Пространственно-временные представления средневековья 14 страница



 

123

время - это также и грамматическое время куртуазной песни ".

Субъективное восприятие времени не могло быть неизвестно в средневековой литературе хотя бы уже потому, что начиная с Августина осознавалось различие между “мыслимым временем” и “переживаемым временем”100. Другое дело - субъективное время не занимало в поэтике средневековой литературы того места, на какое оно выдвинулось в современной литературе. В XX веке оно стало объектом анализа, эксперимента и чуть ли не главным героем литературы. Менар считает возможным, применительно к романам Кретьена, говорить о “литературном времени” и о “переживаемом времени”. Способы переживания времени в рыцарском романе, по его мнению, определяются прежде всего внутренним состоянием человека. В горе и в порыве страсти герои романа забывают о времени; влюбленные не в силах переносить время в разлуке 101.

Точно так же, когда один из персонажей цикла “Старшей Эдды”, сгорая от нетерпения поскорее овладеть своей невестой, восклицает: “Ночь длинна, две ночи длиннее, как вытерплю три1

Часто казался мне

месяц короче, чем ночи предбрачные” 102, -

то приходится заключить, что и средневековым скандинавам было знакомо такое восприятие времени, которое зависело от внутреннего состояния человека, придававшего ему относительную ценность.

Применимость понятий “объективный” и “субъективный” к мировосприятию людей этой эпохи - вообще вещь сомнительная. Это противопоставление выражает современное отношение к миру, четко и сознательно разграничивающее внутренний мир человека и помимо него существующую реальность. Но, как мы уже говорили выше, в средние века в субъекте видели “микрокосм”- уменьшенный дубликат “макрокосма”, во всем повторявший мир. Индивид не противопоставлялся природе, миру, он с ними сопоставлялся в качестве аналога. Здесь субъективное и объективное сливались или, лучше сказать, не были еще

 

124

расчленены. Поэтому сомнительна верность утверждения, что время для средневекового автора “не было явлением сознания человека”103. Не вернее ли было бы сказать: время не было только явлением человеческого сознания, ибо оно было и космическим, “объективным”?

Некоторые исследователи выделяют еще одну специфическую форму изображения времени в средневековой поэзии, в частности немецкой: “точечное” или “движущееся скачками” время (punktuelle Zeit, sprunghafte Zeitlichkeit). В поэтическом повествовании время не организовано в процесс, отдельные его моменты не увязаны и не образуют последовательности, и жизнь представляется в виде разрозненных событий, не согласованных между собой во временном отношении. Поэтому и человек в изображении этих поэтов не имеет личного прошлого, настоящего или будущего, - он не историческое существо. Жизнь как бы распадается в восприятии поэта на отдельные события, “порядок времен” ими не определяется, и, только будучи соотнесена с богом, жизнь получает свой смысл 104. Переживая “заполненное” событиями время, средневековый человек мало задумывался над его “внешней”, количественной стороной, и в этом смысле понимание мира было лишено временных определений. Временные отношения начинают доминировать в его сознании не ранее XIII века105.

В предшествующий же период самое время воспринималось в значительной мере пространственно. Именно про-странство, а не время было организующей силой художественного произведения 106. Поскольку, как только что было упомянуто, отдельные эпизоды повествования не осознавались средневековыми поэтами в виде единой временной последовательности, эти разные моменты времени изображались ими как рядоположенные, как части одной картины. Между событиями, происшедшими раньше, и событиями, совершившимися позднее, не устанавливалось преемственной связи, они как бы существовали одновременно. Подобный взгляд, не замечающий развития, становления, располагал частицы времени в пространственной плоскости. Потому-то время и оказывается “скачущим”, а герои рыцарской поэзии - не стареющими и вообще не изменяющимися. Если перед средневековым автором и вставала задача изобразить внутреннее изменение человека, то оно осознавалось не как таковое, а как путь, ведущий героя через некоторое пространство. По мнению

 

125

Э. Кобэла, которому принадлежат многие из этих наблюдений, такое осознание времени вызывалось пониманием его стихии как вещественно-предметной 107.

Если эти наблюдения справедливы, то приходится вспомнить, что подобное отношение ко времени - его “специализация”, скачкообразность его протекания, нечеткое понимание последовательности временных моментов, вещественное осознание времени, сопряженное с отсутствием абстракции “время”, - характерно для “примитивного” искусства. Разумеется, в последнем все отмеченные характерные признаки времени выражены гораздо сильнее, здесь время и пространство, переживаемые в качестве неразрывного единства, выступают в роли атрибутов мифа, ритуала, пронизаны магическими представлениями и неотделимы от ценностного масштаба 108. Главное же различие в восприятии времени в эпоху средних веков и в первобытном обществе состоит в противоположности циклизма архаического сознания и линейности времени в сознании христианина.

Но, пожалуй, с наибольшей силой средневековое восприятие времени выразил Данте. Контраст времени скоро проходящей земной жизни человека и вечности и восхождение от первой ко второй определяют “пространственно-временной континуум” “Комедии”. Вся история рода человеческого предстает в ней как синхронная. Время стоит, оно все- и настоящее, и прошедшее, и будущее - в современности. По выражению О. Мандельштама, история понимается Данте “как единый синхронистический акт”. “Огромная взрывчатая сила Книги Бытия - идея спонтанного генезиса со всех сторон наступала на крошечный островок Сорбонны, и мы не ошибемся, если скажем, что дантовы люди жили в архаике, которую по всей окружности омывала современность... Нам уже трудно себе представить, каким образом... вся библейская космогония с ее христианскими придатками могла восприниматься тогдашними образованными людьми буквально как свежая газета, как настоящий экстренный выпуск” 309. Может быть, частичный ответ на этот вопрос дает другой проницательный читатель “Комедии”, который отметил, что у Данте “ад в то же время Флоренция”, что “ад так наполнен флорентийцами, что туда не могут пробиться грешники из тогдашнего довольно обширного мира” и что уступы Дантова ада - “древни, но населены они новыми обитателями” 110.

 

126

Заселив Ад своими современниками, Данте максимально сблизил между собой разные пласты времени и все их - с вечностью.

Идейный замысел “Комедии” основан на контрасте “жизни вечной” и “жизни быстротечной” 1П. Время человеческого бытия перед божественной вечностью -“меньший срок, || Чем если ты сравнишь мгновенье ока || И то, как звездный кружится чертог”и2. Блаженство достижимо лишь в Раю, “там, где слились все “где” и все “когда”, где царит “одновременность” и нет ни “до”, ни “после”, где единый миг вмещает больше, чем двадцать пять веков, где время уступает место вечности” 113.

Но именно отмеченная выше особенность восприятия времени - слияние библейского времени со временем собственной жизни - свидетельствующая об “антиисторизме” средневекового мышления (в нашем понимании историзма), вместе с тем яснее всего обнажает его принципиальную, неустранимую историчность. В самом деле, человек ощущает, осознает себя сразу в двух временных планах: в плане локальной преходящей жизни и в плане общеисторических, решающих для судеб мира событий - сотворения мира, рождества и страстей Христовых. Быстротечная и ничтожная жизнь каждого человека проходит на фоне всемирно-исторической драмы, вплетается в нее, получая от нее новый, высший и непреходящий смысл. Эта двойственность восприятия времени - неотъемлемое качество сознания средневекового человека. Он никогда не живет в одном лишь земном времени, он не может отрешиться от сознания сакральной истории, и это сознание коренным образом воздействует на него как на личность, ибо спасение его души зависит от его приобщения к сакральной истории. Всемирно-историческая борьба между добром и злом - личное дело каждого верующего. Эта причастность к мировой истории одновременно и исторична и антиисторична.

Противоречивое сочетание “историзма” и “антиисторизма” в западном и в восточном христианстве, было, по-видимому, неодинаковым. В частности, различным было отношение к библейской истории: в изображении сцен страстей Христовых византийцы никогда не соблюдали исторической последовательности, руководствуясь исключительно символическим, а не историческим их смыслом, тогда как на Западе эта последовательность неуклонно соблюдалась114. Православная литургия лишена движения во времени

 

127

в гораздо большей степени, чем католическая, это явствует хотя бы из характера религиозных песнопений 116.

Специфическое отношение ко времени можно обнаружить в любой сфере средневековой жизни. Его нетрудно вскрыть и в юридической практике эпохи. Правовые акты, обычно провозглашавшиеся “навечно”, на самом деле имели силу только в течение ограниченного срока, не превышавшего длительности человеческой жизни, и формула “ad per-petuum” не гарантировала вечной действенности этих актов, требовавших все нового и нового подтверждения. Привилегии государей носили личный характер и возобновлялись при каждой смене на престоле. Пожалования земель и иных богатств церкви и монастырям нуждались в подтверждении и возобновлении, несмотря на то, что дарения в пользу духовенства делались на праве “мертвой руки” и подаренное ему владение считалось неотчуждаемым. Французская монархия была наследственной, тем не менее короли еще при жизни старались провозгласить своих сыновей соправителями. Со смертью вассала его наследник должен был вновь приносить присягу верности сеньору, точно так же, как смерть последнего вызывала необходимость повторения вассалами омажа новому господину. Очевидно, человек не мог распространить свою волю на время, превышавшее длительность его собственного существования. Эта неспособность создать акты, которые обладали бы постоянной юридической силой, обязательной во всех поколениях, по-видимому, препятствовала внедрению идеи завещания, ибо оно основывается на принципе, что воля человека имеет силу и после его смерти. Поэтому дарения делались при жизни 116. Человек не был властен над временем, которого он сам не мог переживать.

Человек не властен над временем, потому что оно - собственность бога. Этот аргумент использовался церковью как основание для осуждения ростовщической наживы. Богатые люди ссужают деньги под проценты на том только основании, что должники пользуются этими средствами в течение некоторого срока, - следовательно, прибыль ростовщика связана с накоплением времени. Торговля временем или “надеждой на время” незаконна, так как оно принадлежит всем существам и дано им богом. Ростовщик наносит своей деятельностью ущерб всем божьим творениям. Продавая время, то есть день и ночь, ростовщики продают тем самым свет и отдых, - ведь день это время

 

128

света, а ночь - время отдыха. Поэтому было бы несправедливым, чтобы сами ростовщики пользовались вечным светом и отдыхом, они осуждены как грешники. Такие аргументы неоднократно приводились богословами в XIII и XIV веках. “Время купцов” оказывалось в конфликте с “библейским временем”. Первое считалось “временем греха”, тогда как второе было “временем спасения”. Сознание горожан стремилось преодолеть этот конфликт; постепенно и церковь в какой-то мере пошла на компромисс с жизненной практикой 117. Но в принципе временная ориентация купцов, ростовщиков, промышленников не соответствовала теологической концепции времени и должна была впоследствии привести к ее секуляризации и рационализации.

Охарактеризованные выше аспекты отношения ко времени - аграрный (или циклический), родовой (или генеалогический и династический), библейский (или мифологический) и исторический - неодинаковы, а иногда и взаимно противоречивы. Циклическое восприятие жизни, определяемое природными ритмами, сменами годичных сезонов, лежало в основе остальных систем отсчета времени. Представление о времени как о повторяющемся цикле сохранялось в средние века также в популярном образе колеса судьбы 118. На протяжении всей этой эпохи сознание возвращается к Даме Фортуне, которая “правила, правит и будет править” миром. Гностические секты придерживались пифагорейской доктрины о переселении душ и круговом времени вплоть до VII века. Идея циклического времени неоднократно возрождалась в средние века под влиянием неоплатонизма и аверроизма. В XIII веке идея об аналогичных фазах, которые повторяются в жизни человечества, как и в небесных вращениях, была распространена среди парижских аверроистов, в частности идеи циркуляции времен в вечном мире развивал Сигер Брабантский, подвергавшийся осуждению церкви 119.

Но представление о циклическом времени проявило устойчивость не только на уровне ученых теорий, но и в народной среде. Аграрное общество жило в ритме, навязанном ему естественным окружением. Как и во внешней природе, в жизни человека последовательно сменяются периоды зарождения, расцвета, зрелости, увядания и смерти, регулярно повторяющиеся из поколения в поколение. И сельскохозяйственные сезоны и сменяющиеся поколения

 

129

людей - это кольца на одном и том же древе жизни. Генеалогический принцип исчисления времени придавал его восприятию антропоморфный характер, каковым было окрашено и отношение к христианству. Локальные религиозные культы, доминировавшие в языческую эпоху, но не изжитые и после христианизации (вспомним поклонение святым и реликвиям), воспроизводили мифологическое восприятие времени, сопряженное с ритуалом, празднеством, жертвоприношением.

Социальная и имущественная неустойчивость значительной части членов феодального общества, усиливавшаяся по мере развития присущих ему противоречий, увековечивала веру в судьбу. На бесчисленных рисунках изображалось колесо Фортуны; сама она в венце “повелительницы мира” восседала в центре диска, приводя его в неустанное вращение; цепляясь за колесо, поднимается ввысь полный надежд юноша; на вершине колеса торжественно водрузился на трон государь; далее стремительно низвергается человек, которого влечет за собой колесо судьбы; внизу распростерта фигура жертвы переменчивого счастья. Идея Фортуны, заимствованная средневековьем у древности, подверглась христианизации. Фортуна оказалась подчиненной богу, который отдал ей в управление “мирской блеск”, по выражению Данте. Фортуна, “правительница судеб”, “крутит свой шар, блаженна и светла”, и перемещает, “в свой час, пустое счастье. Из рода в род и из краев в края, в том смертной воле возбранив участье” 120. Но идея судьбы, многократно встречающаяся у поэтов и философов средневековья, была ассимилирована христианской мыслью далеко не целиком и встречала сопротивление таких видных теологов, как Петр Дамиани, Ансельм Кентерберийский, Бернард Клервосский 121.

Церковь и христианская идеология, преодолевая разобщенность бесчисленных темпоральных шкал локальных и семейных групп, налагали на них свое понимание времени, подчиняя земное время небесной “вечности”. Время как проблема, как чистое понятие существовало в тот период лишь для теологов и философов 122, - массою же общества оно переживалось преимущественно в указанных выше формах природного и родового времени, испытывавших на себе влияние христианской концепции времени, которая порождала особое отношение к истории, специфический средневековый историзм, связывавший смертную

 

 

130

человеческую единицу с целым - с родом человеческим - и придававший жизни новый смысл.

Как уже подчеркивалось, время в средневековом обществе - медленно текущее, неторопливое, длительное время. Его не берегут. Для средневекового отношения ко времени характерно то, что Генрих Бель подметил в Ирландии. “Когда бог создавал время, - говорят ирландцы, - он сотворил его достаточно” 123. В той мере, в какой время циклично и мифологично, оно ориентировано на прошлое. Прошлое как бы постоянно возвращается и тем придает солидность, весомость, непреходящий характер настоящему. Христианство принесло в этом отношении существенный новый момент. Наряду с возрождением библейского прошлого в молитве и таинствах оно создало также и перспективу. Открытая христианством связь времен придавала истории телеологический, финалистский смысл. Настоящее в этом плане не приобретало самостоятельного значения: включаясь во всемирно-историческую драму, оно вместе с тем как бы и обесценивалось ожиданием близящегося Страшного суда и окрашивалось сложным комплексом чувств - надежды на искупление и боязни расплаты за грехи.

Нужно согласиться с мыслью Ж. Ле Гоффа об отсутствии в средние века единого представления о времени и о множественности времен как реальности средневекового сознания 124. Однако не в самом факте этой множественности времен, по-видимому, заключается особенность средневековой темпоральности. Социальное время различно не только для разных культур и обществ, -оно дифференцируется и в рамках каждой социально-культурной системы в зависимости от ее внутренней структуры. Социальное время неодинаково протекает в сознании отдельных классов и групп: они по-своему воспринимают его и переживают, ритм функционирования этих общественных групп различен. Иными словами, в обществе всегда существует не какое-то единое “монолитное” время, а целый спектр социальных ритмов, обусловленных закономерностями различных процессов и природой отдельных человеческих коллективов 125. Однако подобно тому как различные социальные явления, институты и совершающиеся в обществе процессы находятся во взаимной связи и группируются в целостную систему с преобладающим типом детерминизма, ритмы протекания этих процессов и

 

131

функционирования социальных форм образуют иерархию социального времени данной системы. Общество не может существовать, не достигнув известной степени координации множественных социальных ритмов. Поэтому можно говорить о доминирующем социальном времени в обществе. В антагонистической общественной системе социальное время господствующего класса, естественно, является определяющим до тех пор, пока этот класс не утратил реального контроля над общественной жизнью и остается влиятельной идеологической силой. Механизм социального контроля, находящийся в руках правящего класса, включает в себя в качестве важного компонента социальное время. И наоборот, одним из показателей утраты этим классом контроля над общественной жизнью является изменение структуры времени, по которому живет общество.

В средние века церковь держала социальное время под своим контролем, духовенство устанавливало и направляло все течение времени феодального общества, регулируя его ритмы. Всякие попытки выйти из-под церковного контроля времени неукоснительно пресекались: церковь запрещала трудиться в праздничные дни, причем соблюдение религиозных запретов представлялось ей более существенным, нежели получение дополнительной массы прибавочного продукта, который мог бы быть произведен в дни, объявленные запретными для труда и занимавшие более трети времени в году; церковь определяла состав пищи, которую можно было принимать в те или иные отрезки времени, и строго карала за нарушение поста; она вмешивалась даже в сексуальную жизнь, предписывая, когда половой акт допустим и когда он греховен 126. В результате столь мелочного и всеобъемлющего контроля над временем достигалось полное подчинение человека господствовавшей общественной и идеологической системе. Время индивида не являлось его индивидуальным временем, принадлежало не ему, а высшей силе, стоящей над ним. Поэтому и сопротивление господствующему классу в средние века выливалось в протест против его контроля над временем: эсхатологические секты, предрекая близящийся конец света и призывая к покаянию и отказу от благ земной жизни, ставили под сомнение ценность церковного времени. Хилиазм - неотъемлемая принадлежность средних веков, форма в которую отливались социальные чаяния угнетенных и обездоленных. Иногда ожидание конца света перерастало


Дата добавления: 2018-02-15; просмотров: 509; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:






Мы поможем в написании ваших работ!