Глава третья. ЭКСПЕРИМЕНТ ЕСТЬ ЭКСПЕРИМЕНТ 18 страница
И вот Кандид произносит генеральный монолог повести, где заключается ее основной смысл:
«Какое мне дело до их прогресса, это не мой прогресс, я и прогрессом-то его называю только потому, что нет другого подходящего слова… Здесь не голова выбирает, здесь выбирает сердце. Закономерности не бывают плохими или хорошими, они вне морали. Но я-то не вне морали! Если бы меня подобрали эти подруги, вылечили и обласкали бы, приняли меня как своего, пожалели бы – что ж, тогда бы я, наверное, легко и естественно стал бы на сторону этого прогресса… А может быть, и нет, может быть, это было бы не легко и не просто, я не могу, когда людей считают животными. Но, может быть, дело в терминологии, и, если бы я учился языку у женщин, всё звучало бы для меня иначе: враги прогресса, зажравшиеся и тупые бездельники… Идеалы… Великие цели… Естественные законы природы… И ради этого уничтожается половина населения? Нет, это не для меня. На любом языке это не для меня. Плевать мне на то, что Колченог[22] – это камешек в жерновах ихнего прогресса. Я сделаю всё, чтобы на этом камешке жернова затормозили. И если мне не удастся добраться до биостанции – а мне, наверное, не удастся, – я сделаю всё, что могу, чтобы эти жернова остановились».
22
У главного героя лесных глав и имя говорящее – Кандид.
В переводе оно означает – «чистый», «чистосердечный», «искренний», «простодушный», «белый». Обычно его связывают с философской повестью Вольтера «Кандид, или Оптимизм». Там основное действующее лицо носит имя Кандид. Ему присуще оптимистическое мировидение. Однако судьба посылает ему жесточайшие испытание, и под занавес его оптимизм изрядно поколеблен. В финале для оптимистических настроений остается ничтожное пространство, где еще не потеряли смысла надежда и работа.
|
|
|
Стоит привести два отрывка из завершающей части этой вещи Вольтера, поскольку они позволяют лучше понять выбор Кандида у Стругацких:
«По соседству с ними жил очень известный дервиш, который считался лучшим философом в Турции. Они пошли посоветоваться с ним. Панглос[23] сказал так:
– Учитель, мы пришли спросить у вас, для чего создано столь странное животное, как человек?
– А тебе-то что до этого? – сказал дервиш. – Твое ли это дело?
– Но, преподобный отец, – сказал Кандид, – на земле ужасно много зла.
– Ну и что же? – сказал дервиш. – Какое имеет значение, царит на земле зло или добро? Когда султан посылает корабль в Египет, разве он заботится о том, хорошо или худо корабельным крысам?
– Что же нам делать? – спросил Панглос.
– Молчать, – ответил дервиш.
– Я льстил себя надеждой, – сказал Панглос, – что смогу побеседовать с вами о следствиях и причинах, о лучшем из возможных миров, о происхождении зла, о природе души и о предустановленной гармонии.
|
|
|
В ответ на эти слова дервиш захлопнул дверь у них перед носом.
Во время этой беседы распространилась весть, что в Константинополе удавили двух визирей и муфтия и посадили на кол нескольких их друзей. Это событие наделало много шуму на несколько часов. Панглос, Кандид и Мартен, возвращаясь к себе на ферму, увидели почтенного старика, который наслаждался прохладой у порога своей двери под тенью апельсинного дерева. Панглос, который был не только любитель рассуждать, но и человек любопытный, спросил у старца, как звали муфтия, которого удавили.
– Вот уж не знаю, – отвечал тот, – да и, признаться, никогда не знал имен никаких визирей и муфтиев. И о происшествии, о котором вы мне говорите, не имею понятия. Я полагаю, что вообще люди, которые вмешиваются в общественные дела, погибают иной раз самым жалким образом и что они этого заслуживают. Но я-то нисколько не интересуюсь тем, что делается в Константинополе; хватит с меня и того, что я посылаю туда на продажу плоды из сада, который возделываю.
Сказав это, он предложил чужеземцам войти в его дом; две его дочери и два сына поднесли им несколько сортов домашнего шербета, каймак, приправленный лимонной коркой, варенной в сахаре, апельсины, лимоны, ананасы, финики, фисташки, моккский кофе, который не был смешан с плохим кофе из Батавии и с Американских островов. Потом дочери этого доброго мусульманина надушили Кандиду, Панглосу и Мартену бороды.
|
|
|
– Должно быть, у вас обширное и великолепное поместье? – спросил Кандид у турка.
– У меня всего только двадцать арпанов, – отвечал турок. – Я их возделываю сам с моими детьми; работа отгоняет от нас три великих зла: скуку, порок и нужду.
Кандид, возвращаясь на ферму, глубокомысленно рассуждал по поводу речей этого турка. Он сказал Панглосу и Мартену:
– Судьба доброго старика, на мой взгляд, завиднее судьбы шести королей, с которыми мы имели честь ужинать…»
И далее:
«– Я знаю также, – сказал Кандид, – что надо возделывать наш сад.
– Вы правы, – сказал Панглос. – Когда человек был поселен в саду Эдема, это было ut operaretur eum, – дабы и он работал. Вот вам доказательство того, что человек родился не для покоя.
– Будем работать без рассуждений, – сказал Мартен, – это единственное средство сделать жизнь сносною…»
Наверное, если перевести речи вольтеровского Кандида на язык героев повести «Улитка на склоне», получится примерно вот что: вмешательство в любые общественные дела опасно; каждый на своем месте может возделывать свой сад – не рассуждая и не предаваясь отчаянию; работайте, работайте; всякий должен делать все возможное, возделывая умы окружающих в верном направлении…
|
|
|
23
Главы об Управлении демонстрируют настоящее, позволившее победить сверхтоталитарному будущему в Лесу. То настоящее, что максимально приближено к советской реальности образца 1965 года. Главный герой, филолог Перец, стал внештатным работником Управления, желая получить доступ к Лесу. Иными словами, он сделался сотрудником власти, отыскивая способ повлиять на будущее. Увидеть, как оно творится, понять, какие смыслы вкладывают в него, поделиться с ним своими сокровенными смыслами.
Перецу не дают пропуска в Лес, по его словам, из-за того, что он – посторонний. Перец – ненавистник похабщины, а в Управлении нормальное дело – трепаться о том, кто, от кого, при каких обстоятельствах «получил». Перец – человек возвышенных чувств, а вокруг него все официально «пьют кефир», вот только в обеденный час в проход между столиками случайно выкатываются бутылки из-под бренди. Перец – изящный мыслитель, тонкий лингвист, но на работе он занимается тупой текучкой в качестве живой приставки к счетной машинке.
Он хочет в Лес, но его не пускают. Он любим, но не более, чем милая игрушка, без которой становится тошно. Его же выставляют среди ночи из служебной гостиницы, поскольку у него «виза истекла», а нарушить инструкцию означает пойти в самоубийственный поход против всей бюрократической системы… Он хочет уехать, поскольку в Лесу ему не дают хода, а вокруг него никто не понимает, что думать – «не развлечение, а обязанность». Но из Управления бежать невозможно: любой побег лишен смысла и заранее обречен. Лес для него опасен, поскольку он обманет Переца – по словам его товарища и коллеги Кима, ставшего конформистом. «Зачем тебе горькие истины? – сказал Ким. – Что ты с ними будешь делать? И что ты будешь делать в лесу? Плакать о мечте, которая превратилась в судьбу? Молиться, чтобы всё было не так? Или, чего доброго, возьмешься переделывать то, что есть, в то, что должно быть?»
Кто-то в Лесу хочет увидеть кубометры дров, найти бактерию жизни, написать диссертацию, поиметь русалку или даже превратить Лес в роскошный парк, чтобы потом этот парк стричь из года в год, не давая ему вновь стать лесом. Перец просто хочет увидеть его и войти в него.
Проконсул – официальный идеолог, пустая трещотка – зовет пропагандировать Лес как символ прогресса, как нечто, «способствующее прогрессу», да еще бороться со слухами и побасенками вокруг Леса. Он прочитал лекцию о Лесе, там не побывав, и он призывает Переца сделать доклад о Лесе, также там не побывав. Для Переца подобное в принципе невозможно. Его отношение к Лесу – трепетное, интимное.
Однажды Перец произносит монолог, обращенный к Лесу:
«Ты такой, какой ты есть, – страстно произносит он. – Но могу же я надеяться, что ты такой, каким я всю жизнь хотел тебя видеть: добрый и умный, снисходительный и помнящий, внимательный и, может быть, даже благодарный. Мы растеряли все это, у нас не хватает на это ни сил, ни времени… Неужели я тебе не нужен? Нет, я буду говорить правду. Боюсь, что ты мне тоже не нужен. Мы увидели друг друга, но ближе мы не стали, а должно было случиться совсем не так. Может быть, это они стоят между нами? Их много, я один, но я – один из них, ты, наверное, не различаешь имен в толпе, а может быть, меня и различать не стоит… Они боятся… Я тоже боюсь… Но я боюсь не только тебя, я еще боюсь и за тебя. Ты ведь их еще не знаешь. Впрочем, я их тоже знаю очень плохо. Я знаю только, что они способны на любые крайности, на самую крайнюю степень тупости и мудрости, жестокости и жалости, ярости и выдержки. У них нет только одного: понимания. Они всегда подменяли понимание какими-нибудь суррогатами: верой, неверием, равнодушием, пренебрежением… Между прочим, я завтра уезжаю, но это еще ничего не значит. Здесь я не могу помочь тебе, здесь всё слишком прочно, слишком устоялось.
Я здесь слишком уж заметно лишний, чужой. Но точку приложения сил я еше найду, не беспокойся. Правда, они могут необратимо загадить тебя, но на это тоже надо время, и немало… мы еще поборемся, было бы за что бороться…»
В сущности, это монолог советского интеллигента, обращенный к Миру Полдня, – когда между этим интеллигентом и Миром Полдня стоят советские порядки и Советское государство. Мир Полдня на его глазах «загаживается», превращается в невообразимую пародию на самого себя. И советский интеллигент пытается бороться, но не может здесь переломить процесс. А убыть отсюда – бессмыслица… Идеал интеллигента-Переца – строить «солнечные города», в то время как реальность учит его быть эффективным фортификатором. Понятно, что «солнечные города» (то есть тот же Мир Полдня) станут возникать, только если прогресс не лишится этических ориентиров. Но для реальности Управления, иными словами, для советской реальности в трактовке Стругацких, все эти «солнечные города», по большому счету, не важны, вполне можно обойтись без них.
Перец и печалится, и негодует по этому поводу. «Прогресс, – размышляет он, – может оказаться совершенно безразличным к понятиям доброты и честности, как он был безразличен к этим понятиям до сих пор. Управлению, например, для его правильного функционирования ни честность, ни доброта не нужны. Приятно, желательно, но отнюдь не обязательно… Но всё зависит от того, как понимать прогресс. Можно понимать его так, что появляются эти знаменитые „зато“: алкоголик, зато отличный специалист… Убийца, зато как дисциплинирован и предан… А можно понимать прогресс как превращение всех людей в добрых и честных. И тогда мы доживем когда-нибудь до того времени, когда будут говорить: специалист он, конечно, знающий, но грязный тип, гнать его надо…»
Не стоит обманываться насчет целей и методов Управления.
Напрасно Перец возлагал на Управление какие-то благие упования.
Управление по делам Леса в прошлом – это обычный концлагерь, именно из него выросла современная Перецу система. И она, эта система, отлично помнит о своем происхождении. Иначе говоря, СССР «раннего Брежнева» еще позавчера был СССР «позднего Сталина». Приметы «былинного времени» наличествуют в ней везде и всюду. Для антиимперцев Стругацких нестерпимо уже само то, что именно «огромное мрачноватое здание» Управления занимается судьбой Леса, хотя Лес в нем отовсюду заслонен мелкими хозяйственными постройками, и его «искореняют», даже не глядя на него, не вдумываясь в происходящее. Клавдий-Октавиан Домарощинер, сотрудник группы Искоренения, – вот истинное воплощение «системы», средоточие духа, которым она питается и который царит внутри нее. Не напрасно у него столь роскошное римское имя и столь «снижающая» русская фамилия: Домарощинер подан как образец имперского плебса, готового «исправить» всё, что угодно, доведя выбранное до такого уровня упрощения, который соответствует его собственным понятиям и вкусам. Его технический символ – электропила, или, как он сам выразился, «пилящий комбайн искоренения». Его любимая фраза: «Человек должен быть простым и ясным».
Вот характерный разговор между шофером Тузиком, распутным «парнем из народа», и Домарощинером, «патриотом из народа»:
«– Когда выйдет приказ, – провозгласил Домарощинер, – мы двинем туда (в Лес. – Д. В., Г. П.) не… паршивые бульдозеры и вездеходы, а кое-что настоящее, и за два месяца превратим там все в… э-э… бетонированную площадку, сухую и ровную.
– Ты превратишь, – сказал Тузик. – Тебе если по морде вовремя не дать, ты родного отца в бетонную площадку превратишь. Для ясности».
В 1968 году у поклонников братьев Стругацких появилось твердое основание считать, что Клавдий-Октавиан получил все-таки долгожданный приказ и двинул, наконец, «кое-что настоящее» на асфальтирование Чехословакии…
24
Директор Управления время от времени обращается ко всем подчиненным с официальными телефонными «Посланиями». Однажды его послушал и Перец. Он услышал полную ахинею. Из нее вполне ясно вычленяются только две фразы: «В настоящее время акции подобного рода могут иметь далеко идущие шифровки на имя Герострата, чтобы он оставался нашим любимейшим другом…» И далее: «А нервы, в конце концов, тоже надлежит тренировать, как тренируют способность к восприятию, и разум не краснеет и не мучается угрызениями совести, потому что вопрос из научного, из правильно поставленного становится моральным…» Все прочее – искажение. Дикое, бессмысленное искажение важных этических принципов, которые когда-то существовали в единой системе… на территории повести «Беспокойство»! Иными словами, на территории «Мира Полдня». Их можно узнать по кратким цитатам, дословно взятым из «Беспокойства». Фактически Управление – антипод Базы, а мир Управления – антипод «Мира Полдня». И то, что в рамках Полдня реализовалось, здесь существует как обрывки мыслей, хаос и сумятица слов, то ли не успевших еще начать кристаллизацию в направлении Полдня, то ли навсегда лишенных энергии для этой кристаллизации.
Л. Филиппов так и считает: «Даже если бы „Улитка“ каким-то чудом появилась из-под пера другого автора и не содержала ни малейших отсылок к Мирам Полудня – и тогда она читалась бы как эпитафия. Эпитафия многому в мироощущении шестидесятников вообще и молодых АБС в частности. В устах же самих авторов „Возвращения“ такая эпитафия звучит еще и приговором… Для читавшего[24] „Беспокойство“ речь Директора – одна из самых черных страниц в творчестве Стругацких. Едва ли не час отчаяния… Во всяком случае – момент осознания того, во что коммунарскую идею Мира Полудня может превратить народ, то есть Домарощинер, говоря уж до конца честно. И в завершение метафоры – безнадежные метания Переца, ставшего в одночасье монархом. В этом – горькое предвидение судьбы любых попыток „изменить структуру“ бывшей зоны сверху, от ума… Анти-Полдень здесь подан вживую. Административный вектор, уходящий основанием в глубь времен… Приговор».
Директорское обращение очень похоже на биорадио в главах о Лесе. Там тоже – обрывки смыслов, утратившие свой генеральный, скрепляющий смысл. Управление медленно дрейфует от Мира Полдня к Лесу: настоящее смещается от будущего-как-«солнечный-город» к будущему-как-затопленная-деревня. Символ настоящего в условиях мира Управления это получеловек-полудерево – легендарный лесопроходец Селиван. То ли дерево постепенно превращается в человека и рождается принципиально новая личность (движение в сторону Мира Полдня, в сторону «Беспокойства»), то ли человек постепенно деревенеет (движение в сторону Леса).
Управление, в сущности, хорошо бюрократизированные хаос и безмыслие. В таком хаосе возможно всё, и всё приобретает административный смысл, если будет на то приказ. Но приказ может вырастить административный смысл даже из полной белиберды.
В Управлении имеются свои безжалостные экспериментаторы, свои «славные подруги», которые когда-нибудь окажутся еще на верхних ступенях пирамиды власти. Пока же они просто получили твердые административные позиции. Как, например, Беатриса Вах с ее женской командой из группы Помощи местному населению. «Мы никак не можем найти, – говорит о местном населении эта Беатриса, – чем их заинтересовать, увлечь. Мы строили им удобные сухие жилища на сваях. Они забивают их торфом и заселяют какими-то насекомыми. Мы пытались предложить им вкусную пищу вместо той кислой мерзости, которую они поедают. Бесполезно. Мы пытались одеть их по-человечески. Один умер, двое заболели. Но мы продолжаем свои опыты. Вчера мы разбросали по лесу грузовик зеркал и позолоченных пуговиц… Кино им не интересно, музыка тоже. Бессмертные творения вызывают у них что-то вроде хихиканья…»
От Беатрисы Вах исходит предложение отлавливать детей машинами и отправлять на перевоспитание; от Домарощинера – бороться с перенаселением методом стерилизации; от Алевтины, секретарши, фактически руководящей всеми директорами[25], – вводить бессмысленные приказы.
Перец ужасается: «Филологам, литераторам, философам нечего делать в Управлении… Не могу я быть ни в Управлении, откуда испражняются на Лес, ни в Лесу, где отлавливают детей машинами…»
Ненадолго его все-таки допускают в Лес. Почти случайно. Побывав там, он опечалился: «Я здесь побыл, я ничего не понял, я ничего не нашел из того, что хотел найти, но теперь я точно знаю, что никогда ничего не пойму и что никогда ничего не найду, что всему свое время. Между мной и лесом нет ничего общего, лес ничуть не ближе мне, чем Управление. Но я, во всяком случае, не буду здесь срамиться. И буду надеяться, что наступит время… (курсив наш. – Д. В., Г. П.)». Иначе говоря, то, что творится с будущим, отчасти непонятно Перецу и совершенно неприемлемо для него.
Но Полдень еще не умер, он еще начнет осуществляться, наверное. Надо подождать. «Наступит время».
Если Лес погубил бы Управление, думает Перец, то это случилось бы столь естественно и закономерно, «…что никто не был бы удивлен, все были бы только испуганы и приняли бы уничтожение как возмездие, которого каждый в страхе ждал уже давно».
И точно – в лесных главах видна смерть структур, когда-то выращенных Управлением, его методами.
В финале Перец, волшебным образом возглавивший Управление, окончательно растерялся. Сама власть над Управлением по делам Леса оказалась пустотой, совокупностью мертвых эстетических символов. «Кадетский корпус»… «Железный крест»… Обрывки смыслов, семантически связанных с Управлением (Российская империя, Третий рейх)… Сначала Перец думает переделать всё. «Очень многое нужно взрывать!» Потом понимает, что ничего из этого не выйдет, поскольку сначала надо все-таки переделать самих людей. «Демократия нужна, свобода мнений, свобода ругани, соберу всех и скажу: ругайте! Ругайте и смейтесь!» Но уже на ближайшей стадии Перец осознает: ну демократия, ну ругань… Ну все это станут делать, но не от души, а просто исполняя приказ. Сами они при этом останутся прежними… Нет, «нужен какой-то порядок…». Или – вовсе распустить Управление за ненадобностью? (Что и произошло в 1991 году.) Но «…зачем распускать готовую, хорошо сколоченную организацию? Ее нужно просто повернуть, направить на настоящее дело». На следующем витке метаний Перецу объясняют про «административный вектор»: «Как шоссе не может свернуть произвольно влево или вправо, а должно следовать оптической оси теодолита (поставленного в конце заасфальтированного участка и направленного в противоположную сторону. – Д. В., Г. П.), так и каждая очередная директива должна служить континуальным продолжением всех предыдущих…» Перец ничего изменить не может, даже если попытается изменить всё.
Дата добавления: 2018-02-15; просмотров: 327; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!