Критическая философия истории 17 страница
но не существует. В таком случае все понятия Зиммеля оказались бы видами ценности, а исследования относились бы к психологии историка, а не к логике истории.
Каково значение этой противоположности? Она соответствует двум различным концепциям критики. На взгляд Риккерта, отношение к ценностям представляет собой методологический принцип, сравнимый с синтетическим единством апперцепции в критике или принципом законов в науках о природе. Логическое выражение практики и есть сама цель философского анализа. Зато если интерпретировать психологически отношение к ценностям, то это отношение будет служить только для постановки проблемы: какие ценности мы принимаем? Чему мы приписываем ценность? Не интересуют ли нас ужасное и абсурдное сами по себе?
Кроме психологического смещения Зиммель изменяет теорию Риккерта еще и в другом направлении. Ему бы хотелось избежать полной субъективности отбора фактов, а следовательно, и его произвольности благодаря понятию порога исторического сознания (сформулированному сначала как спекулятивное и гипотетическое понятие, которое постепенно становится все более правомерным). Вместо того чтобы утверждать, что событие в самом себе имеет смысл или не имеет его, разве мы не могли бы заранее объективно путем изучения последствий подтвердить такого рода суждения? Безусловно, заявление о важности последствий можно использовать только для того, чтобы отодвинуть трудность, поскольку оценка важности была бы субъективной и качественной. С другой стороны, в плане природной каузальности порождение последствий происходит до бесконечности. Поэтому речь идет о подсчете количества последствий, принадлежащих миру истории. С этой целью мы можем использовать какой-нибудь факт наблюдения: отсутствие пропорциональности между действием и последствиями, между собственными силами и достигнутым успехом. Внутри исторических рядов достойны упоминания события, которые породили многочисленную цепь последствий. Так, любовные связи генерала Буланже заслуживали бы сохранения историей, если бы они содействовали провалу его попытки совершить государственный
|
|
|
переворот. Изолированное событие без видимого следствия находится ниже порога исторического сознания. Подобно тому, как для проявления восприимчивости необходимо определенное количество раздражения, для пробуждения исторического сознания необходимо определенное количество представлений событий. Зиммель неоднократно возвращается к этому понятию порога, которое он интерпретирует психологически и которое он обобщает: по его мнению, существует порог юридического, эстетического, экономического и т.д. сознания. Можно задаться вопросом, точно ли понятие «количество представлений» отражает намерение Зиммеля. Эта формулировка в первую очередь объясняется влиянием натуралистической психологии, желанием придать научную форму идее, имеющей совсем другое происхождение и особенности. В конечном счете мысль Зиммеля можно резюмировать так: было много пророков, похожих на Иисуса, на Будду, но успех, приписываемый, быть может, обстоятельствам, решил вопрос об исторической ценности. Верно, что мы теперь
|
|
|
очень далеки от объективного восприятия смысла. Несмотря ни на что. каким бы случайным ни был успех, он избавляет историка от выбора. Отбор с помощью критерия эффективности — это отбор, который осуществляет само становление.
Философия последнего периода
Осталась ли только что изложенная нами теория навсегда теорией Зиммеля? Чтобы ответить на этот вопрос, мы разграничим, с одной стороны, детерминацию объекта надтеоретическими интересами, а с дру-гой _ свойства объекта, определенного таким образом. Что следует подразумевать под надтеоретическими интересами? Просто другой интерес, отличный от интереса объективного знания, например, любовь, ненависть, понимание смысла. В первом издании надтеоретические интересы вдохновляют философию истории, которая выходит за рамки законов, как законы выходят за рамки фактов. Но здесь есть разница: недоступные в действительности, законы по праву возможны, напротив, даже по праву проблемы смысла эволюции не имеют позитивного решения. Правомерность метафизических спекуляций является только психологической. Мы слишком глубоко заинтересованы в ходе событий, чтобы не интерпретировать его согласно ценностям, которые мы утверждаем, и смыслу, который мы придаем жизни. В то же время, начиная с первого издания Зиммель подчеркивал, что надтеоретические интересы способствуют формированию самой исторической науки. Но поскольку они исходят из самой глубины нас самих, мы проецируем их очень далеко по ту сторону реального в трансцендентный метафизический объект. К тому же, поскольку смысл имманентен историческому содержанию, отбор неизбежно определяется нашей личной заинтересованностью.
|
|
|
Стирается ли различие науки и философии до такой степени, чтобы поставить под угрозу объективность исторического познания? В «Проблемах» Зиммель, если можно так выразиться, придерживается совершенно фиктивного решения. Он неявно предполагает становление вещей, на которое накладывается интерпретация смысла или ценности. Так, по мнению Зиммеля, история — это рассказ, который подчеркивают эмоциональные реакции, причем невозможно различить необработанный рассказ и рассказ, преобразованный чувствами историка. Следовательно, философия истории в действительности есть более или менее произвольная и односторонняя систематизация того или иного ценностного суждения, которое уже способствует организации исторического опыта.
|
|
|
Если придерживаться позиции противопоставления реального и смысла, объективного и субъективного, то наука представляется скомпрометированной, как только выясняется роль нетеоретических интересов в позитивном исследовании. Напротив, наука получит новое подтверждение, если будет показано различие между позитивным и метафизическим использованием одних и тех же принципом интерпретаций. Так же. как -лч> Делали Дильтей и Рнккерт. Зиммель превращает π позитивные пли крити-j
ческие термины метафизические гипотезы. Даже в то время, когда он придерживался предположения о нейтральной реальности, он имплицитно противопоставлял регулятивное и трансцендентное использование субъективных интересов. В чем состоит это противопоставление? Прежде всего исторические ряды являются результатом неизбежной изоляции: историк не забывает о расчленении, метафизик же, напротив, придает ряду спонтанное движение. Далее, отбор тех или иных событий зависит от надтео-ретического интереса: историк признает правомерность различных точек зрения, метафизик же предписывает становлению цель, соответствующую его собственным предпочтениям. Вообще ученый противостоит
философу, как критика противостоит догматизму: история имеет частичный характер, но она осознает свою ограниченность; философия истории исходит из желания довести до абсолюта необходимые гипотезы, совместить частичные тотальности, которые мы строим, с интегральной недоступной всеобщностью.
В том, что такова была мысль Зиммеля, по крайней мере, в последний период, мы не сомневаемся. Тот факт, что он больше не говорит о надтеоретических интересах, — еще не доказательство, ибо свое последнее учение он полностью так и не изложил. И, может быть, он снова взялся за понятие экспрессии. Но главное состоит в том, что он рассматривает деятельность историка так, что больше не остается места для реконструкции становления, которому лишь придают смысл впоследствии. Или, по крайней мере, речь больше не будет идти о том, чтобы придать смысл всеобщности, решить, например, вопрос о том, развивается целое или нет. Это возвращает нас к предыдущим замечаниям: догматическое ценностное суждение заменяет методическое применение ценностей.
Что касается детерминации объекта, то мы опять-таки находим что-то очень похожее в произведениях последнего периода. Более того, начало статьи об историческом времени представляет собой завершение теории исторического факта, которую мы вкратце изложили выше. Интерес к содержаниям исторических фактов и к реальности объясняет двойное желание понять события и локализовать их. Таким образом, размышления Зиммеля в последних статьях всецело вращаются вокруг этой уникальной проблемы: понимание фактов прошлого и процесс эволюции.
В частности, отношения единичности фактов к их временной локализации теперь ясны. Бесспорно, что в определенный момент, в определенном месте совершается только один факт. Но отсюда нельзя делать вывод, что тот же самый факт не имел и не будет иметь места в другой момент. Уникальный характер (Einmaligkeit) факта еще не говорит о его единственности. В данном случае это значило бы приписать какой-либо детали качество, которое присуще в целом мировой истории: это качество единственно, потому что оно уникально. Дедукция действительна для события только благодаря синтезу понимания и локализации. Индивидуализированное событие исторично, потому что оно может быть понято на своем месте в процессе становления. Оно — частица уникального процесса всеобщего становления.
Стало быть, объектом исторической науки остается один из аспектов истории человечества: интерес к содержанию исторических фактов и интерес к реальности, локализация исторического факта и его понимание являются лишь двумя различными формулировками одной и той же идеи, которая неразрывно связывает свойства реального с интенцией духа.
3. Категория понимания
В сущности, понимание является центральной проблемой, можно было бы даже сказать, почти единственной проблемой логики истории. Действие, творчество, чувство, исторический факт характеризуют определенный момент человеческой жизни: знать их — значит понять этот момент. Стало быть, вся позитивная часть критики сливается с теорией познания.
Сначала понимание изучалось Зиммелем чисто психологически: каковы необходимые априорные предпосылки реконструкции нами состояния сознания другого? В частности, как нам удается уловить личность другого в ее единстве? Этот последний вопрос ведет нас по ту сторону первоначальной постановки проблемы, понимание является уже не психологическим участием, а «интеллекцией» (процессом мышления). В этом направлении нам постепенно открывается исторический мир, который строит историк, жизненная непрерывность, занимающая как соотносительное понятие место непостижимой реальности психических процессов.
Философия первого периода
Последуем за анализом понимания в том виде, в каком оно представлено в первом издании «Проблем» и в текстах второго и третьего изданий, которые исходят из того же принципа.
Мы помним, что Зиммель сначала предполагает чувственно данное. Активность духа в этом случае прежде всего проявляется в том, чтобы оживить автоматы, которые попадаются нам на глаза. Мы делаем доступными пониманию воспринятые движения, приписывая действующим лицам сознание, подобное нашему. С другой стороны, как внешний, так и внутренний мир, ход действий, как и ход мыслей, нам известен только в его фрагментах. Мы дополняем одно другим, мы истолковываем поступки людей с помощью чувств и наоборот. Всякое повествование содержит большую или меньшую долю воображения.
Отсюда сомнительность свидетельств, в которых мы напрасно стремились бы отделить то, что воспринято, оттого, что выдумано.
Все эти интерпретации, которые базируются на гипотезах и на априорных допущениях единства и психической непрерывности, проявляются как в науке, так и в жизни. Однако, за исключением очень простых случаев, они быстро становятся сомнительными. Одному и тому же фак-119
ту можно дать различные объяснения. Одни и те же обстоятельства могут вызвать противоположные реакции. Благородный поступок может смягчить поведение противника или, наоборот, сделать его безжалостным. Робеспьер снискал благосклонность эбертистов, исполняя их желания до тех пор, пока он в них нуждался; он возбудил их ненависть, подчинив своей воле, как только завоевал всемогущество; стоит ли говорить, что благосклонности и ненависти всегда добиваются такими методами. И Зиммель цитирует многих историков, чтобы показать сомнительность общих положений, на которых базируется (логически) понимание частных случаев. Мы должны употреблять такие неясные понятия, как страх, амбиция, великодушие, мы не способны точно определить оттенок или силу чувства, неповторимую особенность личности. Точно так же некоторой внешней причине (по-видимому) соответствуют в зависимости от случая разные следствия. Разлука может погасить или усилить любовь, юридическое освобождение делает терпимой или, напротив, еще более отвратительной реальную зависимость.
Если объяснения сознательными мотивами уже двусмысленны, то еще добавляется соображение недостоверности, поскольку мотивы часто имеют неосознанный характер. Бесспорно, неосознанное — это главным образом убежище нашего неведения. Но здесь также речь идет о подлинном различении. Мы ясно замечаем мотивы некоторых наших действий, но мы не всегда находим осознанные мотивы поведения масс и толпы, иногда внешне аналогичного обдуманным действиям индивидов. И эта недостоверность имеет тем большее значение, что она соответствует изменениям в самой реальности. Привычка формирует определенные способы действовать бессознательно, и прогресс цивилизации ведет к осознанию некоторых импульсов, когда-то инстинктивных. Место, предоставляемое тому или иному типу объяснения, зависит от личных убеждений историка, и эти убеждения имеют скорее метафизический, чем научный характер. Чем больше эффективности признают за деятельностью великих людей, тем больше расширяют область сознательного. Напротив, чем больше группы, коллективные творения, исторические эволюции кажутся трансцендентными и несводимыми к индивидам, тем сильнее поднимают роль бессознательного, непроизвольной целенаправленности или механической последовательности событий. И фраза, действительная для индивида в истории «никакой ткач не знает того, что он ткет», достаточно подтверждает эту последнюю тенденцию. Зиммель заключает: «Таким образом, кардинальный вопрос всякого исторического объяснения отдается во власть инстинктивных гипотез или догматики интерпретаторов».
Из первоначальных исследований некоторые сохраняют постоянную ценность, другие связаны с первичным предположением сенсуализма. Однако не следует строго проводить это разграничение, потому что даже те исследования, которые входят в эту последнюю категорию, при переводе на другой язык сохранили бы некоторый смысл. Допустим вместе с самим Зиммелем. что наше восприятие непосредственно улавливает жизнь других. Тем не менее сознание другого становится известно нам только фрагментарно и опосредованно. Нам не нужно предполагать непрерывность или единство посторонней личности, но мы обязаны до-олнить путем интерпретаций наши частичные сведения. Поэтому большинство предыдущих формулировок пересматривалось бы, но не исключалось другой философией.
Однако эти результаты предполагают и более серьезное возражение. Они очень характерны для первого периода философии Зиммеля. Прежде всего, будучи негативными, они слишком быстро останавливаются на поверхностном скептицизме. Возьмем, например, то, что он называет «кардинальным вопросом всякого исторического объяснения». Несомненно, что границы сознательного и бессознательного, продуманной мотивации и темных сил масс не определены. Но приписывать теории познания невозможную задачу фиксировать эти границы, задачу, которая принадлежит только историку, безосновательно. И последний может фиксировать их только в определенных случаях и для них. Общий вопрос не может быть решен и не должен ставиться. Или, по крайней мере, философия всегда носит неопределенный характер и приписывает себе функцию продолжать или направлять науку с помощью довольно туманных и амбициозных гипотез о «факторах» истории.
Понимание другого
С первого издания внимание Зиммеля привлекает прежде всего одна проблема — проблема понимания индивида. В его исследованиях преобладают две мысли: всякое единство сконструировано, всякое понимание содержит в себе круг.
О характере личности мы можем судить только по ее поступкам, а поступки мы объясняем через характер, представление о котором мы составляем на основании этих поступков. Здесь мы имеем один из кругов, в фиксации которых Зиммель находил удовольствие, потому что видел в них не отрицание научной объективности, а подтверждение своего философского релятивизма.
С другой стороны, неважно идет ли речь об индивиде или о группе, единство — это результат интеллектуальной обработки, ибо как реальное или фиктивное оно нам непосредственно не дано. Когда Маколей говорит о двух аргументах, ставших причиной того, что виги согласились принять закон, ясно, что никто из вигов не думал об этих двух аргументах сразу. Следовательно, речь идет о мысленной конструкции: группа — это воображаемое единство множества феноменов, единство, подсказанное реальностью, может быть, частично реализованное, но существующее в своей полноте только в уме историка и благодаря историку.
Настоящие трудности возникают по ту сторону этих замечаний. Они появляются со всей отчетливостью, как только встает вопрос: как это возможно, чтобы я думал так, как другой, чтобы я хотел того, чего хочет Другой, чтобы я чувствовал то. что он чувствует? Отсюда вопросы: 1. Каким образом я могу иметь в себе состояние другого? 2. Каким образом я могу испытывать состояние другого и тем не менее знать, что это состояние не мое? 3. Как определяется характер, какова природа синтеза качеств, которые по нашему представлению образуют личность? Именно
благодаря последнему вопросу Зиммель должен был преодолеть чисто психологические формулировки понимания.
Каким образом другой в каком-то смысле присутствует в нас? Ответ относительно легкий, поскольку речь идет об интеллектуальном акте Мы понимаем слова, произнесенные не нами, потому что, взятые в их значении, они, собственно, не принадлежат индивиду. Но историк претендует на то, чтобы понимать скорее говорящего, чем его слова. Каковы бы ни были изменения, вызываемые чувствами при переходе от одного сознания к другому, условием понимания является именно тождество субъекта и объекта. Но не будем обобщать, воспроизводя банальную формулировку — тождественность человеческой природы, скажем только: «Тот, кто никогда не любил, не поймет влюбленного, холерик не поймет флегматика, трус героя, герой труса».
Отсюда непосредственно следует парадоксальный вопрос: нужно ли быть Цезарем, чтобы понять Цезаря? Другими словами, можем ли мы понимать только то, что сами испытали? Зиммель считает достоверным фактом то, что наше понимание выходит за рамки нашего реального жизненного опыта. Но, учитывая психологические интерпретации, он вынужден прибегнуть к рискованной гипотезе. Каждый носит в себе опыт, накопленный своими предками и остающийся в глубинах сознания. Современная теория наследственности позволяет возобновить платоновскую мысль о припоминании. Как влюбленный при виде красоты вещей чувствовал бы, что его привлекают высшие реальности, которые он когда-то созерцал, так и историк был бы тем, в ком при малейшем толчке пробуждался бы опыт предков. Прародительская память отчитывается о даровании, т.е. о способности избежать узости личностного видения, чтобы благодаря симпатии слиться с другими людьми или с другими эпохами.
Мог ли Зиммель избежать этой биологической теории воображения? Конечно, он мог бы привести и другие аргументы. Нам было бы достаточно рассмотреть эти темы, чтобы догадаться о происшедших изменениях. Или еще, мы уловили бы то, что в состоянии другого является относительно общим, то, что у него есть общего со многими. Или, наконец, мы преобразуем содержание своего опыта, приблизив его к опыту другого. Но, может быть, строгость, с которой Зиммель развивает последствия этой психологической гипотезы, имеет больше значения, чем то или иное решение, которое дало бы возможность сэкономить прародительскую память. Ибо если мы понимаем других только по аналогии с собой, если мы проецируем во вне наши собственные состояния, то верно, что понять других означает именно найти в них себя. В этом случае понимание достигнет не другого как такового, а превращенной формы нас самих. Может быть, мы обладаем способностью мыслить сразу все жизни, хотя, конечно, живем мы только один раз. Если понимать — значит жить или снова жить, то мы понимаем только самих себя.
Дата добавления: 2021-04-07; просмотров: 77; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!