Об издании журнала «Журналист»

Я исполнил наконец старое обещание, данное самому себе: прошел от истоков до устья по речке, на которой я вырастал.

В наш век все поддается учету. Подсчитали и реки. Их в стране, кажется, двести пятьдесят тысяч. Усманка обязательно попала в это число, хотя речка она и маленькая.

Для меня эта речка была первой и едва ли не главной жизненной школой. Если б спросили: что всего более в детстве помогало тебе узнавать мир? Я бы ответил: речка.

Мать говорит, что в год, когда я родился, заросли тальников, ольхи и черемухи подходили с реки к нашему дому, хотя дом стоял от воды почти в километре. В зарослях находили приют соловьи. Соловьиная трель по ночам была такой громкой, что приходилось закрывать окна, иначе спавший в подвешенной к потолку люльке младенец вздрагивал и ревел... Я соловьев возле дома уже не помню. Но дорожки к реке в поредевших зарослях лозняка, перевитого хмелем, в памяти сохранились. Лет в пять, замирая от страха, я осилил такую дорожку. И с того лета речка для меня стала самым желанным местом.

Плавать мы, жившие у реки ребятишки, учились так же естественно, как учатся в детстве ходить. Так же само собой приходило умение владеть веслом, переплывать плес, держась за лошадиную гриву. В какой-то момент мальчишка одолевал страх и прыгал, как все, вниз головой с высоких перил моста, пробегал на коньках по первому льду, который прогибается и трещит. Каждый человек должен иметь в своем детстве эти уроки. И у каждого из нас они были.

Однажды в солнечный день я опустил с лодки голову к самой воде и увидел гладких шустрых жуков, каких-то козявок, скопище мелких живых красных и черных точек.

Полдня мы пролежали с приятелем на носу лодки, наблюдая свое открытие.

А сколько радостей и открытий давала в детстве рыбалка. Рыболовами у реки становятся рано. Помню: ловля вначале велась подолом рубахи, потом старым мешком, потом удочкой на крючок, добытый у «лохмотника» за охапку костей и тряпок. Лет в десять на чердаке я обнаружил свою плетенную из хво -

роста колыбельку, и мы с приятелем стали владельцами снасти под названием «топтуха». На мелких местах двое мальчишек тихонько подводят к берегу снасть и начинают топтать, шелюхать ногами в кустах и осоке. Вынешь «топтуху», в ней щуренок или налим, язи, окуньки, пучеглазые раки. Окоченев от лазанья по воде, мы грели животы на песке и опять лезли «топтать».

С «топтухой» мы уходили далеко вверх и вниз по течению Усманки, и только теперь по-настоящему я могу оценить, сколь много дарил нам каждый день этих речных хождений.

Мы находили в пойме утиные гнезда, видели, как кидается в воду, вытянув когти, большая птица скопа, замечали, как невидимкой бегает по траве коростель, как, притаившись на одной ноге, терпеливо поджидает лягушек цагщя- Мы находили бобровые норы, знали, на каких плесах в осоке дремали большие щуки, научились руками в норах ловить налимов и раков.

Сама речка, таинственно текущая издалека и уходившая по осо-кам и лознякам неизвестно куда, будоражила любопытство. Откуда, зачем и куда плывет задумчивая вода? Перебрав по пальцам знакомые села, я обнаружил: они все стоят на реке. В десять лет я думал, что это река, делая бесконечные петли и повороты, считала нужным пройти как раз у села. Лет в тринадцать я понял: не вода к людям, а люди тянулись к воде, вся жизнь ютилась возле воды.

Возле воды по лугам бродили коровы, к реке на ночь выгоняли пасти лошадей, в июне косари валили над Усманкой травы, к реке шли с ведрами за водой, к реке несли полоскать белье, у реки по вечерам деревенские девки собирались петь песни, по берегам в чаплыгах ходили два сельских охотника Усанок и Самоха, с реки зимою на маслобойню возили в санях прозрачно-синие глыбы льда. Купание летом, костры на берегах осенью, плавание в лодке по весеннему половодью... Только теперь понимаешь, сколько радости дает человеку великое чудо – река, пусть даже маленькая.

Кажется, в книжке для третьего класса я прочитал рассказ «Откуда течет Серебрянка» – рассказ о том, как мальчишки решили узнать, откуда течет их речка. Я тогда еще думал: хорошо бы и нам по Усманке... Но прошло тридцать лет. И нынешней осенью вдруг я почувствовал: со старым другом надо увидеться.

Перед поездкой два вечера я просидел в Исторической библиотеке, задавшись простым вопросом: а что известно людям о маленькой речке? Оказалось, известно, и даже немало.

Первым в бумагах речку упомянул русский посол Михаил Алексеев, ехавший из Турции на санях (1514 год): «Бог донес до Усманцы по здраву».

Другими словами, ничего с послом на опасном пути не случилось, а доехав до Усманки, посол почувствовал себя уже дома, хотя до Москвы было еще пятьсот с лишним верст. В то время по Усманке проходил юго-восточный край Русского государства. Степь, лежавшая за рекой, называлась Нагайской степью. Из нее на русские села (названия их сохранились поныне – Чертовицкое, Нелжа, Животинное, Ступино, Карачун) нагайцы совершали набеги: уносили имущество, брали скот, на веревках повязав к седлу, уводили невольников.  При  царе

Алексее Михайловиче решено было оградить государство от татарских набегов. Двадцать лет строилась знаменитая Белгородская черта – высокий земляной вал, деревянные надолбы и деревянные крепости-городки. На этой черте, тянувшейся лесостепью из-под Тамбова на юг, Усманка была естественным рубежом, через который татарам не просто было прорваться. Сама река, леса по ней, болота и топи были преодолимы только на «перелазах». Вот тут, в уязвимых местах на пустынной «богатой рыбными и бортными угодьями «речке», русский царь велел построить крепости-городки.

1646 год. На Усманке против «татарского перелаза» строится городок с названием Орлов. «За год двести тридцать драгун – Кирюшка Бучнев и Савка Коноплин со товарищи построили город». Читая эти строчки в пожелтевших бумагах, я волновался. Я вспомнил, что в пятом классе сидел за одной партой с Ваней Бучневым и был в нашем классе отчаянный двоечник Коноплин Петька. Наверняка это были потомки тех самых «драгун», рубивших крепость на берегу Усманки в 1646 году. Наверняка те самые двести тридцать служилых людей дали начало распространенным в нынешнем Орлове фамилиям Солодовниковых, Песковых, Прибытковых...

Жизнь моих сельских пращуров была беспокойной. Леса, земли и воды было тут много, но каждый час ждали набегов. Сторожевым постам, выступавшим за Усманку в «дикую степь», воевода предписывал: «Два раза кашу на одном месте не варить. Там, где обедал, – не ужинать. Там, где ужинал, – не ночевать». Одним словом, глаз да глаз нужен был на границе, проходившей по Усманке. Орлову городку надлежало охранять по реке линию в двадцать восемь верст. Это как раз те места, где я мальчишкой ловил налимов и раков.

Петр I, начав строительство кораблей, из селений по Усманке требовал провиант, лошадей для вывозки леса, плотников на строительство, в селе Парусном шили для кораблей паруса, в селе Углянец (от Орлова в семи километрах) жгли уголь для кузниц. В низовьях Усманки, на затоне Маклок была основана «малая верфь», где строились легкие челноки и лодки довольно больших размеров. Еще я узнал, что Усманка – это значит Красивая. Она оказалась почти единственной речкой в нашей стране, где к двадцатым годам этого века сохранились бобры и где расположен сегодня Воронежский заповедник.

Усманка течет с севера к югу, а потом делает петлю и течет назад с юга на север. Длина реки – сто пятьдесят километров. Эти сто пятьдесят километров мне с посошком и предстояло пройти.

Начало реки... Для меня всегда это было притягательной тайной.

Началом Усманки я ожидал увидеть родник (думал: напьюсь незамутненной воды и пойду), но я ошибся. Истока речки долго не мог найти. Наконец общим усилием пастуха, двух стариков и молодого шофера место рождения Усманки было предположительно найдено. Между деревнями Московской и Безымянкой лежит понижение, когда-то непроходимое из-за топей, зарослей тальников, камышей, ветел, березняков. Из этого «потного места», «кишевшего куликами и утками», тихо и незаметно утекал ручеек, названия которому тут не знали. Теперь «потное место» было сухим. Несколько одиноких ветел росло

между полями подсолнухов и пшеницы. Хорошо приглядевшись, можно было заметить что-то вроде ложбинки. Простившись со стариками, я и пошел почти незаметным руслом. И только к вечеру в гриве осоки и почерневшей таволги увидел зеркальце чистой воды. Размером с городское окно колдобина, но вода светлая, в ней отражалось вечернее небо и куст лозняка с лимонными листьями. Я умылся у бочага, до смерти перепугав жившего в нем лягушонка.

С этого места русло я уже не мог потерять – оно обозначено было по полю полоской высокой травы. Русло без мостков и каких-нибудь насыпей пересекали полевые дороги.

—Это Усманка? – спросил я шофера, гнавшего по дороге машину-цистерну.

—Усманка, – сказал парень.

—А что везете?

—Воду везу на ферму со скважины. Речка у нас вон какая теперь...

Речка была без воды. В любом месте полосу трав можно было пройти, не замочив ноги. На несколько километров – сухая степь, и в ней травяной призрак реки...

Первую ночь я провел в стогу пшеничной соломы. «Гостиница» эта кишела мышами. Мыши возились и шуршали около уха. Но было тепло и уютно. Светила большая луна. Синевато блестела роса по озими. В «нагайской степи» за речкой двигался огонек трактора. Сова, привлеченная писком мышей, несколько раз неслышно пролетала у лаза в мою ночлежку...

А потом было девять дней путешествия. Я увидел, как в травах все чаще и чаще сверкала вода. По руслу тянулась цепочка мелких болотец и озерков. Появлялись кусты лозняка, камыши, одинокие ольхи, кусты калины и ветлы. Протиснувшись в одном месте сквозь заросли, я в первый раз увидел в светлой воде маленьких рыбок. Река понемногу, постепенно и тайно набухала в зарослях родниковой водой. Но вода все еще не текла. Спичечный коробок, кинутый в светлую лужицу, так и остался на месте. На буграх по-над поймой белели в лозинках старые села: Стрельцы, Пушкари, Сторожевое. Под селом Красным я присел закусить, наблюдая за мальчиком с удочкой. И тут в первый раз услышал журчание. Я подошел к мостику для полоскания белья и увидел: поплавок на удочке у мальчишки медленно тянет течение. А в узком рукаве между камышами вода журчала и маленькой силой своей качала одиноко стоявшую камышинку.

Так зарождалась речка. Текла она, как все равнинные воды, извилисто, то разливаясь неширокими плесами, то ручейком, по которому проплыл бы только бумажный кораблик. Встречаясь с людьми, я заводил разговор о реке. И все до единого разговоры кончались невесело: речка меняется. «Вот с этой ветлы перед самой войной мы прыгали вниз головой, лет пять назад можно было еще купаться. «А сейчас – тапочки не замочишь...»

За городком Усманью речка делает поворот и прячется от людей в лес. Попытавшись двигаться поймой, я понял, что в этом месте Усманка превращается в Амазонку: непролазные чащи крапивы, ольшаника, топи, заросшие лоз -

няками, болиголовом, крест-накрест лежат осины, срезанные бобрами, – не то что пришлый татарин когда-то, но и здешние люди сегодня не рискнут перейти Усманку в этих местах. Лесными дорогами, оставляя речку по правой руке, я прошел до знакомых кордонов, и тут, взяв лодку, мы с приятелем двигались уже водным путем.

Для лодки и тут, в заповеднике, река во многих местах непролазна, она заросла, заболотилась, обмелела. Но сердце у меня притихло от радости, когда уже в сумерках лодка выбралась на широкие плесы. Нигде в другом месте я не видел более тихой воды. Черные ольхи и зеленые ивы отражались в красноватом вечернем зеркале. Речка разрезала тут знаменитый Усманский бор. И вся жизнь заповедного леса тянулась сюда, к берегам. Пронесся, едва не чиркая крыльями воду, и сел на упругую ветку голубой зимородок. Козодой летал, почти касаясь крыльями лодки. В кустах за вывороченным половодьем ольховым коблом кто-то топтался и чавкал. Неслышно опуская весло, мы подплыли вплотную и замерли. В двух метрах от лодки кормилась семья кабанов. Протянув весло, я мог бы достать темневшую из травы спину беспечного годовалого поросенка...

Три часа не спеша мы плыли по вечерней реке. Две стены черного леса, а между ними – полоса неба вверху и те же звезды, повторенные сонной водой, внизу. На повороте у камышей бобр ударил хвостом так близко, что окатил сидевшего на носу лодки брызгами. В глубине леса ревел олень. Ему отзывался второй от реки. На берегу, как залетные пули, прошивали кроны дубов и тяжело падали в темноту желуди. Иногда желудь срывался в воду, и тогда казалось: не с дерева, а с самого неба падало что-то в реку.

При свете фонарика я записал в дневнике: «Заповедные плесы. Счастливый день. Все было почти как в детстве...» Я не знал, что завтра и послезавтра будут у меня грустные дни.

А началось все сразу, за воротами заповедника. Вода кончалась насыпной плотинкой, и стало ясно: не будь плотины, плесов бы не было. Всего, что собирает Усманка в верхнем течении и в заповедных лесах, едва-едва хватало для сохранения старых бобровых плесов. А ниже плотины лежал сухой и черный каньон. Берега с обнаженными корневищами пней, с налимьими норами и всем, что составляло когда-то тайну реки, теперь были сухими и пыльными. Ключик посредине песчаного дна был таким мелким, что красногрудая птичка, прилетевшая искупаться, едва замочила лапки. Но плотина была нужна заповеднику.

Я вспомнил: и раньше хорошую воду на малых равнинных реках держали мельничными запрудами (на Усманке их было кажется, девять). Но через слив у плотины всегда бежал избыток воды, и, главное, на всем течении речку питали подземные родники, прибрежные бочаги и болотца, ручьи, бежавшие из лесков и с мокрых лугов. Теперь тощая Усманка, выбегавшая из леса в открытую солнцу и ветру степь, ничем не питалась...

Около сорока километров прошел я почти умиравшей рекой. Это были знакомые с детства места, знакомые села: Приваловка, Желдеевка, Енино, Лу -

кичевка, Углянец. В тех местах, где были когда-то лески и нависавшие над водой лозняки, не было теперь ни единого кустика, ни единого деревца. Лугов тоже почти не осталось. Пашня подходила местами до самой воды. Местами побуревшая пашня была брошена, на ней качались чертополохи и малиновым цветом маячил колючий татарник. Ни одной мочажины, ни единого ключика не текло в реку. Местами можно было только угадывать руслица пересохших ручьев. Река, прежде кудрявая от растений и таинственная оттого, что в воде все повторялось, как в зеркале, теперь лежала раздетой и беззащитной. Берега, обозначавшие прежнее русло, теперь заполнены были смытым песком. И только посредине песчаной реки текла вода, местами такая мелкая, что были видны спины у пескарей, убегавших от моей тени...

У деревни Углянец, единственный раз в среднем течении, встретил я рыбаков. Четыре продрогших парня поочередно бродили в воде с маленьким, частым, как решето, бредешком. В пластмассовом прозрачном мешочке был жалкий дневной улов – десятка два пескарей и в ладошку – щуренок. И это были места, где «топтухой» я ловил ведро рыбы, где взрослые бреднем и неводами ловили пудовых щук и в одну тоню доставали полвоза лещей, где «местная рыба» была таким же обычным продуктом питания, как и картошка...

Наиболее грустным был час, когда я дошел наконец к местам, особенно мне дорогим. Вот бережок, на котором я любил сидеть с удочкой. Теперь от него до воды по песку шагов сорок. Вот «Селявкина яма». Двое мальчишек, закатав штаны, возились у берега. С этого берега я прыгал вниз головой, а на середине плеса «не было дна». Я попросил мальчонку дойти к середине реки. Мальчик прошел через плес – и везде воды ему было ниже колен. В помине не было заводей с кругами зеленых кувшинок, с осокой и тальниками, с бело-розовым цветом куриной слепоты. Вон там, где проходит теперь дорога, был мостик, с которого полоскали белье, за ним было «девичье куплище», где утонул не умевший плавать юродивый нищий.

Не было у реки теперь луга, опушенного лозняком и ракитами, луга, где на моей памяти мальчишки пасли лошадей, где вызревали богатые сенокосы, где в топких местах водились утки и чибисы, где в самом начале лета «на троицу» собирались повеселиться несколько тысяч людей из села Красина, из Орлова, из Горок. Теперь луга были вспаханы. И остаток зеленого лоскутка исчезал у меня на глазах. По-над берегом взад-вперед ходил голубой трактор с плугом. Пыль бурым холстом повисала в том месте, где обычно по осени лежали туманы...

Я подошел поздороваться с трактористом и спросил: что собираются тут посеять?

—А хрен ее знает что! Расти ничего тут не будет.

—Зачем же пашете?

—А наше дело какое, наше дело пахать...

Не стану перечислять всех людей, с которыми пришлось говорить в эти дни. Единодушно все сокрушались: «Да, река...» Но отчего? Кое-кто помоложе пожимал плечами: «Не поймем. Сохнет, и все...»

В деревне Енино я полдня посидел с Павлом Федоровичем Ениным. Старика я встретил на берегу. Он сидел, опершись на палку, и вел разговор с бабами, доившими коров по другую сторону речки.

– Что, дедушка, вышел погреться? – приветствовал я его голосом, каким обычно говорят с малышами и стариками.

Но старик ответил трезво и рассудительно:

– Мне, сынок, тут, у речки, и курорт, и телевизор, и все, что хочешь...

Старику было девяносто два года. Но только ноги отказались ему служить. (Внук Мишка приводит деда к реке.) Голова у этого, наверно, самого древнего человека на Усманке в полной исправности. Мысли ясные, а редкой памяти я позавидовал. Старик во многих подробностях, с именами друзей, погибших и выживших, рассказал о войне в Порт-Артуре, где он отличился. Я услышал, как тут, возле речки, в июне 1903 года за самовольный покос монастырского луга пороли енинских мужиков. «Сам губернатор с войсками приезжал из Воронежа руководить поркой». Старик помнил не только имена мужиков, но также и количество плеток, «определенных для каждого доктором». Старик вспомнил, как держался каждый из тех, кому задирали рубаху и клали книзу лицом. «Митроха Акиньшин показал кулак губернатору: я, ваше превосходительство, так могу стукнуть – кости не соберете... Ему, Митрохе, больше всех и досталось. А Иван Бородин сам лег. Братцы, говорит, не робейте. Земли наберите в рот, чтобы крику бабы не услыхали...»

За «хожалость и опытность» в двадцатых годах Павла Федоровича выбирали первым председателем в Орловский сельский Совет. Но главным и любимым делом, о котором старик вспоминал с удовольствием, была мельница. «Она помещалась как раз вот тут, где сидим... А там, где бабы с ведрами переходят, была плотина. Каждое лето плотину всем миром строили. Я мельником был...»

Усманку Павел Федорович знал хорошо. И когда зашел разговор о переменах на речке, сказал:

«Без причины, сынок, и прыщик не вскочит. Всему есть причина. Вон, видишь, синеет пустошь? Там был лесок. Его срубили. Далее под Углянцем лес подходил к самой речке. Тоже частично срубили. Под Орловом хороший осинник и березняк рос. Срубили. Около Горок ольшаники были. От них остался маленький лоскуток. Вот уж совсем недавно тут у нас около Забугорья ольховый лесок свели.

Рубить начали, помню, в 14-м году. Рубили воровски, считая, что рубим «не наше», а чье-то чужое. Орловский лесок свели в 23-м хавские мужики. Считали: «Теперь это наше, можно распоряжаться». В войну беда заставляла рубить. Солдаты рубили, чтобы мосты навести, вдовы рубили – детей обогреть. Позже, считаю, рубили просто по глупости – все, что росло над рекой, было как бы ничейное. Срубили лески, срубили до хворостинки и потравили коровами лозняки. Вот и раздели речку до основания. Ключи, которые текли из лесков и болотин, высохли. А потом пошла пахота. Пашут до самой воды. Смытая в речку земля забила, затянула все родники. Откуда же браться воде?...»

...Трактор, пахавший луг у Орлова, я встретил на другой день после встречи с енинским стариком и сразу пошел в село той самой улицей, по которой в детстве бегал к реке. Хотелось узнать: велика ли корысть от пахоты возле речки?

Директором Орловского совхоза оказался однофамилец мой Песков Илья Николаевич. Я приготовился к драке. Но неожиданно ни директор, ни сидевший в конторе агроном Михаил Семенович Котов драться не захотели.

—Да, речку губим, – сказал агроном.

—Губим. И, главное, без толку губим, – сказал директор.

В разговоре прояснилась такая картина. Орловский совхоз решено было сделать овощеводческим: «Вы близко к городу, у вас речка, ведите поливное хозяйство...» – «Мы возражали против распашки лугов (возражали, как видно, робко!). Но нас не послушали». В результате привезли в совхоз из Воронежа карту «овощного севооборота», где обозначено было, что осушить у реки, что распахать, где убрать остатки кустов.

Распахали по этому плану шестьдесят шесть гектаров приречных лугов.

– Наверно, большой урожай собираете? Вот точная запись директорского ответа:

– В 67-м году взяли с гектара по сто тридцать центнеров огурцов. В 68-м взяли столько же. А в 69-м – ноль. Ничего не взяли... Теперь эту землю даже и залужить вряд ли придется.

Вот он, печальный итог пахоты возле речки: лугов, на которых, плохо ли, хорошо ли, кормилась скотина, теперь нет; обезвожена речка (поливать пашню в пойме, как теперь выясняется, нечем -«мальчишки, дурачась, запрудят вверху ручеек, и все, воды у нас нет»); и нет злополучных огурцов, ради которых составлялась в областном центре земельная карта, ради которых и теперь еще трактор продолжает распахивать пойму.

Мне захотелось узнать, чьей же мудростью все это освящено. Директор достал из сейфа затейливо разрисованный ватман, и я прочитал: «Воронежская землеустроительная экспедиция. Начальник – Боженов, инженер – Ягодкин, начальник партии – Симонов».

– Скажите, Михаил Семенович, – спросил я совхозного агронома, – что это – неграмотность? Или дело в чем-то другом? «Устроителям земли» и вам лично разве не ясно было, чем кончается пахота берегов тут, на степной речке?

Ответом было молчание. Этим разговор и окончился. Бывают минуты, когда людям стыдно глядеть друг другу в глаза.

Остаток пути по Усманке показал: там, где сохранился в пойме кустарник, где сберегли хотя бы малый лесок и земли не тронуты плугом, речка сразу же оживает. Получая сверху лишь малость воды, Усманка в этих местах живет «автономно». Появляются родниковые плесы, тростниковые заводи. Уже нельзя беспрепятственно проходить берегом – путь преграждают топкие луговины и ручейки. В таких местах вода наполняется жизнью. У села Горки первый раз за дорогу я спугнул стайку чибисов и встретил мужчину-удильщика. А выйдя на

лесной берег под Новой Усманью, не поверил глазам – большой ширины водная гладь сверкала под солнцем.

—Это что, озеро?

—Нет, это Усманка, – отозвался парень, чинивший лодку.

Такими же плесами река разливалась и у села Репного. Полоса леса и мокрый, заросший лозняком луг питали водой и хранили Усманку в этом месте. Я присел возле Репного на бережок. Десятка два лодок стояло тут на приколе. По воде расходились круги от рыб. Плесы казались бездонными. Чуть пожелтевший лес спускался к самой воде. От реки в чащу уходили поросшие ежевикой тропинки. Вот такой я помнил речку моего детства. Такой хотелось видеть ее во всем течении. Просто не верилось, что широкие плесы небрежением человека превращаются в жиденький, бегущий по лескам ключик.

И последняя дневниковая запись: «От Виневитинского кордона плыл до устья на лодке.......

Выбегая из бора, речка делает в травах у лозняка прощальный изгиб. И вот уже, приподнявшись в лодке, я вижу воды другой реки. Сейчас Усманка с ними сольется. Рядом с лодкой плывут кленовые желтые листья, плывет оброненное птицей перо. Вода светлая, торопливая. Куст ивняка... И вот уже нет Усманки - лодка плывет по тихой реке с названием Воронеж.

У каждого из нас есть «своя речка». Неважно какая, большая Волга или малютка Усманка. Все ли мы понимаем, какое это сокровище – речка? И как оно уязвимо, это сокровище?! Можно заново построить разрушенный город. Можно посадить новый лес, выкопать пруд. Но живую речку, если она умирает, как всякий живой организм, сконструировать заново невозможно.

Последние годы во всем мире идет озабоченный разговор о воде. Вода становится одной из главных ценностей на земле. Но когда говорят: «Миссисипи мелеет» или «Мелеет Дон», не все понимают, что корень проблемы лежит на берегах маленьких Усманок и даже безымянных речек и ручейков. Жизнь зародилась, осела и развивается около рек. Только-только пробившийся из земли ключик без пользы уже не течет. Но, кроме благ и радостей, отдаваемых всему живущему на ее берегах, речонка упорно несет свою воду в «общий котел», из которого пьют сегодня огромные города и крупные промышленные центры. И если какой-нибудь город начинает страдать от жажды, если мелеют большие реки, первую из причин этому надо искать там, где расположены «капилляры» водной системы, – на малых речках.

Проверим это, к примеру, все той же Усманкой. Река эта – главный приток Воронежа. Воронеж – река немалая. На ней, как известно, рождался российский флот, на ней вырос большой промышленный город. Но город вот уже несколько лет страдает от жажды. И скоро мы будем иметь, так сказать еще одно «море». Плотина строится исключительно для того, чтобы задержать воду, ибо река не в силах уже напоить промышленный город. Слов нет – город велик, воды надо много. Но, с другой стороны, и река, по которой когда-то шли на Азов корабли, основательно обмелела. А это следствие того, что главный ее приток и еще какие-то речки и ручейки недодают воду.

В чем я вижу смысл разговора об Усманке? В том, чтобы каждый из нас понял: рек незначительных нет! Надо беречь каждый ключик чистой воды. Это обращение «ко всем» мне кажется важным, потому что многие беды проистекают от наших незнаний, равнодушия и беспечности. Но было бы ошибкой ограничиться только «просветительством» и призывом: беречь! Судьба воды зависит главным образом от того, как мы хозяйствуем на берегах рек. Всякий соблазн рубить лес, «который поближе», соблазн находить «местную целину» для распашки в водоохранной зоне, осушать без большой на то надобности пойменные озерки и болотца до сей поры нужным образом не пресекался. А именно это требуется, чтобы сохранить на земле воду. Реки надо считать важнейшей государственной ценностью. Только так можно уберечь Радость, которую нам дают текущие воды, и возможность в любую минуту утолить жажду. Ибо нет на земле напитка лучшего, чем стакан холодной чистой воды.

Комсомольская правда. 1970. 29 ноября

 Г.Г. Радов [1915-1975]

Безнаказанность

Во что обходится!

Этой истории одиннадцать лет, я же познакомился с ней позапрошлой зимой: пришло письмо из города Тима.

Яблочный этот городок – в Курской области. Помню декабрь сорок первого года, когда Тим освобождали от оккупантов. С военным корреспондентом «Правды» Ульяном Жуковиным мы добрались до центра городка в то же утро: Тим был разбомблен, изувечен. А потом, летом, его снова занимали фашисты, и жгли, и рушили... И когда навещал его после войны, он еще не отстроился как следует. А от железной дороги неблизко - это я к тому, что понимаю жителей: для каждого из них новый дом – праздник, а уж новая районная больница тем более – как ее ждали! Старая мала, а в областную не наездишься...

Больница строилась десять лет. Десять! - и какая прорва бумаги исписана: решения, приказы, телеграммы... Но ничто не действовало: «стойкие» попались строители! Наконец забрезжил рассвет: 30 июня 1971 года объявили, что больница вступила в строй.

Когда я увидел в письме дату: 30 июня, последний день полугодия, – тотчас заподозрил неладное. Представил себе: «горел план», и какой-то конторе нужно было во что бы то ни стало отчитаться за больницу, разумеется, готовую...

Все оказалось именно так, кроме одного: больница была недостроена. Еще нужно было несколько месяцев с ней повозиться. Но вместо этого два начальника-строителя предъявили больницу «к сдаче». Председатель комиссии не подписал акта, но начальник ОКСа Курского облисполкома (и ему тоже нужна

была «птичка») занес незаконченные строения в государственный отчет ЦСУ...

Я сидел над письмом, прикидывая, как тут помочь беде, к кому обратиться. Но пришла свежая почта, а в ней газета «Сельская жизнь» с письмом, совершенно аналогичным тому, что у меня на столе. Врачи излагали дело во всех подробностях, а корреспондент газеты Алексей Трубников подтверждал и комментировал факты...

Дорогие друзья, прошло еще – сколько же? – почти четырнадцать месяцев, и на днях – абсолютно для меня неожиданная печальная весть из того же Тима! Оказывается, в больнице немало сделано, но все-таки... родильное отделение не готово. Двери по-прежнему не в порядке. Водонапорная башня не довершена. В рентгеновском кабинете раздеваться опасно: еще схватишь воспаление легких. Есть подозрение, что котел вообще поставили не такой, как нужно...

Я был поражен отвагой и бесстрашием строительных начальников. Что за железные люди! Их – с поличным! – поймали на очковтирательстве, прямом обмане государства. Их печатно! – уличили в явной халтуре и нарушении государственной дисциплины. Их и до этого обсуждали и осуждали на заседаниях в райисполкоме и районном комитете народного контроля. А после выхода газеты ими занимались Министерство сельского строительства РСФСР и облисполком. Это в их адрес официально записано: «осудить порочную практику», «обязать», «принять меры», «предупредить». Казалось, уж после всего этого они, хотя бы во искупление грехов, должны приналечь на работу, что называется, со всей душой и больницу отделать всем на удивление. А они халтурят по-прежнему. Как ни в чем не бывало...

Откуда столь бетонная выдержка?

Разбираюсь и вижу: э, для бесстрашия есть основания! Оказывается, все эти «испепеляющие» слова насчет «порочной практики» и ответственности не имеют никакой реальной сути. На самом деле никто из виновников (кроме одного, снятого «по совокупности») не понес никакого урона. Людей, нарушивших закон (а очковтирательство по закону – уголовное преступление!), не только не отдали под суд, но даже административно не наказали. Словесная гроза – в который раз за одиннадцать лет! – пронеслась над их головами, не коснувшись ни волоска...

Одна важная особенность: объективные экономические затруднения, что порой мешают нам в разных областях жизни, тут были решительно ни при чем. Государство, несмотря на напряженность бюджета, нашло деньги, отпустило

материалы, оборудование. Дело же было загублено только одним: разболтанностью в строительной конторе и тресте...

Разболтанность... Нередко происходят из-за нее всякого рода несообразности, неувязки, допускаются промахи в хозяйстве и сфере услуг, транжирятся деньги. И если опаздывают поезда, не по адресу попадают грузы, из магазинов вдруг ни с того ни с сего исчезают либо горчица, либо галстуки, теряются письма, барахлят телефоны, гниют овощи, сдаются недоделанные постройки и

так далее и тому подобное, то это, как правило, из-за нее – разболтанности. Во что же, в какую то есть цену, она обходится?

ЦСУ, естественно, такого учета не ведет. Но, например, я узнал из очерка А. Аграновского, что, по данным Госстандарта СССР, семьдесят пять процентов – три четверти! – забракованных (нестандартных) изделий промышленности недоброкачественны только по этой причине: разболтанности исполнителей. Помня об этом официальном выводе, я уже по-другому отношусь к некоторым фактам, названным в текущей прессе. Ну, например, к такому: в Москве торговля ежегодно бракует более чем на миллион рублей обуви отечественных фабрик. Значит, прикидываю я, каждые три из четырех забракованных ботинок, сапог и туфель были испорчены ни за что ни про что! Не технические сложности, а именно разболтанность в разных звеньях кожевенно-обувного конвейера – вот что превратило эту обувь в брак – носить ее нельзя...

Итак, перед нами явление нешуточное. А кто носитель?

«Закоренелые» и «разовые»

Кажется, нет ничего легче – пользуясь и воображением, и фельетонами, и сатирическими сценками с 16-й полосы «Литгазеты», олицетворить это явление в определенном типе и наделить его «живыми чертами». Он, «разболтанный» наш согражданин, вот каков. Ленив, беспамятен и потому непременно что-либо затягивает, задерживает, запутывает, отвечать ни за что не хочет, а еще обманывает и начальство, и партнеров, и клиентов. И хамит. И прочее, и прочее, и прочее...

Есть ему и наименования в словарях. Ну, например, «халтурщик» – то есть тот, «кто делает халтуру», а последняя по тому же толковому словарю обозначена как «небрежная, недобросовестная работа, обычно без знания дела». Или еще «чиновник» – то есть, как сообщает словарь уже энциклопедический, «человек, относящийся к своей работе формально, с холодным равнодушием, без интереса, бюрократически...».

Выходит, носители зла настолько известны, что попали в энциклопедические издания. Однако объяснять их живучесть только, как бы сказать, генетически (в семье не без урода!) – верх простодушия. Халтурщик и чиновник здравствуют лишь в подходящей – и питательной, и защитной – среде. Какой?

Без-на-ка-зан-ность! – вот что их и кормит, и поит, и обороняет.

Если бы халтурщик верил, что, допустим, за недобросовестность и очковтирательство на больничной стройке его, как и положено по закону, упекут в тюрьму (беру крайний случай, где проступок подпадает под статью Уголовного

кодекса), стал бы он обманным путем добывать «галочку» в отчете? Зачем ему «галочка», если вслед за ней неотвратимо последует решетка? Нет, не стал бы он этого делать, если б верил в дурные последствия!

Но он в них не верил – и имел все основания не верить! – вот в чем вся штука.

Мне скажут: так ты за жестокость? За устрашение? У нас что, нет других мер?

Но, товарищи, мы-то в данном и подобных случаях имеем дело с откровенной халтурой.

Да, мы гуманны, добры, и если вдруг где-то кого-то незаслуженно уволили, наказали, ущемили чьи-то права – мы враз встаем на его защиту. Оборонить человека от несправедливости считается первейшим долгом и у меня, как и у моих коллег, на корреспондентском счету есть в этом смысле удачи.

Но ведь и халтурщик – он же совсем не промах! – не прочь вкусить от этого доброго времени, от гуманизма советского общества, который совсем не про него.

Он напортачил, нашкодил, ввел казну в лишние траты, расстроил нервы сотням людей, но, представьте, не боится ни «грозных» приказов, ни фельетонных стрел, так как рассчитывает именно на доброту и терпимость. И прежде всего – непосредственного начальства. И ведь, как видите, не ошибается!

Ах, как это соблазнительно – слыть гуманным начальником! Об иных «милягах» я слышал, говорят просто на воровском жаргоне:

- А наш-то шеф – золото! Ни за что не продаст! Всю вину возьмет на контору, а тебя не подставит. Душа!

И появляется категория совершенно неувольнимых халтурщиков и чиновников. То есть как бы они ни портили дело – ни за что не могут вырваться из определенной должностной орбиты. «Души начальники» берегут их, как малых детей. Вот уже несколько лет в крупном городе вращается один такой неувольнимый «гуманитарий». Последовательно служил в управлении культуры, на киностудии, в редакции. На всех постах проваливался и, по общему мнению, -совершенный бездельник и невежда. Но не далее как минувшим летом я был свидетелем разговора двух умных, добрых работников насчет него. «Слушай, ну куда же его еще устроить?! В редакции-то стонут! Давай-ка подберем ему что-нибудь совсем безответственное рублей на триста, а? Ну, что-нибудь такое, чтоб не мешал». – «На триста? Трудновато на триста, разве на сто семьдесят?» – «Мало ему сто семьдесят. Он, понимаешь, привык...» Я смотрел и не мог понять: ну почему они, хорошие, дельные, умные так носятся с этим прохиндеем? Он им и не сват, и не брат, и не собутыльник. Просто жалеют?

Но это я о халтурщиках явных, заметных, что называется, с печатью на лбу. Только в жизни – когда исследуешь случаи разболтанности – чаще встречаешь халтурщиков иной, более сложной модификации. Не постоянных, а «разовых». Причем во многих иных отношениях этот тип даже симпатичен. И дело знает, и способности налицо, и может быть аккуратным и даже инициативным.

И халтурит не каждый день, и не с утра до вечера, а «разово»: два поручения исполнит прилично, а то и отлично, третье – так себе, четвертое – ну прямо из рук вон, а на пятом вновь обнаружит и обязательность, и умение...

Но он, как столб, не укрепленный в основании: ни за что не угадаешь, куда, в какую сторону упадет. Вот утром, не опаздывая, с большим портфелем бодро уходит в контору и ничем от аккуратных сослуживцев не отличается.

Подтянут, свеж, весел. Садится к столу, но дьявол его ведает, что сейчас сотворит: зло или благо?

Теперь все зависит, увы, не от того, каков он – «закоренелый» или «разовый», не от того, один ли он такой в конторе или их на беду собралось пятеро или шестеро, – а совсем от другого. Все зависит от объема ценностей, которыми ему (или им) в этот «халтурный» день по должности предстоит так или иначе распорядиться. Что у него (у них) в руках: десять наших общих казенных рублей или миллион?

«Лично неизвестен»

Миллион упоминаю не иносказательно, а буквально. Перед глазами два факта, случая, с которыми познакомили в Комитете народного контроля СССР.

Случаи похожи и, к сожалению, не уникальны.

В селе Панфилове волгоградской области шесть лет возводили сыродельный завод. Вбухали в стройку миллион двести тысяч рублей, завезли импортное оборудование. Из местных жителей подготовили сыроделов.

В поселке Дзякино Удмуртской АССР в это же время сооружали пункт перегрузки торфа с узкой колеи на широкую. Затратили более двухсот тысяч рублей, установили дорогой торфоперегружатель...

Затем обе стройки были... прикрыты. Почему? «За ненадобностью».

Жители Панфилова и Дзякина, не видя в этом ни логики, ни хозяйского расчета («тратили, тратили деньги, и все забросили»), пожаловались в народный контроль...

У меня на столе копии официальных – на бланках – объяснений, присланных людьми, которых по их должностям нужно считать ответственными. А объяснения?

И.о. зам. начальника Главторфа Министерства топливной промышленности РСФСР Б.И. Кушов отвечает спокойно, даже элегически. Да, строили, да, тратили, да, прикрыли «за ненадобностью его» (торфоперегружателя), а «все материалы и оборудование будут смонтированы и использованы на предприятиях торфяной промышленности» (прикиньте: значит, будут ломать, «размонтировать», перевозить, снова где-то строить и монтировать – и вбухают еще десятки тысяч рублей!). Никакой оценки происшествию Б.И. Кушов не дает, виновников не называет, наказать их не обещает...

Ответ заместителя министра мясной и молочной промышленности РСФСР В.И. Демина в Комитете народного контроля расценивают как вопиющий пример равнодушия к судьбе государственного имущества.

Добавлю: и откровенной безответственности. Документ стоит процитировать. В.И. Демин сообщает (та же элегичность стиля, хотя тут на ветер выбросили не двести тысяч, а более миллиона!):

«Сыродельный завод начат строительством в 1965 году по проекту, разработанному Волгоградским филиалом Гипромолпрома... По состоянию на 1 января 1972 года освоено 1,2 млн рублей... Проектный институт при решении

вопроса о строительстве сырзавода исходил из того, что в сырьевой зоне Калининского административного района... в 1965 году планируется закупить 24,4 тысячи тонн молока, в 1972-м – 35,3 тысячи тонн, что полностью обеспечивало загрузку мощности проектируемого завода... В дальнейшем при укрупнении административных районов Калининский район вошел в состав Ново-Анненского и Михайловского районов, а в сырьевой зоне Панфиловского завода – на 1975 год – предполагается закупить 17 тыс. тонн молока вместо намеченных ранее 35 тыс. тонн... Проектный институт Волгогипромясомолпрома повторными расчетами подтвердил нецелесообразность продолжения строительства указанного сырзавода...»

Зная предмет, могу засвидетельствовать: В.И. Демин обнаруживает элементарную малограмотность. Как могло укрупнение районов вызвать уменьшение молока в колхозах и совхозах? Коров, что ли, порезали при реорганизации? И что это за «стратегия отрасли», когда рядом ведутся дорогие стройки на ценном оборудовании, без учета их надобности? И что это за «научный» институт, который сперва «исходил из того», а потом, когда стройка в разгаре, «подтвердил нецелесообразность» собственного проекта?

На эти вопросы В.И. Демин не отвечает. И опять – ни политической оценки вопиющей бесхозяйственности, ни фамилий виновников, ни слова о том, а кто же ответит за бесцельную трату денег...

Я беседовал и с Б.И. Кушовым, и с В.И. Деминым. Б.И. Кушов работает в министерстве недавно. О торфоперегружателе говорит, что эта затея родилась «еще при совнархозах» (а деньги на стройку тратились главком вплоть до 1971 года!), но торф перегружают кранами, и пункт попросту не нужен. Найти «персональных» ответчиков, считает Б.И. Кушов, «невозможно».

Трудней был разговор с В.И. Деминым. Что случай «некрасивый» – это он признал. Что ответ его «не совсем удачен» – с неохотой, но согласился. Что переправлять оборудование с Волги на

Обь и нелегко, и накладно – подтвердил. А вот по вопросу о личной ответственности наши мнения разошлись.

– Какая личная ответственность?! – удивился Валентин Иванович. – Начиналось еще при совнархозах. Инициатива областных организаций...

- Но деньги расходовали вплоть до прошлого года! Миллион двести тысяч рублей. Кто-то должен ответить?

Валентин Иванович сказал, что лично он не видит конкретных виновников. Но «если редакцию это интересует», может «вызвать в Москву проектировщиков и с ними разобраться.......

Если редакцию интересует!

А министерство, ухнувшее зря такую уйму казенных денег, – оно, судя по письму, удовлетворено исходом дела?! И если редакцию не «интересует», никто наказан не будет?

По личному опыту и по словам народных контролеров и работников отделов писем газет я давно знаю: труднее всего, разбираясь в фактах бесхозяйственности и волокиты, «выудить» фамилии виноватых (впрочем, еще сложней

добиться настоящего, а не мнимого наказания тех, кто в ответе).

Есть еще руководители, которые, «не выдавая своих», стоят, как говорится, насмерть...

Некоторые же под эту – явную! – круговую поруку подводят базу «теоретическую»...

Однажды по просьбе читателя мне пришлось «пускать лифт» в новом четырнадцатиэтажном доме. Со дня полного заселения прошло сорок четыре дня, но лифт в доме не действовал, хотя и был... исправен (вполне!). Просто представители четырех контор (монтажники, эксплуатационники, ЖЭК и гостехнадзор) никак не могли собраться, чтобы засвидетельствовать подписями сдачу-приемку. То один не приходил, то другой. Очевидно, как я понимаю, дни «разовой» халтуры наступали у этих служащих не синхронно. А люди между тем – более трехсот человек! – ежедневно пешком взбирались на седьмой, десятый, двенадцатый и так далее этажи.

Я побеспокоил конторы, говорил с начальниками и главными инженерами. Успеха не имел. Ни малейшего! Лифт не обещали пустить даже в ближайшие недели (а дело происходило в канун праздника). Но, что особенно поразило, собеседники даже не включились в мое эмоциональное состояние. Я им – взволнованно, гневно – про то, что триста или более трехсот человек испытывают крайние неудобства. Что это безобразие! Что случай беспримерный! Возмутительный! Что дело, наконец, опасное, поскольку среди жильцов есть старые, больные люди и возможны инфаркты, инсульты, и прочее, и прочее. А они, собеседники мои, начальники контор и главные инженеры, спокойно, без раздражения, но и без сочувствия, и как бы опуская все, что касается жильцов, их настроения и угрозы инфарктов, и не входя в оценку самого случая («беспримерный, возмутительный» – эти слова были пропущены мимо ушей), они – только о том, что их контора виновата меньше других...

Опуская подробности, скажу: с помощью председателя райисполкома лифт был пущен на другой день. А месяц спустя я снова обзвонил конторы. Осведомился: как же поступили с виновниками? Но теперь на другом конце провода уже не извинялись, а негодовали. Чего, собственно, привязался? «Лифт пущен? Пущен. Действует? Действует. Ах, полтора месяца люди пешком ходили? Но ведь уже не ходят, а ездят. Ез-дят! Чего же еще надо?»...

В тоне начальников я ощутил встревоженность квочки, прикрывшей крыльями расшалившихся цыплят. Только бы не выдать их «чужому»! Никто – как я ни бился – не назвал фамилий виновных.

– Пишите так, – диктовал один, – РСУ виновато. Не понимаете? РСУ! Даю по буквам Родион, Станислав, Ульяна... Ах, не устраивает? А меня устраивает, что наш сотрудник случайно попадет в газету? Почему случайно? Да вы же случайно нарвались на этот лифт, могли и не нарваться. Тут мне один деятель поставил некомплект, я один мучился, ни один корреспондент не наскочил, и он остался в тени, а халтурщик такой, что пробы негде ставить. А моего – под огонь! Не дам! Лифт работает? Желаю успеха!

Этот, видите ли, чтобы навести порядок у себя, ждал некоего «всеобщего

усовершенствования». Другой – из ведомства, которое самым нахальным образом подвело двадцать колхозов, – не открывал имен обманщиков, ссылаясь на отсутствие... стимулов!

– Вы требуете наказания! – шумел он в трубку (а я ничего не «требовал», наказание само собой подразумевалось, так как было вполне заслуженным. – Г.Р.) – Но если наказывать, то надо и поощрять! А у нас нет фондов, мы не завод. И ставки одинаковые -чем же я отличу «чистых» от «нечистых»?! А потом выговоры в трудовую книжку не вписываются, им... цена, поняли? И безработицы нет. Я его накажу, обижу, а он помашет мне ручкой и уйдет – с чистенькой книжкой – в другую контору через улицу. Там тоже иногородние поставки, а он у меня мужик эмоциональный и пьющий. Знаете, что может учудить? Возьмет да и зашлет груз вместо Петропавловска в Казахстане в Петропавловск-Камчатский. Будет лучше? Ха-ха-ха...

Но тут же оборвал смех и добавил, как бы раскрывая важный секрет:

– Нет, я их все-таки держу в рамках! Чем? А если по их вине случится ЧП, сам расплачиваюсь! Восемь выговоров! Они это ценят и уж до крайности не распоясываются... Как вы верно заметили, халтурят не каждый день. Через раз...

Чувствовалось, очень он гордится своей самоотверженностью: «сам расплачиваюсь» – вот, дескать, на что иду, и не боюсь. Восемь выговоров за чужие грехи.

Стимул и санкция

Еще прошлой весной в колхозе имени Фрунзе – под Белгородом – я был удивлен суровейшим, а на непривычный взгляд прямо-таки «драконовским» распорядком.

Вот уже шесть лет ежедневно каждому работнику (а в колхозе тысяча семьсот человек!) от рядового ездового до «главных» – агронома, зоотехника, бухгалтера, диспетчера, начальников участков -всем, всем и каждому, повторяю, ежедневно ставятся баллы за качество их работы или службы, то есть деятельности. Что ни день, то в нарядах и ведомостях против всякой фамилии появляются цифры: единица, двойка, тройка, четверка. И так же неукоснительно – в соответствии с баллом – следует поощрение или санкция. Шестой год! За единицу («сработал по первому баллу») – сто десять процентов дневного заработка. За двойку – сто процентов заработка, но, как и в первом случае, право на

годовую премию (дополнительную оплату), за тройку – минус десять процентов заработка и лишение части месячной премии (а это деньги немалые!). За четверку – брак явный, с материальным ущербом – полное лишение заработка за этот день и месячной премии (сумма весьма приличная!)...

Поначалу меня, признаюсь, смутили именно всеобщность порядка и то, что санкции применяются не только к завзятым халтурщикам (их немного), но и к работникам хорошим, заслуженным, имеющим ордена, но допустившим ненароком какую-то промашку. Не унижает ли это достоинства хороших людей? Не оскорбляет ли их чести? Не обижает ли то, что польза, принесенная ими

колхозу, намного перевешивает стоимость ущерба от случайного промаха, а за него все равно – неукоснительно! – взыскивают? При мне председатель колхоза Василий Яковлевич Горин' «наказал» третьим баллом агронома, которого и ценит, и хвалит. Агроном, «замотавшись», не договорился как следует о сортовых семенах, а послал за ними машины, и вышел холостой пробег. И – третий балл, и минус круглая сумма. Справедливо ли? Так в том-то и соль, что социальная справедливость тут совершенно неоспорима: ты нанес ущерб коллективному хозяйству и, будь добр, расплачивайся, независимо от твоих заслуг...

Около месяца прожил в колхозе и убедился, что при «драконовском» распорядке люди чувствуют себя свободно (не распущенно, а именно свободно), потому что порядок нелицеприятен, распространен на всех, а верность балльных оценок под постоянным и строгим общественным контролем. Кстати, весь Белгородский район второй год работает по этой системе (только считают по-школьному: за хорошую работу не единица, а четверка).

Вижу лицо проницательного читателя: ну вот, мол, опять открыто лекарство «от всех болячек»! мало их было, «панацей», – теперь «балльная система»! Распространить ее директивно на все конторы и предприятия – и все сделается само собой? Конец и халтурщику, и чиновнику? Больницы будут строиться без задержки, лифты включатся мгновенно, бесцельные траты денег прекратятся? Так?

Если бы так!

Сколько уж раз мы, резко столкнувшись с каким-то отрицательным явлением, начинаем заново изобретать велосипед, выдумывать некое «новое» организационное противоядие. А законы у нас и без того хорошие. И если порыться в справочниках, можно найти «статьи» и против безответственности и бесхозяйственности, и халтуры, и волокиты, не говоря уж о браке и воровстве. Но, конечно, совершенствовать и управление, и порядок личной ответственности полезно. И, вероятно «балльная система» неплоха, хотя и не универсальна и не обладает автоматическим «самодействием». Как и аккордно-премиальная оплата, и бригадная ответственность за качество, вводимая в земледелии и на стройках...

Речь о другом! Не о панацеях.

И в колхозе имени Фрунзе «балльная система» – всего лишь помощница в

той огромной и разветвленной – ежечасной! – работе, которую коммунисты ведут в большом коллективе. Тут и экономические стимулы, и общественный контроль, и гласность, и прочее, и прочее – целый арсенал средств...

Безнаказанность атакуется по всему фронту.

Но и Василий Яковлевич Горин, и секретарь райкома Альберт Семенович Семин, умница, один из интереснейших молодых партработников, с которыми я подружился в последние годы, толкуя обо всем этом, подчеркивают прежде всего глубинность проблемы...

Идет напряженная пятилетка, и каждому трудовому успеху, рекорду, подвигу на строительных лесах мы радуемся еще и потому, что верим в открытую Лениным силу доброго примера. Но часто ли задумываемся над тем, что и

безнаказанность, увы, обладает немалой «воспитывающей» функцией?

Несколько лет я чинил и чистил пишущую машинку в одной мастерской. Всегда спешил и, каюсь, платил трешки и пятерки за срочный ремонт «без квитанции». Впрочем, мастера и не делали из этого тайны: договаривались и получали деньги при заведующем и приемщице: такой был «климат». Но вот позапрошлым летом меня встретил новичок, парнишка лет 18, внимательный и опрятный. Как он копался в прейскурантах, чтобы меня не обсчитать! Как трепетно диктовал цены приемщице! И сделал все, как надо. Прошел еще год, я застал того же парнишку, только повзрослевшего, с бачками и усиками. Меня он не узнал. Машинку взял небрежно и громко, никого не стесняясь, хотя рядом сидели заведующая и приемщица, объявил: «Пятерка – и все дела!»

Боже мой, его уже просветили, выучили, превратили в барыгу! А день был солнечный, яркий и мастерская была освещена: на стенах висели лозунги о пятилетке, и праздничная стенгазета, и доска показателей, не хватало только таблички: «Вас обслуживает коллектив коммунистического...», но и она могла оказаться: мастерская-то, вероятно, выполняла планы.

И тут, может, впервые с такой ясностью возникла мысль, а всякий ли коллектив – коллектив?

И еще: если безнаказанность так скоро превратила честного парнишку в барыгу, то не способна ли она превращать и вполне взрослых аккуратных служащих сперва в «разовых», а потом «закоренелых» халтурщиков, а начинающих волокитчиков в отпетых, изощренных чинуш? И не опаснее ли для нас именно это растление душ, чем даже материальный ущерб от безнаказанности? Раз -простили, второй – оборонили, третий – «не выдали», и вот он, готовенький! Куда его девать?

Но разве мы с ней не воюем, с безнаказанностью? И тысячи и тысячи народных контролеров – честь и хвала им и всеобщая поддержка, этим прекрасным и самоотверженным людям. И общественные организации, и административные органы. И наш брат, выступающий в газетах.

Но если появляются все новые факты – значит, воюем недостаточно. Да и явление, коли иметь в виду его нравственный смысл, не такое, чтобы с ним

можно было справиться «одним махом». Борьбу надо усиливать, а о зле говорить полным голосом. И если XXIV съезд парии и Пленумы ЦК резко, прямо, со всей остротой вскрывают недостатки и в экономике, и в управлении, и во всех звеньях нашего аппарата и требуют повышения ответственности – это признак не слабости, а силы. И выражение традиций народа, партии...

...Недавно перечитывал работы Ф.Э. Дзержинского, в том числе и последнюю речь, произнесенную за считанные минуты до смерти, на Пленуме Центрального Комитета партии. Феликс Эдмундович говорил: «Я не щажу себя... Я никогда не кривлю своей душой; если я вижу, что у нас непорядки, я со всей силой обрушиваюсь на них...»

Не щажу! Со всей силой обрушиваюсь! Заповедь большевика. И завет наследникам...

...Мы немало пишем сегодня о сохранении земель, вод, чистоты воздуха и при этом непременно упоминаем потомков. Оставить им в порядке планету! Но ведь нам, строителям нового общества, надобно еще передать потомкам и чистую нравственную атмосферу. И когда вспоминаю того парнишку, что и с моим участием превратился в барыгу, больно от того, что он станет зрелым человеком, когда меня не будет на свете. А у него появится сын...

Безнаказанность – зло. И заострять разговор о нем менее опасно, чем приуменьшать, затушевывать. Воевать же с ним – обязанность. Перед страной. Перед социализмом. Перед нашими современниками. И перед теми, кто сменит нас...

Литературная газета. 1973. 21 марта

Глава VII

Мы поможем в написании ваших работ!