ИСТОКИ МИССИОНЕРСКОГО КРИЗИСА 10 страница
Так что при возобновлении шарманки о благочестивом народе, который-де обижают епископы и богословы, я лучше вспомню трезвые слова монархического русского публициста М. Меньшикова:
«Откинем раз навсегда надменный взгляд, будто мы выше народа. Но к чему же ложно унижать себя, утверждать, что мы ниже народа? Что касается меня, я чувствую себя ни выше, ни ниже, а как раз на уровне моего народа, родного мне не менее, чем Толстому. Я чувствую, что рассуждаю, как рассуждали бы многие мужики на моем месте, я знаю, что, ходи я за сохой, мой природный ум нуждался бы, конечно, в раскрытии некоторых общечеловеческих идей, но в существе своем и силе был бы тот же, что и теперь. На верхах ученой интеллигенции я встречал жалко-незначительных людей, как и в глубинах народных встречал мудрецов, однако бывало и наоборот. Если я имел счастье встретить в образованном кругу Льва Толстого, Чехова, Вл. Соловьева и многих других, то никак не могу счесть это доказательством полного бесплодия образованности и невозможности ничему научиться наверху. Среди крестьян не меньше, чем среди дворян, мне доводилось видеть великое множество глупцов, людей дрянных, ленивых, распущенных — и чтобы народ «один в огромном большинстве своем» жил «спокойной, разумной, трудовой жизнью», — этого признать я решительно не могу. По моим наблюдениям, народ живет, как и интеллигенция, в огромном большинстве неспокойной и неразумной жизнью, и если трудится, то, как и рабочая интеллигенция, в большинстве очень плохо и поневоле. И в народе, и среди нас крайне мало действительных философов, мудрецов, артистов труда. Не отрицаю, что такие водятся, но зачем же говорить неправду, будто они в народе водятся в «огромном большинстве»? Чтобы сказать решительно: «Учитесь у народа!» — надо быть антиподом Моисея, антиподом вообще пророка. Для этого надо забыть все грязное и скверное, чем заражен народ глубже кожи, иногда до мозга костей. Надо забыть такие явления, как «власть тьмы», о которой писал сам же Лев Николаевич. Надо забыть бытовую жестокость, распущенность, разврат, омерзительное пьянство, снохачество, детоубийство, смертные побои жен своих, самосуд и озорство, переходящее гораздо чаще, чем думает Толстой, в «скверные преступления» тысячной части народа. Само собой, все больное и грязное в народе перевито светлыми и жизненными тканями духа, но не в такой, однако, мере, чтобы именно тут находить исключительные сокровища. Народ наш — как и все народы — очень беден, и этим все сказано. Источник внешней бедности — внутренняя бедность, бедность духа, та поразительная склонность к порче, которую оплакивал Моисей». В ходе «народной революции» Меньшиков был расстрелян...
|
|
|
Через всю библейскую историю проходит конфликт между пророками и народом. Библейская религия — это религия, не созданная евреями, а навязанная евреям. Стоит Моисею отойти в сторону от своего «жестоковыйного» народа, как тот ударяется в привычно-родное идолопоклонство. Пророки вновь и вновь посылаются к народу, жестко бьют его по рукам, требуя оставить магические и оккультные поползновения...
|
|
|
Когда апостол Павел именует Ветхий Завет «детоводителем ко Христу» (Гал. 3,24), он говорит нечто очень суровое. Странное, не встречающееся более в русском языке слово «детоводитель» есть калька с греческого «педагогос». Но было бы ошибочно перевести его современным словом «педагог». Если в современном русском языке «педагог» означает «учитель», то в античном мире это было не совсем так. На русский язык лучше всего перевести его словом «дядька» (слав. пестун).
Педагог смотрит за тем, чтобы ребенок дошел до класса и был в состоянии слушать и слышать рассказ учителя. Сам же педагог не учитель. Он — поводырь, именно дядька, смотрящий за мальцом и замолкающий, когда в классную комнату наконец-то входит господин учитель.
|
|
|
В античности педагогом назывался раб, обязанный прежде всего провожать мальчика от дома до школы, следя за тем, чтобы ребенок по дороге не шалил, не тратил силы и внимание попусту. Педагог не учит. Он надзирает, сохраняет время и внимание ребенка свободными для того, чтобы учитель, которому педагог вскоре передаст своего подопечного, смог преподать свои знания.
Но педагогом быть опасно. Ведь желания воспитанника и задачи, поставленные перед педагогом, могут расходиться. А значит, педагог вынужден бывать строгим: «Мы заключены были под стражею закона до того времени, как надлежало открыться вере... по пришествии веры мы уже не под руководством детоводителя» (Гал. 3,23—25).
Дети подрастают, наполняются силами и начинают бунтовать против тех, перед кем смирялись еще вчера. «Должность педагога сопряжена была с неприятностями. Иногда ученики самые злые шутки проделывали над бедным педагогом. Если педагог возбуждал ненависть в своих молодых питомцах, горе ему. Случалось, что дерзкие шалуны сажали бедного педагога на ковер, какой обыкновенно постилался на полу, подбрасывали ковер с сидящим на нём кверху, как можно выше, сами же отскакивали, так что педагог низвергался наземь; иногда он больно ушибался, причем сама жизнь его подвергалась опасности. Но педагоги должны были прощать ученикам, потому что они были рабского состояния...».
|
|
|
О религии Нового Завета тем более нет никаких оснований говорить, будто она выношена еврейским народом. «Не вы Меня избрали, а Я вас избрал» (Ин. 15,16). Понимание христианства будет крайне затруднительно, если с самого начала не обратить внимания на его подчеркнутую недемократичность. Церковь строится от верха, от Главы, а не снизу, от почвы. Апостолы не просто избраны Христом, но еще изменены, преображены Им, очищены, омыты (Ин. 13,10) от народных предрассудков. Им дан Дух, который «не от мира». Им дано учение, которое было странным и для эллинов, и для иудеев.
В этом радикальное отличие библейской религии от язычества. Это славянское слово на русский язык лучше всего перевести как «народничество». Язычество — это религии народов, народные религии. Человек, времена и народы создают себе религиозные представления, руководствуясь законами своего естества. Это «естественные религии», те, которые возникли вне диалога с Богом, вне благодатного откровения и поддержки. В этом случае человек создает религию по своему образу и подобию. Он проецирует в религиозную сферу свои ожидания и страхи, свои представления и чувства. А чего именно обыденный человек ожидает от религии, хорошо известно — «чуда, власти и авторитета», то есть: магии.
Народная, массовая религия может быть только языческой. Собственно, это тавтология: народное и есть языческое. Народная религия может быть неязыческой лишь в том случае, если она не выработана им самим, а предложена извне. Но тут нужно очень четко следить за своим языком: в этом случае народ не «хранит религию», а «держится религии».
Одно из важнейших назначений церковного богословия, то есть церковной мысли, состоит в борьбе с псевдоправославными суевериями, которые вновь и вновь рождаются в языческих толщах народных масс. Не может быть «демократии» в Церкви потому, что истина здесь не вырабатывается людьми, но открывается Богом. Слово Божие должно быть защищено от слишком человеческих истолкований (да и от забвений). Конечно, контроль за тем, чтобы эта откровенная истина не искажалась и не перевиралась, должен быть взаимным: и иерархия контролирует языческие порывы народа, но и благочестие верных (лаоса) может при необходимости осаживать безблагодатно-человеческие эксперименты иерархов.
Церковная история, к сожалению, знает случаи отступления богословско-иерархического разума перед народными религиозными эмоциями.
Вот пример, когда сами иерархи не смогли дистанцироваться от народных суеверий: в начале IV века Эльвирский собор своим 34-м правилом со вполне оккультной мотивацией запретил зажигать днем свечи на кладбище — «чтобы не беспокоить души святых».
Еще пример борьбы, которую иерархи проиграли народному чувству. В 419 году Карфагенский собор определил: «Постановлено и сие: повсюду на полях и вертоградах поставленные якобы в память мучеников алтари, при которых не оказывается положенным никакого тела или частей мощей мученических, да разрушатся, аще возможно, местными епископами. Аще же не допустят до сего народные смятения, по крайней мере, да будет вразумляем народ, чтобы не собирался в оных местах и чтобы правомыслящие к таковым местам не привязывались никаким суеверием. И память мучеников совсем да не совершается, разве аще где-либо есть или тело, или некая часть мощей, или, по сказанию, от верной древности преданному, их жилище, или стяжание, или место страдания. А алтари, где бы то ни было поставленные, по сновидениям и суетным откровениям некоторых людей, да будут всемерно отвергаемы» (Правило 94). Забвение этого канона сегодня повсеместно.
Забота Отцов собора ясна, она состоит в том, чтобы «облако свидетелей» не скрыло за собой в народном почитании Солнце Правды, то есть почитание Самого Христа Спасителя. И чтобы вера и почитание святых строились на твердом историческом основании, а не на чьих-то снах.
О том, что взаимоотношения между иерархией и народом были всегда чреваты напряжением и конфликтами, свидетельствует один факт. В 344 году Сардикийский собор вынужден был решать странный вопрос: как поступать с епископом, если он будет изгнан народом «за свои познания»: «Аще который епископ неправедно будет за свои познания обвинению подвержен, придет в иный град... того с особенным дружелюбием должно приимати» (Правило 17). «За познания», то есть за ревностное изучение божественных догматов — толкует это правило Вальсамон. Вот и в России епископы были изгнаны — кто в эмиграцию, кто в лагеря...
Но когда отдельные люди или массы людей оказываются без благодатного просвещения, без церковной науки, без постоянного наставления в слове Божием и в предании отцов, они создают рукотворно-самодельные мифологемы. Вовремя распознать их и не дать им подчинить себе человека или тем более других церковных и околоцерковных людей — это одно из назначений богословия. По слову Владимира Лосского, «здесь более, чем где-либо, Предание действует критически, обнаруживая прежде всего свой негативный и исключающий аспект: оно отбрасывает «негодные и бабьи басни» (1 Тим. 4,7), благочестиво принимаемые всеми теми, чей традиционализм состоит в принятии с неограниченным доверием всего того, что втирается в жизнь Церкви и остается в ней в силу привычки. И в наши дни в литературе синаксариев и лимонариев можно найти такие примеры, не говоря уже о невероятных случаях в области литургики, которые, однако, для некоторых суть «предания», т. е. святы».
Иерархическая дисциплина и дисциплина богословская были разработаны Церковью для того, чтобы не позволить шальным визионерам, пророкам и чудотворцам выкрасть у людей жемчужину Евангелия.
Церкви довольно рано пришлось научиться говорить «нет» некоторым энтузиастам. Один из первых аскетических опытов в церковной истории — это отказ от апокрифов и формирование канона Писания, происшедшее в сознательной борьбе с гностиками (и канон определялся не плебисцитом, а решением архиерейских соборов).
Вторая аскетическая скрепа, изготовленная в лаборатории церковной мысли, — это формулирование идеи апостольского преемства, также позволившей отличать апокрифы и ереси от подлинного апостольского предания.
Позднее Церковь разработала свой догматический и канонический строй для того, чтобы постараться не допустить насыщения апостольских текстов неапостольским пониманием, для того, чтобы не дать превратить христианство в игрушку сиюминутных страстей, надежд и разочарований. И с тех пор на все века церковная дисциплина (включая дисциплину догматически воспитанного богословствующего ума) призвана защищать крупицы духовных знаний от самоуверенного невежества.
Там, где этой дисциплины нет, там, где епископ и священник не берет на себя служение «Николая» (а имя Николай означает «победитель народа»), там «простецы» создают парахристианский или даже прямо языческий фольклор, а интеллигенция — утопии (старообрядческие, экуменические, обновленческие, теургические, оккультные...). Протоиерей Георгий Флоровский об этой недисциплинированности религиозного ума писал так: «Изъян и слабость древнерусского духовного развития состоит отчасти в недостаточности аскетического закала (и совсем уже не в чрезмерности аскетизма), в недостаточной «одухотворенности» души, в чрезмерной «душевности», или «поэтичности», в духовной неоформленности душевной стихии. Если угодно, в стихийности... Но есть путь от стихийной безвольности к волевой ответственности, от кружения помыслов и страстей к аскезе и собранности духа, от «психического» к «пневматическому». И этот путь трудный и долгий». А то, что тяжело, то непопулярно. И зачем же читать Писание и богословские труды, если можно довериться бабушке?! Что нам академии, если есть приходские пересуды о том, «что говорят старцы»!
Еще в XVIII веке свт. Димитрий Ростовский предостерегал: «Церковь же непорочная, сущи невеста Христова, не должна никаковых же баснословных умствований и самовымышленных толкований приимати, но на самом Писании Божественном утверждатися, и толкования истиннаго великих вселенныя учителей, а не простых бающих мужиков слушати».
Поэтому церковная проповедь должна не только пробуждать религиозный энтузиазм, но и нередко сдерживать его, осаживать.
На сегодня мы с этой задачей не справились. Самым опасным и распространенным типом псевдоправославного оккультизма стала массовая современная апокрифическая литература, содержащая были и небылицы о современных старцах, старицах, блаженных, откровениях и пророчествах.
Сколько хлопот доставляла древней Церкви псевдопророческая литература, приписывавшая уважаемым именам идеи или слишком человеческие, или слишком языческие, или даже просто бредовые. Сколько нужно было сил, трезвости ума, настойчивости, чтобы отстоять собственно апостольскую традицию и отсеять лжеименные, псевдонимные сказания. Приносил некий собиратель апостольских слов в общину «Евангелие от Петра». И говорил: «Ну что вы читаете только Евангелие от Марка?! Марк записывал со слов Петра, а здесь слово самого первоверховного Апостола!» И кем же в его глазах становился тот, кто смел критически отзываться о принесенной рукописи? Еретиком, рационалистом, безбожником, противником Божия Промысла и личным недругом апостола Петра... Можно было найти тысячу вполне благочестивых поводов для того, чтобы принять апокриф. И нужно было изрядное упрямство и готовность идти против модного оккультно-гностического благочестия, чтобы отстоять собственно апостольское учение от очень похожих на него подделок.
По верному наблюдению Фаррара, «полный простор господствует в гностицизме, в нем нет никакой мучительной заботливости о том, чтобы отрешиться от язычества». Вот и сегодня во многих модных текстах заметно отсутствие трезвости, равно как и отсутствие воли проверять свои верования мерилом евангельским и святоотеческим. Как и в первые века христианства, неудержимо множится круг апокрифов. Приписываются они, правда, уже не апостолам, а святым и подвижникам благочестия более близких к нам времен. Но в отличие от времени свт. Иринея Лионского как-то не заметно церковной решимости сопротивляться им. Не секты, а вполне православные издательства выпускают, и православные храмы продают книжки и газеты, содержащие чудовищные вымыслы, прямой магизм и просто непристойные нападки на саму же Церковь.
Стало возможным появление книг, отметающих церковное учение с помощью таинственных ссылок на анонимных «старцев». Очень это сейчас модно: вместо строгого обоснования своих утверждений действовать по принципу «одна баба сказала». Например: «Одна монахиня, приехавшая с Греции, рассказала, что на Западе уже все готово для принятия лжемессии». Эта «монахиня» — она что, член оргкомитета по подготовке прихода Антихриста, если может столь авторитетно и категорически заявлять: «Вся программа выполнена, все намеченное к визиту готово»?
Или: «По свидетельству Св. Отцов, завершающий историю Страшный Суд по земным меркам будет длиться недолго, сколько шестопсалмие на утрени». Но какие это Отцы? Нельзя ли конкретнее, кто именно? В советские времена студенты бойко рапортовали на экзаменах по «диамату»: «Карлмаркс-Фридрихэнгельс писал...» А сегодня в церковной среде сплошь и рядом слышишь: «Отцы учат...», «Святии Отцы рекоша...» Уточняющих ссылок обычно не приводится. Слыша такие формулы, лучше сбить спесь с самозваного «патролога» серией вопросов на тему: «А теперь конкретно: имена! пароли! явки! Кто сказал? В какой книге? Кому? В какой ситуации? И не сказали ли Отцы по этому вопросу еще и нечто другое?»
Недоверчивым оком христианин должен взирать не только на то, что преподносится ему из внецерковного мира. К сожалению, и внутри церковной ограды велика вероятность того, что вместо хлеба получишь камень. Не всякая церковная газета, брошюра, книга несет в себе учение Церкви. Не всякая проповедь, сказанная с амвона, православна. Не всякая история, рассказанная прихожанами, верна. Именно многообразие церковной жизни делает столь настоятельным вопрос: где же именно Церковь высказывает именно свое учение?
Если вы сегодня увидите, как кто-то упрощенно отвечает на этот вопрос и начинает размахивать фразой «народ — хранитель Православия», будьте осторожны: это очередной «демократ-реформатор». Он себя и своих друзей отождествил с «церковным народом» и на этом основании чувствует себя «вселенским судьей».
На наших глазах снова складывается полуподпольное мирянское движение. Впрочем, в сегодняшней церковной ситуации есть изрядная и объективная новизна.
С одной стороны, никогда в истории Церкви не было такого числа знающих, грамотных, образованных людей. История еще не знала такого общества, которое сложилось в XX веке, — общества всеобщей грамотности.
С другой стороны, чрезвычайно дешево распространять информацию и потреблять ее, то есть купить или даже издать книгу, сегодня отнюдь не затруднительно. Книга, в том числе и церковная, никогда не стоила так мало, как сегодня (томики Ленина, напечатанные в советский период, не в счет).
С третьей стороны, никогда не было в Церкви такой свободы слова. Сегодня в ней отсутствует цензура: и внешняя (общецерковная), и внутренняя.
Как работала цензура «внешняя» (по отношению к распространителю некой книжки), рассказывается в книге Ирины Грицевской «Индексы истинных книг». Оказывается, житие Василия Нового с мытарствами Феодоры на Руси XVI—XVII веков относили к апокрифам: «А Василии же Новый и Андрей Уродивы и Мефодий Патрьский и странник подобает о сих вещаго и ведущаго вопрошати, аще истинна есть». Именно в житии Василия Нового содержится подробное описание видений о посмертных мытарствах... В XIX веке цензор, профессор Московской Духовной Академии П. С. Казанский, боролся с подобными текстами: «Чаще издаются повести, полные самых странных чудес, одним словом, духовные романы о мытарствах, жития Андрея Юродивого, Иоанна Новгородского и т. п. Все эти сочинения представляются большей частью безграмотными. Сколько приходилось исправлять или останавливать книжек, направленных к распространению суеверных понятий в народе! Сколько раз ко мне приносили житие Киприана и Иустины, домогаясь пропуска! Совесть не позволяла, хотя из Четьи-Минеи выбрали. Ругатели духовной цензуры знают ли эту неустанную службу цензуры духовному образованию народа?» Св. Филарет Московский также предупреждал, что «видения, имеющие свою истину, не всегда удобно обращать в общие догматы. Вы догматствуете о мытарствах, а потом приводите изложение посмертных состояний из св. Макария, который ни слова не говорит о мытарствах. Отсюда родятся затруднительные вопросы».
«Мытарства блаженной Феодоры», входящие в состав жития Василия Нового, — текст сомнительного происхождения и содержания. Догматически он неверен потому, что не оставляет места для Божия Суда. Спаситель сказал, что «Отец весь суд передал Сыну», но в этой книжке весь суд вершат бесы. Христу остается только вручить медали победителям. Подобно тому как вручает медали победителям чемпионата глава спортивной федерации, сам, быть может, болевший за другую команду.
Дата добавления: 2021-04-24; просмотров: 46; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!