Книга состоит из трех частей. 29 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 30 из 56Следующая ⇒

9 сентября, после недели допросов, Богров был предан киевскому военному суду, который вынес ему смертный приговор. Он был повешен в ночь с 10 на 11 сентября в присутствии свидетелей, которые хотели убедиться, что казнен будет именно Богров, а не подставное лицо из «смертников», ибо о тесных связях Богрова с полицией было уже широко известно.

Как только выяснилось, что проникнуть в театр Богрову помогла сама полиция, распространились слухи, будто он действовал с ведома правительства. И эти подозрения не стихли по сей день. Главным подозреваемым был и остается генерал П.Г.Курлов, начальник жандармского корпуса, ответственный за безопасность во время визита государя императора и имевший трения по службе с председателем Совета министров¹¹¹. Это предположение покоится, однако, на весьма шатких доказательствах. Неспособность полиции предотвратить убийство премьер-министра проистекала скорее из вошедшей в обычай практики использования двойных агентов: стоит напомнить, что даже величайшему двойному агенту Евно Азефу тоже приходилось предавать хозяев, дабы заслужить доверие террористов, вплоть до того, что он организовал убийство своего начальника Плеве. Относительно же того, что полиция выдала Богрову труднодоставаемый билет в театр, то этот факт прекрасно вписывается в сценарий действий, который Богров сумел внушить полиции. Курлов в своих воспоминаниях писал, что пятью годами ранее в сходной ситуации киевская охранка впустила в городской театр двойного агента, чтобы предотвратить покушение на генерал-губернатора¹¹². При пристальном рассмотрении теории о правительственном заговоре против Столыпина оказываются несостоятельными. Поскольку все были вполне уверены, что премьер-министра ждет скорая отставка, его врагам не было нужды прибегать к насилию, чтобы избавиться от него, тем более если учесть, что главные подозреваемые в этом преступлении, то есть жандармские чины, сильно бы рисковали: Богров, стремясь оправдаться, мог выдать своих сообщников. Но сам факт, что царских сановников можно было заподозрить в организации убийства председателя Совета министров, говорит о ядоточивой атмосфере, царившей в Российской империи перед самой ее кончиной.

* * *

Давая оценку Столыпину, не следует смешивать человека, личность, и его деяния.

Он бесспорно возвышался над современным политическим горизонтом, и чтобы измерить величие Столыпина, достаточно поставить его в один ряд с теми, кто пришел ему на смену, по большей части людьми ничтожными и порой малосведущими, подобранными по признаку личной преданности государю и призванными служить именно монаршим интересам, а не интересам нации. А он, Столыпин, указал потрясенной революцией России национальную цель и вдохнул надежду. Он вознес политику и над партийными интересами и над утопическими грезами.

Но, признавая его величие, не следует полагать, что, не погибни Столыпин от пули террориста, он сумел бы спасти Россию от революции. Чтобы вести страну к стабильности, ему необходима была безоговорочная поддержка двора и хотя бы в какой-то степени сочувствие либеральных и консервативных партий. Он не встретил ни того, ни другого. Его великие проекты политической и социальной реформы оставались в основном на бумаге, а единственное крупное свершение — аграрная реформа — было стерто в 1917 году стихийными выступлениями общинных крестьян. К моменту гибели политическая роль Столыпина иссякла; как заметил Гучков, «в сущности, Столыпин умер политически задолго до своей физической смерти»¹¹³.

Ничто не иллюстрирует так ярко безнадежность столыпинских начинаний, как безразличие, с которым царственная чета отнеслась к его гибели. Через десять дней после того, как был застрелен премьер-министр, Николай II описывал матери свою поездку в Киев. И трагическое событие превратилось в его отчете в эпизод из череды приемов, парадов и других развлекательных и торжественных мероприятий. А когда он сообщил о покушении на Столыпина жене, она, по его словам, «приняла известие довольно спокойно»¹¹⁴. В самом деле, много лет спустя императрица, обсуждая те печальные события с преемником Столыпина Коковцовым, журила его за излишнюю впечатлительность: «Мне кажется, что вы очень чтите его память и придаете слишком много значения его деятельности и его личности... Не надо так жалеть тех, кого не стало... Каждый исполняет свою роль и свое назначение, и если кого нет среди нас, то это потому, что он уже окончил свою роль и должен был стушеваться, так как ему нечего было больше исполнять... Я уверена, что Столыпин умер, чтобы уступить вам место, и что это — для блага России»¹¹⁵. Хотя отнял жизнь у Столыпина революционер, политическое его убийство совершили именно те люди, которых он пытался спасти.

* * *

Три года, отделившие смерть Столыпина от начала первой мировой войны, трудно охарактеризовать однозначно, ибо они носили самые противоречивые черты, одни из которых свидетельствовали о стабилизации, другие — об упадке.

На поверхностный взгляд, в России сложилась весьма многообещающая ситуация, и это впечатление подкреплялось новым потоком западных инвестиций. Столыпинские репрессивные меры, сопровождавшиеся экономическим ростом, смогли восстановить порядок в стране. И консерваторы, и радикалы, хоть и с разным чувством, сходились в одном: Россия сумела преодолеть революцию 1905 года. В либеральных и революционных кругах настроение было подавленное, ведь монархии вновь удалось переиграть своих противников, идя на уступки в тревожное время и возвращаясь на прежние позиции, едва положение начинало упрочиваться. И хотя терроризм окончательно не заглох, ему уже было не оправиться от потрясения, какое нанесли ему скандальные разоблачения 1908 года, когда открылось, что лидер эсеровской боевой организации Азеф — агент охранки.

Экономика процветала. Урожаи зерна в центральной России значительно возросли. Производство стали в 1913 году в сравнении с 1900-м возросло на 57,8%, а добыча угля более чем удвоилась. Более чем вдвое увеличился в этот период российский экспорт и импор¹¹⁶. Благодаря строгому контролю за эмиссией денежных знаков рубль стал одной из самых твердых валют в мире. Французский экономист в 1914 году предсказывал, что если Россия сумеет сохранить до 1950 года такую тенденцию роста экономики, какая наблюдалась с 1900 по 1912 год, то к середине века она в политическом, экономическом и финансовом отношении станет ведущей державой в Европе¹¹⁷. Экономический рост позволил казне в гораздо меньшей степени, чем прежде, опираться на иностранные займы и даже сократить некоторые долги: к 1914 году, после десяти лет непрерывного роста, в государственной задолженности России наконец наметилось снижение¹¹⁸. Положительные сдвиги произошли и в государственном бюджете: четыре года, с 1910 по 1913-й, бюджет имел активное сальдо, учитывая «чрезвычайные» статьи¹¹⁹.

Столыпин на опыте убедился, что процветающая сытая деревня не склонна к бунту. И действительно, в годы, непосредственно предшествовавшие началу первой мировой войны, деревня, благодаря высоким урожаям, не доставляла беспокойств властям. Однако рост благосостояния совсем иначе отразился на ситуации в промышленных центрах. Массовый приток рабочих, по большей части из безземельных и малоземельных крестьян, внес в рабочие ряды весьма нестойкий элемент. В период с января 1910-го по июль 1914 года число рабочих в России возросло на одну треть (с 1,8 до 2,4 млн.); в середине 1914 года более половины рабочих Петербурга были пришлыми. И эти слои считали даже меньшевистские и эсеровские программы слишком умеренными, предпочитая им более простые и более эмоциональные лозунги анархистов и большевиков¹²⁰. Их вечное беспокойство и ощущение отверженности внесли существенный вклад в усиление рабочего движения как накануне войны, так и, в особенности, в первой половине 1914 года.

Все-таки нет никаких оснований утверждать, что положение в России в 1914 году было менее «стабильным», чем в любой другой год от начала века, за исключением только 1905—1906 годов, и что Россия неминуемо шла к революции¹²¹. В пользу этого утверждения, обязательного для советских историков, служит прежде всего довод о возросшем после 1910 года стачечном движении. Однако довод этот по многим причинам неубедителен.

Прежде всего забастовки вовсе не обязательно свидетельствуют о социальной нестабильности: чаще наоборот, они сопутствуют подъему рабочих на более высокую экономическую и социальную ступень. Низкооплачиваемые, неквалифицированные и неорганизованные рабочие редко бастуют. Существует прямое и наглядное соотношение между образованием профсоюзов и стачечной активностью. [«Большинство забастовок возникает в организованной промышленности, и распространение тред-юнионизма в прежде неорганизованные сферы промышленности часто сопровождается волнами забастовок» (Fitch JA//Encyclopedia of the Social Sciences. V. 14. N. Y., 1934. P. 420). К сходному выводу на основе опыта Соединенных Штатов приходит J.I.Griffin (Strikes. N.Y., 1939. P. 98)]. Узаконивая профсоюзы, имперское правительство узаконило и стачки, прежде запрещенные. И в этом свете рост забастовочного движения (более чем в половине случаев речь шла об остановке работы на два—три дня) было бы, наверное, правильней расценить как признак зрелости рабочего класса в России, что, исходя из опыта западных стран, должно было привести к большей социальной стабильности.

Во многих развитых западных странах в период, непосредственно предшествовавший первой мировой войне, также наблюдалась активизация рабочего движения. В Соединенных Штатах, например, в 1910—1914 годах в забастовках участвовало вдвое больше рабочих, чем в предыдущие пять лет, а в 1912 и 1913 годах забастовки охватили больше рабочих, чем в любой другой год из предшествовавшего тридцатилетия¹²². В Великобритании тоже в 1912 году стачечное движение испытало резкий взлет — и по числу рабочих, принимавших в нем участие, и по продолжительности¹²³. И все же ни одна, ни другая страна не была выбита из равновесия и не пережила революции.

Тщательный анализ показывает, что социальная стабильность в России зависела от состояния деревни: радикальная интеллигенция понимала невозможность революции в России, пока крестьянство пребывает в покое. И весьма показательно, что русская деревня не проявила признаков волнений ни накануне войны, ни в первые ее годы. Полмиллиона рабочих, бастовавших в 1912 году, составляли ничтожное меньшинство в сравнении со 100 млн крестьян, мирно занятых своим трудом.

Не выглядят сколь-либо убедительными и примеры политических возмущений в либеральном движении, как, например, эксцентричное предложение миллионера фабриканта А.И.Коновалова оказать финансовую поддержку Ленину¹²⁴. Эту, уже ставшую привычной практику российских либералов, которые, вызывая к жизни призрак революции, вынуждали власти пойти на политические уступки, нельзя рассматривать как признак радикализации либеральных воззрений. В действительности в предвоенной России можно было наблюдать совсем иное явление — а именно поворот к консерватизму. Множество свидетельств указывают на рост патриотических чувств среди образованных слоев населения, включая студенческую молодежь.

Сходный сдвиг вправо наблюдался в русской культуре и русской мысли. Сосредоточенность на гражданских проблемах, политизация русской жизни, наметившиеся в середине XIX века, уже в конце столетия пошли на убыль. С появлением символистского течения в поэзии и победой эстетических норм в критике литература и искусство обратились к иным средствам и иным темам: воплощением литературного творчества становился не роман, а поэтические формы, в то время как в изобразительном искусстве происходил поворот от реализма к абстракции и фантастике. Вызов, брошенный художникам и музыкантам Сергеем Дягилевым, — «Удиви меня!» — поразил нравоучительные заповеди, охраняемые арбитрами вкуса предшествующих поколений. Еще одним проявлением этих перемен было обращение писателей к запретным темам и популярность в самых различных кружках спиритизма и теософии. Идеализм, метафизика, религиозный мистицизм вытеснили позитивизм и материализм. В моду входил Ницше¹²⁵.

Словно удар бича, обрушилась на интеллигенцию критика со страниц сборника «Вехи», авторами которого были либералы и бывшие марксисты. Эта книга, снискавшая небывалый в истории России скандальный успех, обвиняла интеллигенцию в узости мысли, фанатизме, отсутствии истинной культуры и множестве других грехов и призывала ее начать труднейшую работу самосовершенствования. Старая интеллигенция, группировавшаяся вокруг социалистических и либеральных партий, отвергла этот призыв, как отвергала основные течения модернистской культуры. Она упорно отстаивала прежние образы, охраняя изжитые идеалы культуры середины прошлого столетия. Одним из немногих представителей творческой интеллигенции, ассоциировавшей себя с теми отжившими течениями, был Максим Горький. Другие талантливые писатели восприняли «модернизм» и в своих политических воззрениях обернулись к патриотизму.

И все же, несмотря на социальное «успокоение», экономический взлет и пышный расцвет культуры, Россия в канун первой мировой войны была страной беспокойной и озабоченной. Ни революция 1905 года, ни столыпинские реформы ничего не решили: с точки зрения социалистов, революции 1905 года могло бы и не быть, столь убоги были ее свершения; с точки зрения либералов, революция осталась незавершенной; для консерваторов — наследием ее явился беспорядок. И поскольку не видно было пути примирения противоречивых потребностей 150-миллионного населения России, новая революция замаячила суровой реальностью. А еще свежие в памяти воспоминания о поднявшихся и в слепой ярости сметавших все на своем пути «народных массах» у всех, кроме ничтожного меньшинства, вызывали содрогание и ужас.

Исследователей этого периода более всего поражает и оставляет тягостное впечатление атмосфера всеобщей и глубокой ненависти, царившей в обществе, — ненависти разнообразной: идеологической, этнической, социальной. Монархисты презирали либералов и социалистов. Радикалы ненавидели «буржуазию». Крестьяне косо смотрели на тех, кто вышел из общины, чтобы вести самостоятельное хозяйство. Украинцы ненавидели евреев, мусульмане — армян, казахи-кочевники ненавидели и мечтали изгнать русских, которые поселились в их краях при Столыпине. Латыши готовы были броситься на помещиков-немцев. И все эти страсти сдерживались исключительно силой — армией, жандармами, полицией, которые и сами были под постоянным обстрелом слева. Поскольку политические институты и процессы, способные мирно разрешить эти конфликты, так и не народились, было весьма вероятно, что рано или поздно все вновь пойдет по пути насилия, по пути физического истребления тех, кто встает на пути той или иной из этих враждующих групп.

В те дни стало уже общим местом говорить, что Россия живет, как на вулкане. В 1908 году Александр Блок прибег к другой метафоре, говоря о бомбе, «тикающей» в сердце России. Кто-то пытается не слышать этого тиканья, кто-то пытается убежать от него, иные же пытаются ее обезвредить. Бесполезно: «...хотим мы или не хотим, помним или забываем, — во всех нас заложено чувство болезни, тревоги, катастрофы, разрыва... Мы еще не знаем в точности, каких нам ждать событий, но в сердце нашем уже отклонилась стрелка сейсмографа» ¹²⁶.

ГЛАВА 6.

МИРОВАЯ ВОЙНА

Памятуя о событиях японской войны, окончившейся полным поражением России и сопровождавшейся революцией, не приходится сомневаться, что людям, стоявшим в 1914 году у кормила власти в России, благоразумие не могло не подсказывать сохранять нейтралитет. Ведь непосредственным толчком к революции 1917 года можно, пожалуй, считать крушение ветхой российской политической и экономической структуры, не устоявшей под ударами войны. И хотя справедливо, конечно, возражение, что в условиях, когда царизм все более и более терял способность управления страной, и при наличии воинственно настроенной интеллигенции вероятность революции и без того была достаточно велика. Однако бесспорно и то, что, если бы революция свершалась в мирной обстановке, когда по всей стране не были рассеяны многомиллионные мятежные солдатские массы, она могла бы быть менее кровавой, а взять в руки бразды правления имели бы возможность умеренные элементы. Как мы покажем ниже, наиболее проницательные политические деятели России хорошо понимали это и изо всех сил старались удержать Россию от вступления в войну.

Так почему же Россия все-таки ввязалась в войну? В самой России во все времена склонны были искать объяснение этому во внешних обстоятельствах — а именно в экономических и моральных обязательствах России перед союзниками. Социалисты объясняли участие царизма в войне давлением западных стран, которым Россия задолжала крупные суммы. Консерваторы считали, что Россия действовала, побуждаемая бескорыстным чувством долга перед союзниками, и во имя исполнения этого долга готова была поступиться собственным благополучием. Правда, как говорили, эта жертва не была оценена по достоинству, и когда Россия стала уступать под натиском Германии, а изнутри ее терзали экстремисты, подстрекаемые и финансируемые той же Германией, она не дождалась помощи от стран Согласия.

Однако приведенные объяснения не слишком убедительны. Российская империя вступила в военный союз и блюла свои союзнические обязательства вовсе не под давлением со стороны партнеров и совсем не из альтруизма, но хорошо сознавая и преследуя собственные интересы. Уже задолго до 1914 года российские государственные деятели имели ясное представление о германских планах в отношении России. Планы эти предполагали расчленение Российской империи и установление экономического господства над ее территориями и территориями прилежащих регионов. Архивные документы, обнаруженные после второй мировой войны, подтверждают, что в политических, военных и деловых кругах Германии падение России и контроль над ее ресурсами считались важнейшими условиями осуществления глобальных германских амбиций. И первостепенной задачей была для Берлина нейтрализация военной угрозы со стороны России и вытекающей отсюда перспективы ведения войны на два фронта, а также получение доступа к материальным и человеческим ее ресурсам, которыми можно было бы уравновесить ресурсы Франции и Великобритании¹.

Учитывая «Russlandpolitik» Германии после ухода с политической арены Бисмарка, перед правительством России уже не стояло выбора: отсидеться ли в изоляции или ввязаться в большую политику со всеми вытекающими отсюда последствиями. Этот выбор сделала за Россию Германия, и выбирать оставалось лишь одну из двух дорог: выступить против Германии в одиночестве или же действовать совместно с Францией, а возможно, и с Англией. Ответ на вопрос, поставленный под таким углом, напрашивается сам собой. Если только Россия не готова отказаться от имперского величия, не готова свернуться до границ Московской Руси XVII века и превратиться в германскую колонию, ей следует координировать свои военные планы с планами других западноевропейских стран. В противном случае оставалось лишь наблюдать, как Германия сперва разгромит Францию (что было вполне ей по силам, если на восточном фланге ей ничто не будет угрожать), а затем перебросит все свои армии на восток, чтобы расправиться с Россией. Это прекрасно понимали в России задолго до начала военных действий. В 1892 году, когда обе страны были близки к союзу, Александр III заметил: «Нам действительно нужно сговориться с французами и, в случае войны между Францией и Германией, тотчас броситься на немцев, чтобы не дать им времени разбить сначала Францию, а потом обратиться на нас»².

Дата добавления: 2021-07-19; просмотров: 49; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 25 26 27 28 293031 32 33 34 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!