Добавление к лекции «Убийство как одно из изящных искусств» 8 страница
Бедная девушка, в мало понятном ей самой смятении, обежала, выглядывая устриц, всю улицу, однако в хорошо знакомой ей, исхоженной вдоль и поперек окрестности все лавки оказались закрытыми, отчего она и сочла за лучшее поискать удачи где-нибудь по соседству. Мигающие огни манили ее все дальше вперед, от фонаря к фонарю — и в конце концов, на неведомых ей перекрестках, освещенных более чем скудно (хотя вечер выдался на редкость темным) [Я не помню хронологии того, как развивалось газовое освещение в целом. Но в Лондоне, долгое время после демонстрации мистером Уинзором преимуществ газа для освещения улиц, в некоторых районах новшество многие годы не вводилось, поскольку не истекли долгосрочные контракты с торговцами нефтью. (Примеч. автора.) ], да еще там, где ее постоянно сбивали с дороги свирепые драки, девушка, как и надо было ожидать, безнадежно заплуталась. Исполнить просьбу хозяина теперь нечего было и надеяться. Не оставалось ничего иного, как воротиться вспять. Это было совсем непросто: Мэри боялась расспрашивать случайных встречных, лица которых во мраке нельзя было разглядеть толком. Неожиданно факел высветил фигуру сторожа: тот указал ей, куда идти, — и спустя десять минут Мэри вновь очутилась у дверей дома № 29 по Ратклиффской дороге. Успокоило девушку то, что отлучка ее длилась без малого час: в отдалении послышался возглас «час ночи» — и, прозвучав сразу после удара часов, повторялся непрерывно в течение десяти — пятнадцати минут. Ввергнутая скоро в вихрь мучительного недоумения, впоследствии Мэри с трудом могла восстановить в памяти всю последовательность охвативших ее смутных предчувствий. Однако, насколько ей потом припоминалось, в самый первый момент ее ничто особенно не встревожило. В очень многих городах основным инструментом оповещения жильцов о приходе посторонних служат колокольчики; в Лондоне преобладают дверные молотки. Мэри позвонила в звонок и заодно легонько постучала. Разбудить хозяина с хозяйкой она не опасалась — так как была уверена, что те еще на ногах. Беспокоилась она из-за ребенка: разбуженный младенец мог вновь лишить мать ночного отдыха. Мэри отлично понимала, что если трое людей внутри дома ждут не дождутся ее возвращения, а об эту пору, конечно же, всерьез взволнованы ее задержкой, даже еле слышный шепот заставит кого-нибудь из них не мешкая броситься отпирать дверь. Но что это? Сердце потрясенной Мэри стиснул ледяной холод: из кухни не донеслось ни звука, ни малейшего шороха. И тут, заставив ее содрогнуться, воображению девушки вновь явился смутный облик незнакомца в просторном темном плаще: прокрадываясь в призрачном свете фонаря, он пристально следил за хлопотами ее хозяина. Мэри осыпала себя горькими упреками за то, что второпях не озаботилась уведомить мистера Марра о подозрительном наблюдателе. Бедная! Она и не знала тогда, что весть о нем дошла до Марра, но не заставила его насторожиться. Не стоило, значит, винить ее за этот промах, вызванный желанием поскорее исполнить волю хозяина и не имевший никаких последствий. Но все эти размышления были сметены всепоглощающей паникой. Уже одно то, что никто не отозвался ни на ее стук, ни на звяканье колокольчика, бросило Мэри в дрожь. Кто-то один мог задремать, но чтобы двое — или трое сразу — нет, это исключено! И даже если допустить, что всех троих, да и младенца в придачу, вдруг сморил сон, чем объяснить тишину — полнейшую, ничем ненарушимую тишину в доме? Понятно, что полуобезумевшая от ужаса девушка, впав едва ли не в истерику, принялась изо всех сил звонить в колокольчик. Но тут ее остановила одна мысль: как ни стремительно теряла она остатки самообладания, ей достало выдержки, чтоб подумать: а что, если какие-то непредвиденные обстоятельства заставили Марра вместе с подручным покинуть дом в поисках срочной хирургической помощи; поворот дела вряд ли возможный, однако даже и в этом случае миссис Марр с младенцем находились бы в доме, и так или иначе, невзирая ни на что, бедная мать сумела бы подать голос, пускай шепотом. Ценой немалого усилия воли Мэри принудила себя застыть на месте в полном молчании, надеясь дождаться хоть какого-то отклика на свой призыв. Вслушайся же в тишину, бедное трепетное сердце; вслушайся — и на двадцать секунд замри. Мэри замерла, словно прикованная к месту, затаив дыхание, — и в этом зловещем безмолвии случилось происшествие, воспоминание о котором до последнего дыхания вселяло в нее неисповедимый ужас. Бедная, дрожащая с ног до головы девушка, стараясь побороть волнение, напряженно ловила каждый шорох, чтобы не упустить ответ своей милой юной хозяйки. На ее отчаянный призыв изнутри дома до нее донесся совершенно явственный звук. Да, вот наконец ответ на ее заклинание! Со ступеней лестницы — но не кухонной, а той, что вела наверх, к спальням, послышался скрип. А потом — отчетливые шаги: один, другой, третий, четвертый, пятый: кто-то спускался по лестнице вниз. И эти жуткие шаги все приближались: кто-то шел по узкому коридорчику возле двери. Затем шаги — о Боже, чьи, чьи шаги? — остановились у двери. Слышалось дыхание чудовища, прекратившего дыхание всех живых существ в доме. Его и Мэри разделяет одна только дверь. Что он делает там, по ту сторону? Тихими шагами, крадучись, спустился он с лестницы, прошел сюда — по узкому коридорчику, подобию гроба, пока наконец не остановился у двери. Как прерывисто он дышит! Одинокий убийца по одну сторону двери, Мэри — по другую. Предположим, он внезапно распахнет дверь, Мэри внезапно кинется через порог — и окажется в лапах убийцы. Пока еще такое возможно — и ловушка наверняка бы захлопнулась, если бы проделать эту уловку тотчас по возвращении Мэри: приотворись дверь сразу, едва только звякнул колокольчик — девушка не задумываясь скользнула бы внутрь и погибла бы. Но теперь Мэри настороже. Как и неведомый преступник, она прижала губы к двери, прислушиваясь и тяжело дыша; дверь, к счастью, служит преградой: при первой же попытке злоумышленника повернуть ключ или отодвинуть щеколду Мэри, резко отпрянув, укроется под защитой непроглядной тьмы. Какую цель преследовал убийца, прокрадываясь к двери? А вот какую: Мэри сама по себе его ничуть не интересовала. Однако принадлежность к семейному сообществу придавала ей в глазах преступника определенную ценность: если схватить ее и умертвить — это означало бы полное истребление дома. Слух о подобном кровопролитии, несомненно, прокатился бы по всему христианскому миру — и наверняка пленил бы умы многих и многих. Ведь был бы накрыт сетью целый выводок; гибель семейства получила бы безупречную завершенность — и тогда, соответственно размаху содеянного, неуклонно ширился бы круг зачарованных будущих жертв, которых, невзирая на беспомощное трепыхание, неотвратимо тянуло бы покориться всемогущей длани непревзойденного душегуба. Уильямсу достаточно было заявить: мои рекомендации выданы мне в доме № 29 по Ратклиффской дороге — и бедное, раздавленное воображение беспомощно сникло бы под гипнотическим взглядом удава в человеческом облике. Ясно одно: подобравшись к двери, за которой притаилась Мэри, убийца намеревался, подражая голосу Марра, тихонько шепнуть в приоткрытую щелку: «Это ты? Отчего так долго?» — и Мэри, очень может быть, клюнула бы на эту приманку. Но Уильямс просчитался: время было уже упущено; Мэри сбросила с себя оцепенение и, словно помешанная, принялась лихорадочно звонить в колокольчик и оглушительно, не переставая, колотить дверным молотком. Естественным следствием поднятого ею шума явилось то, что сосед, только-только улегшийся в постель и сразу же опочивший глубоким сном, мигом пробудился: захлебывающийся колокольчик и беспрерывный продолжительный грохот молотка в руках полуобезумевшей Мэри заставили его незамедлительно осознать, что такую тревогу попусту не бьют: стряслось воистину нечто ужасное. Подбежать к окну, поднять раму и сердито потребовать объяснений по поводу неурочного переполоха было делом одной минуты. Бедная девушка, найдя в себе достаточно твердости, скороговоркой поведала о том, как она целый час бегала по лавкам; о том, что в ее отсутствие всех Марров наверняка перерезали и что убийца в данный момент все еще прячется в доме.
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
Сосед Марров, которому Мэри адресовала свой рассказ, занимался ростовщичеством — и, по-видимому, обладал незаурядной отвагой: для единоборства с неизвестным всесильным душегубом, только что одержавшим неоспоримый и полный триумф, явно требовалась значительная физическая крепость. Необходимо было также справиться с внутренним противодействием: ведь предстояло очертя голову столкнуться с незнакомым противником, личность которого — возраст, национальность, мотивы преступления и прочее — окутывал непроницаемый покров тайны. Даже на поле битвы ни одного ратника не подстерегала бо́льшая опасность. Мысль о том, что жившее по соседству семейство и в самом деле вырезано начисто, заставляла предположить, что бойню устроили по крайней мере два лиходея; если же убийца действовал в одиночку, то какова же его дерзость! Сколь велика, надо думать, его отвага, сколь неотразимы ловкость и звериный натиск! К тому же загадочный враг (будь он даже без сообщников) наверняка запасся изощренными орудиями расправы. И однако, невзирая на все эти существенные невыгоды своего положения, доблестный сосед бесстрашно ринулся в дом Марров, ставший местом столь страшной резни. Едва успев натянуть штаны и вооружиться кочергой, сосед сбежал по черной лестнице, которая вела на задний двор дома. Там он мог надеяться перехватить преступника: у парадного входа такой возможности у него не было; кроме того, слишком долго пришлось бы взламывать дверь. Участки, прилегающие к обоим домам, разделяла кирпичная стена, высотой девять-десять футов. Через нее и перемахнул отчаянный преследователь; мигом сообразив, что без свечи не обойтись, он собирался было за ней вернуться, но тут заметил мерцавшую впереди слабую полоску света. Задняя дверь дома Марров была распахнута настежь. Убийца, очевидно, проскочил через нее минутой раньше. Героический ростовщик стремглав бросился дальше — и уже здесь глазам его представилось жуткое свидетельство ночного побоища: крохотный двор был обильно залит кровью — и к порогу никак нельзя было пробраться, не запачкавшись в ней. В замочной скважине все еще торчал ключ, сыгравший самую роковую роль в судьбе жертв. Теперь потрясающая новость быстро облетела округу: у дома Марров начала собираться толпа — благодаря душераздирающим воплям Мэри: ей почудилось, что кто-то из пострадавших еще жив и его может спасти неотложная медицинская помощь, но все решают буквально секунды. Смельчак-сосед распахнул входную дверь. Первыми, громко переговариваясь, в дом вступили ночные сторожа — и душераздирающее зрелище ошеломило их настолько, что они разом лишились дара речи. Разыгравшаяся драма была ясна без всяких слов — от начала и до конца, во всей последовательности своего развития, до итога ее. Установить личность убийцы не удалось: некого было даже заподозрить. Имелись, однако, основания полагать, что преступником мог быть только человек, близко знакомый с Марром. Он оказался внутри магазина уже после того, как хозяин запер дверь. При этом резонно отмечалось, что Марр, предупрежденный ночным сторожем, наверняка проникся сознанием опасности — и из чувства самосохранения, безусловно, с тревогой воспринял бы появление в столь поздний час подозрительного незнакомца, переступившего порог лавки с уже опущенными ставнями и отрезанной тем самым от сообщения с внешним миром. Отсутствие всяких признаков того, что Марр действительно был обеспокоен, несомненно, указывало на обстоятельство, которое усыпило бдительность Марра и фатальным образом лишило его осмотрительности. Таким обстоятельством могло быть только одно: Марр хорошо знал убийцу в лицо — и тот не внушал ему ни малейшей боязни. Эта исходная посылка, служившая ключом к разгадке тайны, помогала без труда нарисовать дальнейшее развитие событий: перипетии трагедии становились ясными как Божий день. Убийца, в чем нет ни малейших сомнений, бесшумно открыл входную дверь и прикрыл ее за собой с той же осторожностью. Затем направился к прилавку, на ходу обмениваясь обычными дружескими приветствиями с беззаботно настроенным Марром. Подойдя к прилавку вплотную, вошедший попросил хозяина показать ему пару грубых хлопчатобумажных носков. В тесной лавке Марра, где и повернуться-то было негде, ломать голову над удобным размещением товара особенно не приходилось.
Убийца наверняка хорошо изучил, какие товары где хранились: он уже заранее удостоверился в том, что для извлечения требуемой коробки Марру потребуется развернуться спиной и, обведя глазами одну из верхних полок, снять коробку с высоты приблизительно восемнадцать дюймов. Эти телодвижения устраивали злоумышленника как нельзя более: едва только Марр, обратив к нему беззащитный затылок, занялся поисками, убийца внезапно извлек из-под широкого плаща увесистый молоток судового плотника и одним-единственным мощным ударом лишил жертву всякой способности к сопротивлению. Поза убитого красноречиво свидетельствовала о происшедшем. Марр рухнул на пол, естественно, по ту сторону прилавка — положение его рук подтверждает высказанную мной догадку. Вполне вероятно, что первый же предательски нанесенный удар навсегда отнял у жертвы и сознание. Неизменной отправной точкой разработанного убийцей плана, его rationale [разумным ядром (лат.) ], последовательно им осуществлявшегося, являлось оглушение жертвы парализующим ударом по голове, который вызывал достаточно длительное бессознательное состояние. Этот начальный шаг, успокоив убийцу, значительно облегчал ему дальнейшие действия. Тем не менее, поскольку жертвы могли прийти в себя, что повлекло бы за собой самые нежелательные для убийцы следствия, Уильямс взял за правило, в интересах полной завершенности, перерезать своим жертвам горло.
Все произведенные им в доме Марров убийства строго соответствовали единому образцу: сначала — ударить по черепу, дабы обеспечить гарантию от немедленного возмездия, затем — полоснуть по горлу, дабы облечь содеянное вечным молчанием. Далее события, судя по оставленным следам, развивались следующим образом. Падение Марра, очень вероятно, сопровождалось глухим неясным шумом, который, при запертой наглухо наружной двери, никак нельзя было принять за уличную потасовку. Однако тревога у находившихся в кухне возникла, вероятнее всего, только когда убийца принялся перерезать глотку жертве. Чрезвычайная теснота пространства за прилавком мешала, если учесть необходимость спешки, добраться до горла беспрепятственно: чудовищную операцию вынужденно пришлось осуществлять урывками, в несколько приемов; глубокие стоны заставили домочадцев встрепенуться и броситься по лестнице наверх. Предвидя это единственно возможное осложнение, убийца заранее подготовил способ, как отразить угрозу. Миссис Марр и подручный, с проворством молодости, оба кинулись, естественно, к выходу: будь Мэри дома, втроем они наверняка спутали бы карты убийцы, и вовсе не исключено, что кому-нибудь из них удалось бы выскочить на улицу. Но чудовищные удары молотка по головам застигли юную женщину и подростка на полпути к цели. Оба простерлись на полу без чувств на самой середине лавки — и, едва только это произошло, проклятый негодяй, склонившись над телами, пустил в ход свою бритву. Беда заключалась в том, что порыв сострадания к несчастному супругу совершенно ослепил миссис Марр: заслышав его стоны, она упустила очевиднейший путь к спасению — ей и мальчику кинуться к задней двери и выбежать на открытый воздух через черный ход: само по себе это было очень важно; к тому же там куда легче было сбить с толку и задержать убийцу из-за необычайной тесноты в помещении лавки.
Тщетными были бы все попытки описать ужас, который охватил потрясенных зрителей душераздирающей сцены. Собравшейся толпе стало известно, что одной женщине по счастливой случайности удалось избежать резни, но она словно онемела и, кажется, обезумела: проникшись сочувствием к ее жалкому состоянию, одна из соседок увела ее к себе домой и уложила в постель. Таким образом, вышло так, что долгое время — дольше, нежели можно было ожидать при ином стечении обстоятельств, — никто из присутствующих, мало знакомых с семейством Марров, даже не подозревал о существовании младенца: отважный ростовщик отправился уведомить коронера[157], а другой сосед счел необходимым дать неотложные показания в ближайшем полицейском участке.
Внезапно в толпе появился человек, сообщивший о том, что у убитых родителей остался маленький ребенок, которого надо искать либо в полуподвальной кухоньке, либо в одной из спален наверху. Кухня мгновенно заполнилась людьми; сразу же была обнаружена колыбель, однако пеленки в ней находились в неописуемом беспорядке. Под кучей тряпья оказались лужи крови; еще более зловещим признаком служило то, что навес над колыбелью был разбит в щепы. Стало ясно, что негодяй столкнулся с двумя затруднениями: сначала его смутило дугообразное покрытие над навесом колыбели, которое он сокрушил ударом молотка, а затем перегородки, которые не позволили ему свободно наносить удары. Уильямс завершил свои манипуляции, как обычно, полоснув бритвой по горлышку невинного малютки, после чего, безо всякой видимой причины, как если бы смутившись картиной собственного злодеяния, не поленился нагромоздить над бездыханным тельцем целую груду белья. Случившееся придавало всему преступлению в целом характер обдуманного акта мести: это подтверждал быстро распространившийся слух о том, что причиной ссоры Уильямса и Марра послужило их соперничество. Один репортер, правда, утверждал, будто убийца поторопился заглушить крики ребенка, поскольку они могли способствовать его разоблачению; на это резонно возражали, что восьмимесячный младенец, нимало не сознававший смысла разыгравшейся трагедии, мог расплакаться только из-за отсутствия матери, и его плач, даже если он и слышался вне дома, был привычен для соседей: никто не обратил бы на него особого внимания — и потому убийце нечего было опасаться. Никакая другая из ужасающих подробностей учиненной неведомым мерзавцем резни не разъярила против него толпу так, как эта бессмысленно лютая расправа над младенцем.
Совершенное злодеяние повергло всех в панику — и весть о нем мгновенно распространилась повсюду за пять-шесть часов, еще до наступления воскресного утра, однако у меня нет ни малейших оснований полагать, что потрясающая новость просочилась на страницы хотя бы одной из многочисленных утренних воскресных газет. Согласно заведенному порядку, весть о всяком заурядном происшествии, о котором становилось известно ночью позднее четверти второго, впервые достигала слуха общественности лишь через посредство воскресных газет, выходивших наутро в понедельник, или же из регулярных выпусков того же дня. Но в данном случае, если только от установленного правила не уклонились сознательно, трудно было допустить большую оплошность; не подлежит сомнению, что издатель, удовлетворив повсеместную жажду подробностей уже в воскресенье, сколотил бы тем самым себе состояние: для этого достаточно было вместо двух-трех нудных колонок опубликовать — со слов сторожа и ростовщика — обстоятельный отчет. Стоило только дать соответствующее объявление по всему громадному городу — и разошлось бы не менее 250 000 дополнительных экземпляров любого печатного издания, в котором содержались бы все относящиеся к делу материалы, вызывающие у захваченной разноречивыми слухами публики жгучий интерес и жажду полнее узнать о случившемся. Спустя неделю, также в воскресенье — на восьмой день после трагического события — хоронили Марров: в одном гробу лежал глава семейства, в другом — его супруга вместе с младенцем на руках, в третьем гробу несли мальчика-подручного. Их похоронили бок о бок: тридцать тысяч трудящегося люда провожало погибших в последний путь; лица в траурной процессии выражали смятение и скорбь. Однако молва не называла — пусть даже и предположительно — гнусного виновника бедствия, оказавшего благодеяние могильщикам. Если бы в то воскресенье, когда происходили похороны, обнародовать то, что сделалось достоянием общественности шестью днями позже, толпа ринулась бы прямо с кладбища к месту жительства убийцы и без дальних разговоров, немедля, растерзала бы его в клочья. За отсутствием же личности, хоть сколько-нибудь отвечавшей подобного рода подозрениям, гнев общественности поневоле кипел впустую. Впрочем, не находя выхода, публичное негодование не только не ослабевало, но заметно возрастало и крепло день ото дня: праведное возмущение, докатившись до отдаленных уголков провинции, эхом возвращалось в столицу. На главных дорогах королевства непрерывно арестовывали бродяг и праздношатающихся без роду и племени или же тех, чья внешность смутно сходствовала с приблизительным описанием Уильямса, которое дал ночной сторож. В мощный поток сочувствия и негодования, вызванный страшным происшествием, вливался слабым подводным течением испытываемый трезвыми умами неясный страх перед близким будущим. Говоря поразительными словами Вордсворта, «землетрясенье сразу не утихнет». Несчастья, особенно зловещие, всегда повторяются. Убийца-маньяк, одержимый хищным влечением к свежей крови, пролитием которой он, попирая естество, наслаждается, не способен впасть в бездействие. В душе преступника — даже скорее, нежели у альпийского охотника, — развивается тяга к опасностям своего призвания, сопряженным со смертельным риском; он стремится приправлять ими, словно острыми специями, удручающую монотонность повседневной, будничной жизни. Ясно было, однако, что помимо низменных инстинктов, которые с большой долей вероятия должны были подстрекнуть преступника к новым адским поползновениям, Уильямса к ним могла побудить и нужда, а нуждающихся субъектов поименованного сорта никоим образом не влекут к себе поиски честных способов заработка: насильники питают к прилежному труду неодолимое отвращение; к тому же праздность заставляет их растерять последние остатки необходимых навыков. Если данное убийство было совершено единственно ради грабежа, то преступник, разоблачения которого томительно ждали все сердца, вынужден был, как предполагалось, через умеренно короткий промежуток времени вновь явить себя народу в том или ином чудовищном действе. Считалось, что в убийстве Марра решающую роль сыграло желание отомстить — отомстить жестоко и беспощадно, однако и тут с подобным мотивом сочеталось стремление к легкой добыче. Бесспорным было и то, что в данном смысле преступника постигло разочарование: кроме пустячной суммы, отложенной Марром на недельные расходы, убийца, по сути, поживиться ничем не сумел. Две гинеи, самое большее, составили весь капитал, прихваченный им в качестве трофея. Хватить этих денег могло едва ли на неделю. Посему повсеместно укрепилось убеждение в том, что спустя месяц-другой, когда все треволнения стихнут или будут вытеснены другой животрепещущей сенсацией, когда бдительность семей успеет притупиться и пойдет на убыль, — вот тогда разразится новая, столь же оглушительная катастрофа.
Дата добавления: 2021-04-05; просмотров: 51; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!