Новые приключения Елены Прекрасной 6 страница
Конечно, его пугали до слез случавшиеся в его семье смерти, когда судьба уносила бедных уток (судьба в виде каких-то вонючих, грязных уродов, которые кидали в воду будки, сначала подальше, потом поближе, потом на бережок, а потом себе под ноги, а затем эти негодяи цапали молодого утенка и уносили).
Какой крик, стон, треск крыльев несся тогда над прудом! Как быстро все уплывали туда, в центр, под защиту лебяжьего домика!
Один только пожилой Утенок не прятался, он самоубийственно сидел в прибрежной тине, в сопливых водорослях, в ряске, в мелкой водичке — но его не ловил никто. Пожилой Гадкий Утенок подозревал, что даже в пищу он не годен, что его больной, лохматый и престарелый вид не вызывает аппетита у тех личностей, которые тут, на берегу пруда, ловили уток, а иногда и сманивали с собой бродячих собак, крича при этом «Ко мне, Гуляш!»
Пожилой Гадкий Утенок бессильно наблюдал чужую гибель, а что было делать — та молодежь, которая жадно рвалась отведать белой булки, просто шла навстречу убийцам, ее было не удержать. Никакие нотации им были нипочем, никакие предупреждения, доводы, никакие чужие смерти, никакие лекции уток-врачей, которые доказывали, что у утят вообще имеется эффект привыкания к белой булке, что один раз клюнул — и больше ты уже не утка, а зависимый зомби. Что с помощью белой булки гибнет самая смелая, самая любознательная часть утят, а наживаются на этом продавцы белой смерти, белых булок! И так далее.
|
|
|
Но эти слова и воспитательная работа не помогали. Гадкие утята кидались на белую булку как оголтелые, еще и дрались из-за нее, а над взрослыми гадкими утками они смеялись и крякали, что вы и сами в случае чего пожрете белой булочки, только мы быстрее! И что да, можно жить долго и скучно (при этом имелся в виду, наверно, пожилой Гадкий Утенок), а можно весело и быстро, с белой булкой в клюве!
Пожилой Гадкий Утенок видел, однако, что и лебеди клюют на белую булку и буквально теряют свое царственное достоинство, спешат к берегу, ковыляют вверх, вытягивают свои гибкие шеи и охотятся за подачкой, похожие на убогих нищих, которые трясут своей единственной рукой!
Лебедей, правда, никто ловить не решался, видимо, слишком громоздкая добыча, размах крыльев ого-го, не понесешь по-быстрому сварить. Лебедь хлопнет своим махалом, и без глаза останешься! Королевская птица.
Однажды ближе к ночи, когда лебеди уже ложились спать в середине пруда, а утки, мелкие души, все ждали у берега белой булки, в этот сумеречный час к воде спустился новый охотник с большим пакетом крупных хлебных огрызков.
Молодые утки тут же вскарабкались на берег и окружили его, моля и унижаясь. Но бродяга кинул, большой кусок батона подальше от берега, в направлении лебедей. Бросок был невиданный!
|
|
|
И пока утки поспешали в ту сторону, — от лебединого домика к огрызку скользнула легкая белая тень и царственно склюнула подношение.
Утки остервенело закрякали и затормозили, перестали болтать лапками в мутной воде, можно сказать, пустили свои весла на самотек, спешить уже было некуда; а сами стали зорко и врастопыр зыркать — одним глазом на лебедя, а другим на берег, где стоял черный человек с пакетом белых булок и где из вонючих водорослей подавал свои обычные реплики пожилой Гадкий Утенок.
— А ну валяйте чешите сюда, дураки и дуры, — крякал пожилой Утенок. — Все сюда! Всем шеи открутят!
— Ты, чудило грешный, — вопил в ответ какой-нибудь троюродный правнук, молодой Гадкий Утенок, — ты нам просто завидуешь, старый крякун! Тебе как всегда ничего не достанется! Мы быстрый народ!
А тем временем легкая белая тень, похожая на молодой цветок пиона, скользила в сумерках по темной воде, приближаясь к берегу, к черному бродяге, а заодно и к пожилому Гадкому Утенку.
Это какой-то молодой лебедь — дурак летел по воде как бесшумная ладья, устремленная к пакету с булками. Лебедь был похож в тот момент на непромокаемую белую балерину, а так же на самостоятельно плывущую руку в белой перчатке, с пышным рукавом и согнутую в локте, со сложенными в щепотку черными пальцами. Так шептал себе пожилой Гадкий Утенок, с бьющимся сердцем сидящий в тине у берега.
|
|
|
Пожилой Утенок готов был зарыдать, но его поэтическое сердце наслаждалось красотой момента, последнего момента в жизни дурака лебедя. Сумерки сгустились, горели огни, плавая в черной воде в виде потока рвущихся золотых ниток. Бледно мерцали звезды. Белый пучок марли несся к берегу неслышно, как от ветра, а черный бродяга на берегу незаметно достал из кармана и с хрустом развернул что-то совсем уже невидимое и блестящее.
Пожилой Гадкий Утенок понял по цвету и звуку, что это обыкновенный большой черный пластиковый пакет для мусора — иногда такие набитые мешки стояли около урн на берегу, ожидая отправки.
От птичьего домика сонно крикнули по-лебединому: «Дуська, куда, вернись!»
Со стороны это было похоже на долгий скрип железной двери.
Однако молодой лебедь спокойно и не спеша тек по воде пышным облачком, клочком пены, белым бальным платьем (такие сравнение пришли на ум испуганному Гадкому Утенку).
|
|
|
Лебедь плыл и плыл, и до смерти оставалось всего несколько мгновений.
Вся буйная семья гадких уток фланировала неподалеку, не решаясь подплыть к берегу и вступить в борьбу за хлеб. Присутствие Лебедя их сковывало. Лебедь может и шею сковырнуть у нахала-утки, который покусится на чужую булку.
И тут, разглядевши лебедя, пожилой Утенок ахнул и заплакал: этот лебедь-дурак была Дуська!
Душенька вышла на берег, сделала шеей дугу и потом низкую волну, нежный клюв раскрылся, как ножницы, и уже готов был не спеша взять с земли следующий кусок, как пожилой Гадкий Утенок гаркнул во все горло:
— Ребята утки! А чой-то гадкий лебедь губу раскатал на наш хлеб? Если вы такое дело допускаете, то я не могу! А фиг ли лебеди! Я тут сейчас сам схомячу эту булку!
И пожилой Гадкий Утенок кинулся из своей тины, из сопливых стебельков прямо в глаза лебедю. Дуська отпрянула, поставила шею в знак вопроса, а пожилой Гадкий Утенок взмыл вверх с булкой в клюве! Он, собравши все свои силы, взлетел прямо к носу черного бродяги, который отшатнулся, шурша пакетом.
И вся родня, все утки это увидели!
И, потерявши свои пустые головы, они снялись и помчались тараном на булку!
А булка торчала из пасти у пожилого Утенка (а он сам трепетал крыльями, бултыхаясь под носом у черного бродяги).
Секунды не прошло, как вся негодующая семья налетела на пожилого Гадкого Утенка.
Глупая лебедь Дуська оказалась как бы среди разоренной подушки! Летели перья, мелькали крошки, все было белое и серое.
Тут лебедь Дуська закосолапила к воде, скатилась в пруд, на секунду раскрыв свои роскошные опахала, и поплыла домой как белый глиссер, мощно и плавно, помчалась к домику, а навстречу ей со скрипучей бранью на устах уже ехали два белых теплохода, папа с мамой, которые хорошо встретили молодую дочь, лоб ей причесали!
Все это видел в полете пожилой Гадкий Утенок, чью булку яростно рвали родственники. Попутно они напали и на пакет с огрызками, а черный бродяга, размазывая по лицу слезы, брел подальше, потому что пожилой Гадкий Утенок в полете слегка ошибся и заехал ему крылом в глаз, а может быть, и во второй чуть позже.
Наконец пожилой Утенок опустился в воду, а на берегу шел пир с дракой, утки делили булки и по дороге, кажется, расщипали и проглотили даже пакет, после чего всю ночь, кашляя и хватаясь за голову, утки страдали и промывали желудки прудовой водой, причем младшие вопили, что конечно, булка наркотик, но рваный пакет куда хуже для здоровья!
А пожилой Гадкий Утенок спокойно, не торопясь, ужинал ряской и закусывал мелкими прудовыми устрицами, а в промежутках, глядя на лебединый домик, бормотал:
— Чтобы такая красота… Чтобы такая прелесть… была такая глупая дура… Балерина и облако… Набитая идиотка… Дуська…
Крапива и Малина
В одной семье родились девочки-близнецы, и все решили, что они похожи как две капли воды, только соседка-колдунья сказала, что не будет более разных сестер и одна вырастет злой как крапива, а другая доброй как малина.
Кроме того, сообщила через забор соседка (а ее, между прочим, никто не спрашивал), мало того: обе они, и крапива и малина, должны полюбить одного и того же человека. И им будет дан один дар волшебства на всю жизнь, одно исполнение желаний на каждую — причем сестра пойдет против сестры, вот как!
Так выступила соседка-колдунья и тут же переехала в другой город, больше мы про нее ничего не узнаем, а девочки стали расти и развиваться, черненькая и беленькая, обе милые и добрые, и на этом мы их покинем, потому что прошло шестнадцать лет, и в этом городе появился странный молодой человек: каждый вечер он одним и тем же путем ехал на велосипеде к морю, а через час обратно — зимой и летом, в любую погоду.
Люди стали его предупреждать, что в шторм опасно купаться, тем более вредно так далеко заплывать, тем более зимой и тем более вечером.
Но пловец был человек приезжий, работал учителем и в ответ на все добрые советы только улыбался.
Мало ли, может, он хотел поправить таким диким способом свое пошатнувшееся здоровье!
Короче, никто ему был не советчик, и каждый день в пять часов он пролетал на своем велосипеде вниз к морю, а в шесть ноль-ноль поднимался в гору на том же велосипеде обратно, так оно и шло.
А ездил он как раз мимо домика сестер, каждый вечер туда и обратно, и в один прекрасный момент молодой велосипедист обратил внимание на яркий, как искра, красный цветок в окошке маленького дома.
Ездок даже слегка замедлил ход своего железного коня и подумал, что хотел бы выращивать точно такой цветок у себя в саду.
Неплохо было бы узнать (думал наш вечерний пловец), кто живет в этом домике за белой занавеской!
И он снял на момент свою кепку, приветствуя алое созданье.
И так каждый вечер день за днем он стал здороваться (приподнимая кепочку) с этим цветком и прощался с ним, проезжая обратно, а за белой занавеской тем временем кипела жизнь, как раз в данном доме обитали две сестры-близняшки, черная и белая, причем обе были красивые и добрые, Крапивка и Малинка, черненькая и беленькая — но учитель-то этого не знал.
А в доме у девочек вечно паслось множество друзей и подруг, все они весело учились и проводили время, и предсказание злой соседки (а кто, собственно, сказал, что она была колдунья? Сплетни и все.) — предсказания эти не сбылись.
Единственно, что было плохо в жизни сестер — это то, что они никого не любили. То есть они любили папу-маму, брата, дедушку и бабушек и своих друзей, но что это такое для шестнадцатилетних девушек! Далеко не все, скажем прямо.
Короче, когда в городке появился молодой учитель математики, велосипедист и пловец, что-то случилось.
Наши сестры, не сговариваясь, ровно в пять и ровно в шесть часов вечера прилипали к своим окошкам (разумеется, оставаясь за занавесками), и в результате Малина неизвестно где выкопала красный цветок и поставила его на окно. Сестре она уже потом скромно сказала, что нашла у дороги битый горшок с увядшим ростком, пожалела и подобрала, все.
Кстати, Крапива сначала и не подозревала насчет цветка Малины — а когда узнала, было уже поздно: учитель, сняв кепочку, дважды, в пять и в шесть часов, здоровался и прощался с окошком Малины, на котором сиял роскошный красный, цвета спелой малины, цветок.
На этом мы временно покинем огорченную Крапиву и счастливую Малину, потому что ветреным ноябрьским вечером, в пять тридцать, учитель повернул к берегу, борясь с морскими волнами.
Пловца несло совершенно не туда куда он хотел, его волокло в открытое море, мало того, внезапно потемнело, как будто наступила ночь, и хлынул страшный ливень.
Берег скрылся за стеной дождя, учитель потерял направление и греб теперь бестолку, явно уносясь все дальше от земли.
Но, видимо, не все было потеряно для бедного молодого человека: вдали вдруг зажглась как бы красная искра, вроде сигнала ракетницы. Искра, однако, не поднималась и не падала, а стойко сияла на одном месте.
Учитель бешено обрадовался и заработал руками-ногами не хуже пропеллера, это был бешеный стиль баттерфляй, — но когда он выбрался на берег точно у своего обливаемого дождем велосипеда, никакого фонарика или костра он не обнаружил.
Только под колесом валялся какой-то ярко-красный даже во тьме мокрый лоскутик.
Учитель зачем-то подобрал этот лоскутик, живой на ощупь, и спрятал его в карман своей непромокаемой куртки.
Возвращаясь мимо известного нам дома с цветком, учитель приподнял мокрую кепочку и попрощался с малиновым красавцем в горшке. Это чудо природы неизвестного вида и названия сияло в темном окне словно под прожектором, топорща свои лепестки. Правда, снизу у него не хватало одного зубчика, как у шестилетней первоклассницы.
Учитель помчался дальше, поливаемый жутким дождем, а в доме у Крапивы и Малины две молоденькие девушки радостно вздохнули и вытерли слезы каждая у своего окна, затем зажгли как по команде настольные лампы (целый час перед тем проведя в темноте неизвестно почему и глядя в щель между занавесками) — и продолжали делать уроки.
Утром они должны были идти в школу, где преподавал молодой математик, строгий и любезный, а Крапива и Малина учились обе хорошо, и хотя у них и случались тройки — но не по алгебре!
Надо сказать, что к описываемому моменту разница между сестрами все-таки проявилась.
Крапивка росла решительной и слегка лукавой, а Малинка, наоборот, покладистой и тихой: все как полагается.
Однако жизнь продолжалась, и городок перезимовал у своего грозного моря, удивляясь тому, что учитель регулярно — даже в холодные и ветреные январские ночи (которые начинались в четыре часа дня) — с жутким упорством стремится в море и ездит туда на велосипеде по снегу.
Возник и утвердился слух, что молодой математик скоро уедет из города и что он на самом-то деле готовится к соревнованию по такому виду спорта, как ночной велосипедный пробег в условиях шторма по маршруту Африка — Америка с переплывом океана на ту сторону! И что документы уже готовы, тем более виза.
А учитель, не подозревая об этом, вел подготовку к выпускным экзаменам, причем как раз в классе, где учились Крапива и Малина.
Но выпускные страдания, как известно, кончаются общим праздником, и по этому поводу назревал последний школьный бал.
Крапива в большом секрете шила себе платье из белого прозрачного шелка (успокойтесь, в три слоя ничего не будет прозрачно), а вот Малина не шила ничего, она и шить-то не умела, тихая была девочка без особых, видимо, способностей и на уроках математики все краснела и ошибалась, причем это проявилось совсем недавно.
Молодой учитель, однако, ее старался хвалить и за тройки, как хвалят отстающих, если они очень стараются.
Он даже провозгласил, что нет непонимающих учеников, никто тут не дебил, и сказал потише: «Малина, для вас и для таких усердных школьников как вы, которым просто надо подогнать материал, я и начинаю дополнительные занятия».
И вот тут некоторые мальчики, которые носили за Малиной ее портфель по маршруту дом-школа-музыкальная школа-теннис-дом, причем строго по очереди и без драк — эти мальчики тоже внезапно перестали что-либо понимать в математике и дружно нахватали двоек, и они искренне обрадовались, когда, бледно улыбаясь и пожимая плечами, учитель их тоже пригласил заниматься сверх программы.
Таким образом, Малина ходила к учителю, а Крапива держалась молодцом, по алгебре отвечала находчиво и остроумно, а сама вечерами шила платье, причем сердилась, шипела, рвала нитки и мечтала о моменте, когда музыка заиграет и можно будет пригласить молодого учителя на дамское танго, и все поразятся!
Крапива для этого даже начала посещать по воскресеньям школу бальных танцев, где произвела настоящий переполох своими способностями.
А потом эти две девочки без больших приключений сдали экзамены, и состоялся бал, на котором Крапивка выглядела как тоненькая девочка-невеста в своем белом струящемся наряде, она блистала посреди толпы взволнованных мальчиков, а Малина не танцевала, она тихо сидела за столиком в компании своих трех пажей и блестящими глазами смотрела, как пляшут молодой учитель и Крапивка — оказалось, что математик тоже умеет откалывать танго со всякими наворотами, и этот дамский танец вызвал горячие аплодисменты.
Малина сама была виновата, что к выпускному балу оказалась с опухшей ногой: накануне вечером она помогала Крапиве, подшивала ей подол, но ровно в пять часов бросила все и кинулась в свою комнату к окошку как по тревоге, — и, к сожалению, от этого резкого движения Крапивка рухнула прямо на пол, в ноги сестре, а Малинка споткнулась о Крапиву и так далее; и к вечеру ступня у Малинки распухла, хорошо еще, что Крапива не ободралась и новое платье осталось в целости, большое счастье — а не бегай как сумасшедшая к окошку в пять часов, сказала Крапивка с особенным блеском в глазах, зайдя вечером к сестре с грелкой.
Так что к утру выпускного бала Малина, хромая, отправилась домой, а все другие во главе с учителем математики пошли в горы встречать рассвет.
У молодого учителя, видимо, от танцев кружилась голова (и от виноградного вина тоже) — и в глазах стояла милая маленькая Малина, тихо глядящая на него издали, неотрывно, тревожно, а сердце его замирало от какого-то непонятного счастья, когда он шел впереди всех над пропастью по крутой тропе; в самом опасном месте педагог встал на краю, пропуская своих бывших учеников, чтобы никто не свалился — мало ли, все устали, все слегка выпили, а девушки вообще на каблуках (он не принимал во внимание, что эти дети выросли в горах и знают их не хуже пастухов) — так вот, он стоял, а Крапива вдруг затанцевала на камушке над обрывом, привлекая к себе всеобщее внимание, а камушек-то качнулся!
И тут учитель рванул к Крапиве, чтобы ее подхватить.
В этот самый момент что-то произошло: то ли Крапива отступила в сторону, то ли молоденький учитель не рассчитал силы своего прыжка — короче, он внезапно оказался на вольном просторе над пропастью, в долгом полете, он все еще быстро перебирал ногами, но уже напрасно, это был, видимо, его последний танец, бесполезная пляска смерти, ветер свистел и хлопал вокруг, сердце остановилось, а ученики, остолбенев, смотрели, как переворачивается внизу маленькая нелепая фигурка, пытаясь схватиться за ничто, за воздух, и дико завыла какая-то девочка, это была, наверно, Крапива.
Учитель падал в страшной обиде, все вокруг него просвистывало мимо, вверх, не даваясь в руки — и вдруг глубоко внизу сверкнула какая-то яркая красная точка, она подлетела и сунулась ему прямо в руки, и учитель вцепился в эту точку, ему чуть не вынесло руки из суставов, но дело было сделано: он висел, держась то ли за корень, то ли за ветку над уже не глубокой пропастью — внизу, метрах в десяти, виднелись острые скалы.
Он повис, болтая ногами, вроде бы безо всякой надежды, но недаром этот математик вертел колеса велосипеда и плавал, могучие руки не подвели его. Через пять минут он уже сидел в ближайшей каменной зазубрине, держась за корявый стволик, спасший его.
На маленьком дереве, кстати, болтался, вилял на ветру, как флажок, какой-то ярко-красный лепесток — видимо, остаток цветка, которым это корявое деревянное существо еще минуту назад праздновало весну…
Учитель почему-то потянулся над пропастью и с опасностью для жизни снял лепесток, а потом положил его в карман, просто так; делать ему было нечего, и он продолжал сидеть буквально ни на чем, на запятой в каменной книге горы, вцепившись ногтями в скалу, а ногами упираясь в убогий стволик, дрожащий под налетевшим внезапно ветром: ветер означал, что далеко над горами, видимо, взошло солнце (учитель же сидел во мгле).
Дата добавления: 2021-05-18; просмотров: 89; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!