Уфа – Челябинск – Тобол – Омск 41 страница
Генерал Иностранцев вспоминал о распоряжениях, посылаемых Лебедевым в войска: «… Это были документы чрезвычайно многословные, занимавшие подчас по несколько страниц и представлявшие собою весьма сложные приказы. В них не только указывались частные цели армий, не только давались способы действий, но даже предусматривались иногда детали действий отдельных мелких частей. Так, например, в одной из директив мы, к удивлению своему, нашли указания, как следует действовать какому‑то батальону, наступавшему вдоль берега реки Камы, и при этом подобные указания шли из Омска, удаленного от Камы на сотни верст», – с выводом: «… Управляя подобным образом, высшее командование, в сущности, не только не управляло войсками, а наоборот, мешало им, связывая их невыполнимыми приказаниями и сковывая их инициативу». Подобные тенденции, хотя, конечно, в более умеренных формах, можно заподозрить и у преемника Лебедева – Дитерихса, о котором Будберг (его помощник по должности военного министра) писал, что он «путается во все мелочи снабжения… и сводит меня к роли какого‑то регистратора‑делопроизводителя». Такая мелочность, похоже, не была редкостью среди русских генштабистов (ее ставили в вину, в частности, М.В.Алексееву и А.М.Каледину), но хорошего в ней, разумеется, было очень мало.
И вместе с тем омская Ставка не смогла выполнить своей главной функции – общего руководства ходом боевых действий, координации тех операций, которые проводились армиями порою почти независимо друг от друга. Так, Лебедев не добился сотрудничества генералов Гайды (Командующий Сибирскою армией) и Ханжина (Командующий Западной), а когда Колчак, стремясь установить единство управления, в июне подчинил было Западную армию Гайде, – последствия сразу оказались неприятными: «Гайда, – записывает в дневнике Вологодский 20 июня, – свою власть по командованию Западной армией начал с того, что особым приказом по армии обругал, почти в полном смысле этого слова, весь командный состав этой армии с ген[ералом] Ханжиным во главе», – после чего полномочия Гайды были вновь сокращены до командования одной Сибирскою армией. Пришедший на смену Лебедеву Дитерихс имел уже прерогативы Командующего фронтом, однако и он не сумел предотвратить операции армейского масштаба под Челябинском, на его взгляд «не соображенной с общим положением фронта» и поглотившей последние резервы. Показательным представляется и рассказ генерала Пепеляева об одном из переломных моментов борьбы:
|
|
|
«Мы двигались к Вятке… Войска рвались в поход; все складывалось так, что предвещало полный успех. И вдруг мы получаем из Омска приказ об отступлении. Я лично был всецело против отступления, для которого, по моему мнению, не было решительно никаких оснований, и стоял за продвижение вперед, к Вятке, а потом к Вологде, откуда в случае необходимости мы могли бы перекинуться в Архангельск, на соединение с союзниками. Однако созванное мною военное совещание высказалось за исполнение омского приказа об отступлении…»
|
|
|
Не так уж важно, возобладало ли на «военном совещании» чувство долга и дисциплины или просто здравый смысл, – существеннее сама возможность обсуждения проекта, который сводится к оставлению фронта, обнажению фланга своих соседей и головокружительному маршу, имевшему целью даже не вражескую столицу, а всего лишь Вологду или Архангельск. И наряду с безответственностью по отношению к своим соратникам и начальникам, в этом бесшабашном рассказе перед нами предстает и дух победоносной и самоуверенной Сибирской армии, чьи вожди как будто представляли собою наиболее беспокойный элемент в среде русского командования на Востоке России.
Хорошо известен конфликт с Гайдой, разыгравшийся в конце мая 1919 года. Свое резкое недовольство деятельностью штаба Верховного Главнокомандующего генерал сообщил по телеграфу даже не Колчаку, а премьер‑министру Вологодскому, очевидно опасаясь, как бы вопрос не был погребен в недрах Ставки (в этом опасении он, наверное, был прав, поскольку адмирал «заявил, что эта телеграмма не должна быть докладываема Совмину и вообще [следует] сохранить ее в тайне, чтобы не делать из этого излишней шумихи»). Вологодский так излагает содержание телеграммы, полученной им 26 мая:
|
|
|
«Телеграмма эта в очень решительных тонах содержала в себе критику действий начштабверха г[енерала] Лебедева, называет его распоряжения неправильными, а директивы его безумными, роняющими авторитет Верховного Правителя, указывает, что он занимается политикой и мешает только работе Совмина. И как следствие таких действий – катастрофическое положение на всем фронте, вынужденное, почти без боев, отступление Южной армии, совершенно беспорядочное, и упадок настроения в Сибирской армии, где в некоторых частях и даже в командном составе замечается нежелание воевать и [намерение] уйти к родным местам – в Сибирь. Кончается телеграмма указанием на необходимость принять немедленно меры к удалению от всякого участия в командовании ген[ерала] Лебедева, к реорганизации управления штабов армии[109] и угрозой, что он, Гайда, с 26 мая не будет считаться с распоряжениями нач[альника] штаба Лебедева и просит обо всем доложить Совмину, чтобы он поддержал его домогательства».
|
|
|
Колчак и Лебедев отнесли тон телеграммы и ее требования к переживаниям Командующего Сибирской армией, связанным с наметившимися неудачами на фронте: если еще 23 мая «говорили, что положение Сибирской армии прекрасно», то разговор с Гайдой по прямому проводу 26‑го принес известие, «что вся Вятка[110] нашими войсками очищена» (это было преувеличением, но красное наступление действительно началось). «Верх[овный] Правитель и Лебедев, – записывает Вологодский, – находили, однако, что Гайда излишне нервничает, дела вовсе не таковы, чтобы следовало приходить в отчаяние, что ген[ерала] Гайду жалко было бы терять как боевую командную силу, но его требования совершенно неприемлемы и даже предъявление таких требований – недопустимо».
Впрочем, уже на следующий день Колчак, взявший решение вопроса в свои руки, передал министрам, что конфликт улажен и Гайда «подчинился всем требованиям Верх[овного] Прав[ите]ля» в обмен на обещание назначить «особую комиссию из опытных и заслуживающих доверия штаб‑офицеров для расследования правильности и целесообразности распоряжений ген[ерала] Лебедева в отношении командования на фронте и снабжения его». Теперь уже Лебедев, в свою очередь, посчитал себя оскорбленным и даже «заявил, что на время работ такой комиссии он устраняется от активной деятельности»; похоже, «авантюрист‑выскочка» и русский дворянин – офицер Генерального Штаба в чем‑то стоили друг друга.
Комиссия, назначенная Колчаком, состояла из генералов Дитерихса, Матковского и Иностранцева. По рассказу последнего, Гайда «со слезами на глазах» признавался им, что «был близок к тому, чтобы двинуть армию к Омску» и даже считал, что подчиненные за ним пойдут, – «Но я удержался от этого замысла и он, таким образом, не пошел далее моего сердца». Тогда же Гайда говорил: «Я прошу вас всех заверить Верховного Правителя в моей ему преданности и в дальнейшей готовности служить его делу возрождения России, но прошу также предупредить, что те способы управления армией, которые применяет Ставка, приведут дело к катастрофе, если эти способы не будут изменены и не будут избраны другие руководители». Комиссия склонилась к выводу, «что ввиду основательности жалоб и недовольства Гайды возможно ограничиться лишь вызовом его к Колчаку и выговором, не смещая с должности Командующего армией». Верховный Правитель воспринял это с удовлетворением – ему, видимо, действительно не хотелось терять генерала Гайду.
Второй вывод комиссии, относящийся к деятельности Ставки, оказался намного более спорным. Иностранцев в качестве мотивировки называет нежелание Дитерихса быть заподозренным в интриганстве, поскольку «общественное мнение» Ставки якобы прочило именно его на место Лебедева; мы, кроме того, не забудем, что штабные проекты стратегического резерва составлялись как будто в соответствии со взглядами Дитерихса (если не под его влиянием) и отводили ему весьма значительную роль; но какими бы соображениями генерал ни руководствовался, выводы его не представляются благотворными. Иностранцев так передает диалог, состоявшийся в кабинете у Верховного Правителя:
«– Ну хорошо, но как же быть тогда с начальником штаба? Может ли при условии, что Гайда останется на своем месте, оставаться генерал Лебедев? – спросил Колчак.
– Мое мнение, – отвечал Дитерихс, – что и генерал Лебедев может и должен остаться на своем месте. Этого требует дисциплина и необходимость поддержания ее. Нельзя, чтобы незаконное желание одного подчиненного выполнялось путем ухода другого. Пока, повторяю, генерал Лебедев должен остаться. С другой стороны, не могу не доложить, что мнение комиссии по вопросу об управлении армией и действиях Ставки в оперативных и военно‑административных вопросах, как это ни странно, сошлось во взглядах с генералом Гайда, и совершенно не в пользу Ставки».
После этого напрашивается вопрос, выполнила ли вообще «комиссия Дитерихса» свою задачу, поскольку та заключалась, как мы знаем, не в уговорах уже смирившегося перед Колчаком Гайды и не в доведении генерала до слез, а в анализе действий штаба Верховного Главнокомандующего; когда же характеристика этих действий вступает в явное противоречие с практическим выводом, это не может быть поставлено в заслугу ни Дитерихсу, ни Колчаку, который выводами комиссии, по наблюдению Иностранцева, «остался чрезвычайно доволен». Казалось бы, раз Верховный Правитель уже был настроен учитывать «мнение фронта» и «популярность Гайды», а авторитетные генералы подтвердили правомочность предъявленных обвинений (пусть не по форме, но по существу), – решение расстаться с Лебедевым выглядело бы более оправданным. Принятое же решение по сути решением не являлось и напряженности отношений не снимало.
Это стало ясным менее чем через месяц, когда генералу Дитерихсу были предоставлены права Главнокомандующего армиями Восточного фронта. В тот же день, когда состоялось это назначение (20 июня), Гайда, вновь начавший проявлять недовольство, был вызван в Омск, где Колчак в присутствии Вологодского поставил Командующему Сибирской армией прямой вопрос, «желает ли он подчиниться его, Верх[овного] Главноком[андующего], приказаниям или отказывается». «Гайда, – записывает в дневнике премьер‑министр, – как бы несколько колеблясь или выбирая более удачные выражения для своего ответа, после некоторого раздумья ответил приблизительно так: “Я, В[аше] В[ысоко] Пр[евосходительство], всегда готов подчиниться Вашим приказаниям, но когда между Вами и мной ставятся два таких средостения, как с одной стороны ставка с людьми, распоряжения которых я считаю вредными для фронта, и с другой – ген[ерал] Дитерихс, я не могу оставаться на своем посту”. “Не можете. Тогда я буду считать Вас свободным от командования Сибирской армией”, сказал адмирал решительным тоном, но, как мне показалось, не без нотки сожаления, что ему приходится расставаться при таких обстоятельствах с генералом, заслуги которого перед русской армией и правительством так значительны». Спокойствие Александра Васильевича свидетельствует, очевидно, в пользу того, что решение его было взвешено и принято заранее, хотя процедура отставки Гайды и затянулась – сначала тот попросил отпуск, затем заявил о подчинении распоряжениям Верховного и в результате оставил свой пост «по болезни» лишь 7 июля.
Демарш Гайды, связанный с назначением Дитерихса, выглядит не вполне понятным. Трудно сказать, мог ли Гайда иметь какие‑либо предубеждения, а если имел – то какие именно: в 1918 году Дитерихс был подчеркнуто лояльным «чешским добровольцем», а на русскую службу перешел вместе с самим Гайдой; разговор их во время майского кризиса, по воспоминаниям Иностранцева, был вполне доверительным и во всяком случае дружелюбным; наконец, на новой должности Дитерихс вообще никак себя еще не проявил, и потому «средостение», на которое жаловался Гайда, было пока лишь потенциальным. Но следует обратить внимание на немаловажную деталь – устойчивую репутацию Дитерихса как монархиста и «реакционера», действительно делавшую его кандидатуру одиозной и нежелательной в глазах даже не столько самого Гайды, сколько некоторых лиц из его окружения (в первую очередь – «начальника информационного отделения» штабс‑капитана Н.В.Калашникова), исповедовавших социал‑революционные взгляды и оказывавших на неопытного в политике генерала немалое влияние.
В связи с этим обратим внимание, что и майский конфликт разразился на третий день после назначения генерала Лебедева военным министром, и это также могло быть не случайным: Лебедев, как мы знаем, пользовался тою же репутацией реакционера. Кстати, и обращение Гайды к Вологодскому тогда могло, помимо всего прочего, подчеркивать политическую составляющую всего конфликта. Не забудем здесь и подачу Гайдой Верховному Правителю меморандума «Резюме о военном наступлении», написанного Калашниковым и содержащего, среди прочего, политические требования созыва «Сибирского парламента», национализации земли и проч. Немалую степень политизированности демонстрировал и ближайший соратник Гайды, командующий Северною группой Сибирской армии генерал Пепеляев.
21 июня, на следующий день после объяснений Гайды с Колчаком, Пепеляев направил Командующему армией обширный рапорт, подписанный также начальником штаба Северной группы и генерал‑квартирмейстером. Многословно и, пожалуй, излишне взволнованно в нем излагались нужды и заботы фронта, которые даже на фоне риторических преувеличений («Настала такая минута, когда не знаешь, что будет завтра, не будут ли части сдаваться в плен целиком», – при том, что летнее отступление Сибирской армии хотя и протекало с неизбежными потерями, но не принимало столь катастрофических форм) не теряли своего значения и смысла. Пепеляев считает необоснованным общий план развивавшегося весной наступления; винит Ставку в малом внимании к подготовке кадров, комплектованию фронтовых частей и их снабжению; сравнивает командные и боевые качества «старых начальников» и выдвигаемых молодых офицеров; в целом определяет сложившуюся обстановку как настолько тяжелую, что даже угрожает своею отставкой, делая это, правда, весьма осторожно и как будто оставляя себе возможность отступиться: «Я лично, как солдат, буду воевать всегда и при каких угодно условиях, но как старший начальник, ведущий в бой тысячи людей, могу лишь тогда оставаться на месте, когда верю в успех, без этих высказанных мною условий надежды на успех нет». Все это, включая угрозу отставкой, если и не было совсем уж в порядке вещей, то по крайней мере не очень выбивалось из общей практики служебных взаимоотношений, которые в годы Гражданской войны приобрели в целом более нервный характер. Но генерал, требующий спешно доложить об его рапорте лично Колчаку, от обсуждения операционных направлений, наличия подвод, ботинок и седел неожиданно переходит к требованиям, с основным содержанием документа связанным весьма слабо:
«Должен быть какой‑то перелом, новый взрыв патриотизма, без которого мы все погибнем. Я верю, этот подъем настанет, как только само общество будет призвано к деятельности в форме возможно менее ограниченного самоуправления и будет допущено к кормилу государственной власти…
Необходимо:
1) объявить торжественно о созыве Учредительного собрания по освобождении всей России, не урезанного, а полноправного, которое само определит и решит дальнейшие судьбы России;
2) немедленно и торжественно правительству объявить, что отныне по всей России земля будет принадлежать только тому, кто лично трудится на ней, и отойдет крестьянам без всяких выкупов и урезываний;
3) немедленно урегулировать рабочий вопрос, обеспечив самих рабочих и их семьи житьем более сносным, чем при большевиках, – требовать работу, но и проявлять заботу во всех отношениях…
4) объявить всеобщую трудовую повинность без различия классов и состояния;
5) [осуществить] призыв на военную службу интеллигенции без всяких льгот и отсрочек – все равно должны защищать свою Родину;
6) невоенных обложить военным налогом, увеличивающимся соответственно их состоянию».
19 июля в Тюмени, на совещании у генерала Дитерихса, Пепеляев снова стал развивать какие‑то политические прожекты. В ответ Колчак, квалифицировав происходящее как «глубокое моральное разложение», в письме от 28 июля дал Пепеляеву настоящую отповедь.
«Не мне, конечно, – писал Александр Васильевич, – мыслящему создание государственной власти только путем созыва Национального Учредительного собрания, не мне, принявшему перед Сенатом присягу в передаче этому собранию всей полноты власти и обязавшемуся в его немедленном созыве, как только будет уничтожен большевизм, говорить о целесообразности этого акта.
Вопрос поставлен Вами о немедленном его созыве в постыдные дни разложения части армии, той, на которую была возложена главная надежда.
Неужели же Вам, перед глазами которого прошли все революции, не видно смысла и сущности того, что произошло 19 июля в Тюмени?
Ведь это точное воспроизведение периода разложения армии при Керенском.
Ведь это точное повторение тех событий, которые определили созыв Учредительного собрания 1917 г., которое избрало председателем Чернова и запело интернационал…
Я считаю немедленный созыв Учредительного собрания, помимо фактической невозможности “немедленно” это сделать, гибелью всей огромной и успешной в общем борьбы с большевизмом. Это будет победа эсеровщины, того разлагающего фактора государственности, который в лице Керенского и Ко естественно довел страну до большевизма.
На это я никогда не пойду.
Сибирская армия разложена эсеровщиной, может быть, незаметной для Вас, но мне отлично видимой со стороны. Гайда, может быть не отдавая себе отчета, создал обстановку, в которой под видом ложного демократизма в Сибирскую армию, в ее немолодой состав[111] проникло разложение, и последствия его теперь налицо…
Меня более всего удивляла Ваша полная неосведомленность о правительственной работе в области не только земельного и рабочего законодательства, но даже вопроса о материальном обеспечении войск, их семейств и проч.
Я пришел к убеждению и знаю, что мои приказы и правительственные распоряжения задерживаются в штабах Сибирской армии, и на почве незнания и непонимания велась определенная противоправительственная работа.
Все это уже пережито и испытано. Но я на путь ничтожного шутовства в стиле Керенского не могу вступить и обращаюсь к Вам как к солдату с приказанием немедленно прекратить во вверенной Вам армии работу, которая под красивыми лозунгами народовластия, народоправства неизменно приведет к новой вспышке большевизма. Я отдал сегодня приказ, в котором сжато сформулировал свои цели и задачи[112]. Он должен служить для Вас директивой для внушения войскам и разъяснением им, за что мы ведем борьбу. Если Вы этого сделать не сумеете, то что же сделает какой‑то “земский собор”, в который при настоящих условиях войдут те же элементы, которые уже привели государство к гибели…
Как командующему армией я приказываю Вам всеми средствами бороться с политиканством и ложным демократизмом и выбросить из состава армии те элементы, которые являются по существу предателями и изменниками, иногда не отдающими себе отчета в этом».
Старший брат Пепеляева, омский политик, похоже, невысоко расценивал интеллект генерала. «Пепеляев, – писал о последнем через несколько лет Вологодский, – всегда был человеком невежественным в общих вопросах хозяйственной, экономической и финансовой жизни страны и крайне наивным в вопросах политических. Об этом мне говорил как‑то в интимной беседе со мной его брат Виктор Н[иколаевич] Пепеляев. Он как‑то, когда на Урале наша армия дрогнула, а Гайда затеял какую‑то авантюру, сказал мне “я должен поехать к Анатолию, поставить его в курс наших течений, а то я боюсь, что, всегда разбирающийся в политических вопросах плохо, он попадет под чье‑нибудь дурное влияние. Время от времени его надо информировать, а мне он верит безусловно”». Возможно, что и лозунги «народовластия, народоправства» стали следствием чьих‑либо влияний, а не были выношены сибирским героем. Но вопрос о политической составляющей той борьбы, которая развернулась под верховным управлением адмирала Колчака, независимо от пепеляевских требований представляется слишком серьезным, чтобы оставить его без внимания.
Дата добавления: 2021-06-02; просмотров: 36; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!