Мастерство А. П. Чехова-рассказчика



(По рассказу “Ионыч” )

Литература — это не только отражение действительности, но и особый мир, созданный искусным художником слова. Мы, читатели, погружаемся в этот мир и как бы растворяемся в нем, становимся причастными к переживаниям героев. Читая рассказы А. П. Чехова, я испытываю это чувство.
Рассказы Чехова реалистические. Писатель изображает русскую жизнь конца XIX века. Он писал о представителях всех слоев общества — от нищего до аристократа, всех профессий — от извозчика до учителя и врача. Перед писателем стояла труднейшая задача: обо всем этом рассказать на нескольких страницах.
Чехов — мастер новеллы, особого жанра короткого рассказа. В силу этого автор использовал особый художественный прием: отказался от подробного и развернутого описания героев, используя точные детали для создания образов, добиваясь этим чрезвычайно меткой характеристики.
В рассказе “Ионыч” Чехов создал удивительно яркий образ Дмитрия Старцева. Именно благодаря этому приему автору удалось показать, как в течение десяти с небольшим лет изменялся герой.
Вначале перед нами живой, энергичный молодой врач, который посещает клуб, любит музыку, влюбляется, мечтает.
Краткие характеристики героя в начале каждой главы помогают Чехову показать эволюцию Старцева по отношению к главному в его жизни — к работе: “Прошло больше года таким образом в трудах”. Приехав в город в качестве земского врача, он основное внимание уделяет больным, отказываясь ради них от личного. Постепенно изменяется его отношение к делу: “Каждое утро он спешно принимал больных у себя в Дялиже, потом уезжал к городским больным”. На первый план выступают личные интересы: “У него в городе громадная практика, некогда вздохнуть...”
Постепенно растет и благосостояние Старцева. Первое путешествие в город он совершает пешком, через год “у него уже была своя пара лошадей и кучер Пантелеймон в бархатной жилетке”. Наконец, он ездит на тройке с бубенчиками, “с раскормленным кучером на козлах”. Он обзаводится и недвижимостью: “Уже есть имение и два дома в городе, и он облюбовывает себе еще и третий”. Главным развлечением, “в которое он втянулся незаметно”, стало пересчитывать вечером добытые практикой “желтые и зеленые... бумажки”. Вся его жизнь подчинена грубому стяжательству. Но вместо подробного описания изменившегося характера героя автор рисует маленькую сценку прихода Ионыча в дом, который он собирается купить: “Он без церемоний идет в этот дом... и тычет во все двери палкой”. При этом он “тяжело дышит и вытирает со лба пот”. Ионыч так огрубел, что у него не осталось уважения к людям: сердясь “на больных, он стучит палкой о пол и кричит своим неприятным голосом:
— Извольте отвечать только на вопросы! Не разговаривать!” ,
В душе Старцева не осталось уважения даже к единственному светлому воспоминанию его жизни — его бывшей любви. Чехов дает понять это одной фразой Ионыча, когда тот за ужином в клубе, услышав фамилию Туркиных, переспрашивает: “Это вы про каких Туркиных? Это про тех, что дочка играет на фортепьянах?”
А вот еще одна интересная особенность рассказа: губернского города, в котором развиваются события, автор почти не описывает. Между тем мы чувствуем душную атмосферу. Чехов достиг этого с помощью того же художественного приема: познакомил читателей с “самой образованной и талантливой семьей” в городе — семьей Туркиных. Внешне красивая, их жизнь оказывается до ужаса монотонной: Туркина пишет бездарные романы, незадачливая дочь ее играет на рояле, а Туркин плоско острит. Но здесь Чехов достигает обратного эффекта: если Старцев на глазах читателя совершенно преобразился, то Туркины, казалось, застыли, ничуть не изменились за все эти годы.
Мастерство Чехова проявляется и в умении использовать пейзаж, чтобы еще более оттенить, внести новые краски в описание чувств героя. Его страсть подобна неверному, изменчивому свету луны: пока она есть, Старцев “ждал страстно и рисовал в воображении поцелуи, объятия”, но он отбросил свои мечтания и перестал ждать Котика в тот самый момент, когда “точно опустился занавес, луна ушла под облака”.
Мастерство Чехова-рассказчика проявилось в умении показать большое через малое и таким образом раскрыть в “Ионыче” пошлость и обывательщину, способные убить все человеческое в умном, культурном человеке.

Билет 51

Антон Павлович Чехов

Чехов дебютировал рассказами и сценками в мелких юмористических журналах и не сразу выделился на общем фоне. Ранние произведения его далеко не однородны по художественному достоинству, по своей структуре они близки к жанру анекдота. Ведь юмористические журналы 80-х годов имели в основном развлекательный, чисто коммерческий характер, а поэтому и связывать рождение большого чеховского таланта с юмористической беллетристикой невысокого полета нельзя. Колыбелью этого таланта была классическая литература, традиции которой успешно осваивал юный Чехов.
Тема «маленького человека» характерна для раннего Чехова, можно назвать такие рассказы, как «Смерть чиновника», «Человек в футляре», «Крыжовник» и др.
В ряде ранних произведений Чехова мелькают щедринские образы «торжествующей свиньи», «ежовых рукавиц», «помпадуров». Использует Чехов и щедринские художественные приемы зоологического уподобления, гротеска. В рассказе «Унтер Пришибаев» гиперболизм сменяется лаконизмом, выхватыванием емких художественных деталей, придающих характеру героя почти символический смысл.Не нарушая бытовой достоверности типа, Чехов отбирает наиболее существенные черты, тщательно устраняя всё, что может эти черты затенить или затушевать.
Ранние рассказы Чехова сплошь юмористичны, причем юмор в них весьма оригинален и резко отличен от классической литературной традиции. В русской литературе 19 века, начиная с Гоголя, утвердился так называемый «смех сквозь слезы», «высокий смех». Комическое воодушевление у Гоголя сменялось, как правило, «чувством грусти глубокого уныния». У Чехова, напротив, смех весел и беззаботно заразителен, не «смех сквозь слезы», а смех до слез.
Очень часто в раннем творчестве Чехов комически обыгрывает традиционные в русской литературе драматические ситуации. По-новому решает он, например, излюбленный в нашей классике конфликт самодура и жертвы. Начиная со «Станционного смотрителя» Пушкина, через «Шинель» Гоголя к «Бедным людям» Достоевского и далее к творчеству Островского тянется преемственная нить сочувственного отношения к «маленькому человеку», к жертве несправедливых общественных обстоятельств. Однако в 80-е годы, когда казенные отношения между людьми пропитали все слои общества, «маленький человек» превратился в мелкого человека, утратил свойственные ему гуманные качества. В рассказе «Толстый и тонкий» именно «тонкий» более всего лакействует, хихикая, как китаец: «Хи-хик-с». Чинопочитание лишило его всего живого, всего человеческого.
В «Смерти чиновника» «маленький человек» Иван Дмитриевич Червяков, будучи в театре, нечаянно чихнул и обрызгал лысину сидевшего впереди генерала Бризжалова. Это событие Червяков переживает, как «потрясение основ». Он никак не может смириться с тем, что генерал не придает происшествию должного внимания и как-то легкомысленно прощает его, «посягнувшего» на «святыню» чиновничьей иерархии. В лакейскую душу Червякова забредает подозрение: «Надо бы ему объяснить, что я вовсе не желал... что это закон природы, а то подумает, что я плюнуть хотел. Теперь не подумает, так после подумает!..» Подозрительность разрастается, он идет просить прощения к генералу и на другой день, и на третий... «Пошел вон!!» — гаркнул вдруг посиневший и затрясшийся генерал. «Что-с?» — спросил шепотом Червяков, млея от ужаса. «Пошел вон!!» — повторил генерал, затопав ногами. В животе у Червякова что-то оторвалось. Ничего не видя, ничего не слыша, он попятился к двери, вышел на улицу и поплелся... Придя машинально домой, не снимая вицмундира, он лег на диван и... помер».
«Жертва» здесь не вызывает сочувствия. Умирает не человек, а некое казенно-бездушное существо. Обратим внимание на ключевые детали рассказа. «Что-то оторвалось» не в душе, а в животе у Червякова. При всей психологической достоверности в передаче смертельного испуга эта деталь приобретает еще и символический смысл, ибо души-то в герое и впрямь не оказалось. Живет не человек, а казенный винтик в бюрократической машине. Потому и умирает он, «не снимая вицмундира».

Билет 21

Один день Ивана Денисовича

“В пять часов, как всегда, пробило подъем”. Но барак не шли открывать. Шухов никогда не просыпал подъем. До развода было полтора часа личного времени, и его можно было использовать, чтобы подработать: сшить кому-нибудь чехол на рукавички, богатому бригаднику подать сухие валенки в постель, чтобы он не топал за ними босиком, кому-то услужить, подмести или поднести что-нибудь, можно пойти в столовую и собрать грязные миски в посудомойку — за это накормят. Но там охотников много; а главное, если в миске что-нибудь осталось, не удержишься и начнешь лизать. А Шухов хорошо помнил наказ бригадира Куземина — старого лагерного волка, сидящего с 1943 года уже двенадцать лет, что здесь закон — тайга. “Но люди и здесь живут. В лагере вот кто подыхает: кто миски лижет, кто на санчасть надеется да кто к куму ходит стучать”. Но сегодня Шухов не встал сразу. С вечера ему нездоровилось, за ночь он так и не угрелся. Жалел, что утро уже наступило. Барак огромный, окна обледенели, снутри лед в два пальца толщиной, на потолке бахрома инея.
Утром определенная жизнь: дневальные выносят восьмиведерную парашу, кидают связку сухих валенок. Помбригадира пошел на хлеборезку, а бригадир в штабной барак за нарядами на работу. Все это слышит Шухов, лежащий накрывшись одеялом, бушлатом и телогрейкой.
К нарядчикам не просто каждый день ходить. Их бригаду хотят со строительства мастерских послать на “соцгородок”. А это снежное поле. Вначале нужно выкопать ямы для столбов, на них натянуть колючую проволоку, чтобы не разбежались зэки, а потом уже начать строительство городка. А на холоде огня не развести: нечем топить. Вот и идет бригадир за лучшей работой, да не с пустыми руками, а с полкило сала или даже с килограммом. Шухов думает, а не сходить ли в санчасть, не попытать ли счастья. Он прислушивается к своему состоянию: уж лучше бы затрясло как следует или прошло, а то ни болен, ни здоров. Пришедшие с улицы сообщают, что мороз не менее тридцати градусов. К лежащему Шухову подошел дежурный и сделал замечание: “Щ-854. — Трое суток кондея с выводом!” Шухов жалобно спросил: “За что?” Тут же стали шевелиться остальные, еще не вставшие, чтобы не попасть в карцер за нарушение режима. Шухову обидно, что всегда он вставал первым, а тут... Но отпроситься у Татарина нельзя, это Шухов знает. Он быстро одевается и выходит за Татарином. Никто не заступился за одно-бригадника. Бригадир мог бы сказать слово, но его уже не было. В штабном бараке выяснилось, что никакого карцера Шухову не будет, а просто надо помыть пол в надзирательской. Для этого был специальный зэк, не ходивший на зону, но с некоторых пор он посчитал, что мыть пол для простых надзирателей ему “как бы низко”. Поэтому дергали мыть полы из работяг. Шухов пошел к колодцу за водой, там он увидел, что бригадиры смотрят температуру. Мороз был 27,5. Все ругают неисправный градусник. В помещении Шухов разулся, чтобы не мочить валенки, и щедро налил воду под валенки надзирателей. Те стали ругаться, что он не знает, как мыть полы. Ему сказали, чтобы он лишь чуть-чуть протер и шел отсюда. Шухов бойко управился, он хорошо усвоил: “Работа — она как палка, конца в ней два: для людей делаешь — качество дай, для начальников делаешь — дай показуху”. А иначе б давно все передохли. Шухов бросил за печку невыжатую тряпку, 'вылил воду на дорожку, где ходило начальство, и двинул в столовую. Удивительно, но очереди не было. В столовой холодно, поэтому все сидят в шапках. Едят не спеша, выплевывая кости на стол, когда их наберется куча, сметают на пол. А сразу плевать на пол считается почему-то неаккуратно. Однобригадник Фетюков берег завтрак Шухова. Иван Денисович снял шапку с бритой головы — не мог он есть в шапке. Стал медленно есть остывшую баланду. Самое сытое время лагернику — июнь: всякий овощ кончается, и заменяют крупой. А июль самый голодный — крапиву в котел секут. Шухов не заходил в барак, поэтому не получил пайку хлеба, ел без него. После завтрака пошел в санчасть, но потом вспомнил, что надо купить у Длинного латыша два стакана самосада, завтра уже никакого самосада не будет, поэтому Шухов затрусил в санчасть, скорее решить дело. Фельдшер сказал Ивану Денисовичу, что тот пришел поздно, но все же дал градусник. Температура была 37,2. Фельдшер сказал, что если бы было тридцать восемь, он бы мог освободить, а теперь нет. Шухов вбежал в барак, помбригадира дал ему пайку хлеба с холмиком сахара, а тут уже выгнали на проверку. Сто четвертая бригада, в которой состоял Шухов, опять пошла в свою колонну, видать, бригадир отнес сало. А на строительство “городка” пошли победней да поглупей кто, ну и люто там будет в чистом поле при двадцати семи градусном морозе. Бригада уже ждала шмона1, и Шухов пристроился около курившего сигарету Цезаря, тот, не докурив, дал ее Ивану Денисовичу. Утром шмон легкий. Лишь бы не несли с собой килограмма три продуктов на побег, вот вечером — другое дело. Ищут ножи, всякие запрещенные вещи. Холод вошел под одежду, теперь его не выгонишь. Тщательно считают выходящих. Не дай Бог ошибиться, свою голову положишь. Поэтому надзиратели считают тщательно. Шухов надел на лицо тряпочку — ветер был встречный. Спустил козырек шапки, поднял воротник бушлата. Одни глаза остались открытыми. Напоследок прочитали порядок движения, и колонна тронулась. Из-за того, что ел без хлеба и все холодное, не чувствовал себя сытым. Иван Денисович, чтобы отвлечься, стал думать, как будет писать домой письмо. Наступил новый, 1951 год, и Шухов имел право написать письмо домой, только что в нем напишешь, в этом письме. Из дому Шухов ушел 23 июня 1941 года. Сейчас мало что связывало его с домашними, больше было о чем поговорить с Кильдигсом, с латышом. Да и из дома писали одно и то же: председателя колхоза сменили, колхоз укрупнили, нормы увеличили, огороды урезали до пятнадцати соток. Еще жена писала, что после войны ни девки, ни парни в колхоз не вернулись, на заводы да фабрики поустраивались. Мужиков с войны едва половина вернулась, но и те не идут в колхоз, на стороне работают. “Тянут же колхоз те бабы, каких еще с тридцатого года загнали, а как они свалятся — и колхоз сдохнет”. Мужики же работают красителями ковров, на любой простыне намалюют за час картину. Жена надеется, что Шухов вернется и тоже “красителем” станет. И они тоже поднимутся из нищеты. Все красители себе новые дома поставили за двадцать пять тысяч под железными крышами. Хоть сидеть Шухову еще около года, но разбередили его эти ковры. Жена сообщает, что рисовать легче легкого — “наложил трафаретку и мажь кистью. Да ковры трех сортов: “Тройка” — в упряжи красивой тройка везет офицера гусарского, второй ковер — “Олень”, а третий — под персидский. Но за эти ковры свободно пятьдесят рублей получают, т. к. настоящие стоят тысячи”. Из рассказов вольных шоферов и экскаваторщиков знает Шухов, что прямую дорогу загородили, но люди не теряются: в обход идут и тем живы. В обход и Шухов бы пошел, чтобы не отставать от односельчан. Но, по душе, не хочется Ивану Денисовичу за ковры браться. О воле он пока не мечтает: пустят ли вообще на волю ту, может, еще десятку дадут ни за что. Шухов огляделся и наткнулся взглядом на бригадира. Он крепкий, сильный. Сидит уже второй срок. “Бригадир в лагере — это все: хороший бригадир тебе жизнь вторую даст, плохой бригадир в деревянный бушлат загонит”. Зашли в зону, и, пока бригадиры получают работу, бригада приткнулась в тепле и “запасается” им на день. У Шухова теперь ломит не только спина, но и ноги. Он достал полпайки хлеба и стал медленно жевать, иначе не дотянешь до обеда — пять часов. Есть научился Шухов только в лагере, за восемь лет стал получать удовольствие от того, что долго жевал и мял языком во рту тяжелый сырой хлеб. Рядом сидит кавторанг Буйновский. Он со всеми говорит начальственным тоном — привык на флоте командовать. Если не утихнет, лагерь его сломает. Сенька Клевшин — глухой. Сидел в немецких лагерях, даже в Бу-хенвальде смерть обманул. Теперь отбывает срок тихо. Два эстонца, как братья родные, никогда не расстаются. Все делят пополам, хотя познакомились лишь в лагере. Латыш Кильдикс горюет, что буранов всю зиму нет. Тогда не то что на работу, из барака боятся людей выпустить, до столовой только по веревке дойдешь, иначе заблудишься. В буран не работают, но потом отрабатывают в выходные, и все равно люди ждут бурана. Пришел бригадир и разослал всех по работам: кому цемент, кому воду и песок носить, кому снег чистить и печь топить в не достроенной с осени ТЭЦ. Остались мастера Шухов да латыш. Бригадир сказал, что надо чем-то окна забить, иначе померзнут они в машинном зале, как собаки. Латыш вспомнил, что видел около сборных домков огромный рулон толя. Им и решили забить окна. Зовут Кильдигса Ян, но Шухов называет его Ваня. Прежде чем идти за толем, Шухов достал из заначки мастерок. По правилу надо инструменты вечером сдавать, а утром получать, но Шухов изловчился и теперь при личном мастерке. Нести толь плашмя нельзя — отнимут. Поэтому стиснули между собой и дошли до ТЭЦ тесно прижавшись. Руки только закостенели в худых рукавицах. Толь уже окна вдвое, поэтому нужны планки, а где их брать — отломали перила, теперь надо ходить не зевать, чтобы не свалиться, а другого выхода нет. Окна надо утеплить. Чтобы зэки работали без понукания, они сбиты в бригады. Кормят по работе, поэтому тут не похалтуришь. “Ты не работаешь, гад, а я из-за тебя голодным сидеть буду? Ну, вкалывай...” А если мороз, как сейчас, тем более не рассидишься. Если через два часа обогрелки не сделают, все перемерзнут насмерть. Ни о чем Шухов сейчас не думает, а только о том, как бы трубы соединить и вывести, чтобы не дымили. Бригадир пошел процентовку закрывать, от этих процентов много зависит: лишних двести грамм зэкам, премии надзирателям и начальству, тысячи лагерю от строительства… Стали окна забивать, печь затопили, народ к теплу потянулся, но помбригадира их разогнал делать растворные ящики. Латыш подначивал Ивана Денисовича концом срока. Шухову было приятно, что он заканчивает отсидку, но ему не верилось, что его выпустят. Неужели своими ногами на волю потопаешь? “Считается по делу, что Шухов за измену родине сел. И показания он дал, что-таки да, он сдался в плен, желая изменить родине, а вернулся из плена потому, что выполнял задание немецкой разведки”. Но какое задание — ни Шухов, ни следователь придумать не могли. Так и осталось — просто “задание”. На допросах в контрразведке били Шухова много. И он рассчитал, что если не подпишет эту напраслину, то ему останется одно — “деревянный бушлат”. А на самом деле было так: в феврале сорок второго года на Северо-Западном окружили их армию, есть было нечего, уже даже копыта лошадиные стругали. Стрелять было нечем. Немцы их по лесам ловили и брали. Шухов и побыл-то в плену два дня, а потом убежал, да не один, а впятером. Трое погибли в скитаниях. А двое дошли, и если бы были умнее, то не упомянули бы о двух днях плена, а они обрадовались, что из немецкого плена убежали. Их сразу, как фашистских агентов, за решетку. Уставившись на огонь, вспомнил Иван Денисович свои семь лет на севере. Когда приходилось ночами работать, если не выполняли дневную норму. Не успеешь в лагерь вернуться, а опять на работу гонят. В этом лагере спокойнее. После работы все в лагерь идут и пайка на сто грамм больше. “Тут жить можно”. Один возражает, как же спокойнее, если людей в постелях режут. Но его поправляют, что не людей, а стукачей. Прошумел гудок с энергопоезда — перерыв обеденный. На улице потеплело, градусов восемнадцать. В столовой часть из порций уплывает на прокорм шестерок, дежурных, но как проверишь? “И все те, кто ворует, киркой сами не вкалывают. А ты — вкалывай и бери, что дают, и отходи от окошка”. Сегодня овсянка — сытная каша. Бригадиру двойную порцию, но Тюрин отдает ее помощнику Павлу. При передаче мисок с кашей и грязных повар сбился со счету, Шухов повторил Павлу то же число, что было до этих мисок, но повар заметил, и Павел сказал правильный счет. Сунув лишние миски эстонцам, Шухов заставил-таки повара дать лишние. Шухов рассчитывал, что из двух “закошенных2 I порций” хотя бы одна достанется ему. Хозяином лишних был Павел, и Иван Денисович ждал, как тот распорядится. Павел съел свои две порции, а лишние отдал Шухову с тем, чтобы он одну съел, а другую отнес Цезарю. Иван Денисович боялся, что лишнюю порцию отдадут Фетюкову, “шака-лить он мастак, а закосить бы смелости не хватило”. Рядом сидел Кавторанг. Не зная, что были лишние порции, он съел свою и наслаждался покоем. Павел дал ему дополнительную порцию, и офицер смотрел на нее, как на чудо. Шухов одобрил Павла. Придет время, и Кавторанг научится жить в лагере, а пока его надо поддержать. Шухов понес порцию Цезарю. В конторе была жара, как в бане. Шухов думал, что Цезарь угостит его куревом, но, постояв напрасно, пошел работать. Бригада повеселела: хорошо закрыли процентовку, теперь пять дней пайки хорошие будут. Бригада сгрудилась у печки, где бригадир рассказывал, как его погнали из военного училища за отца — кулака, а потом на пересылке он узнал, что все училищное начальство расстреляли, и тогда он подумал: “Все ж ты есть, Создатель, на небе. Долго терпишь, но больно бьешь”. Шухов занял у эстонцев табака на раскурку. А бригадир все рассказывал, как ехал на поезде, укрываемый четырьмя девушками студентками. (Одну он потом встретил на пересылке и помог устроиться в портняжную, иначе погибла бы, совсем доходила.) Пришел тайком домой, поговорил с матерью, она уже к этапу готовилась, а отца угнали. В эту же ночь ушел с братишкой. Увез его во Фрунзе, там отдал братишку блатным, чтобы жизни научили, больше он брата не видел. Теперь жалел Тюрин, что сам тогда к блатным не пристал. Рассказав о себе, бригадир отправил всех на работы. Кладку решили делать вчетвером, чтобы не стыл раствор: Иван Денисович, латыш, бригадир и Клевшин. Вначале смотрел Иван Денисович сверху на зону, а потом и некогда стало. Только и видел стену, которую клал. Шухов видел, что до него клали стену кое-как, неумело или халтуря. Теперь Иван Денисович думал, как можно исправить впадины и бугры в кладке. От работы вначале вспотели каменщики, а потом высохли. Пришел досмотрщик из зэков — Дэр, стал кричать на Тюрина, что за толь бригадиру третий срок впаяют, но зэки окружили его, а бригадир пригрозил: пусть только пикнет, это будет его последним днем жизни. Дэр разу успокоился, стал уговаривать окруживших его, что его неправильно поняли. Дэр спросил, что же про толь он скажет прорабу, бригадир посоветовал, чтобы сказал, так было, когда сто четвертая бригада пришла. Бригадир требовал, чтобы наладили подъемник, трудно поднимать раствор и шлакоблоки на второй этаж. Ему сказали, что подъемник наладить невозможно, придется “ишачить” дальше. Каменщики клали уже пятый ряд, когда заканчивался рабочий день. Но раствора развели много, и приходилось класть стену дальше, иначе раствор пропадет. Все торопятся, о качестве кладки никто не думает. Шухов ходит и подправляет, чтобы угол не завалился или пузыря на стене не было. Все ушли сдавать инструменты, строиться на перекличку, а Шухов и Клевшин все кладут и кладут стену, чтобы доработать раствор. Зэки уже построились, конвойные считают, а Шухов и Глухой бегут скорее, чтобы их не побили за опоздание. Но все сошло, бригадир объяснил причину. Конвой не может досчитаться одного. Зэки сердятся, что уходит их время личное, а толку-то. Пока не найдут одного, не двинутся. Стали разбираться по бригадам, чтобы определить, кого нет. Определили: в тридцать второй бригаде не хватает человека. За полчаса все замерзли. Наконец увидели недостающего. Все заулюлюкали, взвыли. Оказывается, молдаванин залез на леса, угрелся и заснул, его едва отыскали. Наконец двинулись. В лагерь бежали почти рысью. Теперь еще один шмон. Шухов предупреждает Цезаря, что побежит занимать очередь в посылочную. Тот говорит, что, может быть, посылки никакой нет, Шухову не в тягость, а, может, еще кому очередь можно будет продать. Прошли последние ворота. Теперь зэк предоставлен сам себе. Шухов бросился к посылочной. В очереди Шухов узнал, что очередного воскресенья не будет, так всегда было, что из пяти выходных давали только три, два “зажиливали”. Но и воскресенье могли на зоне испоганить: то затеят перестройку бани, расчистку двора или инвентаризацию. “Больше всего им, наверно, досаждает, если зэк спит после завтрака”. Цезарь пришел-таки за посылкой, а ужин свой отдал Шухову. “...Этого Шухов и ждал”. Забежав в барак, Иван Денисович определил, что запрятанная в матрасе пайка цела, это уже удача. Потом побежал в столовую, как раз успел со своими. Изловчился Иван Денисович и поднос добыл, миску себе с более густой баландой добыл. Свой хлеб четыреста грамм, да двести грамм за Цезаря получил и ел не торопясь. У него сегодня был праздник — в обед две порции оторвал, да в ужин две, такое везение редко выпадает. Хлеб Шухов решил оставить на завтра. После столовой Иван Денисович решил сходить к латышу за самосадом. Денег в лагере не платили, только по заявлению можно было снять раз в месяц. Но Шухов зарабатывал на шитье тапочек, починке телогреек и бушлатов. Вечером Кавторанга Буйновского забрали в карцер за ругань с начальством. После отсидки в каменном мешке десять суток в такой мороз, да еще при кормежке в третий, шестой и девятый дни наверняка заработаешь туберкулез, а после пятнадцати суток — могила. Пожалел Шухов Цезаря, научил, как посылку уберечь, пока ночной шмон будет. Наконец улегся Иван Денисович. “Слава тебе, Господи, еще один день прошел. Спасибо, что не в карцере спать, здесь-то еще можно”. Только решили, что можно спать, как началась вторая проверка. Цезарь за помощь с посылкой дал Шухову два печенья, кусочки сахару и кружок колбасы. “Засыпал Шухов вполне удовлетворенный. На дню у него выдалось сегодня много удач: в карцер не посадили, на Соцгородок бригаду не отправили, обед он закосил, бригадир хорошо закрыл процентовку, стену Шухов клал весело, с ножовкой на шмоне не попался, подработал вечером у Цезаря и табачок купил. И не заболел, перемогся. Прошел день ничем не омраченный, почти счастливый. ...Таких дней в его сроке от звонка до звонка было три тысячи шестьсот пятьдесят три. Из-за високосных годов — три дня лишних набавлялось”. 1959 г.

 

Билет 23


Дата добавления: 2018-02-18; просмотров: 1236; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:






Мы поможем в написании ваших работ!