминизм было еще тоже неизвестно, то доктрина его, совершенной эмансипации, как выражались, второго пола, не менее горячо поддерживалась многими защитниками ее, и притом защитниками не из худших.

В большей части своих сочинении — романах, пьесах, политических брошюрах, - Олимпия де Гуж не переставала защищать права женщины. Она закончила свой прозелитизм в гостиных и клубах тем, что в 1791 году написала брошюру, в которой формулируете права женщины и гражданки, и дерзнула посвятить ее королеве. Трудно оценить в теории эту грамоту о равенстве, не получившую к тому же применения, но она наводить на серьезные мысли. В ней мы находим действительно трогательное заявление: “женщина имеет право взойти на эшафот, но она должна иметь право взойти и на трибуну”. По-видимому, Олимпия де Гуж не принимала участия в уличных демонстрациях и оставалась в стороне в мятежные и кровавые, но решающие дни революции. У нее было менее характера и менее темперамента, чем у Теруань де Мерикур. Все ее силы расточались в потоке слов и писаний. С небольшим образованием, но не без знаний, благодаря среде, в которой она вращалась, Олимпия пользовалась услугами секретарей и редакторов; они обрабатывали ей ее мысли и сочинения, которые она печатала, и таким образом их можно было сохранить и судить о них. Отвращение к семье очень повлияло на ее поведение, которое проглядывало в ее сочинениях с слишком субъективным оттенком. Можете быть, она не прошла бы так быстро различные этапы, ведущие к освобождению женщины, если бы она несчастливо не была выдана замуж в юном возрасте и не знала бы о своем романтическом происхождении от одного вельможи, состояние которого она потом тщетно добивалась унаследовать.

Во всяком случае, будем к ней справедливы и признаем, что в ней были проблески патриотизма, удивительное провидение будущего и хорошие душевные побуждения. Все это искупает ее индивидуальную гордость, ее любовные приключения, странности, противоречия и вольности.

В числе многих других женщин она гораздо более была тронута несчастьем короля и его безропотностью и огорчалась за него, чем возмущалась его преступной ничтожностью, поэтому она и вызвалась быть посредницей и великодушно предложила конвенту свои услуги по охране короля в компании со стариком Малезердом. По этому случаю ею было написано прекрасное письмо, одна фраза которого останется навсегда исторической: “Il ne suffit pas de faire tomber la tête d`un roi, il vit aprés sa mort, mais il est mort vérltablement, quand il survit sa chut”. (Hе в том дело, чтобы обезглавить короля, он переживет свою смерть, но переживая свое падение, он действительно умирает). Ее предложение не было принято. Она расклеила свое письмо по улицам Парижа и поплатилась за этот смелый поступок, будучи приговорена в числе других к гильотине. Проповедница независимости женщины и возвращения ей ее праве, она была признана равной только переде палачами. В общем, она удивляла больше собою во время революции, чем служила ей.

Етта Пальм Элдер была голландка по происхождению, но француженка в душе, хотя патриотизм ее и был одно время под подозрением. Она была более серьезной феминисткой и требовала не только одних радикальных новаторств в духе Олимпии де Гуж. Доказательством этому служить речь, произнесенная ею или прочитанная от ее имени в социальном кружке 30 декабря 1790 года, которую тотчас же напечатали в виде обращения. Она протестует против несправедливого положения женщины, отведенного ей в семье и обществе, но не требует немедленного равенства и прав, — она признает, что вторая революция должна еще произойти в области нравов. Она единственно требует повышения нравственного уровня женщины и высказывает пожелания, чтобы в будущем женщина перестала считаться подчиненной мужчине и стала бы его достойной подругой. Она говорит, что с этой поры женщина должна воспитываться одинаково, как и мужчина, и награждаться за гражданские заслуги и патриотизм гражданскими отличиями. Позже Етта Пальм должна была определить свои пожелания и придать более ясности и полноты требованиям феминизма относительно восстановления прав женщины. Ее деятельность проявилась в особенности в братских обществах, размножению которых она содействовала. Эти общества с 1791 года стали, кроме того, очагами демократизма, и необходимо отметить, что преданность и старания Етты Пальм были не бесполезны уже и тогда, когда они еще не сделались известны.

То же можно сказать о другой женщине второстепенной известности, о Луизе Робер, дочери шевалье Гийомен де Kepaлио. Она нападала на Етту Пальм, когда та захотела вступить в братское общество мужчин и женщин, и, принадлежа к якобинцам, обвиняла ее в том, что она передалась пруссакам, выставляя против нее также и другие обвинения.

Тем не менее Етта Пальм была принята, а госпожа Робер в свою очередь подверглась критике самой известной из своих современниц — госпожи Ролан, которая не пощадила ее в своих записках. Неизвестно, следовали ли великие женщины революции примеру мужчин, или сами его подавали, но они почему-то все время друг друга подозревали и поносили, между тем как они часто были одинаково носительницами новых идей и разделяли любовь к свободе. Таковы были следствия столкновения страстей с неизбежным соперничеством и личными раздорами. Госпожа Робер де Кералио была, однако, хорошая женщина, оказывавшая серьезные услуги революции вопреки странностям ее характера или неумелым начинаниям. Умная и хитрая, даровитая от природы, дочь талантливых родителей, она была всецело предана революции и умственно стояла выше, чем ее муж, адвокат в Льеже, честный патриот, но человек среднего ума.

Обе они с конца 1790 года вышли из рядов роялистской демократии и стали пропагандировать республиканский образ правления. Их салоны так же, как и журнал “Le Mercure Nationale”, служили для этой пропаганды. Таким образом, госпожа Робер заняла место среди инициаторов республиканского движения, охватившего Париж и перешедшего затем в провинцию. Ее нельзя назвать банальной. Надо сказать, что она играла важную роль в знаменитой петиции, составленной и подписанной на Марсовом поле. Не будучи феминисткой, она участвовала в братских обществах и защищала их в своем журнале, содействуя их полезному развитию.

Молодые девушки Сусанна де Лабрусс и Шарлотта Корде обе быстро сошли со сцены, наделав много шума и оставив по себе в истории различную память. Обе красивые и невинные, несмотря на свою красоту, обе мечтательницы, в духе Ж.-Ж.Руссо, они были влюблены в революцию и энергично, до фанатизма, преследовали химерическую идею. Сусанна Курсель де Лабрусс была мечтательница, но обладала энергичной душой. Как только она стала сознавать силу своей привлекательности, она не задумалась и предохранила себя от соблазна страстей.

В момент, когда разразилась духовная война после гражданской конституции духовенства, бессознательными проводниками которого были янсенисты конституанты, Сусанна де Лабрусс, склонная к экстазам, вообразила, что ей слышатся священные гласы. Она не мечтала приобщить гений христианства к революции, но лишь церковь к новому строю. Пешком, босая, она отправилась в Париже. Ее фанатическая проповедь вызвала одобрение аббата Фоше, дона Герля и других политических представителей, проникнутых идеями янсенистов. После этого она собралась идти в Рим, чтобы склонить папу на сторону своих единомышленников, но выполнить своего намерения она не могла и ограничилась продолжительным странствованием по Франции с целью пропаганды, которая больше вызывала удивление, чем оставляла заметные следы. Ее прозелитизм был неудачен, и церковь все более и более выступала против революции. Да и могло ли быть иначе? Голос революции взывал к угнетаемым: восстаньте против деспотизма, довольно рабства, страданий и несправедливости. Все люди братья потому, что они равны, все имеют одинаковое право на свободу, справедливость и счастье. Насколько же отличался от этого призыва голос церкви, забывшей на протяжении веков прекрасные заветы Христа, и Церковь проповедовала притесняемым: покоритесь вашей горькой доле, подчиняйтесь власти, страдайте и не ропщите и вы получите награду и блаженство в будущей, вечной жизни.

Попытка Сусанны де Лабрусс, конечно, была химерична, ее мистицизм мешал ей видеть это и отдать себе отчет в том, что она напрасно растрачивает свое красноречие и энтузиазм. История обязана все же записать на свои скрижали ее бесплодные старания и сохранить ее память, тем более что сделанная ею попытка повторялась не раз и после, вплоть до наших дней, но имела не больший успех.

Не менее увлечена была своими призраками и Шарлота Корде д`Армон, уроженка Нормандии. Сначала она находилась под влиянием черного призрака, затем, в период братоубийственного террора 1793 г., ее мыслью овладел красный призрак, властвовавший одинаково над отдельными умами и целыми массами и вызывавшими то высшую самоотверженность, то самые гибельные заблуждения.

Характер Шарлотты Корде сложился под влиянием античного мира. Она воспиталась на чтении жизнеописания великих людей древности Плутарха, была горячей поклонницей Ж.-Ж.Руссо и республиканкой. Демагогическое неистовство устрашало ее, она его приписывала злобной кровожадности Марата и, поэтому, она, новый Брут, решила задушить Марата, чтобы спасти от гибели свободу и республику.

Уничтожая чудовище, она думала, что совершает акт освободительный, но не убийство. Разве она не рисковала при этом собственной жизнью? История могла бы подсказать ей, однако, что смерть тирана никогда еще не означает конца тирании. Убийство Марата вызвало взрыв негодования и возмущения среди народа, который боготворил его. Будущие тираны не дрогнули, как предполагала она, напротив, число их увеличилось, и они поделили между собой наследие жертвы, жаждая отмщения. Ярость удвоилась в прославлении Марата посредством работы эшафота, и это было лишь следствием ужасного поступка Шарлоты Корде.

Я воздержусь и не назову ее поступка поступком сумасшедшей, убившей опасного сумасшедшего потому, что, несмотря на ее мрачную иллюзию, взгляды потомства со странной симпатией обратились к этой красивой молодой девушке с душою римлянки.

Еще более южанка, чем Олимпия де Гуж, Роза Лакомб была одной из самых предприимчивых женщин времен революции, хотя и пользуется второстепенной известностью. До 10 августа нет следов ее участия в революционном движении, но в этот день она отличилась своей храбростью и получила в награду гражданский венок, присужденный ей союзными департаментами. Она не захотела оставить его себе и 25 августа преподнесла его законодательному собранию, которое выдало ей почетный отзыве об ее поведении, исполненном гражданского долга. Затем она стала участвовать на народных митингах, где обращала на себя внимание своей горячностью и красноречием; она сделалась неутомимой руководительницей общества республиканок, полезные стремления которых вначале сменились позже эксцентричностями и жестокостями, которые привели к упразднению всех женских ассоциаций.

Роза Лакомб несколько раз выступала перед конвентом во главе депутации революционерок-гражданок, с донесениями о заговорах, изменах и с предложениями мер общественного умиротворения. Ее интриги и крайности, а также двусмысленная деятельность ее любовника, Леклерка, заставили подозревать, что она находится на службе у агентов контрреволюции. Она сошла со сцены вместе с женскими ассоциациями, которыми руководила. Если бы не ее гражданская доблесть в памятный день 10 августа и не ее красноречие, то она оставила бы по себе нехорошую память, благодаря двусмысленности ее деятельности и странности поведения.

Среди галереи женщин есть и другие любопытные типы, интересные или симпатичные; к ним принадлежать женщины более или менее видные, державшиеся за кулисами громадного театра революционных действий и употреблявшие свои силы рефлекторно, действуя на мужчин и влияя на ход событий. Такими женщинами являлись жены, любовницы или приятельницы крупных деятелей революции. Зачем останавливаться на них, когда нельзя в точности выяснить свойство и смысл их вмешательства?

Среди всех этих персонажей выдвигается светлый образ госпожи Ролан, возвышаясь над ними всеми твердостью характера и громадностью таланта. Она достойна восхищения потому, что в это бурное время, я думаю, нельзя было встретить другой женщины, которая обладала бы более сильной душой и была бы интеллигентна в такой высокой степени. Природа богато одарила ее равно физически, как и духовно, но относительно духовного ее облика надо сказать, что она поработала над ним сама, сама себя воспитала. Ее обширные познания, серьезное образование, сила характера, энергия и темперамент сделали свое дело, несмотря на окружающую обстановку, которая мало способствовала ей в этом.

У нее был учитель и вдохновитель, автор “Эмиля” и “Contrat social”, она восхищалась его учением, но не одобряла в нем ошибок и заблуждений его частной жизни.

Будучи молодой девушкой привлекательной наружности, она тем не менее осталась вполне чистой душой. Она вышла замуж, поручив свою судьбу почтенному человеку, бывшему противником злоупотреблений и произвола, хотя и состоявшему чиновником старого строя. Ролан де ла Платьер, с его прямым и честным характером, простотой и ясным умом, мало подходил для нее, и были моменты, когда она переживала потребность более острого чувства любви при виде других блестящих и ярких лиц, но она сумела справиться с собой и осталась верна мужу, причем ее страсть к свободе превозмогла над всеми остальными. Госпожа Ролан была действительно великой женщиной по своей добродетели, но она была также не менее великой и по великодушию, благородству идей и чистоте ее принципов. Ее прекрасные записки служат подтверждением этому, хотя она и писала их поспешно, урывками в тюрьме, почти накануне смерти, неизбежность и близость которой она предвидела; написанные ею строки носят все же печать гениальности.

Можно не соглашаться с некоторыми ее суждениями о лицах и фактах, но нельзя оспаривать искренность и возвышенность ее взглядов. Она вся, всей ее душой, всей ее жизнью отразилась в своих записках. Враги ее считали часто интриганкой потому, что она не могла развивать свою деятельность и применять свои богатые способности иначе как косвенными путями. Она вполне расквиталась с этой гнусной клеветой, так как интрига всегда была ей противна, и она никогда к ней не прибегала.

Когда Ролан, в период обострения кризиса, дважды был выбран министром внутренних дел, она помогала ему в наиболее тревожное и опасное время в его тяжелых обязанностях так же, как раньше разделяла его личные труды. Естественно, что оба исповедывали одинаковые принципы и держались одних взглядов, одушевленные в равной степени любовью к отечеству. Госпожа Ролан естественно несла при этом свою долю в громадных трудах мужа. Не узурпируя его власти министра и не управляя делами, она умела все же приносить удивительную помощь, пользуясь единственным путем, предоставлявшимся ей, для работы на пользу отечеству ради охранения свободы, которой грозила гибель.

Будучи сотрудницей своего мужа, она была замечательным тружеником революции, которую она хотела предотвратить от крайностей и преступлений, затемнивших и исказивших ее пути; в этом именно и заключается ее слава.

Мы узнаем из ее записок, представляющих местами настоящую исповедь, что она составила известное письмо, с которым Ролан обратился к королю 10 июня 1792 года. Это письмо послужило причиною немилости, в которую впал Ролан, но оно приподняло завесу, скрывавшую измену Людовика XVI, и раскрыло глаза общественному мнению. Оно осталось историческим документом. В нем видно истинное и поражающее положение вещей и состояние умов, а также глубокое политическое предвидение, высказанное с резкой смелостью и красноречием.

Мы узнаем также от госпожи Ролан, что она, советуясь с мужем, составляла циркуляры и даже другие, более важные, документы, — она не упоминает о характере и важности их, но я уверен, что цель их была укрепить демократический дух и увеличить наследие свободы.

Ее упрекали, считая высокомерной и презрительной, но она никогда в действительности не была такой и не могла ею быть, потому что она была слишком чутка и проста в обращении, но правда, что она была сдержанной и держала себя с достоинством. Она сочувствовала торжеству всеобщего равенства, но в то же время не раболепствовала и не льстила низменным инстинктам и страстям толпы, мечтая об улучшении нравов народа. Ее никогда не встречали среди неистовых, шумных демонстраций улицы, но она была на собрании знаменитой Лионской федерации, о которой она повествует в своем рассказе, произведшей сильное впечатление. Она умела разделить и прочувствовать народный восторг и его волнения.

Она не однажды выступала на трибуне переде якобинцами и не колеблясь вступила в братскую ассоциацию мужчин и женщин. Конечно, она казалась гордой, но кто же осмелится осуждать ее за эту благородную гордость республиканки, завещанную свободной Грецией и свободным Римом.

Ролан и его жена были обречены на смерть, как и жирондисты, с которыми они оставались неизменно дружны, потому что они также приходили в ужас от сентябрьских убийств, этого первого кровавого этапа террора, также хотели образования права и закона, а не крови.

Может быть, они не отдавали себе отчета в неизбежности ужасов момента и горячности толпы, требовавшей крайних мер во имя общественного блага? Они должны были погибнуть потому, что вызвали своей непреклонной прямотой неумолимую ненависть честолюбивых или завистливых вожаков монтаньяров, якобинцев и кордельеров, которые безответственно шли на гнусные сентябрьские гекатомбы.

Они никогда не были сообщниками “преступления” Жиронды, мнимого заговора против единства и неделимости республики, потому что Жиронда не совершила никакого преступления и не замышляла никогда заговора. Нельзя быть заговорщиком против учреждения самим же созданного и нельзя быть преступником по отношению к любимому делу. Все обвинения, направленные против партии жирондистов и против Роланов, были вымышлены, ими прикрывались ненависть, честолюбие, личная месть людей, остервенившихся на них. Было решено их уничтожить, и они были убиты.

Перед смертью, уверенная в ее неизбежности, госпожа Ролан предвидела пропасть, которая должна была поглотить неистовые соревнующиеся меж собою партии и, поэтому, она прозорливо предсказала водворение военной диктатуры на обломках свободы. Она умерла с достоинством, мужество и ясность души не покидали ее и на эшафоте и, стоя уже на нем, при виде статуи свободы, она произнесла скорбные слова: “о свобода! сколько преступлений творится от твоего имени!” Обезглавливая ее, ослепленная революция ее возвеличила, и она стала бессмертной почти тотчас же после смерти.

Узнав об исполнении этого приговора, Ролан, сосланный и бежавший в это время, застрелился, не ожидая гильотины.

Эти две республиканские души, слитые в течение всей жизни в общей любви к отечеству, не могли пережить друг друга. Госпожа Ролан надеялась, что придет день отмщения за нее и ее мужа, и что они будут оценены. Этот день давно уже наступил: история воздала им блестящую награду. Но достаточно ли этого? Не нужны ли более благоговейная благодарность, более конкретный акт справедливости? Память жирондистов достойным образом почтена громадным памятником, воздвигнутым им в Бордо. Не подобает ли увековечить благоговейную память о Роланах особым памятником, который возвышался бы в Париже?

Они не разделяли ошибок, предубеждений и, в особенности, слабохарактерности большинства жирондистов; они всегда смотрели на великий город как на центр революции, как на фокус, в котором должны сходиться все патриотические и революционные усилия. Поэтому в Париже именно следовало бы воздвигнуть статую Ролана, опирающуюся на руку гордой республиканки, его жены, помогавшей ему защищать свободу и право, — символ революции в ее лучшие дни. Такой памятник, помимо того, что они заслужен, носил бы вдвойне символический характер. Он напоминал бы прежде всего, что в периоды возрождающих переворотов деятельность женщины в полной солидарности с мужчиной может благоприятствовать прогрессу, а также он указывал бы еще, что, вопреки старому предрассудку, женщина имеет право на более почетное место в социальной жизни и что в нормальное время было бы только справедливым отдать ей ее долю и права в гражданской жизни. В настоящее время вообще уже признано, что посредством воспитания сила ее мозга и души достигают такой же степени развития, как мозг и душа мужчины.

Гражданки Франции, Парижа, прежде всего те которые питают надежду на освобождение, сделали бы честь своему полу, если бы выступили с инициативой вышеупомянутого мною памятника. Они, без сомнения, выразили бы этим идею истинного демократизма.

Итак, оставим пока знаменитых женщин. Мне скажут, можете быть, что лучше было бы мне обойти их молчанием вообще в этом введении, так как я в моем исследовании упоминаю о них только в тех случаях, где они выступают коллективно с другими женщинами. Но некоторые замечания о них не были излишни в данном мною поверхностном обзоре, где я указываю, что причинами известности служили их качества, поступки, смелые выдумки и интриги больше, чем действительная польза их деятельности для дела революции. Необходимо было, я думаю, выделить из них госпожу Ролан, как исключение, что я и сделал.

Я хотел отметить в то же время, что историки, юристы и романисты замечали только известных женщин и презрительно относились или прямо игнорировали целый легион гражданок, истинных патриоток, неизменно преданных делу революции и представлявших собою действительную опору ее в самых критических обстоятельствах.

Они остались вообще безымянными в общей массе, а некоторые из них едва выделились, и это объясняется тем, что они действовали сообща, в полной солидарности, коллективно, под влиянием новой веры, одушевленные гением революции и увлеченные чувством любви к отечеству. Эти массы женщин, шедшие сражаться против деспотизма, за справедливость и свободу и одушевлялся при виде возрастающей опасности, — не предпочтительнее ли они кучки знаменитостей, снискавших известность, не заслужив ее. Как необходимо вспомнить о них я изучить, насколько велика была их роль. Они являлись неизменно в открытой борьбе и чувствовали отвращение к кривым путям, их деятельность была на виду и была то соединена с деятельностью мужчин, то совершенно раздельна и независима. Как болеe чуткие или более сознательные, они подавали ободряющие примеры и шли в смелую атаку, составляя иногда вспомогательные отряды.

Полные горячего усердия, они выступают на протяжении всего революционного периода и даже ранее первых столкновений выражают желание применить свои силы, испытать душу.

Когда еще революционная гроза только приближалась, то жительницы провинции Дофинэ взялись за оружие, чтобы защитить себя от королевского произвола и отстоять вольности их провинции, бретонки восстали, а женщины Анжера подписали манифесте с протестом против посягательств аристократов в период волнений, предшествовавших созыву генеральных штатов, они участвовали в общем движении, внимательно прислушиваясь к развитию новых идей. Затем, в торжественный час революционной вспышки, они были уже готовы поддержать революцию, отдавая ей и свою душу и руки для завоевания человеческих прав и для устранения всяких препятствий по пути к победе. Немало, однако, понадобилось времени и страшных усилий и для того, чтобы нанести решительный удар старой монархии, опиравшейся на дворянство и духовенство. Показателями трудностей служат пройденные этапы, полные внешней борьбы, вдохновенных подвигов, решающих дней, богатых результатами законодательной работы, составляющей революционную эпопею. При этом в точности неизвестно и обыкновенно не знают, были ли женщины во время этой эпопеи рядом с мужчинами в борьбе, или шли впереди их.

В небольшом числе они присутствовали при взятии Бастилии, одушевляя парижан, а некоторые даже сами принимали участие в осаде, а после сдачи грозной крепости не пожалели оваций победителям.

Я упомяну в свое время о Генриетте Легро, женщине из мелкой буржуазии, которой принадлежит славная заслуга героического освобождения Латюда, призывавшего народе к разрушению государственных тюрем. 14 июля 1789 года был первый взрыв народного возбуждения, и народ решил заложить фундаменте свободы из камней разрушенной Бастилии.

Известная ночь на 4 августа была необходимым последствием, и классовые привилегии исчезли как по волшебству. Гражданки Парижа выразили свою радость в грандиозной манифестации, они отпраздновали рождение равенства.

Политический небосклон между тем не прояснялся, народная нужда была велика, и банкротство казалось неизбежно.

В это время женщины со свойственной им сердечной отзывчивостью подали примеры личного самоотвержения: они воздвигли первый жертвенник отечеству, и каждая из них понесла на него свою жертву.

Самоотверженная преданность их делу не ограничилась этим учреждением, и они тотчас же предприняли новое смелое решение: 5 октября отряды вооруженных парижанок направились в Версаль и перевезли короля, королеву и вскоре все национальное собрание. Благодаря их энергии Париж стал настоящей столицей новой Франции и очагом революции.

Не только парижанки проявляли себя в активной деятельности, но женщины провинции также присоединялись к ним и иногда даже предупреждали их. Величественное движение федерации, ознаменовавшее 1790 год, прошло при помощи женщин целой Франции. Они присоединялись к мужчинам в грандиозных собраниях, в смелых ассоциациях, разрушивших местные перегородки, создавших братство и национальное единство.

1791 и 1792 года, полные важных событий, внутренних междоусобиц, заговоров и внешних опасностей, застали их уже в сознательной готовности.

После бегства королевского семейства в Варенн они выразили с негодованием свой протест и демонстративно проявляли радость при известии об аресте короля, причем негодование их сменилось насмешкой.

После водворения Людовика XVI в Париже они оспаривали у мужчин право охраны городских ворот. Присоединившись к памятной петиции на Марсовом поле, составленной и датированной 17 июля, у алтаря отечеству, они произнесли этим свое осуждение и отречение от преступного короля. Они находились, кроме того, среди жертв прискорбной резни, причиною или поводом для которой явилась эта петиция.

Их присутствие 20 июня 1792 года ясно установлено; их можно было видеть на улицах в Тюльери и в законодательном собрании, вместе с мужчинами. События 20 июня не были решающими, но были знаменательны как протест против поведения Людовика XVI, происков двора и партии Лафайетта. 20 июня было путем к героическому восстанию 10 августа, похоронившему династию и провозгласившему республику. Это бессмертное число составляет величайший момент на всем протяжении пути революции. Многие парижанки отличились 10 августа своей неустрашимостью и мужеством.

Женщины не только помогали революции, но самоотверженно спасали Францию. Если 10 августа пробил последний час монархии, то это был также час, когда, как звон набата, пронеслась весть о внешней опасности. В этот ужасный момент женщины так же прекрасно держали себя, как и мужчины. При виде еще только угрожающего горизонта они уже закалили свое сердце; федерации показали силу их патриотизма, великодушие и гражданскую доблесть.

Они готовы были на всякое самоотречение, на всякие жертвы. Они отдавали своих мужей и братьев и, если было нужно, самих себя и свою жизнь.

Преданность их делу революции всюду выражалась тысячами способов. Они представляли национальному собранию заявления, где предлагали свои услуги, посылая свои пожертвования, золото и драгоценные вещи на нужды войны. Они шили белье и платье, заготовляли лагерные принадлежности, запасали целые горы корпии, снабжая всем этим войска.

На границе они разделяли общую работу по укреплению, внутри страны образовывали патриотические отряды. Они не только воодушевляли рекрутов, но и вооружались сами и шли на поле сражения. Нигде еще и никогда женщины не выказали себя более патриотками и не поработали столько ради национальной защиты и спасения родины.

Итак, разделяя различные фазы великой драмы, женщины не были только безучастными зрительницами, но являлись усердными помощницами мужчине, подвергаясь теме же опасностям, разделяя те же радости. Конечно, отечество и свобода не могли бы быть спасены только ими, но они оказывали драгоценную помощь, и их коллективное вмешательство всегда было полезно.

Я обрисовал в общих чертах первую часть моего исследования. Чтобы выполнить его с большею точностью, я придерживался хронологического перечня главнейших событий, которые были связаны с деятельностью женщин, и кратко объединил их, без чего эта деятельность была бы лишена своего значения и важности. Теперь мне остается только сказать несколько слов об элементах и историческом смысле второй части, которая отражает более ярко облик феминизма. Коллективное участие женщин проявилось не только в крупные моменты революции, но имело место в различное время, в общей совокупности обстоятельств и положений, бывших результатами хода событий. В народных ассоциациях, которые представляли собою прочные точки опоры для революции, женщины и мужчины действовали сообща, а женщины защищали не менее горячо интересы народа, пропагандировали демократические принципы, обличали врагов свободы, присоединялись к манифестациям и всякой деятельности, благоприятной новому режиму. Они составляли также ассоциации исключительно из лиц женского пола.

Когда пришлось, и не один раз, бороться с голодом и искусственным вздорожанием припасов, то они, не колеблясь, организовали так называемый голодный бунт и настояли, благодаря их энергии, на действительной помощи и на принятии суровых мер против скупщиков. С другой стороны, они всегда возвышали голос, чтобы обличать злоупотребления и несправедливости, измены и заговоры, чтобы требовать реформ и улучшения. Они выбирали с этой целью депутации и обращались к муниципалитетам и администрации округов и департаментов.

Они доводили даже свои прошения, жалобы и пожелания до законодательного собрания, и их выслушивали потому, что они выполняли обязанности гражданок. В народных демонстрациях и национальных празднествах они были в первых рядах и присутствовали даже тогда, когда их не приглашали.

Итак, все эти неизвестные и незнакомые, имя которым легион, толпа, держали себя превосходно на всем протяжении революции, но история не отвела им, надо признать, должного места. Забвение или невнимание, все равно, не в названии суть, но исправление этого пробела, тем не менее, необходимо потому, что можете быть поучительно на будущее время.

Характер и цель моей работы теперь ясно определились, и ее план намечен со всеми главными отделами и отличительными чертами. Факты вообще уже достаточно известны, а те, которые забыты мною, легко вмещаются в рамки этого исследования, где я не претендую на то, что исчерпал все источники, так как их много еще остается и многое можно было бы из них добавить. Если исследование вообще будете продолжено, то оно приведет к открытию новых данных, которые дополнят уже известную действительность и, в связи с другими, усилят интерес и подтвердят собою эту действительность. В отделах этого труда найдется место для дополнений. Я не претендую на научность моей работы, но, каковы бы то ни были ее несовершенства и пробелы, она даст материал для последующих работ, более удачных. Я буду приветствовать появление исследования других, если оно будете полнее и обширнее.

Заключая это введение, мне приходится объяснить, что книга моя есть только сборник фактов и документов, а поэтому не надо искать в ней определенной тенденции, систематического проведения известных взглядов в изложении фактов.

Но можно ли вывести из этого, что я не давал себе права оценки фактов и личностей? Нет, я высказывался совершенно свободно и уверенно. Главным предметом критики, которой я ожидаю, будет единственно, может быть, слишком обильный подбор фактов из революционных событий, с которыми связана коллективная деятельность женщине.

Но разве я не сделал оговорки? Если исключить окружающие обстоятельства, то положение, приемы и манифестации женщин утратят часть их важности и значения. Не будучи ученым, трудно разглядеть особую сторону революции, не останавливаясь на общем фоне и на более крупных деталях картины.

Например, как определить и оценить поведение парижанок в октябрьские дни 1789 года, не указывая на причины перипетий и последствия этих дней? То же можно сказать и о федеративном движении 1798 года: если не указать на характер, тенденции и результаты и ограничиться сухим перечнем фактов, охарактеризовать роль женщины, то эти факты покажутся пустыми и маловажными и не представят серьезного интереса. Наконец, в большинстве глав, относящихся к женскому движению, я должен был отсылать к общей истории революции, ограничиваясь отметкою существенных черт событий.

Если внимание критики обратится в эту сторону, то я ничего не буду иметь против нее, так как мой ответ уже сделан заранее, и этого для меня достаточно.

 

IV. Парижанки и восстание 5-6 октября 1789 г.

I. Пятого октября

Дни 5 и 6 октября составляют второй акт великой драмы. Если 14 июля и затем ночь на 4 августа были днями установления свободы и равенства, то октябрьские дни утвердили и развили начатое дело: король и его двор оказались лицом к лицу с народом и его властью, это было началом падения монархии, бессильной в ее контрреволюционных попытках и посягательствах на свободу, было падением старого монархического престижа.

События эти составляют почти общее место в истории, но, однако, в этом исследовании надо упомянуть о них, так как при всей их известности и важности они были результатом деятельности женщин. Роли здесь сменились: мужчины действовали под влиянием женщин, были только сотрудниками, парижанки хотели даже действовать одни, так как не варили больше в энергическое вмешательство мужчин, инертность которых приводила их в отчаяние. Они говорили речи на улицах, площадях и в клубах, в особенности в Пале-Рояле, обнаруживали в газетах интриги двора и его угрожающее заговоры, и эта агитация приносила свои плоды. Но агитация не была еще действием, одно действие, если оно быстро, установляет и исправляет. Женщины понимали это или чувствовали, лучше, под влиянием обострившегося голода и не замедлили привести в исполнение.

Опасности далеко не были воображаемыми, они были вполне реальны. Бедность увеличивалась вследствие алчных спекуляций, наступила безработица и застой в торговле, а в провинциях одно восстание следовало за другим. С другой стороны, враги революции организовывали тайные союзы. Достоверно известно, что с конца августа образовалась партия, явно враждебная новому строю, и начала свои действия. Орудиями ее были клевета, интрига, подкуп и тайные заговоры с заграницей, в особенности с Австрией. Это была партия королевы, которая действовала, влияя на короля. Со дня взятия Бастилии началась эмиграция знати; с отъездом графа д`Артуа, Полиньяк и др., переехавших в Тюрин, эмиграция усилилась с 4 августа и уже не прекращалась. Принцы и дворянство поддерживали отношения с иностранными правительствами и умоляли о вмешательстве с целью восстановления старого строя. Людовик XVI, Мария Антуанетта и большинство дворянства не могли примириться с осуществленными уже реформами, Народ ясно видел все это, но национальное собрание видело недостаточно ясно; перерабатывая проект конституции, оно проявляло колебания и разногласия. В Париже брожение усиливалось, умы разгорячались, но волнение, хотя и было глубоко, не было еще общим. Когда поднят был вопрос о праве короля налагать свое veto, в воскресенье 30 августа парижане переживали острое предчувствие; говорили, и не без основания, что это является желанием уничтожить или умалить народовластие. Однако, из Пале-Рояля раздался единственный, действительно тревожный крик, но он не нашел немедленного отклика. Клуб принял резолюцию идти в Версаль и заявить национальному собранию, что в составе его членов есть сторонники veto, что собрание знало об этом и, если оно не бросить его антинационального проекта, то Париж пойдет войною на Версаль. Как видно из этого, предупреждение было прямо угрожающими. Чтобы подтвердить это намерение, был организован передовой отряд из нескольких сот человек. Командование им принял на себя маркиз де Сент-Ирюж, человек старого строя, сделавшийся врагом его после несправедливой высылки в Англию. Отряд вышел в десять часов вечера, но не мог уйти дальше Елисейских полей, где ему преградила путь национальная гвардия, и тщетно оказалось его обращение к муниципалитету об уполномочии на дальнейшее следование. В виду этого отказа резолюция была отменена и отряд распущен. Эта попытка могла только скорее раздражить собрание, чем произвести на него давление. Через месяц положение еще ухудшилось. Парижанки не спрашивали больше разрешения коммуны, чтобы отправиться в Версаль, число их возросло, они сорганизовались, вооружились большею частью, а их намерение уже не состояло в том, чтобы отправить предупреждение, но они хотели получить положительные результаты. Они выказали бесстрашие и решимость, которых не доставало мужчинам.

Не останавливаясь на второстепенных фактах и случаях, которые здесь были бы излишни, необходимо указать главные причины, вызвавшие октябрьское восстание.

<…> Почему же парижанки выступили первыми? Что служило для них импульсом для этого? Они, конечно, также понимали, какая опасность грозить делу освобождения, прекрасно оценивали дворцовые провокации и в дни, предшествовавшие восстанию, они участвовали во всех сходках, собиравшихся с целью протеста, возмущались и были наиболее воодушевленным элементом среди массы в общем народном движении. Весть об антинациональных кокардах, принесенная в кофейню де Фуа, была сообщена прибежавшей женщиной, узнавшей, что ее мужа не выслушали в их околотке ¹,

На собрании в Пале-Рояле, в воскресенье 4 октября, присутствовала не менее храбрая женщина. Она выступила оратором, говорила, что в Париже не хватает хлеба, и приглашала следовать за ней, чтобы требовать его у королевы. Одному из присутствующих, непристойно ответившему на ее жалобы и требования, она дала пощечину. Она заявила, что на следующий день, в понедельник, ее соседки по предместью Сен-Дени отправятся с ней в Версаль, чтобы узнать о причинах нищеты, изнуряющей жителей столицы.

Ее энергичный голос и решимость вызвали одобрение предложения при громких аплодисментах всего собрания. Эта неустрашимая амазонка сдержала слово и не задумалась подать пример. Действительно, ее можно было видеть на другой день вооруженной саблей, во главе отряда женщин, направлявшегося по улице Neuve des-Petits-Champs, по направлению к Версалю, она возвратилась оттуда торжествующая и самоуверенная².

Нищета и голод именно вызвали негодование женщин и привели к восстанию. Достоверно известно, что в эти дни народная нужда достигла уже острой степени. Урожай был также плох, как и предыдущей год, торговля и промышленность встали, и масса безработных осталась без куска хлеба. Период преобразований, переживавшийся тогда, во многом содействовал наступившему положению. Дороговизна хлеба и недостаток в съестных припасах в Париже вызывали преступную спекуляцию, особенно проявившуюся при Лафайете и Байи. Агенты контрреволюции доходили до подделки подписей Неккера и Лафайета, отдавая распоряжения не пропускать поезда, в целях прекратить подвоз муки, направляемой в Париж. Некоторые хлебопекарни пользовались этим и еще более увеличивали народное раздражение.

Городское управление прилагало все усилия, делало пожертвования, всячески старалось отвратить продовольственный кризис; оно понизило цену на хлеб до четырех с половиной копеек за четыре фунта, но эта цена была все же высока еще для безработных. Масса народа буквально голодала, а в числе женщин, отправившихся в Версаль, были некоторые, ничего не евшие в продолжение полутора суток³.

Провокация и замыслы придворных контрреволюционеров и страшная нужда доминировали над всем: свободы и хлеба! Острая тоска овладевала душой женщин. В отличие от мужчин, волновавшихся на улице и часто добывавших себе случайно на пропитание, он должны были оставаться дома и слушать крики детей и стоны немощных стариков. Как только нищета коснулась домашнего очага, они вдвойне испытывали страдания не только от собственных лишений, которые он терпеливо выносили, но, главное, при виде страданий окружающих. Неудивительно после этого, что они первые огласили Париж криками о хлеб, под влиянием голода. Среди вооруженных женщин, отправившихся в Версаль, не были, однако, только одни голодные, к ним присоединились также многие, принадлежавшие к различным ступеням социальной лестницы, тронутые нищетой, с намерением обеспечить успех предприятия.

Превосходно было единодушие парижанок и велика их решимость, когда им указали дорогу к старой резиденции королей.

На рассвете, в понедельник, 5 октября, молодая девушка из простонародья обходила рынки и квартал Сент-Эсташ и призывала к участию в женской армии. Она проникла в помещение гауптвахты, взяла барабан, побежала с ним по улицам, била тревогу и кричала о недостатке и дороговизне хлеба. Вокруг нее быстро образовалась большая толпа женщин и, все увеличиваясь на каждом шагу, направилась к городской ратуше. В это же время у предместья св. Антония собрались другие толпы женщин и как поток ринулись в город. Он захватывали с собой всех женщин, встречавшихся им по пути, и даже из домов, в которые им удавалось проникнуть. Затем все они двинулись к Гревской площади, с криками: “хлеба! к оружию!” и требовали, чтобы к ним вышли представители коммуны. Накануне, в ратуше, собрание продлилось до вечера, и в это время в помещении ее оставались только немногие, а стража была очень незначительна. В то время как пришли женщины, в ратушу был приведен булочник, обвинявшейся в том, что двухфунтовый хлеб он убавлял в весе на семь унций. Узнав об этом, толпа требовала, чтобы виновный был тотчас же повешен на ближайшем фонаре; ему удалось убежать, но это было уже началом восстания. Четыреста или пятьсот женщин усадили стражу на стоявшего у ратуши извозчика, выпроводили на улицу Мутан и вернулись к подъезду.

Батальон пехоты загородил им путь; на солдат посыпался град камней, но они не хотели действовать оружием против несчастных, приведенных нищетою в отчаянье, и, посторонившись, пропустили их. Таким образом, прошел во двор передовой отряд, в котором большинство были молоденькие, нарядные, причесанные и напудренный женщины, причем веселые лица не позволяли подозревать их в дурных намерениях. Он прошли в разные помещения, в особенности в помещения для полиции и отделение паспортов, въезд проявили себя очень порядочными и ограничивались только расспросами о делах и организации бюро. Некоторые просили впустить других женщин, которых они с собой привели, среди которых были беременные и больные. Они вошли, и им предложили есть и обошлись с большим вниманием и очень гуманно⁴.

Число женщин все прибывало, к одиннадцати часам стечение их было громадным. Они заявили о своем желании переговорить с мэром и другими представителями городского управления, сообщить им о своем намерении вооружиться и идти в Версаль. Некоторые поднялись по лестнице на колокольню и принялись звонить в набат, другие смеялись, пели и танцевали во дворе, при этом спрашивали несколько раз: “где Байи? где Лафайет?”, - так как тот и другой отсутствовали.

Некоторые из женщин заставили стражу освободить заключенных. Надо отметить ту особенность, что парижанки не хотели, чтобы вместе с ними участвовали мужчины; некоторые упрекали граждан в трусости, твердя, что они не имели силы отомстить за себя и что они, женщины, сумеют подать им пример храбрости⁵. Генерал д`Эрминьи, командовавший отрядом, воспользовался этим настроением и во избежание беспорядка не пропускал мужчин в ратушу. Несколько гражданок стояли вместе с ним на ступеньках крыльца, и благодаря их настойчивости не пропустили никого, кроме женщин, и удержали массу мужчин, вооруженных копьями и палками, желавших войти в ратушу⁶. Но некоторые обманули бдительность женщин и, выломав двери под аркой св. Жака, целой толпой ворвались в ратушу. Часть женщин выламывала внутренние двери, которые разлетелись в щепки под сильными ударами наступавших мужчин. Склады оружия были расхищены, и в руках толпы оказалось до восьмисот ружей, две пушки и другое оружие⁷.

Произошла ужасающая сумятица. Из членов коммуны в ратуше были в это время только немногие, а главные из них еще не пришли. Большинство женщин кричали, обвиняя представителей муниципалитета в том, что они ничего не делают для народа, и выражали протест против темных замыслов короля, королевы и аристократов. Наиболее возбужденные из них предлагали сжечь делопроизводство ратуши, а несколько фурий спешили даже с зажженными фонарями, собираясь поджечь книги ратуши.

Служитель ратуши Станислав Мейлар помешал им сделать это; ему удалось их успокоить сообщением, что он не член коммуны, но бывший командир отряда добровольцев при взятии Бастилии. Возбуждение было все же в сильной степени, и можно было опасаться резни теперь, когда народ захватил оружие. Свидетель, аббат Лефевр, приставленный для охраны складов с оружием, не мог, конечно, помешать разграблению; он рассказывает, что был схвачен толпой молодежи, утащен ею на колокольню и повешен на бревне и, наверное, умер бы, если бы прибежавшая в это время женщина не перерезала веревки⁸.

Необходимо было во что бы то ни стало умирить горячность и восстановить какой-нибудь порядок в движении. Мейлар понимал это. Женщины его уже слушали. Его высокая фигура, покойное, почти до трагизма невозмутимое выражение лица, серьезный, энергичный голос и, в особенности, имя героя при взятии Бастилии импонировало парижанкам, и он это сознавал. Но что можно было решить и предпринять в отсутствие мэра Байи и командира национальной гвардии, Лафайета? Тут находился только помощник его, генерал д`Эрминьи; Мейлар обратился к нему и сообщил свои опасения и намерения. Женщины настаивали на том, чтобы идти в Версаль. Крики: “К Версалю!” - раздавались со всех сторон, вибрируя и дрожа в воздухе, повторялись тысячами голосов. Необходимо было уступить желанию женщин, тем более что пока они находились бы в пути, можно было бы собраться с силами и предупредить возможные случайности. Д`Эрминьи понял это, и хотя он не имел права распоряжаться, но предоставил Мейлару полную свободу действий по его усмотрению делать то, что окажется нужным, смотря по обстоятельствам, и сопровождать женщин в Версаль. Мейлару больше этого ничего и не нужно было.

Он взял барабан и вышел с ним из ратуши на Гревскую площадь, где уже собралась большая часть женщин. Они заняты были приведением толпы в боевой порядок. Одни из них нагружали боевые принадлежности на дрожки останавливаемых извозчиков, другие поместились на пушках, захваченных в ратуше, а некоторые сели верхом на лошадей, запряженных в дрожки и припряженных к пушкам.

После короткого приветствия Мейлар обратился к ним с речью и сумел заставить себя слушать, после чего они заявили, что никого не желают иметь своим командиром помимо него. Они разослали делегаток по всем кварталам Парижа, чтобы привлечь новых добровольцев, и назначили пунктами сбора площадь Людовика XV и Елисейские поля. Сборы были покончены, и главный отряд женщин двинулся в путь с Мейларом во главе. Ему удалось удержать женщин от разграбления арсенала с оружием под тем предлогом, что просить правосудия и хлеба у национального собрания они могут и не вооруженные, но он не мог им воспрепятствовать пройти через Тюльери. Они хотели торжественно пройти через ворота дворца, через сад человека, которого они называли отцом, причем не имели ни малейшего намерения оскорбить королевское величество. Мейлар не соглашался на это, но они пригрозили ему отрешением от роли командира, и он должен был покориться и пройти с ними через Тюльери, к великой радости женщин и несмотря на протесты стража, вступившего в пререкания с женщиной по фамилии Лаварен и Мейларом. Это было для парижанок первым успехом и первым торжеством их самолюбия и воли. Таким образом, они пришли к месту назначения, где были стянуты различные отряды войск, значительно увеличенные в то время, пока они ходили по Парижу. Число человек этой быстро составившейся женской армии простиралось до семи тысяч, по словам Мейлара, причем она еще должна была увеличиться по пути, так как к ней присоединялись все новые отряды. Какие же социальные элементы составляли эту армию амазонок? Можно сказать с уверенностью, что в ней были представительницы всех сфер труда, но особенно многочисленный контингент составляли торговки с разных рынков, пустовавших за октябрьские дни, купчихи различных категорий, у которых торговля остановилась, работницы и ремесленницы, кухарки и жены швейцаров, представительницы среднего класса и мелкого купечества. Кроме того, среди этой армии были также и публичные женщины, но их было немного, и денег им за это не обещали, а поэтому не было причины и отстранять их, пожелавших по доброй воле участвовать в предприятии, вызванном желанием общественного блага и успеха революции. Тем не менее, некоторые историки берут на себя смелость утверждать, основываясь на неверных сведениях, найденных в архивах суда, или лживых показаниях, в записках некоторых из роялистских писателей, что отряды женщин, отправившихся в Версаль, состояли только из мегер, вакханок и публичных женщин или мужчин, переодетых женщинами. Самые убедительные исторические документы и весь материал вместе, собранный судом, противоречит этим удостоверениям. Вербовка заранее не производилась и не оплачивалась руководителями и вожаками; все обстоятельства и все уже собранные факты или которые еще будут собраны, подтверждают противное.

Когда француженки, одни обозленные голодовкой, другие сочувствующие им, все глубоко преданные революции, решили идти в Версаль, - то открыто заявили о своей цели; они шли, чтобы требовать хлеба у кормильца и кормилицы (короля и королевы), чтобы прекратить нищету, которую они считали искусственно созданной. Они шли воодушевленные новой мыслью, с намерением перевести в Париж короля и национальное собрание и освободить народных представителей из центра заговоров, окружавших их в старой королевской резиденции. Какая это партия могла помыслить о вербовке по найму нескольких тысяч продажных женщин, и какой положительный результат мог бы получиться от такой вербовки? Отличительной чертой этого собрания женщин всех состояний служит то, что оно образовалось добровольно, под давлением обстоятельств, и что среди них не было ни одной, выделявшейся по известности, не было какого-либо превосходства одной перед другими. Они шли в Версаль как незнакомые между собою сестры, но объединенные общей верой в общее дело, ради которого они сошлись, чтобы действовать и пожертвовать жизнью в случае надобности, причем, когда они вернулись, доблестно выполнив свой долг, то с трудом можно было установить имена некоторых из них. Они остались неизвестными, как и были до их предприятия.

Среди них не было в минуту отправления ни одной из известных уже женщин, ни артистки Розы Лакомб, ни Теруань де Мерикур. Одна появилась в Париже на театре революции только в 1792 г., другая находилась в это время в Версале и была несколько удивлена известием о появлении парижанок⁹.

Луи Блан и другие историки ошиблись в этом случае, доверившись неясным и мало правдоподобным источникам.

Парижанки не хотели никого в вожаки, кроме Мейлара, да и того едва не лишили командования при проходе через Тюльери. Некоторые из них выделились из общих рядов и заставили идти позади мужчин, которые вместе с группой волонтеров, участников взятия Бастилии, были всего в числе четырехсот или пятисот человек. Затем они выступили по дороге к Версалю, причем впереди их шли восемь или десять барабанщиков. Когда Мейлар отсоветовал им идти к арсеналу, чтобы пополнить вооружение, у них было уже немало оружия. Кроме ружей и пушек, взятых ими в ратуше, они вооружились другими вещами и боевыми принадлежностями. У многих из них были палки, вилы, копья, стрелы, сабли и пистолеты. Конечно, они не собирались нападать сами, но хотели показать двору и войскам, стянутым в Версале, свое боевое настроение, готовые в случае нападения оказать сопротивление и вступить в борьбу.

Во время пути к ним примыкали новые отряды подкреплений, и численная сила парижанок все возрастала, а голод ощущался ими все сильнее. Мейлару пришлось употребить все средства убеждения, чтобы предохранить от разграбления Chailot и Sevres. Им удалось купить здесь немного хлеба и вина, но это было очень недостаточно для того, чтобы насытить столько голодных людей. Душою женщины были бодры и продолжали путь к Версалю, несмотря на разные приключения. По пути они приветствовали встретившегося, очень популярного, депутата Ле Шапелье.

Миновав Viroflay, женщины встретили всадников с черными кокардами, принадлежавших, по-видимому, к буржуазии, и хотели над ними посмеяться, но командир удержал их. Одна из женщин села верхом на лошадь и помчалась галопом вперед, чтобы сообщить о прибытии женщин.

У Версаля Мейлар остановил их и расположил в три ряда в форме круга. Он им указал на то, что для входа в город, где не знают еще об их намерениях, им лучше принять беспечный вид, но никак не угрожающий, чтобы не вызвать тревоги и столкновения.

Они послушались его советов, пушки, которые они везли впереди, передвинули в задние ряды и двинулись дальше при пении арии Генриха IV. При входе в Версаль их приветствовала толпа криками: “Да здравствуют парижанки!” Это было около трех часов дня.

Прием был радушный и сердечный. Не смененное еще, старое городское управление Версаля не отличалось энтузиазмом к новым идеям, а гражданская милиция, за исключением некоторых офицеров штаба, напротив, была открыто предана революции. Командирами ее были д`Эстен и Гувернэ, а начальником дивизии - торговец полотном, человек энергичный и честный, но иногда жестокий, Леконтр, тот самый, энергичное выражение которого, по поводу антипатриотической пропаганды придворных дам, мы привели уже выше. С его стороны парижанки могли рассчитывать на поддержку их требований.

Между тем известие разнеслось по городу, все знали о нем, кроме короля, отправившегося по своему обыкновению в Меденский лес на охоту, куда и послали его известить. Собрался муниципалитет. У Неккера собрались все министры, и были созваны начальники войсковых частей. Д`Эстен явился в свою очередь и предъявил данное ему распоряжение сопровождать короля в его отъезд, если он его признает нужным, и во что бы то ни стало увезти короля как можно скорей. Он должен был также прежде употребить все меры для мирного исхода, прежде чем прибегнуть к силе. Муниципалитет, следовательно, был осведомлен о проекте двора, желавшего воспользоваться бунтом и увезти короля.

При этих условиях адмирал д`Эстен покинул национальную гвардию, предоставив ее себе самой. Гувернэ сделал то же и перешел на сторону дворцовой охраны. С этой минуты Леконтр командовал версальской милицией в течение дня.

Дворцовая охрана выстроилась верхами на площади спиной к решетке; фландрский полк расположился по правую сторону, ниже, у дороги Ссо, а драгуны разместились еще ниже. За решеткой встали швейцарцы. Было отдано приказание сдерживать всякое народное движение сообща с национальной гвардией, которая также собралась в полном вооружении.

В это время Мейлар подошел к национальному собранию со всей своей громадной женской армией. Все они хотели войти, но дежурный чиновник посоветовал Мейлару не впускать их целой толпой. Они вошли и предстали перед национальным собранием в числе пятнадцати человек, с председательницей во главе. Одна из них держала в руках длинный шест с привязанным на конце его бубном. Среди них была Лаварен, защитившая в то же утро Мейлара от рассвирепевшего сторожа в Тюльери, а на другой день 6 октября получившая рану, спасая жизнь одного из дворцовой стражи при вторжении во дворец. Позже она получила в награду медаль от Парижской Коммуны. Остальные женщины из этой депутации остались неизвестными, но все они были приняты радушно и заняли места на скамьях. Мейлар, их оратор, передав шпагу одной из них, попросил слова, которое ему и было предоставлено¹⁰.

В этот день было очень бурное заседание. Людовик XVI отказал в санкции декларации прав и постановлений 4 августа, с утверждением которых его торопило национальное собрание. Он соглашался только признать первые пункты конституции ввиду важности обстоятельств и при условии, чтобы исполнительная власть оставалась всецело в его руках. Робеспьер вмешался и энергично заявил, что согласие с ответом короля делает невозможной самую конституцию, при условиях, которые он ставит, чтобы воля короля была больше прав народа. Дюпор и Грегуар поддерживали его. Пелон напомнил об оргии дворцовой охраны. На это один депутат из аристократов предложил ему подписать его заявление и подать в сыскное бюро. Тогда поднялся Мирабо, чтобы заявить, что он сам подпишет и разоблачит все факты, если национальное собрание предварительно решит оставить неприкосновенной личность короля. Но это значило бы примешать к делу королеву, и так уже непопулярную и получающую угрозы, а поэтому национальное собрание совсем оставило этот грозный вопрос. Оно постановило, чтобы президент во главе депутации в тот же день отправился к королю и просил его подписать декларацию прав и все другие представленные ему конституционные акты.

Указав на недостаток съестных припасов в Париж и на страшную нищету, царящую в город, Тарже требовал у исполнительной власти применения беспошлинного провоза хлеба. Едва он окончил свою речь, как вошли гражданки города Парижа. Мейлар сообщил об ужасе положения и нищете в столице.

“Мы явились в Версаль с тем, чтобы просить хлеба и в то же время требовать наказания дворцовой охрана, оскорбившей национальную кокарду. Аристократия хочет нас уморить с голода. Только сегодня еще выдано 200 ливров одному из мукомолов с тем, чтобы он прекратил помол, и впредь обещана такая же сумма еженедельно”.

В собрании раздались негодующие крики. Со всех сторон залы заседаний слышались возгласы: “Назовите! назовите!”

В это время женщины, остававшиеся во дворе в толпе, продолжали наполнять зал заседаний, рассаживаясь по скамьям.

“Я не могу назвать ни обличителей, ни обличенных, так как я их одинаково не знаю, но трое встретившихся мне сегодня, ехавших в придворной карете, сказали мне, что один священник заявил об этом преступлении национальному собранию”.

Женщины, отвечая на вопрос собрания, обращенный к Мейлару, закричали: “Это парижский архиепископ!” Но, ввиду опасности, грозившей от этого прелату, в собрании поспешили заявить, что он неспособен на такую жестокость.

Один Робеспьер вмешался и поддержал Мейлара, заявив, что аббат Грегуар говорил об этом факте и, конечно, представит о нем разъяснения. Слух об этом уже распространился в Париже, и Камилл Демулен сообщил о нем в номере своей газеты от 4 октября. Между тем аббат Грегуар продолжал сидеть молча. Вслед за первым заявлением Мейлара и шумными заявлениями женщин последовали еще и другие беспокойные сообщения. Чтобы успокоить женщин, один депутат из высшего духовенства подошел к ним и протянул руку одной из женщин для того, чтобы она ее поцеловала, но она отвернулась и горячо заявила: “Я не хочу целовать собачью лапу”. На заявление Мейлара, что конституцию тормозит духовенство, поднялся депутат, украшенный орденом св. Людовика, и заметил, что за невоздержанность он должен понести примерное наказание. Нисколько не смущаясь, оратор парижанок ответил ему, что он не касается никого из членов национального собрания, что духовенство вообще не знает о происках некоторых из его среды и что он, выражая свое мнение, думал принести этим пользу.

Женщины, стоявшие на дворе, беспокоились за своего командира, так как распространился слух, что он убит. Он вышел на минуту, чтобы их успокоить, и снова возобновил свою речь перед собранием:

“Я умоляю вас, в интересах успокоения общего волнения и для предупреждения несчастья, отправить депутацию к гг. офицерам дворцовой охраны, чтобы предложить им принять национальную кокарду и этим исправить факт оскорбления, нанесенного ими этой кокарде”.

Некоторые из депутатов закричали, что слухи, распространившиеся о дворцовой охране, представляют собою клеветнический вымысел. После нескольких несдержанных выражении, вырвавшихся у Мейлара, председатель Мунье сделал ему замечание и предложил быть сдержанным из уважения к национальному собранию. Председатель прибавил, что гражданами могут быть все желающие быть ими по доброй воле и что никто не имеет права насиловать волю.

На это замечание Мейлар энергично и достойным образом возразил: “Никто не должен отказываться быть гражданином, а если в этом священном собрании и найдется кто-нибудь, считающий это звание унизительным для себя, то он должен быть немедленно исключен”.

Все собрание ответило на это аплодисментами и криками: “да, да, мы все граждане!”

Это было триумфом народного оратора. В эту минуту ему принесли национальную кокарду от дворцовой охраны, как залог миролюбия и расположения. Он показал ее парижанкам при общих возгласах: “Да здравствует король! да здравствует дворцовая охрана!” Это может служить доказательством того, как мало было враждебности в сердцах женщин, о которых говорили, как о фуриях или проститутках, подкупленных герцогом Орлеанским или кем-нибудь другим¹¹.

Так как это удовлетворение было получено, то Мейлар продолжал настаивать, чтобы получить еще большее. “Я далек от того, чтобы разделять общие подозрения, но я думаю, что было бы необходимо для успокоения народа совсем вывести отсюда фландрский полк, присутствие которого только увеличивает общественное бедствие и нищету, угнетающую столицу и ее окрестности, хотя бы только и материальным увеличением ежедневных на него ассигнований”.

Председатель Мунье рассчитывал отделаться от женщин, имевших беспокойный и энергичный вид, и ответил, что национальное собрание и король приняли все меры для обеспечения населения продуктами, что будут предприняты еще новые способы с этой целью и что они могут покойно вернуться домой. Этот ответ не удовлетворил ни женщин, ни Мейлара, продолжавших быть настойчивым. Один из депутатов подал счастливую мысль отправить депутацию к королю, чтобы представить ему удручающую картину нищеты в Париже.

Национальное собрание приняло это предложение и распорядилось об отправке во дворец депутации из нескольких человек с председателем Мунье. Парижанки выражали свою радость и обнимали председателя и членов национального собрания. Кроме того, эта депутация должна была настаивать на санкционировании постановлений 4 августа и декларации о правах, согласно ранее принятому уже решению.

Мунье описал, в его Exposé justificatif, интересные подробности отправки и прибытия депутации национального собрания во дворец. “Женщины моментально окружили меня, говорит он, и заявили, что они также хотят сопровождать меня к королю. Мне стоило много труда уговорить, что они могут представиться королю в числе не более шести человек, что не помешало, однако, большинству из них сопровождать наш кортеж.

Мы шли пешком по грязи, под сильным дождем. Значительная толпа жителей Версаля собралась по обе стороны дороги, ведшей ко дворцу. Парижанки составляли несколько толп, к которым примешались мужчины, большею частью покрытые рубищем, озлобленные, с свирепыми взглядами и угрожающими жестами, вооруженные кое-какими ружьями, старыми пиками, топорами, железными прутьями и жердями...

Часть вооруженных мужчин окружила нас, чтобы конвоировать депутацию. Странный и многолюдный кортеж был принят за толпу, охрана бросилась поперек дороги, и мы расступились, стоя в грязи... Собравшись снова, мы продолжали двигаться далее по направлению ко дворцу.

На площади мы увидели выстроенный отряд драгун, дворцовую охрану, Фландрский полк, швейцарцев и Версальскую милицию. Нас узнали, встретили с почетом, и мы прошли сквозь выстроенные ряды войск, причем стоило не мало усилий, чтобы не пропустить толпу вместе с нами. Вместо шести женщин, которых я обещал провести во дворец, пришлось принять в депутацию двенадцать”¹².

Во время драки, описанной в этом рассказе, были ранены две женщины. Между тем народ держался покойно от 3 до 8 ч. вечера и ничего не предпринимал, несмотря на мучивший всех голод, ограничиваясь свистками и отдельными возгласами при виде ненавистного мундира кого-нибудь из дворцовой охраны.

Мейлар остался в национальном собрании для того, чтобы сдерживать женщин, не последовавших за депутацией. Таким образом, парижанки преследовали их цель двояко, воздействуя на депутатов и на короля.

Людовик XVI, получив извещение, покойно вернулся с охоты. Он видел из окон, как толпа рвалась ко дворцу и как старалась проникнуть в запертые ворота ограды. Де Сен-При, министр Парижа, послал спросить женщин, чего они хотят. “Хлеба, и говорить с королем”, - ответили они. Многие из них обратились к маркизу де Вальфон, командиру фландрского полка, горячо прося у него съестных припасов, заявляя, что они не ели уже в течение тридцати шести часов. Маркиз де Вальфон предлагал дать им денег, но они отказались и заявили: “Нам не денег нужно, а хлеба!”¹³ Разве это язык продажных женщин, действовавших за деньги от какой-нибудь политической партии? После этого они выделили депутацию, которая присоединилась к гражданкам, сопровождавшим Мунье во дворец.

Председатель национального собрания был принят вместе с двенадцатью женщинами, которых он и представил королю. Он доложил о чрезвычайной нищете и страданиях от нее в столице и напомнил о просьбе национального собрания, ожидавшего полного признания и утверждения декларации прав и постановлений от 4 августа. Людовик XVI, казалось, был очень тронут бедствием в Париже и приписывал его несчастной случайности. Он заявил, что им употреблены все меры и будут сделаны новые распоряжения о снабжении населения продовольствием. Парижанки были растроганы. Одной из них, семнадцатилетней Луизон, или Пьеретт Шабри, бывшей работнице по ваянию и продавщице цветов в Пале-Рояле, было поручено остальными, благодаря ее миловидности, рассказать королю о нужде женщин. Но, собравшись говорить, она так сильно волновалась, что могла только выговорить слово “хлеб” и лишилась чувств. Растроганный в свою очередь, король приказал привести в чувство хорошенькую молодую девушку и поднести ей бокал вина. Когда она пришла в себя, он отечески обнял ее и обещал обратить внимание на просьбу парижанок.

Очень довольные приемом, они вышли с криками: “Да здравствует король!” Эти возгласы не понравились женщинам, оставшимся на площади, и они обвиняли вернувшихся, что те позволили себя подкупить.

Пьеретт Шабри и ее товарки напрасно старались оправдаться и заявляли, что они не получали денег. Две из обвинительниц накинули ей уже подвязку на шею, чтобы ее удушить, и Пьеретт наверное погибла бы, если бы не вмешались женщины Бабе, Аеро и Леклер, торговки с рынка, которым помогли солдаты дворцовой охраны.

Им нужно было вернуться во дворец, где они получили подписанный королем приказ о подвозе хлеба из Сенли и Ланьи и об устранении всяких препятствий, ставившихся в деле снабжения Парижа съестными продуктами. Кроме того, Людовик XVI вышел на балкон, чтобы засвидетельствовать перед стоявшими внизу женщинами о добросовестности, с какой выполнена была миссия Пьереттой Шабри и ее товарками. Тогда в толпе парижанок раздались возгласы радости и благодарности¹⁴.

Выказав себя благосклонным по отношению к женщинам и расположенным разрешить вопрос о продовольствии, Людовик XVI уклонялся от ответа на вопросы председателя национального собрания относительно утверждения и обнародования конституционных актов. Он предложил Мунье придти за окончательным ответом спустя некоторое время, думая этим выиграть время и обдумать решение. Мунье кстати решил не уходить и ждать положительных результатов.

После выхода депутации женщин подошел ко дворцу другой отряд граждански под командой солдата парижской милиции, по имени Брюмона, которого они заставили взять на себя командование. Охрана тотчас же выступила, чтобы загородить им доступ и их оттеснить. Брюмон был отбит от своего отряда и должен был, спасаясь, обратиться в бегство. Лейтенант Савонниер с двумя другими офицерами бросились за ним в погоню с обнаженными шашками. Несчастный, видя, что его нагоняют, обнажил шашку, чтобы отразить удары и, не имея возможности пробраться к отряду городской Версальской милиции, укрылся от преследований и ударов в барак, прилегавший ко дворцу, крича: “Нас убивают!” В то время как он уже стал изнемогать, виноторговец Шарпантье, принадлежавший к Версальской милиции, выстрелом из ружья ранил в руку Савонниера и этим спас жизнь Брюмона¹⁵. Это первое проявление вражды усилило жажду мести с обеих сторон и увеличило негодование народа против дворцовой охраны: крики раздавались со всех сторон, и, казались, общая стычка была неизбежна.

Этот кровавый эпизод предсказывал и последующие и вызвал сильный страх при дворе. Были приготовлены экипажи для отъезда королевской фамилии. После полудня, как только стало известно о прибыли парижанок, министры Сен-При и Люзерн предложили на совете, чтобы королева уехала в Рамбулье или Компиен, а король остался бы и оказал сопротивление народу, т.е. объявил гражданскую войну. Отъезд нелюбимой Марии Антуанетты помог бы, может быть, избежать важных осложнений, которых опасались. С другой стороны, Неккер торопил короля отправиться в Париж и довериться народу, опираясь на новую конституцию и национальное собрание.

Королева решила ехать, но не одна, а с королем, на которого она хотела сохранить свое влияние. Людовик XVI долго колебался; он боялся, чтобы отъезд его не был истолкован как бегство и не сделал бы благоприятным выступления наместником герцога Орлеанского, что было его постоянной idée fixe. Наконец, он согласился, видимо, на настояния королевы, и было сделано распоряжение об отъезде, но было уже поздно. Народ видел, как королевские экипажи направились от конюшен по направлению к оранжерее: подозрения проснулись, и экипажи были остановлены и возвращены в конюшни под конвоем отчасти национальной гвардии, отчасти группы граждан¹⁶. Это произошло между шестью и семью часами вечера. Столкновение обострялось. За криком и бранью послышался свист пуль. Версальская милиция после случая с Брюмоном смело перешла на сторону парижан и парижанок.

Между версальцами и дворцовой охраной завязалась ружейная перестрелка. По словам некоторых свидетелей, женщины падали раненые¹⁷. Как бы то ни было, адмирал д`Эстен был во дворце, рассчитывая ехать с королем. Полковник Леконтр находился на площади и ждал распоряжений муниципалитета, но не получал их. Он боялся, чтобы голодные толпы не рассеялись по городу и не приступили бы к настоящему погрому. Он едва мог достать от городского управления немного риса и получил обещание доставить шестьсот булок для парижанок, начинавших терять терпенье. Дождь и недостаток единодушия спасли только дворцовую охрану от поголовного избиения.

В то же время женщины, отделившись целой группой от общей толпы, смешались с рядами солдат фландрского полка и умоляли их и офицеров не стрелять по народу и спрятать патроны. Просьбы их сопровождались слезами и поцелуями, и руки солдат, державших ружья, опускались при виде трогательной мольбы, а патроны были переданы Версальской национальной гвардии. Таким образом, фландрский полк, находившийся под влиянием придворных дам, перешел на сторону парижанок.

В противовес утверждению некоторых роялистских писателей, нейтралитет фландрского полка не был вызван вмешательством куртизанок Парижа; со стороны женщин не было ни тени распущенности. Они пришли из Парижа просить хлеба и справедливости и были неспособны на эротические демонстрации, хотя Тэн в своем воображении и представил их в неприличном костюме на основании свидетельства одного очевидца, показавшего перед судом, что он слышал, как солдаты кричали при встрече женщин, что у них будет веселое утро¹⁸. Если бы даже это и было сказано некоторыми солдатами, то все же не может быть достаточным доказательством того, что парижанки воспользовались низкими средствами для привлечения на свою сторону фландрского полка. С другой стороны, некоторые, видевшие, что женщины, одетые амазонками, раздавали солдатам маленькие пакетики, распускали смутные слухи, что войскам раздаются деньги, что также не могло быть доказано. Впрочем, свидетель, хорошо осведомленный о бывших фактах и их точности, Людовик де Массе, человек пятидесяти лет, капитан фландрского полка, засвидетельствовал, что “5-го октября, к вечеру, он находился в полку, когда подошли женщины из Парижа; что несколько позже он и другие офицеры отказывались пропустить женщин в полк, но, несмотря на их строгость, женщины проникли в ряды солдат, но он не заметил ничего необычайного”¹⁹. Свидетельство этого очевидца, наверное, уже не может быть заподозрено в пристрастии к революции. Этот капитан не заметил ничего особенного в поведении женщин. Между тем как неприличие костюма, вызывающие любезности и раздача денег не могли бы не броситься в глаза и не остаться в памяти. Кроме того, незадолго перед этим маркиз де Вальфон разговаривал с парижанками, измученными от голода, они просили у него хлеба и отказались взять деньги. Одним словом, историческая истина та, что неожиданное разоружение фландрского полка было делом добровольным, и войско уступило мольбам, слезам обеспокоенных женщин, поцелуям несчастных, предвидевших близость кровавой схватки и желавшим ее избежать, проникнув в ряды солдат с целью побрататься с ними. Этот факт заслуживает быть отмеченным к чести гражданок Парижа, а также и солдат, сложивших оружие.

Будем продолжать наш рассказ. Леконтр в то же время воздействовал и на офицеров своего полка и охраны, требуя от них сохранения спокойствия. Но муниципалитет в это время отказался доставить обещанный хлеб, толпой овладела ярость: все почувствовали себя освобожденными от обещания не расходиться с парижской дороги и бросились врассыпную по городу. Это было новым ужасным моментом. От Лафайета была получена телеграмма, в которой он выражал надежду на восстановление спокойствия в столице. Это известие несколько ослабило страхи королевской семьи, которая надеялась, что спокойствие в Версале может быть восстановлено, если войска будут убраны. Маркизу Вальфон было отдано распоряжение к восьми часам вечера ввести войска в манеж при больших дворцовых конюшнях; это распоряжение было исполнено немедленно. С другой стороны, д`Эстен распорядился, чтобы удалилась Версальская милиция, которая повиновалась при условии, чтобы первой ушла дворцовая охрана. Охрана уступила, но, уходя, подверглась насмешкам из толпы. Арьергард ее выпустил несколько зарядов, которые попали в национальную гвардию; один получил рану в щеку, а у двух других пули прорезали одежду. Товарищи раненых открыли огонь по королевской охране, которая, в свою очередь, отвечала залпами из мушкетонов. Последующие происшествия привели к общей, хотя и не особенно кровавой схватке. Часть национальной гвардии наполнила дворцовый двор, окружила д`Эстена и требовала боевых патронов. Старый адмирал был удивлен их дерзостью, но отказал в выдаче патронов. Между тем лейтенант Версальской национальной гвардии обратился к сторожу артиллерийского склада и заявил, что пустит ему пулю в лоб, если тот не выдаст ему пороха. За этой угрозой последовала выдача бочонка, который был тотчас же вскрыть на площади, пушки были заряжены и поставлены против дворца с расчетом, чтобы метить по флангу войск, прикрывавших еще дворец, и охраны, пытавшейся вернуться на свои места. Эта была мера предупреждения и устрашения.

Уже наступила ночь, когда толпа, вооруженная пиками, бросилась на площадь и на гауптвахту с криками: “хлеба!” За хлебом послали по всем пекарням и выставили бочку вина. Едва кончился дележ, как подошла толпа женщин и улан, таща одного несчастного из дворцовой охраны, которого обвиняли, что он стрелял по народу. Это был Мушерон, шотландец, лошади которого во время стычки раздробило ногу. Офицеры национальной гвардии отпустили его, но толпа бросилась на лошадь, добила ее и потащила на площадь, где был разложен огонь, чтобы ее зажарить: мясо ее сели наполовину сырое, настолько голод давал себя чувствовать.

Дождь лил ручьями. Многие женщины должны были кое-где укрыться. Некоторые спрятались на гауптвахте фландрского полка, но большинство вернулось в национальное собрание к оставшимся вместе с Мейларом. Галереи национального собрания представляли собою странную картину; это был целый лес пик и железных прутьев. Председательствовал епископ Лангр, заменяя долго не возвращавшегося Мунье. Мужчины держались довольно покойно, но женщины время от времени становились буйными, не довольствуясь своей пассивной ролью. Они прерывали речи, выступали с заявлениями, кричали, жестикулировали, некоторые из них окружили кресло председателя, и он принужден был принимать их поцелуи²¹. Все это, конечно, было не важно и только поддерживало терпение женщин в ожидании возвращения депутации, отправленной к королю, и окончательного решения. Кроме того, Мейлар, имевший способность их успокаивать, смело вмешивался всякий раз, как крики и жесты становились угрожающими. Он прекрасно достигал своей цели, позволяя им в известных границах изливать свою досаду и жалобы. Тем не менее, был момент, когда волнение достигло крайней степени: ружейные выстрелы на площади дали зловещее эхо и так уже в клокотавшей толпе в зале национального собрания. Женщины оглашали воздух криками, спрашивая друг друга, не убивают ли парижанок, стоявших на улице; страшные слухи распространялись среди них, и собранию грозила бы опасность, если бы не храбрость и хладнокровие Мейлара, который и на этот раз предупредил ужасы. Мунье и депутация не возвращались из дворца, и это промедление вызывало ропот и протесты. Спустя несколько тревожных минут, явился один из отправленных депутатов, Гильотен, и сообщил о первом ответе короля. Ответ состоял в следующих словах: “Я глубоко огорчен недостатком хлеба в Париже. Я употреблю все усилия и все средства, какие есть в моем распоряжении, и буду содействовать всеми силами муниципалитету. Я уже отдал самый энергичный приказ о доставке хлеба по всем подвозным путям, всех транспортов, отправленных для надобностей моего славного города Парижа”. При чтении этого приказа парижанки хлопали в ладоши и кричали: “Да здравствует король!”²² После прений собрание выпустило декрет в том же духе и распорядилось о скорейшем приведении в исполнение его предыдущих постановлений относительно продовольствия. Оно уполномочило городские управления требовать в этом случае содействие исполнительной власти и разрешило деревенским хлебопекам ежедневную доставку хлеба в Париж. Это был уже, конечно, успех, но декрет этот не вполне удовлетворял Мейлара, так как он не давал возможности отбирать хлеб у скупщиков. Он высказал свое недовольство одному из секретарей, Фейделю, депутату из Керси, а потом сказал, обращаясь к самому собранию: “Поверьте мне, господа, сделайте то, о чем мы вас просили, если хотите избежать кровопролития”²³. Кроме того, было замечено, что король ничего не сказал в своем приказе относительно декларации прав и прочих конституционных гарантий. Не надолго было затихшее волнение возобновилось снова. Большинство депутатов стало уходить из зала заседания, и, не будучи в силах восстановить порядок, епископ Лангр решил уехать. Было десять часов вечера. При дворе несколько не успокоились относительно намерения народа и войск и боялись того оборота, который принимали события. Охрана обратилась к драгунам, стоявшим у национального собрания, за помощью убрать артиллерийские орудия, угрожавшие дворцу. Мужчины и женщины тотчас же набросились на охрану, как только драгуны прогнали ее. Ужас при дворе удваивался еще и с другой стороны при известии о скором приходе парижской милиции под командой Лафайета. Сам он, конечно, не внушал никакого беспокойства, но был страх, что он не сможет сдержать этой новой волны народной черни, которая нахлынет с милицией. Версальская гвардия перешла на сторону парижанок, фландрский полк разоружился, уступая их трогательным мольбам; теперь парижане могут придать восстанию новую силу, перед которой неизбежно склонятся войска, оставшиеся еще верными двору.

Вопрос о бегстве королевского семейства снова был поставлен на совещании. Явившееся случайно исключительное обстоятельство сразу устранило все колебания. Явившийся вместе с парижанами, переодетый рабочим, молодой герцог Ришелье сообщил, что по пути он слышал в толпе угрозы по адресу королевской семьи, в особенности против королевы, и поспешил скорей во дворец, чтобы предупредить об этом²⁴. Этот рассказ произвел ужасающее действие; сейчас же было отдано распоряжение запрягать новые экипажи, но в ту минуту, когда их подавали, пропуска уже не было. Часовой пригласил командира, который вызвал стражу, и, несмотря на уверения ефрейтора, что в одной из карет находится королева, которая едет в Трианон, офицер отказался пропустить, говоря, что королеве опасно будет сейчас выехать из дворца. Экипажи препровождены были под конвоем назад в конюшни²⁵.

Видя неудавшейся и новую попытку уехать, а положение все более критическим, Людовик XVI решил подписать конституцию и декларацию прав. Давая свою санкцию, может быть с сожалением, он все-таки вынужден был дать ее, и Мунье, ожидавший долгое время, мог, наконец, покинуть дворец и вернуться в национальное собрание вестником о знаменитой королевской санкции.

Он вернулся к одиннадцати часам. С уходом епископа Лангр, собрание осталось без председателя, а многие депутаты также покинули зал заседаний. Из бюро остался только один из секретарей, депутат Фейдель, которого скоро окружила толпа женщин и мужчин, заявивших, что они не уйдут, пока он не установит таксы в 6 су на четыре фунта хлеба и 6 су за фунт мяса. Парижанки потребовали и уже получили от собрания удостоверение, подтверждающее, что они являлись в Версаль просить хлеба и правосудия. Фейдель заявил, что он не может устанавливать таксы на хлеб и мясо, и направил их к муниципалитету, но подвергся оскорблениям со стороны одного молодого человека. После этого одна из женщин заняла председательское кресло и среди суматохи произнесла небольшую речь, успокоившую ее сотоварок²⁶. Тем временем вошел Мунье и занял свое председательское место. Отдав распоряжение о приглашении ушедших депутатов явиться в собрание, он прочитал акт признания королем конституционных постановлений. Этот важный документ был составлен в следующих выражениях: “Я признаю безусловно текст конституции и декларацию прав человека, представленные мне национальным собранием. Подпись: Людовик”.

Толпа рукоплескала, а женщины, тесно окружавшие председателя, просили у него копии акта. Их просьба была вполне удовлетворена; копии королевской санкции, распоряжений относительно продовольствия и декретов национального собрания, по тому же предмету, были вручены Мейлару, который и отправился в Париж в сопровождении части женщин, среди которых была Луизон Шабри.

Король приказал предоставить им свои экипажи и двух конвойных офицеров, но парижанки, согласившись воспользоваться экипажами, отказались от конвоя, сказав, что они сами составят конвой Мейлару²⁷. Было около полуночи. Большая часть амазонок осталась в Версале. Нравственное удовлетворение, которое они получили благодаря их энергичной настойчивости, успокоило их справедливый гнев, но не утолило голода. Они заявили Мунье, что они постятся уже очень долго, и просили хлеба. Председатель сделал распоряжения, и вскоре со всех сторон были доставлены съестные припасы, и зал заседаний обратился в помещение, где происходил народный банкет²⁸. Получилась очень живая картина: ели шумно, с поражающим аппетитом, и во время две женщины разговаривали с Мунье, спрашивая его: “Почему же, любезный председатель, поддерживали вы это гадкое veto?.. Берегитесь фонаря”. Мунье возразил им на это, что они некомпетентны в том, чтобы судить его образ действий, что их вводили в заблуждение, что он всегда готов пожертвовать своей жизнью, но не может идти против собственной совести. Его энергичная речь, дышавшая чувством собственного достоинства, привела гражданок в восторг, и они выразили ему свое восхищение и уважение²⁹.

Отсутствовавшие депутаты, за которыми послали, стали возвращаться, и заседание возобновилось. Парижанки, подкрепившись, снова сделались буйными и требовательными. Мирабо, бывший почти весь день то дома, то на улице среди волновавшейся толпы, пришел, наконец, и при виде беспорядка, царившего в зале, сумел своим властным голосом заставить замолчать крикунов из уважения к национальному собранию.

Женщины, называвшие его “наша матушка Мирабо”, встретили его приветственными возгласами; они хотели, чтобы он произнес речь, но он кстати предпочел промолчать³⁰.

Король прислал сказать национальному собранию, что в Версаль прибыл Лафайет с национальной гвардией и что он желает, чтобы депутаты явились во дворец на совещание для обсуждения положения. Имея в виду уже поздний час времени, национальное собрание отправило председателя с некоторыми из депутатов. Мунье быстро вернулся и сообщил слова короля, который уверял народных представителей, что он и не собирался никогда уезжать, что он никогда не оставит национальное собрание. Ему ничего не стоило солгать. Заседание было закрыто к двум часам ночи, и депутаты разошлись, но многие парижские гражданки остались ночевать в зале и, по свидетельству Жанны Мартин, жены Лаварена, бывшей все время в национальном собрании, “ими ничего не было совершенно неприличного и бесчестного”. Она прибавила, что не заметила ни одного мужчины, переодетого женщиной³¹.

Памятный день пятого октября был закончен. Деятельность этого дня все время проявлялась при поддержке женщин, бывших везде; в национальном собрании и у короля и на площади и всюду одерживавших победу, достигавшуюся благодаря их неутомимой настойчивости и хладнокровию их руководителя. Не считая нескольких бурных происшествий, этот день стоил не много крови.

Мейлар, считавший миссию оконченной, выехал из Версаля в сопровождении нескольких сот гражданок, составивших авангард в триумфальном возвращении всей армии амазонок. На Авеню де Пари он встретился с пятнадцатью тысячами человек национальной гвардии под командой Лафайета. В Париж он возвратился в три часа ночи. Луизон Шабри поспешила вместе с несколькими из товарок в городскую ратушу, чтобы первой принести хорошую весть. Она по-своему рассказала о том, что делали парижанки, и приписала себе более значительную, роль, чем она была в действительности, по свидетельству секретаря муниципалитета, показывавшего в качестве свидетеля перед судом. Она рассказывала, что, получив от национального собрания декреты относительно продовольствия, она была принята королем в особой аудиенции, и он, подписав конституционные акты, поцеловал ее. Эти декреты, рассказывала она, были вручены другим женщинам, которые только что вернулись в дворцовых экипажах в сопровождении Мейлара. Через час явился Мейлар со своим кортежем и вручил мэру Байи копии декретов. Они были прочитаны, и затем Мейлар рассказал о событиях, происшедших в Версале. Затем всем этим измученным и голодным женщинам был предложен завтрак в одной из зал, прилегающих к залу заседаний. Женщины и дети расселись за громадным столом, и в опьянении радостью некоторые принялись сетовать на королеву и обвиняли ее, считая причиной их несчастий³².

 

---

Дата добавления: 2022-06-11; просмотров: 23; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!